Новая Земля

      Начиналось утро, постепенно светало; месяц нырнул за скалистый горб сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан Пономарев закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи. Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.
      - Экий ты дуралей, - сказал капитан с нежностью. - Рассердился, что разбудил?
      Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
      Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно невероятном для себя - о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто жить.
      К нему подошел Виктор и примостился рядом. Закурил. Они долго молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, - всходило солнце. Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей - показалось, что бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала красно переливаться на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно, властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым вожаком, тронулось в путь - к свежему, еще не топтанному ягелю клысоватой сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
      - Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, - тихо сказал Виктор. - Он, наверное, недалеко.
      Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая на олений поток свой - красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось, превращались в свет, улетучивались к серым, с красными подпалинами облакам.
      - Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить глупостей, - сказал капитан Пономарев что-то совершенно непривычное для себя. Его тихий голос слегка дрожал. - Я не знаю, зачем все это скажу, может, оно лишнее, глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты только не смейся.
      - Что вы, товарищ капитан.
      - Не к лицу мне такие речи, а вот надо же - докатился...
      - Я вас понимаю...
      - Ничего ты не понимаешь - еще молод и не хватанул в жизни с мое.
      Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в небе.
      - Вот так, понимаешь ли, и человеку - свободно слиться и купаться в небесном раю, - сказал капитан Пономарев. Помолчал. Громко кашлянул и встал: - Эх, ребячьи мысли.
      Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой тропе.
      Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого выскочил Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то на стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
      - Что, склонил голову для плахи? - спросил капитан Пономарев, спрыгивая с оленя и приближаясь к солдату.
      - Здравствуйте, товарищ капитан, - произнес Михаил тихо и хрипло.
      - Здорово, здорово, - вздохнул капитан Пономарев и присел возле Михаила. Он исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
      Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле оленей.
      Капитану подумалось о том, что шел он за Саловым одним человеком, а пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
      - Надо, однако, исполнять службу, - сказал он и сжал губы.
      - Что? - спросил Михаил.
      - Так... ничего... сам с собой говорю.
      Капитан Пономарев в волнении закурил, предложил Михаилу. Он робко вытянул из пачки папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
      - Что, Михаил, боишься? - спросил капитан Пономарев, поднося к его папиросе зажженную спичку.
      - Да, товарищ капитан.
      - Чего же испугался?
      - Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
      - Что же за мысль такая, как зверь, - скребет? - усмехнулся капитан Пономарев, всматриваясь в узкие глаза Михаила.
      - Страшная, товарищ капитан.
      Они встретились взглядами.
      Капитан не выдерживает, его взгляд слабеет и сламывается, как соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил очень сильный духом человек.
      - Страшная? - переспросил он.
      - Да, товарищ капитан. - Михаил помолчал и тихо добавил: - Убить я вас хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней тянулся. Вот и колотит меня.
      - Что же не стрельнул?
      - А как потом жить, товарищ капитан?
      - Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
      Неожиданно капитан Пономарев подумал: "А не отпустить ли мне Михаила?" Но резко поднялся и твердо сказал:
      - Едем назад. Скорее!
      Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.
      * * * * *
      Через несколько дней капитан Пономарев и Михаил Салов улетали из Говоруши. Провожали их Виктор, Людмила и трое ее сыновей. На взлетно-посадочном поле стоял вертолет. Было холодно, волгло: настойчиво надвигалась осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая от обвальных горных дождей, гулко и тихо ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не прощалась, порой угрожающе пенилась и плескалась у берегов, слизывая глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви упавших в воду берез и кустарников. Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки - тлен тронул листву, лиственничную хвою. Поблекли травы, ниже пригнулись к земле. Туман, прилегший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в шубе, сползал в говорушинскую долину. Мелкий дождь сеялся в прозрачном, свежем, холодном воздухе. Капитан Пономарев, Михаил и провожающие стояли на поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно покашливали; мальчики сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с ними играть.
      - Что ж, прощайте, - наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь - пожмет ли?
      Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает, не улыбаясь. Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка покачнула повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и ушел к вертолету.
      Летчик крикнул всем, что можно взлетать. Капитан устало повалился в сиденье, осознавая одно желание - скорее улететь бы от этой затянувшейся муки, от этой странной, непонятной вины.
      Белолицый, крепкий летчик строго крикнул:
      - Время - деньги!
      Капитан Пономарев не мог смотреть, как прощались под дождем с Михаилом. В его памяти снова всплыла бревенчатая таежная дорога, которую бросили люди и которую заполонили кустарники и валежники.
      Наконец, вертолет взлетел. Михаил сидел напротив капитана с закрытыми глазами; его скуловатое азиатское лицо было сурово-неподвижным.
      - Жизнь, парень, не кончается, - сказалкапитан, отворачиваясь к иллюминатору. - Ты хорошую выбрал в жизни дорогу, но... терпи, терпи, терпи, браток.
      Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарев не понял, услышал ли беглец обращенные кнему слова.
      МИСТЕРИЯ
      "Надеюсь на свет после тьмы..."
      Ветхий Завет, Книга Иова
      1
      Что произошло? - не мог понять Николай Лоскутов.Сон или явь были? И вообще - возможно ли такое: какое-то фантастическое, безумное, жестокое и в то же время живое, жизненное, благотворное? Все запуталось, перекрутилось в его мыслях, и он так устал, измучился, обессилел, что пока не мог распутывать узлы. Хотелось просто смотреть в это дымчатое чистое осеннее небо и прислушиваться к своей отдыхающей душе - она стала легкой, прозрачной и светлой, какой может быть, видимо, у новорожденного. Лоскутов будто бы снова родился, и его неожиданное второе рождение было тяжелым, мучительным, беспощадным.
      Раскинув руки, Лоскутов лежал на земле, сырой и холодной после дождя, смотрел в небо и удивлялся- как же раньше он не понимал, какое радостное занятие просто смотреть в небо, втягивать в себя его бледный синий свет, по-детски желать уцепиться за раздуваемые ветром белые шары облаков и полететь неведомо куда и зачем. Он увидел вырывавшиеся из-под красноватых облаков, лежавших у горизонта, бойкие солнечные лучи, которые ныряли из облака в облако, неслись по утреннему небу, ему, как ребенку, радостно наблюдать за облаками и лучами.
      - Надо же, таким пустякам радуюсь, - сказал Лоскутов, улыбаясь.
      Лоскутову показалось, что в нем открылось другое зрение, - словно бы раньше он многое видел иначе - только глазами, но не душой.
      Что же случилось с Николаем Лоскутовым, что у него неожиданно открылось зрение?
      Раньше он не любил свою жизнь. Когда двадцать лет назад со вздохом сбросил с плеч институтскую маету, ему казалось, что непременно будет не сегодня-завтра большим начальником, знаменитым инженером, однако вперед вырывались другие. Он ходил в простых заводских инженерах. В ранней молодости мечтал, что женой у него станет красавица - блеску добавится ему. Он настойчиво знакомился, выбирал очень красивых девушек, играл роль удачника и весельчака, на последние деньги покупал им подарки, катал на такси, но девушки замуж почему-то выходили за других.
      Лоскутов все же женился. Не то чтобы Татьяна была не красивой, дурнушкой, но Лоскутов как бы сказал себе - пойдет, бывает и хуже.
      Татьяна была худощавой, молчаливой, покладистой. Через несколько месяцев поняла, что Николай ее не любит, - плакала, но тайком.
      Пошли дети, - родилось двое сыновей. Лоскутову хотелось, чтобы сыновья были умными, удачливыми. Однако старший, Петр, после девятого класса бросил школу и целыми днями сидел дома, через наушники слушал "металл". Младший, любимец родителей, Миша, неожиданно стал получать вместо привычных для него пятерок тройки и даже двойки; отцу приходилось строго разговаривать с сыном.
      Однажды Лоскутов понял, что невзлюбил свою жизнь. Тихо тлел в своем раздражении и бессилии перед жизнью, судьбой. Порой он воспринимал свое существование как нечто чужеродное для себя, как упрямого, хитрого врага, который задумал что-то неладное, гадкое.
      Но вчера вечером произошло нечто невероятное.
      2
      Утром Лоскутов встал по обыкновению в половине седьмого на работу. Татьяна сготовила скорый завтрак. Вчетвером сели за стол.
      - Не чавкай! - сказал отец Мише.
      - Я, папа, не чавкаю, - обиделся сын; склонил голову и поджал губы.
      - Еще поговори мне!
      - Коля, тебе подлить чаю: я подогрела? - предложила Татьяна, отвлекая мужа.
      - Подлей, - угрюмо отозвался он. Шумно хлебнул из стакана свежего чая, - неожиданно сморщился и выругался. - П-почему не предупредила, что горячо?!
      - Думала, ты понял. - У Татьяны покраснели веки.
      - А-а, черт вас всех побрал бы!
      Лоскутов вышел из-за стола и хлопнул за собой дверью.
      - Мам, почему папка у нас такой дурак? - спросил Петр.
      - Молчи, - вздохнула мать.
      Лоскутов с трудом забрался в трамвай, - отовсюду напирали люди, протискиваясь, прорываясь к выходу.
      - Полегче, уважаемый! - сердито сказал Лоскутов пробиравшемуся в середину вагона пожилому мужчине.
      - Не шипите, - добродушно улыбнулся мужчина. - В тесноте, да не в обиде.
      Но незлобивый ответ почему-то не понравился Лоскутову, и ему хотелось сказать что-нибудь колкое и дерзкое; однако мужчина оказался довольно проворным и уже продвинулся далеко вперед.
      На работе Лоскутов одной своей сотруднице заметил, что у нее не совсем удачный цвет лица, хотя этого можно было не говорить. Другой нечаянно напомнил о ее годах, и женщина ушла плакать в другую комнату. Даже нагрубил начальнику, который в столовой пристроился в очередь не в конец, а к своему стоявшему впереди товарищу.
      - Вы не хотите ли, Анатолий Иванович, встать за мной? - умышлено громко сказал ему Лоскутов. Но начальник, покраснев, притворился, что не расслышал. - Почему мы должны подолгу стоять, а он лезет вперед? - обратился Лоскутов к соседу по очереди, - но человек промолчал, поведя плечом.
      Когда Лоскутов возвращался домой, ему показалось, что он находится в машине, сорвавшаяся с тормозов и несущаяся под гору. Водителя нет в кабине, и авария неминуема. Но как сладостно лететь вниз! Дух сжимался и немел.
      - Долго собиралось во мне нечто, а теперь, вижу, бьется в стенку: ищет, как слепой, выход., - ворчливо сказал он, ощущая внутри нарастающую тяжесть.
      И с каждой минутой все напористее пыталось вырваться из Лоскутова то, чему он никак не мог найти точное, подходящее слово, - раздражение, злоба, отвращение, ненависть, все это вместе или все же что-то другое, но представлявшееся ему мерзким.
      По пути Лоскутов зашел в магазин и какое-то время ему пришлось постоять в очереди. Он сжимал зубы и шевелил в карманах кулаками, - казалось, что ему хотелось с кем-нибудь подраться. Он поморщился и тряхнул головой, сбрасывая навязчивое желание.
      Когда уставшая пожилая продавщица подала Лоскутову сверток с колбасой, он вдруг усмехнулся ей в глаза. Ему хотелось обидеть ее.
      На улице в лицо Лоскутова ударил секущий, как осколки, дождь, в грудь напирал холодный ветер, и в порывах он был так силен и упрям, что подгонял, подталкивал людей. Лоскутов, закрыв глаза, пошел против ветра, хотя нужно было совсем в другую сторону. Ему было радостно сопротивляться, и он крикнул ветру:
      - Посмотрим, кто кого!
      Лоскутов размахивал руками, и прохожие сторонились.
      - Да, да, я рехнулся! - крикнул он в лицо какой-то женщине и дико засмеялся.
      3
      Домой Лоскутов пришел поздно. Татьяна открыла дверь, отступила на шаг и замерла.
      - Боже, Коля... какой ты! - прошептала она. - Мокрый, бледный. Что с тобой?
      - Ничего. - Лоскутов всунул в ее руки колбасу, нервно, быстро разделся и ушел в спальню. Оттуда крикнул: - Я хочу полежать. Один! Что-то знобит.
      - Я тебе приготовлю...
      - Ничего не надо! Позволь мне спокойно полежать! - И захлопнул за собой дверь.
      Лоскутов зарылся в одеяло, но озноб не унимался. Он мучился буквально физически и стонал.Присел на кровать. Почему-то внимательно посмотрел на свою тень.
      - Лежишь?
      - Лежу, - вдруг услышал он тихий, слабый голос, словно пришедший издалека.
      Лоскутов вздрогнул, хотел побежать к двери, но не смог сдвинуться с места - ноги, казалось, намертво прилипли к полу.
      - Сядь, сядь, дружок. Я тебя крепко держу. Давай поболтаем.
      Лоскутов чувствовал, как его тело наэлектризовывалось страхом, ощущал, как распухали и выкатывались его глаза.
      - Т-тень... г-говорит?! - прошептал он, задыхаясь.
      - Да, да, я говорю. Успокойся и присядь. Ты все равно не сдвинешься, пока я не захочу. Я стала тяжелее и сильнее тебя. В твоей груди скопилось столько гадости, что уже не вмещается и не удерживается. А я, голубчик, готова принять. Так и быть, пожалею тебя: всю твою дрянь перетяну в себя. Смотри, я толстею. О, как приятно - растягиваются мои сплющенные мышцы!
      Действительно - тень полнела, наливались и округлялись ее формы. Она изогнулась и поднялась, и перед Лоскутовым предстал он сам. Точная копия. "Господи! Спаси и сохрани!"
      - Да брось, дружище, ты же никогда не верил в Бога.
      Тень села на противоположное кресло и развалилась:
      - Отдохнем, дружок, перед тяжкими делами. Нам нужно сегодня совершить их все. У тебя много замыслов? Что ж, они в эту ночь сбудутся. - Тень безобразно скривила губы и засмеялась.
      Лоскутов сидел в забытьи и прислушивался к своей душе, в которой что-то происходило: она, казалось, плавала в невесомости или в воде и с каждой секундой становилась все легче, а тень - раздувалась и крепла.
      Неожиданно Лоскутову представилась совершенно ложной, обманчивой и глупой вся его прежняя жизнь, в которой он то ненавидел, то нервничал, то хитрил, то пригибался в учтивом поклоне, то еще что-то совершал такое, чему противилась душа.
      Лоскутов услышал за дверью голос жены:
      - Миша, не балуйся: папа заболел, спит.
      Удивительно: голос Татьяны, всегда раздражавшийЛоскутова, неожиданно стал желанен ему и мил. Хотелось слушать его. И муж притягивался слухом, чтобы услышать мельчайшие нотки голоса, но Татьяна, кажется, ушла в дальнюю комнату. Лоскутову вспомнились все девушки из его молодости, и он поразился тому, что мог когда-то просить их о любви, о сострадании. Как прекрасна его Татьяна! Ему захотелось скорее обнять жену, опуститься на колени и попросить у нее прощения. В нем распустилась захватывающая, но мучительная нежность.
      Лоскутов вспомнил сыновей, которых так часто обижал, и теперь ему хотелось только судить себя, не оправдываться.
      Ему стало смешно, что он мог злиться на людей только потому, что они оказывались удачливее его, и стало невыносимо стыдно, что мог презирать, ненавидеть Анатолия Ивановича лишь потому, что тот являлся его начальником.
      Он понял, что жил в бреду и ложно.
      - Гх! - услышал он и вздрогнул:
      - Кто здесь?!
      Он совсем забыл о сидевшей напротив тени.
      - Итак, мой друг, я готова! Вся твоя дрянь - во мне. Ты чист, ты, можно сказать, - ангел. Однако не получил то, о чем мечтал столько лет.
      - Сгинь, сгинь! - стал махать руками Лоскутов. Он увидел, что тень сделалась толстой, безобразной, и узнал в ней самого себя - жирного, пухлого, толстогубого уродца.
      - Ну-с, хватит! Я должна действовать, а иначе, увы, не могу: я переполнена и сыта, во мне столько энергии!
      4
      Тень встала - поднялся и Лоскутов, хотя совсем и не думал этого делать. Тень шагнула - и он следом, точнее, след в след. Тень оказалась сильнее, и сопротивление Лоскутова было напрасным. Он испугался, поняв, что тень - его палач, от топора которого ему не увернуться.
      Они вбежали в зал, в котором жена и сыновья играли в лото.
      - Помнишь, - обратилась тень к Лоскутову, - как ты хотел расправиться с женой и детьми?
      - Коля, ты мне что-то сказал? - неохотно оторвалась от игры Татьяна и повернулась к мужу, который подходил к ней. - О-о, Боже! Ты что делаешь?! Мне больно! Постесняйся детей!
      - Ха-ха-ха!
      Дети набросились на отца:
      - Отпусти маму!
      - Миленькие мои, Миша, Петр, разве не видите, что не я, а тень глумится над мамой?!
      - Ты что несешь? - гневно сказал старший сын. - Ты пьяный или спятил?
      Тень хохотала, потом ударила мальчиков и Татьяну и побежала к двери; Лоскутов покорно последовал за ней.
      - Как же вы не видите, что нас двое, я и тень? - кричал Лоскутов. Может, я действительно сошел с ума?
      Как бы реалистично, ясно ни размышлял Лоскутов, но не мог не понимать и не видеть, что делал то, что было угодно его тени, - она уже бежала по улице, а он - за ней. Он чувствовал, что не в силах сопротивляться.Разумное безрассудство, - даже попытался определить он то, что с ним происходило.
      Дождь был таким сильным, хлестким, что Лоскутов не мог открыть глаза. Ветер, как собака, бросался на него из-за углов каждого дома, бился в стекла автобусов и трамваев, со свистом влетал в голые ветви тополей, и они трещали и гнулись. Все вокруг Лоскутова гудело, издавало устрашающие звуки, словно бы разошлась нечисть.
      Тень, этот уродливый сгусток зла и раздражения, бесовски хохотала и подпрыгивала.
      - Прошу тебя, стой! - взмолился Лоскутов, пытаясь схватить тень.
      - Поздно, дружок, поздно! Нужно было раньше думать, а теперь ты сделал меня сильнее себя. Я счастлива - ты мой раб! Я устала валяться в твоих ногах. Вперед, вперед! - кричала тень.
      Они забежали в магазин, в котором Лоскутов недавно купил колбасу. Тень стала толкать людей, потом повалила на пол продавщицу. Послышалась сирена кто-то вызвал милицию. Но тень быстро выбежала на улицу, грубо устраняя с пути людей. Прыгала, кричала, строила рожицы, однако Лоскутов заметил, что, кажется, резвости, азарта у нее поубавилось. Она иссякала, но еще была довольно сильной.
      Появились милиционеры, но Лоскутов и тень забежали в какой-то подъезд и быстро поднялись на четвертый этаж. Тень уже задыхалась, хрипло дышала и худела. Лоскутов тоже устал и ослаб.
      Тень постучала в дверь. А внизу по лестнице уже бежали люди и кричали:
      - Я видел, он сюда забежал!
      - Вот негодяй: продавщицу, старуху, чуть было не убил!
      - Душить таких надо!
      Тень обратилась к Лоскутову:
      - Помнишь, у тебя однажды мелькнула мыслишка: а не убить ли мне Анатолия Ивановича? Знаю, знаю, подмигнула тень, - он помеха тебе. Место твое, наглец, занял. Да и женушка у него красавица; помнишь, как ты на нее смотрел? Она сейчас станет твоей!
      - Николай Ильич? - удивился, открыв дверь, Анатолий Иванович, полный, добродушный мужчина. - Что с вами? Вы раздетый, мокрый... А-а-а! - И он стал медленно валиться на пол.
      Лоскутов увидел в своих руках окровавленный нож.
      Тень неожиданно стала сильно дрожать, съеживаться, однако у нее хватило сил захлопнуть дверь.
      - Он - здесь! - кричали люди на лестничной площадке.
      Из комнаты вышла жена Анатолия Ивановича, молодая красивая женщина в кокетливо-коротком халате. Она улыбалась, но увидела окровавленного мужа, нож в руках Лоскутова, - закричала и убежала в дальнюю комнату.
      Тень, приволакивая дрожащие ноги, обессилено поплелась к балкону; Лоскутов, готовый вот-вот упасть, покорно следовал за ней. В дверь стучали, ударяли плечом, гневно кричали.
      - Надо спасаться, - искал дрожащими руками в темноте на балконе двойник Лоскутова. - тут должна быть водосточная труба. Да, вот она!
      Дверь выломали. Толпа ворвалась в комнату, но Лоскутов уже спускался по трубе. Его руки ослабли, и он ощутил, что мышцы стали растекаться и расползаться. Он полетел вниз, - хлестко упал на залитую водой землю.
      5
      Лоскутов, видимо, был без сознания и не знал, сколько времени пролежал на земле; предположил, что - долго: упал ночью, был ветер и дождь, а сейчас - раннее утро и всходило солнце.
      Лоскутов вспомнил все, что с ним стряслось. "Если на самом деле я вытворял такое, то почему же меня не поймали? - подумал Лоскутов. - Почему я лежу на клумбе в садике дома под окнами моей спальни? Получается, я видел сон, в бреду выпрыгнул с балкона, - слава Богу, что всего-то второй этаж! Никакой взбесившейся тени не было?"
      Но Лоскутову не хотелось докапываться - сон или явь были; ему важно было понять - чем он стал в эту ночь? Он хорошо осознавал, что изменился: в его сердце стало легко, печально и пустынно, как в осеннем голом лесу, такого он раньше не ощущал.
      - Во мне умер бес? - прошептал он.
      Кто-то шел к Лоскутову. Ему было трудно приподнять голову, которая сильно болела. Но он все же увидел свою жену, которая шла к нему с сыновьями и соседями.
      - Коля, мы тебя всю ночь искали! - трясла жена мужа за плечи. Балконная дверь была закрыта, и я думала, что ты как-то проскользнул через входную... Господи, как ты на такое решился - хотеллишить себя жизни?!
      Она заплакала. Лоскутов слабо улыбался и хотел поднять руку, чтобы погрозить Петру, который тайком покрутил для Миши возле своего виска пальцем и махнул рукой в сторону отца. Но Лоскутов был так слаб, что не мог даже пошевелить пальцами. Он мог только улыбаться.
      НАСЛЕДНИК
      Как порой хочется что-то изменить в своей жизни! Оглянешься вокруг: с кого взять бы пример - и уныло опустишь глаза. Но неожиданно память сердца приходит на подмогу: мне часто вспоминается дедушка - отец моего отца. По материнской линии, к слову, я своих предков совсем не знаю: умерли они, когда моей матери от роду и года не было.
      Мать и отец почитали моих дедушку и бабушку и не по-современному благоговели перед ними. Сам же я лично знаю их не очень хорошо, но столько мне говорено отцом о них, что я живо и ясно воображаю их жизнь, вижу многие картины. Что-то, конечно, домыслю для цельности рассказа, где-то мазну сочными, свежими красками, но от истины в сторону не шагну.
      Что же такое были мои дедушка и бабушка?
      Родились, жили и умерли они в небольшом городке-поселке здесь, у нас в Сибири, с очаровательным, теплым именем - Весна. Да, да, Весна, так и звали - Весной, Веснушкой. Это имя меня всегда будет греть. Хотя городок по своему облику был заурядный: с запада, по обрывистому берегу реки Весны, стояли темные цеха и большие штабели бревен лесозавода. На отмелях - завалы плотов, снесенных наводнением бонов, бревен, коряг. Монотонно гудели цеха и скрежетали транспортеры. Стойко пахло распиленной сырой древесиной, корой, застоявшейся водой технических бассейнов. Восточный клин Весны сельский,застроенный добротными домами. За окраинными избами простирались поля и луга с редкими перелесками. Здесь стоял древний запах унавоженной земли, а в начале лета - новорожденный дух цветущей черемухи, которая заселила травянистый берег километров на пять, и звали это место тоже красивым словом - Паберега.
      Огромный с четырехскатной крышей пятистенок Насыровых возвышался возле обрыва над Весной. Жило в нем двенадцать человек: десять детей, хозяин Петр Иванович и хозяйка - Любовь Алексеевна; мой отец, Григорий, был их восьмым ребенком. Жили трудом, заботами.
      Бабушка всю жизнь проработала по дому: хозяйство большое, детей много. По утрам вставала очень рано. Перво-наперво шла кормить поросят, выгоняла в стадо корову. И весь день пребывала в хлопотах то в избе, то на огороде, то в стайке, то еще где-нибудь. В молодости была красавицей, но в трудах рано постарела. То, что было хорошим, приятным, радостным в прошлом, нередко вспоминается почему-то с грустью, и на бабушку посреди забот неожиданно находила печаль по прошедшему. Присядет, бывало, и долго сидит, задумавшись.
      - Чей ты, девка? - очнувшись, скажет. - Ишь, расселася. Ты ишо разлягися. Огород-то неполотый, а она - вон че.
      Жизнь ее текла так же тихо, размеренно, трудолюбиво и незаметно, как и узкая чистая Весна перед домом тянула к Ангаре свои воды.
      С малолетства мой дедушка работал на лесозаводе. Багром толкал к транспортерной линии бревна или загружал в вагоны древесину - самые тяжелые на заводе работы. Вечерами и в выходные дни рубил односельчанам дома, бани и сараи. Дедушка был маленького роста, худой, с узкими плечами, но лицом красавец: светло-карие глаза с улыбчивым, ясным взглядом, рыжеватые барашковые волосы, по-девичьи округлый подбородок. Жил дедушка(дальше буду называть его Петром, ведь тогда он был молод) до своих восемнадцати лет весело, беспечно; "батяне" помогал в работе, иногда сутками пропадал на рыбалке, девушек любил, и они отвечали ему взаимностью. Но как-то посмотрел Петр в девичий хоровод - черными большими глазами внимательно смотрела на него молоденькая соседская дочка.
      - Хороша, - сказал он товарищу, указывая взглядом на Любу. - Недавно была пацанкой, и вот те на.
      - А глаза-то у тебя загорелись - как у кота на сметану, - посмеялся товарищ.
      - Глаза-то - ладно. Голова кругом пошла.
      Товарищ серьезно посмотрел на Петра:
      - Неужто - с первого взгляда?
      - Сполвзгляда, - рассеянно улыбнулся Петр.
      Поутру Петр подкараулил Любу в саду, - она пришла поливать смородину. Парень любовался девушкой из кустов малины. Люба мало походила на деревенскую, про себя Петр назвал ее дамочкой: низкая, худенькая, с тонкими черными косичками, в которые были вплетены выцветшие атласные ленты; лицо румяное, маленькое, но большие, блестящие глаза. Петр любовался девушкой. Вылезая из своей засады, он шумно зашуршал кустами, не чувствовал, как кололись стебли. Люба вздрогнула, выронила ведро с водой и хотела было убежать.
      - Соседушка, погоди. Ты чего испугалась? Меня, что ли, Петьку? Вот дуреха!
      Она пристально посмотрела на соседа и покраснела. Он подошел ближе и легонько коснулся ее худеньких плеч:
      - Пойдешь за меня замуж?
      Девушка молчала и теребила косынку.
      - Ну, скажи, пойдешь?
      - А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.
      - Обижать?! Да я на тебя дыхнуть боюсь, любушка ты моя. Пойдешь, что ли?
      Она покачала головой. Он погладил ее по плечу, но поцеловать не решился: нельзя так рано!
      Через месяц сыграли свадьбу.
      Петр работал на лесозаводе, а Любовь - какое-то время на колхозной ферме. Срубил вместе с "батяней" и тестем дом. С родительской помощью обзавелись молодые кой-каким хозяйством - поросятами, овцами, коровой, скарбом.
      - Живите в любви и мире, прибавляйте, как можете, добро, - был родительский наказ, - рожайте детей и с людями будьте приветливы.
      Маленькая, тонкая Любовь так умело, ловко вела хозяйство, держала дом в таком порядке, что удивляла односельчан, соседей.
      - Экая молодчина Люба Насырова, - говорили между собой женщины.
      * * * * *
      Пришла война, и Петра забрали в армию.
      Тяжело жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась она на ферме. Дома негнущимися, обветренными пальцами долго развязывала и разматывала платок. Ввалившиеся глаза останавливались на голодных, отощавших детях. "Прилечь бы... Нет, нет! - вздрагивала она, словно кто-то подталкивал ее. Надо двигаться, работать. Опосля отдохнем, за все наши муки мученические". Снова принималась за работу - надо печку топить, скотину кормить, дрова заготавливать, детей обстирывать.