Пирамида Кецалькоатля

— Пришли! — шепнул чуть слышно Татле.

Люди прислушались, но только слышали горящих веток треск да вой койотов.

— В добрый час, — сказал Кецалькоатль и встал, но в этот миг упал на землю Татле, сраженный дротиком.

— Нет! Нет! — вскричал Кецалькоатль голосом, подобным грому.

И дикари его передразнили громко и насмешливо:

— «Нет! Нет! » — И град камней обрушился на беззащитных.

— Дай нам оружие! Где взять оружие?! — кричали некоторые в страхе.

— Не нападать! — сказал Кецалькоатль. — Я не поддамся снова искушенью свершить насилие! Играйте все на флейтах, тепонацтле! Я обращу к ним слово!

Он распахнул свою большую мантию, раскинул руки и вскричал:

— Чичимеки! Братья! — Но камень ему в губы угодил, а в тело впились дротики, он рухнул на безжизненного Татле.

— Спрячьте крест! — успел шепнуть он, и сознанье его опять окутала тьма ночи беспросветной. Четверо тамемов ринулись прикрыть Кецалькоатля, но под градом стрел упали замертво. Охваченные ужасом, Тольтеки разума лишились. Одни невольно кинулись во тьму и оказались в гуще чичимеков, которые их палками забили. Те, что у костра остались, о помощи к своим богам взывая, в плен взяты иль убиты были. Никому не удалось спастись.

Воинственные крики чичимеков резким эхом, как дротики, отскакивали рикошетом от стен ущелья. Дикие плясали на тепонацтле и в костре обломки барабанов жгли, а флейты на куски ломали, радуясь, как дети. Крест они затаптывали в землю, когда, губами шевеля невнятно, хотел встать на ноги Кецалькоатль. Однако дротик снова ужалил тело, и он упал. Пять стрел, пять наконечников кремнёвых сидели крепко у него меж ребер и в ногах.

Но тут послышался вдали клич боевой отряда Топильцина. Во мраке ночи воины с дороги сбились, на помощь шли, но опоздали.

Чичимеки тотчас свой прекратили шабаш и разбились на небольшие группы. Четверо взвалили на себя Кецалькоатля, а другие всех остальных Тольтеков, раненых и мертвых. Их ждали женщины и дети, чтоб вместе разделить и съесть добычу. Угли еще тлели, когда с отрядом наконец явился Топильцин. Очнулся Татле и, рыдая, с трудом заговорил:

— Они его с собой забрали! Его уносят! Нашего отца уносят! Нет больше света! Веры нет! Один остался я среди насилья! Сегодня ночью Зло разбушевалось! Сломали Дерево, нас дротиками закололи!

Полные три дня, три ночи воины бежали, стремясь отвоевать хотя бы тело своего Кецалькоатля. Не чуя ног, бежали воины за чичимеками. Те уходили в горы. Но их догнали. Бой был короток. Все десять чичимеков, от тяжкой ноши обессилевших, были разорваны на части.

И вот опять Кецалькоатль лежал, к земле прижавшись грудью. Перья от мантии его разорванной прилипли к телу, кровью приклеились к спине, к ногам. Опять казался он Пернатым Змеем. Уставшие, разгоряченные резней кровавой, ниц пали воины, увидев: жив Кецалькоатль.

Из палок и плащей ему носилки смастерили и тихо стали с гор спускаться, часто в дороге обмывая и перевязывая раны. Стрелы из тела вынули, но он не открывал глаза. Мед чистый и воду ключевую в рот не брал. Однажды ночью, на привале Кецалькоатль поднял голову, заговорил, запел на странном и непонятном языке. Все слушали с благоговеньем и сказали:

— Нет, он не может умереть! Вернется с нами! Будет жить на благо сильной и великой Тулы! Сейчас он мать-змею зовет! Ее зовет Кецалькоатль на языке своем!

И стали слушать странные слова, растроганно и удивленно.

Когда отряд добрался до долины, где некогда горел костер, Кецалькоатль был плох. Ввалившиеся щеки горели лихорадочным румянцем. Топильцин, отерев слезы, так сказал:

— Вот здесь ты пал, Кецалькоатль, не защищаясь! Предупреждали мы тебя! Ведь чичимеки головой и телом легкие, как дротики, как ветер! Им ничего не ведомо и ничего не нужно. Ты ничего не смог сказать тому, кто понимать тебя не в силах! И ты не мог дать ничего тому, кому без воли ничего не надо! Я говорил тебе! — В отчаянии он рухнул на колени и бил нещадно кулаком по собственным губам.

Отряд ускорил ход. Из Тулы им навстречу люди шли. Все уже слышали о том, чему отказывались верить.

— Чичимеки похитили Кецалькоатля. Дикие его украли, чтоб съесть и укрепить свой дух. Они лишили нас Кецалькоатля.

— Они похитили Кецалькоатля! Снова останемся одни, совсем одни на всей земле и будем слезы лить, как дети!

Останемся одни на белом свете!

Останемся одни на всей земле!

Останемся одни, в слезах, как дети!

Останемся одни!

Акатль торжественно вступил на площадь, поднял руки в спокойствии необычайном. Была на нем большая мантия из перьев, а борода — из перьев тоже — вздрагивала под яркими лучами солнца. И он сказал, отчетливо и громко:

— Братья! Тольтеки! Слушайте! Кецалькоатль не умрет! Он может нас покинуть лишь по собственной, по доброй воле, а не по воле тех, кто пожелает его распорядиться жизнью! Он пережил ту ночь, тот ураган и более не хочет умирать! Так говорил он! Не умрет! Но мы должны ему дать силу. Готов теперь его народ помочь ему вернуться из тумана. Мы принесем Змею из подземелья и поместим ее на площади пустой! Мы будем поклоняться ей, плясать и пеньем ублажать! Ей жертву нашу принесем: пусть силу даст Змея страдающему Брату-близнецу! Дадим ей свою кровь, кровь сердца нашего народа! Кецалькоатль не умрет!

Народ утешился. Одни пошли в пещеру за Змеей, другие за город встречать Кецалькоатля.

Воины несли его, не зная отдыха ни днем ни ночью. Он прибыл в Тулу без сознания, совсем без сил. Вернулся с ним и крест полусожженный из похода. Кецалькоатля повстречали все, от мала до велика. Народ решил нести его в Дом радости народной, в светлицу самую большую, хотя еще не завершенную, но стены там цветными перьями и тканями убрали. Там тело умирающее возложили на мягкую широкую циновку.

Акатль и знахари не отходили от него, водою обмывали, меняли снадобья и бодрствовали ночь, былые его силы призывая. Но улучшенья не было, никто не мог помочь.

На следующий день Акатль с крыльца к народу обратился:

— Пришел он с жизнью к нам и будет жить. Но подоспело время умилостивить Брата-близнеца для исцеления Кецалькоатля! Мы из пещеры вынесем Змею и солнцу отдадим. Мы вознесем ее на нашу Пирамиду и будем строить для нее другой прекрасный храм, как строить нас учил Кецалькоатль. На камнях новой Пирамиды мы знаки высечем Змеи Пернатой и нарисуем ее красками такими, какие ей угодны будут. Но прежде сделаем иное. Пусть кровью люди оросят дорогу к храму от пещеры и окропят своею кровью место, где станет возлежать Змея. То будет жертва нашей доброй воли, всех тех, кто сердцем предан нашему Кецалькоатлю.

Кецалькоатль нуждается в великой жертве!

Своим страданием отгоним его боль!

Отгоним своей болью его смерть!

Дадим кровь его Брату-близнецу!

Мы не останемся одни на белом свете! Он снова станет нам отцом. Он снова будет с нами! Нам более не быть во тьме! Он будет свет наш, истина и путь! Об этом Брата-близнеца просить мы будем! Пусть нам его вернуть поможет. Мы отдадим свое и для себя попросим. Пусть каждый сделает, что должен сделать!

Народ послушался Акатля и оросил от храма до пещеры дорогу кровью и слезами. Людские слезы и людская кровь обитель темную Змеи омыли. К рассвету следующего дня Змею Пернатую уже влачили из пещеры. Неистово гудели тепонацтле, свистели флейты, раковины выли. Дикий шум ни на момент не утихал, пока Змею и Древо жизни тащили в храм на старой пирамиде. Акатль шел впереди, поддерживая голову Змеи. На нем сияли золотые украшенья и драгоценности Кецалькоатля, пышные одежды развевались. Змею внесли на Пирамиду. И вот Змея уже на Пирамиде. Ее обсидиановые очи грозно и таинственно блестели. Акатль заботливо поправил ей наряд из перьев многоцветных. Действительно, она была великолепна.

Торжественный обряд закончился к заходу солнца, потом Акатль велел народу к Дому собираться, туда, где был Кецалысоатль, и тихим шепотом просить за жизнь того, кто был им как отец, молиться за него всю ночь. Так люди в точности и поступили.

Акатль меж тем поил Змею своею собственною кровью. И горевал, что боль убитых четверых тамемов не может слиться с его болью. Тех четверых тамемов, молчаливых, безропотно переносивших тяготы судьбы, Акатлю в этот миг недоставало: к ним он взывал о помощи и звал обратно в жизнь.

Так истекла половина ночи. Акатль пришел в экстаз. Он оторвался от реальности и мира. Он стал Змеей. Он стал самим Кецалькоатлем. Он стал его отцом и матерью. Он стал Вселенной, вращавшейся вокруг своей срединной точки. Солнце и созвездья плыли медленно вокруг него, а он, почти не сознававший ничего, легчайший, невесомый, был в центре всех и вся. Он плохо понимал, течет ли время, миг прошел иль вечность.

Внезапно световой поток разлился речью, и каждая звезда, сверкнув, оборотилась словом, и он услышал свое имя.

— Акатль! Акатль! — Это Татле его почтительно и тихо окликал, испуганный страдальческим лицом, безумными глазами и в кровь искусанными сжатыми губами. — Ты сделай что-нибудь! Кецалькоатль умирает! Проснулся он, но нас не узнает! Он много слов сказал на языке нам непонятном, потом кричал: «Бог! Бог! Человек! Народ!» — и снова там лежит, как мертвый!

— Иду, — сказал Акатль чуть слышным, тусклым голосом. — Я снова вытащу его на берег. Опять схвачу за бороду! Опять поить, кормить его я буду! Верну его своей земле! Я дам его любимому народу. Я это сделаю! Я сделаю! Я видел! Пойду за ним в пылающую сердцевину всей Вселенной! За ним пойду во мрак и в бурю! Оттуда вытащу его на землю, в эту вторую половину мира, своими сильными руками, своею кровью! Час настал. Пришел мой час, я ухожу! Иду!

Он встал, качаясь, как во сне. Те люди, что за ним пришли, его глазами проводили молча, потом сказали:

— Дух Змеи в него вселился! Сделался Акатль другим!

И перед ним все расступились, потупив взор и руки опустив. Придя на площадь, он сказал:

— Велю я здесь, на самой середине, разжечь огонь. Большой огонь, какого Тула не видала. Вы сделаете так: я уйду, а вы на месте этой Пирамиды воздвигнете великую обитель для Змеи.

Акатль побрел нетвердыми шагами к дому, где на циновке, словно мертвый, лежал Кецалькоатль. Он в бреду все покрывала сбросил, обнажился. И никого не узнавал.

— О брат мой, брат! — проговорил Акатль. — Я иду тебя обратно возвратить. Я знаю путь! Ты указал дорогу во Вселенной, что пролегает по ее обеим половинам! Ты указал мне путь, какой проделать может человек. Я доберусь до самого Омейокана. Туда приду и быть совсем я перестану. А ты оттуда возвратишься в Тулу к тем, кто тебя ждет и любит, кому даешь ты блага, кто принимает дар твой. Я тебя из мрака вызволю. Я поспешу, путем пойду я самым кратким.

Акатль умолк и в голову поцеловал Кецалькоатля. Он опустился рядом наземь и будто бы окаменел, покуда люди не подошли и не сказали:

— Там на площади костер большой пылает, какого не видали в Туле. Как будто бы восходит солнце.

— Я иду. Пришел мой час. Пора. Иду.

Акатль встал, и шаг его был тверд. Поднялся на вершину Пирамиды и обратился к людям. Кое-кто сумел расслышать:

— Теперь я Се-Акатль[19]. Я первый человек грядущих лет. Я узел первый, прошлое связующий с днем новым. Пусть буду не последним! Я дойду до берега, спасу из моря дух Кецалькоатля, мятущийся в тумане и забвении. Иду в Омейокан. В Двойное место, где все — живет, но в то же время мертво. Я иду. Я бренный человек, но с волей твердою, с желанием разбить те обе половины, создать свой мир. Из света и любви. Когда-нибудь он будет на земле. Кецалькоатль возвестил о том из тьмы, из своего забвенья, всей силой доброй воли. Я тоже действую по доброй воле и тем ему уподобляюсь. Я стану ему Братом-близнецом. Ему подобным, двойником. Я искра в бесконечности светил. Я сделаюсь звездой. Я знаю, кто я есть, знаю, куда иду.

Акатль Пернатым Змеем обвил себя — грудь, шею, руки. И молча, медленно спускаться стал по каменным ступеням. А внизу вошел в костер без колебаний. Лишь на миг сверкнуло ярче пламя, и в небеса взметнулась искра.

— Его взлетело сердце! Сердце! — в толпе прошелестело ветром, и снова очень тихо стало.

А утром в тот же день, когда еще плясало пламя, хлынул ливень. Огонь, шипя, погас. Дожди шли трое суток. К концу дня первого Кецалькоатль пришел в себя, и началось его выздоровление.

СЕ-АКАТЛЬ

— Акатль, брат Акатль! — то были первые его слова из глубины сознания. — Ты снова дал мне мед и воду, брат Акатль! Где ты?

Акатль не приходил. Весь первый день дождей он звал Акатля. Тот не шел. На день дождей второй явился Татле и сказал:

— Напрасно кличешь Се-Акатля, отец Кецалькоатль. Он отправился в Омейокан. Вступил в огонь по доброй воле. Взлетело в небо его сердце. Теперь дождем он к нам приходит, теперь он там, у берега Вселенной. Он за тобой пошел, и вот теперь ты снова с нами. Ушел он вместе со Змеей и нам сказал, что он твой Брат-близнец.

— О Боже мой! — сказал Кецалькоатль. В этот день он слова больше не прибавил. Закрыл глаза и погрузился в долгий сон.

На третий день он Татле пригласил:

— Ты самый младший, но теперь ты самый давнишний мой друг. Меня не бросишь, не покинешь ты до той поры, пока мой путь не завершится на земле. Ты мне поможешь оставаться тем, кто я есть. Твой взор остер, меня ты видишь лучше, чем я сам. Зови народ, пусть все придут, дождя не устрашаясь и одевшись просто. Пусть люди все услышат и узнают: я беру себе второе имя.

Татле Топильцина попросил, хотя тот был печален и угрюм, скорей созвать народ на площадь, к Дому, где выздоравливал Кецалькоатль. Лил дождь, но все туда спешили в радостном волненье:

— Опять нас поведет Кецалькоатль. Его вернул нам Се-Акатль.

Кецалькоатль вышел к людям в простой тунике белоснежной. Татле и Топильцин его держали под руки. Сплошной стеной вода на землю с неба низвергалась.

— Тольтеки! — Он сказал чуть слышно.

И всем припомнился его былой громоподобный голос. Люди, поблизости стоявшие, вслух повторяли все его слова, чтобы другие слышали, о чем он говорит под шум нещадного дождя.

— Запомните мое второе имя. Вы назвали меня Кецалькоатлем. Но я дважды заново родился здесь! И каждый раз все более срастаюсь с этим краем! Мне имя новое дают вода, что с неба падает, и наступление зари моей эпохи! Я зваться буду Се-Акатль, Первый Стебель, как символ первой связи тесной времени с землею. Так звался мой близнец, а он и я — одно и то же. Он дважды спас меня и навсегда вошел мне в душу. Так звался тот, кто пламенем от нас ушел, вернулся ливнем. Так звался Брат-близнец. Я тоже буду зваться Се-Акатль, Первый Стебель, который раньше звался Змеем. Ушел он, чтобы сохранить мне жизнь, и вот я снова возродился. Я получаю имя от воды, смывающей любую грязь. Я поселяю имя новое в груди.

Отныне в ней два сердца бьются, части равные, мне Богом данные. Обоими сердцами любить я буду эту землю. Идите, люди, и запомните. Теперь я также — Се-Акатль.

Ликуя, люди разошлись: опять средь них Кецалькоатль, а в сердце — Се-Акатль у него, его родимый Брат-близнец.

День минул и другой. Кецалькоатль обратился к Татле:

— Сын, первое, чего желаю я, когда ко мне вернутся силы, станет строительство Великой Пирамиды[20], которую хотел построить Се-Акатль. Ему ее мы посвящаем. Она прекрасной будет и высокой. На всех ее террасах высечем изображенье Змея, окрашенного в четыре цвета; красоты камня станут достойны боли Се-Акатля.

— Красивой будет Пирамида, — задумчиво промолвил Татле.

Юноша разумен был не по годам. Вот что затем сказал он:

— Кецалькоатль, ты мне — отец родной. С тех пор как полумертвым я тебя увидел на песке у моря и палкой ткнул, прошло немало лет. Ты завладел моею волей, я за тобой вослед иду пока, как ты сказал, твой путь не кончится земной. Меж тем я стал почти мужчиной, и странным кажется теперь мне этот мир. Печалит многое меня. Спросить хочу и получить ответ. Я видел, как Акатль преобразился: он уже не был в этом мире, когда я влез на Пирамиду и умолял его для твоего спасенья что-то сделать. Я увидал, как, не колеблясь, он ринулся в огонь, как будто бы спешил на праздник. Жутко вспомнить: вспомню — и пробирает дрожь. Я говорил себе тогда и говорю сейчас: а нужно ль это было? Нужны ли на земле страданья и печали? Нужна ли наша боль? Та боль, которую мы сами ищем, принимаем и даже радуемся ей? К чему она? Иль что-нибудь она дает? Зачем нам глупое и жгучее страданье, которое является без спроса, как дротик меткий настигает нас на бегу, и насмерть бьет, и пожирает, и жизнь заставляет ненавидеть, родившую его. Нужно ль страданье, господин? Или оно — та плата, что с нас за все берется в мире, где мы живем? Или страдание, как дым копаля, уходит ввысь, пьянит богов? Зачем оно, мой господин, зачем? Я видел, как Акатль мучился, пылал огнем и сделался водой. Но для чего?

— Молчи, мой Татле, помолчи. Ты говоришь такое, мальчик, о чем не смею я и думать. Нет у меня ответа, нет монеты, чтобы отдать за твой вопрос. Могу лишь разделить с тобою боль, что причиняет мне мое незнанье. Да, Татле, я не знаю! Было время, когда меня о том расспрашивали старцы, но в пору ту нельзя им было не ответить. Теперь ко мне взывают молодость и смерть Акатля, и отвечает им мое неведенье: не знаю, Татле! Я — в тумане. Знаю только, что следую судьбе; не вправе изменять порядок, сложившийся по воле Бога. Знаю только, что я по доброй воле боль и страдание приемлю точно так же, как почитаю Бога. Ты не думай и не терзай себя вопросом, ибо молчание в ответ — страшнейшее и беспредельное мученье.

— Что говоришь, Кецалькоатль! Значит ли, что думать, мучиться, любить — все это страшное и беспредельное безмолвие? Но есть ведь все-таки предел? Не ты, так кто же даст ответ? Где мне искать? Чем отплатить тому, кто мне ответит?

— Акатль нашел ответ, мой Татле. Знаю. В него вошла любовь, он преисполнился желаньем дать.

— Но нет его, и нет ответа.

— Татле, ты хочешь знать, а он давать хотел, и он ушел.

— Отец Кецалькоатль! Мне плакать хочется — о всех и обо всем! Мне хочется на части разорваться и каждой частью улететь на поиски ответа, а когда его я встречу, радоваться на небе, на земле, повсюду. Но сейчас мне больно, о Кецалькоатль! За людей мне больно. И за Бога.

— Ты страдаешь, Татле. Плачь. Мы вместе будем плакать, сын!

ПИРАМИДА

Кецалькоатль поборол болезнь, но все не приступал к строительству Великой Пирамиды в честь Акатля. Прошел уж год, а он лишь изучал движенье звезд с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков. С вождями Топильцин к нему пришел и так сказал:

— Кецалькоатль, наш народ горит желаньем строить храм великий, храм-пирамиду для Змеи, такую Пирамиду, какой на свете нет. И строить ее будем мы, как ты предначертаешь.

— Я не забыл о храме, Топильцин. Он должен быть обращен на все четыре части света и отражать ход дней и лет. И вот я небо изучаю с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков; чтоб отраженье было точным, соединяем наши знанья. Но не могу решиться я. Великое строение отнимет много времени и много сил; оно должно быть грандиозное, как пламень, тот, что поглотил Акатля.

— Это деяние, достойное Тольтеков, — заметил Топильцин.

— Но, — возразил Кецалькоатль, — устанем мы, людей нам может не хватить. Замыслил я ее сложить из колоссальных тесаных камней. Одна доставка этих глыб всецело силы исчерпает. Не все Тольтеки смогут участвовать в постройке Пирамиды. Кто на полях, кто в городе: все люди заняты делами, которые нельзя остановить. Теперь они не могут жить без благ, которых не знавали раньше.

— Народ желает строить храм, Кецалькоатль. Мы сможем!

— Не выдержать нам, Топильцин, ведь должно строить пирамиду, достойную величия Се-Акатля.

— И всемогущества Змеи Пернатой, — добавил Топильцин. — Пойду спрошу совета я у нашего народа.

Наутро он пришел к Кецалькоатлю со словами:

— Народ воздвигнет Пирамиду, какую ты задумал. Будем работать с самого восхода и до захода солнца. Мы желаем чтить память Се-Акатля, дань уважения отдать твоему Брату-близнецу.

— Да будет так, — сказал Кецалькоатль. — Лишь бы потом раскаяться нам не пришлось.

Спустя примерно год после гибели Акатля затеялось строительство Великой Пирамиды. Она росла, а с нею вместе мощь и богатство Тулы возрастали. И земли все Анауака, все области соседние зависеть начали от Тулы, ее признали превосходство, попали под ее влияние. Тогда-то начали Тольтеки другим давать тяжелую работу, которую считали низкой. Огромнейшие глыбы камня катили на катках деревянных по всем дорогам, что сходились в центре великой Тулы. И на своем горбу тащили люди из дальних мест материалы, чтобы прославить, возвеличить Тулу. Уже не местные, другие везли, терпели, волочили. Но все ж строительство не быстро подвигалось.

— Рук нету для работ тяжелых, ныне не по сердцу Тольтекам труд простой, и нет людей для этого труда, — вздохнул Кецалькоатль.

— Нам надо заманить побольше чужеземцев, — промолвил Топильцин. — Давно я думаю об этом. Мы сможем показать всем племенам Анауака мощь Тулы, их соблазним богатством, вовлечем в торговлю, пообещаем обучить искусствам разным.

Так люди из соседних областей поддались явному соблазну и в Тулу потянулись, где изнуряющая их ждала работа.

— Здесь, в Туле, кроме каменной растет другая Пирамида, — заметил как-то Татле. — Люди пришлые у нас становятся фундаментом. Почти не вижу я знакомых лиц, и нет уже ни равенства, ни братства: один сторонний, разношерстный люд, который не легко любить, хотя любить ты учишь всех, Кецалькоатль.

— И сам я, Татле, думаю, что надо бы сотворить нам здесь зданье стройное из этой массы человеческой, подобное тому, что строим. Может нарушиться порядок.

Кецалькоатль, однако, снова занялся законами скитанья светил и скоро позабыл о том намеренье своем. Нехватка рук рабочих тем временем все возрастала. Все реже вкатывали наверх камни. А тут как раз торговцы в Тулу возвратились, что по велению Топильцина ходили в земли чичимеков. Они вернулись, но не все. Ограбили их, многих перебили. Дикий люд торговых дел не знал и не хотел торговли. В ярость пришли Тольтеки, услыхав о нападенье дерзких чичимеков, и Топильцин стал уговаривать Кецалькоатля:

— Ты остановишься на полпути, благое дело не завершив на землях чичимеков. Их лютая жестокость вред наносит людям и торговле. Дикие не знают ничего и не умеют; дать не дают — просить не просят. Никчемный люд, отродье колдунов, помеха для всевластья Тулы.

— Они не пожелали меня слушать, — сказал Кецалькоатль. — Они и не умеют слушать.

— Надо их научить, — заметил Топильцин. — Пора услышать им твой голос. Он принес прозрение Тольтекам. Пора им тоже научиться чтить и одарять твоего Брата-близнеца. Пора узнать им, что они живут по-скотски и что мы можем их спасти. Пора им прекращать разбой и жить в согласье.

— Не знаю, — отвечал Кецалькоатль, — справедливо ли их привести насильно, ибо иначе их не переделать.

— Наш долг так поступить, — ответил Топильцин. — Мы — выше, и нам следует учить всех тех, кто ничего не знает. Весь Анауак обязан славить нас и умножать богатства Тулы.

— Можно ли, чтобы согласье насаждалось силой? — пытался возражать Кецалькоатль.

— Сам видишь. — Топильцин в ответ. — Ведь сила уступает только силе. Бессилен разум там, где нет желания ему внимать. Пришел ты к ним со своим вещим словом, рот они тебе разбили, флейты и барабаны растоптали и убили наших братьев. Вот и теперь прикончили торговцев наших. Так они будут действовать и впредь, доколе твердая рука не остановит бег тупоголовых буйволов, не обратит их в истинных людей, сынов земли толковых, которые сумеют ценить все блага жизни и не превращать ее в короткий, быстрый, страшный миг, как они это делают сейчас.

— Но, — слабо возражал Кецалькоатль, — им ничего не надо из того, что мы способны дать.

— Нам тоже ничего не надо было, пока ты не пришел. Теперь мы жить не сможем без того, что мы умеем.

— Вы с охотой мое ученье воспринимали, — сказал Кецалькоатль.

— Надо и их учить воспринимать с охотой. Такой наш долг. Ты показал нам, как давать, как надо наставлять.

И вот Кецалькоатль, поддавшись уговорам Топильцина, решил идти войной на чичимеков. Те перед силою Тольтеков не устояли, в сражении погибли, а многие попали в плен. И пленных стали заставлять работать на постройке Пирамиды, прислуживать владыкам Тулы.

— Ты напрасно ходил к ним с кротостью, — самодовольно Топильцин сказал. В своей он власти очень укрепился с тех пор, как стал военачальником Тольтеков. — Они умеют уважать лишь силу. Мы их побили, и они смирились. Мы делаем их лучше, учим их, как строить пирамиды.

Кецалькоатль смешался и молчал. Смущение его заметил Татле. Однако храм Акатля вверх рос не по дням, а по часам. Кецалькоатль снова стал безмятежно изучать небесные светила. Но вот однажды услыхал он вопли грузчиков, каменотесов, старавшихся укрыться от плетей, вовсю гулявших по их спинам. Он отвратил глаза от звезд и вместе с Татле, который выглядел теперь мужчиной, пошел дорогой, ведшей в Тулу, и по обочинам увидел скопища лачуг и жалких хижин, где ночевали пришлые работники и чичимеки-пленники.

— Здесь люди мрут от непосильного труда, — заметил Татле, — и не понимают, за что им выпала судьба такая.

— Да, — сказал Кецалькоатль, — наш храм заметно вырос. Те, кто внизу, раздавлены тяжелой Пирамидой. Придумать что-то надо.

Он посетил дом Топильцина. Тот сидел среди военачальников высоких. Кецалькоатль сказал:

— Подумай, помоги мне, Топильцин. Я видел сам, как мучаются люди, пришедшие издалека; их всех здесь смерть подстерегает, а многих смерть уже взяла.

— Да. — Топильцин сказал. — Такова цена Великой Пирамиды! Не нам, Тольтекам, быть внизу, под каменными глыбами! Мы — наверху, из пыли мы восстали; теперь пусть в пыли возятся они!

— Но пусть нам поднятая пыль глаза не застит! — сказал Кецалькоатль. — Не храм то будет, нет, — камней одних нагроможденье, если согласие и волю общую не заложить в него. Высоки горы на земле — не ими славен наш Творец. И будет возвеличен Брат-близнец тогда, когда приложим к делу собственные силы и каждый камень с радостью поднимет человек своей рукой.

— Прекрасные ты произнес слова, Кецалькоатль. Ими ты полнишь голову мальчишки Татле. Вы много размышляете и много произносите красивых слов. Моя же доля — погонять людей, и удается это мне не уговорами, а кулаками. Масса людей — река, с рекой напрасно речь вести. Ее направить в русло надо, туда она и ринется, а там и присмиреет. Ты повелел: так нужно сделать, я привел людей сюда. Одни уже погибли. Гибнут многие, и большинство страдает. Мы страдаем тоже. Ты сам перестрадал немало. Но таков закон, один для всех.

— Не о страданьях речь. Меня страшит несправедливость. Когда-то жили эти люди как хотели, про нас не ведали. Теперь же из-за нас приемлют муки. Где справедливость? Мы не платим им по заслугам, но берем от них все то, что они могут дать.

— Не торопись, Кецалькоатль. Ты слишком много времени светила изучал и время измерял точнейшим протяженьем нити. Уже давно мы не живем так просто, как вначале. Все было бы понятно и легко, когда бы мы все те же были и справедливость прежняя была. Но мы уже не так просты и безыскусны. Ты сам украсил изобильем нашу жизнь. С богатством нашим не к лицу нам унижаться.

— Желал я изобилия для всех и потому учил труду, ремеслам. Я хотел добро делить по высшей правде, по нуждам каждого. Тебе я поручил распределять богатства.

— Надо ль горевать, Кецалькоатль? У этого потребности одни, а у того — другие. Когда нас было мало, жизнь скудная нас всех равняла. Ныне это трудно. Мы различны, и стало много нас. И делать так, как ты желаешь, — невозможно. Сейчас всего важней, я думаю, чтоб властвовал один, другие — подчинялись. Тогда великое сотворено быть может в мире.

— Нет, Топильцин! Не только власть. Должна быть справедливость. Каждому положено получать свое.

— Тогда, — промолвил Топильцин, — «свое» Тольтеков — это то, что нас прославит, что оправдает жизнь нашу на земле. Это «свое» зовется Пирамидой, которую велел построить ты, и воздвигается она во славу нашу, ради божественного Брата-близнеца.

— Я дорого за это заплатил, — задумчиво сказал Кецалькоатль. — Позволил захватить я чичимеков силой, но не могу теперь позволить людям, теперь, когда во многом разобрался, терпеть мученья. Хочу собрать их всех и выслушать, найти мне надо выход. В деле, касающемся всех, нельзя довольствоваться мненьем одного.

— Нет надобности слушать всех, Кецалькоатль. Мы, Тольтеки, — хозяева земель Анауака. Мы знаем многое, и правим мы. Зачем самим отказываться нам от верховодства?

— Речь я веду об общих интересах. И разве люди созданы не все по образу единому, по одному подобию?

— Подобны люди все, но не все — Тольтеки. Ты сам избрал народ, с которым ты живешь, и мы тебе прием достойный оказали, с тобой величия достигли. Мы теперь превыше всех и будем жить, как нам велит судьба. Мы властвуем. Зачем пренебрегать нам властью? Есть еще другая справедливость, выше нашей? Если есть, то требую я этой справедливости для нас; Тольтеков, ибо мы владеем знаньями и властью. Спору нет, нам незачем быть вровень с остальными.

— Нет, надо быть, — настаивал Кецалькоатль, — чтоб блага получать, которые я всем предназначаю.

— Стой, не спеши, Кецалькоатль! Не делай зла народу, который так в тебя поверил, пошел с тобой и взял к себе. Всем тем, кто чтит тебя, кого и сам ты любишь, кого учил и кто пока еще с тобой во всем согласен.

— Твои высокомерные слова смущают мою душу, Топильцин. Они вселяют страх, я слышу глас разбогатевшего народа. Ты был доволен всем. Не думал я, что наши общие слова и действия друг другу станут чуждыми, уйдут от нас и разбредутся по миру, как от родителей уходят дети, и станут жить от нас отдельно, жить сами по себе, о чем мы раньше думать не могли. Нет, не о том я помышлял! Нелегок труд — построить храм. Но слушай, Топильцин, и знай! В основе Пирамиды, что строим мы для Брата-близнеца, лежать не будет наш позор! Восстановлю я справедливость, порядок новый заведу!