Красный сфинкс

Грудные картины палладитов менялись так же быстро, как их мысли, как образы фантазий; глаза же служили им вместо уха…»
      «Есть вопросы, на которые мы можем дать ответ, – вспоминал А. Л. Чижевский слова Циолковского, – пусть не точный, но удовлетворительный для сегодняшнего дня. Есть вопросы, о которых мы можем говорить, которые мы можем обсуждать, спорить, не соглашаться, но есть вопросы, которые мы не можем задавать ни другому, ни даже самому себе, но непременно задаем себе в минуты наибольшего понимания мира. Эти вопросы: зачем все это? Если мы задали себе вопрос такого рода, значит, мы не просто животные, а люди с мозгом, в котором есть не просто сеченовские рефлексы и павловские слюни, а нечто другое, иное, совсем не похожее ни на рефлексы, ни на слюни. Не прокладывает ли материя, сосредоточенная в мозгу человека, некоторых особых путей, независимо от сеченовских и павловских примитивных механизмов? Иначе говоря, нет ли в мозговой материи элементов мысли и сознания, выработанных на протяжении миллионов лет и свободных от рефлекторных аппаратов, даже самых сложных?… Да-с, Александр Леонидович, как только вы зададите себе вопрос такого рода, значит вы вырвались из традиционных тисков и взмыли в бесконечные выси: зачем все это – зачем существуют материя, растения, животные, человек и его мозг – тоже материя, – требующий ответа на вопрос: зачем все это? Зачем существует Мир, Вселенная, Космос? Зачем?…
      Материя – единое существующее, независимо от ее движения или перемещения в пространстве. Я говорю о внешнем движении, например, движении моей руки со слухачом или движения Земли по ее орбите. Это движение не определяет материи, и им можно пренебречь. Глубокое познание строения материи нам пока недоступно. Но некогда наступит переломный момент, когда человечество приблизится к этому «эзотерическому» знанию. Тогда оно и подойдет вплотную к вопросу: зачем? Но для этого должны пройти миллиарды лет космической эры…
      Многие думают, что я хлопочу о ракете и беспокоюсь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы глубочайшей ошибкой. Ракеты для меня только способ, только метод проникновения в глубину космоса, но отнюдь не самоцель. Не доросшие до такого понимания вещей люди говорят о том, чего не существует, что делает меня каким-то однобоким техником, а не мыслителем. Так думают, к сожалению, многие, кто говорит или пишет о ракетном корабле. Не спорю, очень важно иметь ракетные корабли, ибо они помогут человечеству расселиться по мировому пространству. И ради этого расселения я-то и хлопочу. Будет иной способ передвижения в космосе – приму и его. Вся суть – в переселении с Земли и в заселении Космоса. Надо идти навстречу, так сказать, космической философии! К сожалению, наши философы об этом совсем не думают. А уж кому-кому как не философам следовало бы заниматься этим вопросом. Но они либо не хотят, либо не понимают великого значения вопроса, либо просто боятся… Представьте себе философа, который боится! Демокрита, который трусит! Невозможно!.. Дирижабли, ракеты, второе начало термодинамики – это дело нашего дня, а вот ночью мы живем другой жизнью, если себе зададим этот проклятый вопрос. Говорят, что задавать такой вопрос – просто бессмысленно, вредно и ненаучно. Говорят – даже преступно. Согласен с такой трактовкой. Ну, а если он, этот вопрос, все же задается… Что тогда делать? Отступать, зарываться в подушки, опьянять себя, ослеплять себя? И задается он не только здесь, в светелке Циолковского, но некоторые головы полны им, насыщены им – и уже не одно столетие, не одно тысячелетие. Этот вопрос не требует ни лабораторий, ни трибун, ни афинских академий. Его не разрешил никто: ни наука, ни религия, ни философия. Он стоит перед человечеством – огромный, бескрайний, как весь этот мир, и вопиет: зачем? Зачем?…»
      «Космическое бытие человечества, – вспоминал Чижевский беседы с Циолковским, – как и все в космосе, может быть подразделено на четыре основных эры:
       Эра рождения , в которую вступит человечество через несколько десятков лет и которая продлится несколько миллиардов лет.
       Эра становления . Эта эра будет ознаменована расселением человечества по всему космосу. Длительность этой эры – сотни миллиардов лет.
       Эра расцвета человечества . Теперь трудно предсказать ее длительность – тоже, очевидно, сотни миллиардов лет.
       Эра терминальная займет десятки миллиардов лет. Во время этой эры человечество полностью ответит на вопрос: зачем? – и сочтет за благо включить в действие второй закон термодинамики в атоме, то есть из корпускулярного вещества превратится в лучевое.
      Что такое лучевая эра космоса – мы ничего не знаем и ничего предполагать не можем. Допускаю, что через многие миллиарды лет лучевая эра космоса снова превратится в корпускулярную, но более высокого уровня, чтобы все начать сначала: возникнут солнца, туманности, созвездия, планеты, но по более совершенному закону, и снова в космос придет новый, более совершенный человек… чтобы перейти через все высокие эры и через долгие миллиарды лет погаснуть снова, превратившись в лучевое состояние, но тоже более высокого уровня. Пройдут миллиарды лет, и опять из лучей возникнет материя высшего класса и появится, наконец, сверхновый человек, который будет разумом настолько выше нас, насколько мы выше одноклеточного организма. Он уже не будет спрашивать: почему, зачем? Он это будет знать, и, исходя из своего знания, будет строить себе мир по тому образцу, который сочтет наиболее совершенным…
      Такова будет смена великих космических эр и великий рост разума! И так будет длиться до тех пор, пока этот разум не узнает всего, то есть многие миллиарды миллионов лет, многие космические рождения и смерти. И вот, когда разум (или материя) узнает все , само существование отдельных индивидов и материального или корпускулярного мира он сочтет ненужным и перейдет в лучевое состояние высшего порядка, которое будет все знать и ничего не желать, то есть в то состояние сознания, которое разум человека считает прерогативой богов. Космос превратится в великое совершенство…»
      Постоянные размышления о воздухоплавании и о движении в межпланетном пространстве привели Циолковского к разработке принципа реактивного движения. В 1903 году в журнале «Научное обозрение» он напечатал знаменитую статью «Исследование мировых пространств реактивными приборами», в которой впервые дал математическое обоснование ракетных полетов. Несколько позже, углубляя эти исследования, он предложил теорию ракетных «поездов». В первом варианте, считал Циолковский, большая ракета может быть составлена из нескольких малых. При взлете «поезда» толкающей является последняя (нижняя) ракета. Использовав топливо, она отделяется и падает на землю. Далее включается двигатель следующей нижней ракеты. Выработав топливо и она отделяется от «поезда». Включается следующая. И до конечной цели доберется только головная ракета, зато она достигнет скорости, какой никогда бы не достигла оставаясь одинарной. В другом варианте «поезд» мог бы состоять из параллельного соединения ракет, названного Циолковским эскадрильей. Все ракеты должны работать одновременно – до момента использования половины своего топлива. После этого недоиспользованный запас сливается в полупустые баки внутренних, а внешние ракеты отделяются.
      «Сначала можно летать на ракете вокруг Земли, – мечтал Циолковский. – Затем можно описать тот или иной путь относительно Солнца, достигнуть желаемой планеты, приблизиться или удалиться от Солнца, упасть на него или уйти совсем, сделавшись кометой, блуждающей многие тысячи лет во мраке, среди звезд, до приближения к одной из них, которая сделается для путешественников или их потомков новым Солнцем. Человечество образует ряд межпланетных баз вокруг Солнца, использовав в качестве материала для них блуждающие в пространстве астероиды (маленькие луны). Реактивные приборы завоюют людям беспредельные пространства и дадут солнечную энергию в два миллиарда раз большую, чем та, которую человечество имеет на Земле. Кроме того, возможно достижение и других солнц, до которых реактивные поезда дойдут в течение нескольких десятков тысяч лет. Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от солнца к солнцу, по мере их погасания. Нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человека. Прогресс его вечен. А если это так, то невозможно сомневаться и в достижении бессмертия».
      В 1919 году Циолковского избрали в Русское общество любителей мироведения в Петрограде. В 1927 году – в Южное астрономическое общество. В 1928 – в Комиссию по научному воздухоплаванию, в 1932 – в Союз Осоавиахима, в 1934 – в Академию воздушного флота (почетным профессором). Многие в Калуге знали в лицо человека в длинном черном пальто, в черной шляпе, с черным шарфиком через плечо, разговаривавшего только с помощью слуховой трубы, которую он сам называл «слухачом».
      «Из угла в угол протянута толстая проволока; такую тогда называли „катанка“, – вспоминал встречу с Циолковским в Калуге писатель Виктор Шкловский. – В углу висит керосиновая лампа под крашеным жестяным абажуром. Лампу зажгли и передвинули по проволоке. Эта лампа так и ходила по проволоке из угла в угол.
      В углу комнаты, прислоненные, стоят большие модели металлических аэростатов, они как будто сделаны из фольги. На самодельной полке одноформатные и разноцветные брошюры – книги Циолковского о звездоплавании.
      Мы привезли в Калугу гонорар за консультацию – пять тысяч, чтобы не заставлять самого Циолковского возиться с бухгалтерией. Счет приготовлен, надо расписаться. Циолковский передвинул лампу, подписал расписку и вздохнул:
      – У нас дома несчастье. Внук прыгнул с березы с простыней, – думал, что парашют. Совсем бы разбился, но попал в кучу навоза.
      Вечер. Циолковский меня спросил:
      – Вы разговариваете с ангелами?
      – Нет, – ответил я тихо в трубу.
      – По строению головы могли бы разговаривать.
      – А вы? – спросил я.
      – Я постоянно разговариваю.
      Я не испугался, понял, что ангел – вдохновение.
      – Они постоянно не соглашаются… Тяжелый характер у фактов, – уходят, не договорив…»
      Свои философские работы Циолковский издавал сам. «Горе и гений» (1916), «Монизм Вселенной» (1925), «Причина Космоса» (1925), «Моя пишущая машинка» (1928), «Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение» (1929), «Звездоплавателям» (1930), «Научная техника» (1930), многие другие. «Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели». Это изречение взято из одной такой работы. «Циолковский не стал профессиональным писателем, подобно академику В. А. Обручеву или профессору И. А. Ефремову, – очень верно подметил исследователь фантастики А. Ф. Бритиков. – Он охотно предоставлял свободу своему постоянному литературному редактору Перельману (автору таких замечательных книг как „Занимательная физика“, „Живая математика“ и других, – Г.П.), полагая, видимо, что суть научно-фантастического произведения – прежде всего в характере фантазии, а не в беллетристических достоинствах. Циолковский хорошо чувствовал отличие этой литературы от «изящной словесности» и потому избегал, например, термина «роман»: в нем для него, по-видимому, слишком явен был дух житейской интриги. Научная же фантастика уносилась совсем в другие сферы, мало общего имеющие с бытовой обыденностью. Зачеркивая «роман» и надписывая сверху «рассказ» (как он делает в черновиках писем к А. Беляеву), даже в тех случаях, когда речь шла о типичных романах, Циолковский как бы акцентировал первостепенность для него научного содержания и, может быть, имел в виду, что это содержание должно быть именно изложено, а не изображено».
      Вот как описывал Циолковский дом будущего.
      «Я неженатый молодой человек. Сплю в общей холостяцкой. Там так тепло, что спать можно раздетым или в дневном, чуть измененном покрове. Тюфяком служит натянутая холстина. Просыпаюсь рано: бегу в ванную. Воды теплой и холодной сколько угодно. Сбрасываю свой легкий покров и делаю омовение всего тела. Вместе с другими, в определенный час, отправляюсь на обязательную работу: в данном случае на земледельческую. Мне приходится сидеть на автоплуге (самопахотная машина), который, двигаясь, взрывает и разрыхляет почву. Надо следить за правильным ходом работы. Шесть часов обязательного труда – и все кончено. Теперь я сам себе хозяин: могу делать, что хочу. В определенные промежутки времени я получаю подкрепление в виде растительной пищи – вареной, сырой и жареной, приготовленной весьма искусно, в особых печах, на основании научных исследований и многолетних опытов. Она состоит из обработанных овощей, фруктов, зерен, сахара и т. д. Выбор пищи свободен и весьма разнообразен. Другие занимаются садом, воспитанием, преподаванием наук, искусств, ремесел, технологии. Третьи наблюдают за малютками, приготовляют пищу, наблюдают чистоту, порядок. Четвертые отправляются на более или менее удаленные фабрики, чтобы провести в них тем меньшее число часов обязательного труда, чем работа тяжелее…»
      «Я – чистейший материалист, – утверждал Циолковский в философской работе „Монизм Вселенной“. – Ничего не признаю, кроме материи. В физике, химии и биологии я вижу одну механику. Весь космос только бесконечный и сложный механизм. Сложность его так велика, что граничит с произволом, неожиданностью и случайностью, она дает иллюзию свободной воли сознательных существ…» И построить ракету для Циолковского важно было не просто потому, что на ней можно летать. На ней можно покорить Космос – вот настоящая сверхзадача! – овладеть пространством, заселить и объединить планеты. «Каждая планета, – писал Циолковский („Научная этика“, 1930), – устраняет все несовершенное, достигает высшего могущества и прекрасного общественного устройства. Объединяются также ближайшие группы солнц, млечные пути, эфирные острова…»
      «Можно перечислить немало произведений советских фантастов, – справедливо указывал Е. П. Брандис, – созданных под непосредственным влиянием работ К. Э. Циолковского, и не только на космические темы. Кроме известных романов А. Беляева (один из них – „Прыжок в ничто“ – ученый снабдил своим предисловием), назовем еще рассказ С. Григорьева „За метеором“ (Знание – сила, 1932), который был прочитан Циолковским в рукописи; рассказ Г. Адамова „Оазис солнца“ („Знание – сила“, 1936), основанный на идеях ученого в области гелиотехники; повесть С. Граве „Путешествие на Луну“ (1926), в которой описание ракеты и самого полета заимствовано у Циолковского; роман А. Палея „Планета КИМ“ (1930), в котором герои попадают на астероид Цереру и основывают там „эфирную колонию“ и т. д., и т. Нельзя не упомянуть и научно-фантастический фильм „Космический рейс“, созданный при прямом участии К. Э. Циолковского…»
      «Мои выводы более утешительны, чем обещания самых жизнерадостных религий», – утверждал Циолковский незадолго до своего семидесятипятилетия, торжественно и всенародно отмеченного в 1932 году сразу и в Москве, и в Калуге. «Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и значком активиста от Осоавиахима. Пенсия увеличена». Правительство подарило Циолковскому новый дом. Среди подарков, особенно привлекших внимание ученого, оказалась картина художника Жуковского «Возвращение воздухоплавательной машины Хенсона из Бомбея в Лондон через Калугу». На холсте изображалась летящая по небу «этажерка»; молодая женщина, изумленно указывая на нее, пыталась разбудить крепко спящего крестьянина…
      Казалось, Циолковский добился, наконец, признания. Однако своему близкому другу популяризатору В. Рюмину он доверительно писал: «Мне кажется, вся эта шумиха случайна. Никем я не признан, если не считать меня самого. Я самый бессильный и одинокий человек, жажду делать хорошее, но не могу». А Якову Перельману жаловался: «Очень трудно издавать чисто научные работы. Поэтому я подумываю написать нечто вроде „Вне Земли“, только более занимательное, без трудных мест, в разговорной форме. Под видом фантастики можно сказать много правды».
      «И самое разумное существо, – писал он в статье „Воля Вселенной“, – выполняет только волю Вселенной. Она дала ему разум и ограниченную волю. Ограниченную – потому, что эта воля, зависящая от разума, не может быть единственным историком поступков: всегда может вмешаться громада Вселенной, исказить, нарушить и не исполнить волю одного разума. Мы говорим: все от нас зависит, но ведь мы создание Вселенной. Поэтому вернее думать и говорить, что все зависит от Вселенной. Мы предполагаем, а Вселенная распоряжается, как хочет, без церемонии разрушая наши планы и даже разрушая всю планету со всеми ее разумными существами. Если нам и удастся исполнить свою волю, то только потому, что нам позволила Вселенная. Она всегда имеет множество поводов и причин затормозить нашу деятельность и проявить новую, высшую волю, хотя и наша воля только воля Вселенной…»
      И там же: «Наша условная воля создана Вселенной. Истинная же абсолютная воля и власть принадлежат космосу – и только ему одному. Он единый наш владыка. Но мы должны жить так, как будто тоже имеем волю и самостоятельность. Хотя и то и другое не наше. В противном случае получится лень, фанатизм, бессилие и ничтожество. Но мы должны помнить, что, помимо нашей условной воли, есть высшая власть Вселенной. Потому-то наша воля, стремления, желания, как бы они прекрасны ни были с нашей точки зрения, частенько не осуществляются. Они натыкаются на препятствия, которые мы не в силах одолеть. Это препоны со стороны космоса. В таком случае не нужно унывать, а следует утешить себя тем, что не настало еще время для исполнения наших желаний, что надо еще бороться, что самые сильные наши желания могут быть ошибочны с высшей точки зрения, и что надо еще их проверить…»
      Понятно, что такие размышления шли вразрез официальным догмам. Философские книжки Циолковского откровенно не нравились властям. С него даже взяли подписку, что он не будет их больше издавать. Такую подписку Циолковский дал, но когда на торжественных чествованиях в Калуге председатель юбилейной комиссии Д. Семенов заявил, что философские труды ученого не могут быть использованы в нашей стране, так как расходятся с учением Маркса-Ленина, он все же страшно обиделся.
      «Вот что случилось со мной 31 мая 1928 г., вечером, часов в 8, – писал он в статье „Существа разных периодов эволюции“. – После чтения или какой-то другой работы я вышел, по обыкновению, освежиться на крытый застекленный балкон. Он обращен был на северо-запад. В эту сторону я смотрел на закат солнца. Оно еще не зашло, и было вполне светло. Погода была полуоблачная, и солнце было закрыто облаками. Почти у самого горизонта я увидел, без всяких недостатков, как бы напечатанные, горизонтально расположенные рядом три буквы: rАу.Ясно, что они составлены из облаков и были на расстоянии верст 20–30 (потому что близко к горизонту). Покамест я смотрел на них, они не изменяли свою форму. Меня очень удивила правильность букв, но что значит « rАу»? Ни на каком известном мне языке это не имеет смысла. Через минуту я пошел в комнату, чтобы записать дату и самое слово, как оно было начертано облаками. Тут же мне пришло в голову принять буквы за латинские. Тогда я прочел: « рай». Это уже имело смысл. Слово было довольно пошло, но что делать: бери, что дают. Под облачным словом было что-то вроде плиты или гробницы (я не обратил внимания). Я понял все это так: после смерти конец всем нашим мукам, т. е. то, что я доказывал в « Монизме». Таким образом, говоря высоким слогом, само небо подтвердило мои предположения. В сущности, это – облака. Но какие силы придали им форму, имеющую определенный и подходящий смысл! В течение 70 лет я ни разу не страдал галлюцинациями, вина никогда не пил и возбуждающих средств никогда не принимал (даже не курил). Проекционный фонарь не мог дать этих изображений при ярком дневном свете, притом, при большом расстоянии эти изображения были бы невидны и искажены, так же и дымовые фигуры (производимые с аэроплана). Если бы кто захотел подшутить надо мной, то написал бы по-русски « рай». По латыни тоже было написано бы « ray», а не « rAy», как я видел, – почему-то с заглавной печатной буквой посредине и прописными по краям…
      Когда я вернулся на балкон, слова уже не было. Моя комната – во втором этаже, и позвать я никого не успел, тем более что видел вначале тут только курьез, так как прочел по-русски бессмыслицу – «чау». А « ray» по-английски означает лучи скати читается « рэй». Можно подумать, хотя и натянуто, что закат (скат) жизни (смерть) дает свет (луч) познания…»
      Незадолго до смерти Циолковский отправил в Москву письмо.
      «Мудрейший вождь и друг всех трудящихся, товарищ Сталин! Всю свою жизнь я мечтал своими трудами хоть немного продвинуть человечество вперед. До революции моя мечта не могла осуществиться. Лишь Октябрь принес признание трудам самоучки; лишь советская власть и партия Ленина-Сталина оказала мне действенную помощь. Я чувствовал любовь народных масс, и это давало мне силы продолжать работу, уже будучи больным. Однако сейчас болезнь не дает мне закончить начатого дела. Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и советской власти – подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды. Всей душой и мыслями ваш, с последним искренним приветом».
      Ответная телеграмма «знаменитому деятелю науки товарищу К. Э. Циолковскому» гласила: «Примите мою благодарность за письмо, полное доверия к партии большевиков и советской власти. Желаю вам здоровья и дальнейшей плодотворной работы на пользу трудящихся. Жму вашу руку. И. Сталин».
      Циолковский успел ответить: «Тронут вашей телеграммой. Чувствую, что сегодня не умру. Уверен, знаю – советские дирижабли будут лучшими в мире». И 19 сентября 1935 года, через несколько дней после этой короткой переписки, умер.

ВИВИАН АЗАРЬЕВИЧ ИТИН

      Родился 26 декабря (7.I.1894) 1893 года в Уфе.
      В 1912 году с отличием окончил реальное училище.
      Поступил в Психоневрологический институт, возглавляемый академиком В. М. Бехтеревым, но через год перевелся на юридический факультет Петроградского университета. В доме известного правоведа профессора М. А. Рейснера познакомился с его дочерью Ларисой. Впрочем, она сама по себе была необычной личностью: увлекалась марксизмом, писала стихи, прозу, дружила со многими поэтами, в том числе с Николаем Гумилевым. Именно Лариса Рейснер послужила прообразом Комиссара в пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», и это Лариса Рейснер в 1917 году передала в редакцию горьковского журнала «Летопись» первую рукопись Вивиана Итина.
      «Я написал рассказ, направленный против войны, гордо назвав его романом, – вспоминал Итин позже. – Рассказ назывался „Открытие Риэля“. Аналогия между солнечной системой и атомом казалась в то время смелой. Я думал, что подобного представления достаточно, чтобы армии бросили оружие». Горький одобрительно отнесся к рукописи, но журнал скоро закрылся. Рукопись осталась ненапечатанной, а официальную помолвку Вивиана Итина с Ларисой Рейснер отменила жизнь: зимой 1917 года Наркомат юстиции, в котором работал Итин, перевели из Петрограда в Москву, а Лариса осталась в Питере.
      «Милая Лери! – писал Вивиан Итин 16 апреля 1918 года. – Я не помню, когда мы виделись в последний раз. У Вас были очень далёкие глаза и почему-то печальные и это казалось мне странным, так как юноши не верят Шопенгауэру, что счастья не бывает. Сегодня Екатерина Александровна (мать Ларисы Рейснер, – Г.П.) сказала мне, что Вы больны, опасно больны, и волны её беспокойства передались мне и не утихают, как волны неаполитанской баркаролы в моем сознании и в Вашем. Екатерина Александровна сама такая бледная, такая озабоченная сновидениями жизни или тем, что они по необходимости преходящи, что стала совсем пассивной и утомлённой, словно мир навсегда замкнулся красным раздражающим коридором грязноватого отеля. Я спокоен, моя воля пламенеет более, чем когда-либо, потому что я мало думаю о настоящей жизни, но я не знаю, как мне передать мое настроение.
      Будем выше.
      Ах, еще выше!
      Я живу (в Москве, – Г.П.) в прекрасном доме, среди сети переулков. Шестой этаж, дали полей, чистота, свет, тишина. Мы все любим большой покой и большие бури. Когда я бываю в Третьяковской галерее, я всегда открываю что-нибудь новое, никем незамеченное, но такое, после чего невозможно и скучно смотреть на другие картины… В Комиссариате всякие дрязги… В той Австралии, о которой мы так недавно мечтали, есть какие-то удивительные муравьи. Если разрезать насекомое на две части, то обе половинки начинают яростно сражаться друг с другом; так повторяется каждый раз, в течение получаса. Потом наступает смерть. Весь мир походит сейчас на такого муравья. Но я страдаю только от одного. Где бы мне найти друзей воодушевлённых, одиноких или хотя бы только жадных, презирающих гнусное равенство. Что теперь говорят про людей! N– комиссар, Х– большевик, Z– контрреволюционер. Это все: пусто».
      Летом 1918 года Итин отправился в Уфу повидаться с родителями.
      Из города, захваченного восставшими чехами, в Москву он вернуться уже не смог.
      Даже напротив, устроившись переводчиком в американскую миссию Красного Креста, он направился совсем в другую сторону – в Сибирь. В будущем фантастическом романе «Страна Гонгури» это преломится так: «Они (герои, – Г.П.) поступили переводчиками к группе секретарей YMCA( Young Men's Christian Association), отправлявшихся в своей новенькой форме американских офицеров в Северную Азию. Они ехали проповедовать идеи креста и красного треугольника с помощью какао, сигареток и молитвенников. В сущности, это были славные ребята, обыкновенные путешественники от нечего делать воспользовавшиеся богатым христианским союзом для своих целей. Всё их христианство сводилось, по традиции, к совместным молитвам по воскресеньям, во время которых они зевали, рассказывали анекдоты и курили манильские сигары. Когда янки были достаточно близко от границ, занятых войсками Республики Советов, переводчики покинули их без предупреждения. Они торопились, но огненная завеса уже разделяла Сибирь от России. Тогда Гелий первый бросился в хаос первоначальной власти. Случайность: полтора года юридического факультета сделали его членом революционного трибунала… Однако очень скоро стало безнадежно ясно, что борьба в Сибири против экспедиционных войск всего света и предателей всех сортов немыслима. Коммунистические отряды были разбиты и уходили в тайгу. С одним из них ушел Гелий…»
      «В 1920 году, – писал Вивиан Итин, – я был вридзавгубюстом в Красноярске. Это был первый оседлый год, считая с октября 1917 года. В газете „Красноярский рабочий“ я редактировал „Бюллетень распоряжений“. В Красноярске были поэты. Я стал редактировать еженедельный литературный уголок, называвшийся „Цветы в тайге“. Затем был переброшен в Канск. И был одновременно завагитпропом, завполитпросветом, завуроста, редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда. В это время я получил копию „Открытия Риэля“, сохранившуюся чудесным образом, как говорили. Мне стало жаль воскресшей рукописи: она могла пропасть бесследно в любую минуту. Я поместил своих героев в более подходящее место – в одиночку колчаковской тюрьмы – и напечатал на бумаге, принадлежавшей газете „Канский крестьянин“, книжку под названием „Страна Гонгури“. На обложке стояла надпись: „Государственное издательство“. Это было совершенно незаконное, самозваное издание; но в данном случае я действовал по линии „Охраны памятников искусства и старины“. Канские крестьяне покупали книжку: бумага была подходящая для курева, а цена недорогая: всего 20 000 руб. за штуку…»
      «Критика на первое появление в свет „Страны Гонгури“ была неблагоприятной, – вспоминала Л. В. Итина, дочь писателя. – Впоследствии „Открытие Риэля“ („Страна Гонгури“) переиздавалась много раз, как при жизни отца („Сибирские огни“, 1927; сборник „Высокий путь“, М-Л., 1927), так и после его гибели и реабилитации в 1956 году. Сначала „Открытие Риэля“ (по варианту московского издания 1927 года) было издано в Германии, (Берлин, 1980, 1981; Гамбург, 1987, 1988), затем в Новосибирске (1983), Красноярске (1985) и в Канске (1994) – по канскому варианту (1922) с названием „Страна Гонгури“. В издания 1927 года автор внес ряд добавлений и исправлений, которые не понравились А. М. Горькому. „Открытие Риэля“, – писал он отцу, – было издано под титулом „Страна Гонгури“ в Канске, в 22 году. Об этом Вам следовало упомянуть. Сделанные Вами исправления не очень украсили эту вещь. Однако, мне кажется, что Вы, пожалуй, смогли бы хорошо писать „фантастические“ рассказы. Наша фантастическая действительность этого и требует».
      «В этом письме самым удивительным для меня было, каким образом из солнечного своего Сорренто Алексей Максимович заметил рождение „Страны Гонгури“ на берегу таежного Канна, – вспоминал позже сам Итин. – В те дни стояли большие морозы. Антициклон лизнул нас сухим языком. Ртуть Реомюра падала до -40. Записка Горького была не менее суха и его „пожалуй“ – даже сурово. Но почему-то все же казалось, что это не морозный, а теплый туман Тирренского моря залил мою новосибирскую улицу Максима Горького. Если величайший писатель современности говорит, что он до конца жизни остается учеником, то что сказать о себе? Но не потому, что „познание есть наслаждение“, а потому, что познание – страсть, как голод и любовь, ведущая к одной цели, независимо от того, радует она или мучает».
      Несколько экземпляров канского издания «Страны Гонгури» – самого первого советского фантастического романа! – сохранилось сегодня лишь в некоторых крупных библиотеках: в Российской государственной (Москва), Российской национальной (Санкт-Петербург) и в библиотеке Томского университета. «Личный архив отца, в котором мог быть экземпляр первоначального текста, – указывала дочь писателя, – был конфискован и уничтожен НКВД».