Товарищи в борьбе

      Мы направились в полк, где произошло это событие. Нас сразу же окружили солдаты.
      - Кто может подробно рассказать, как это случилось? - спросил я.
      К нам протиснулся пожилой хорунжий{15}. Загорелое обветренное лицо, красные от бессонницы глаза. Оказалось, это он первым заметил незнакомых людей, стучавших в окна домов, где квартировали солдаты.
      - Сколько их было? - поинтересовался я.
      - Два офицера, - ответил хорунжий. - Им помогали еще двое - хорунжий и капрал. Они, видимо, тоже офицеры из Армии Крайовой: я слышал, как этого капрала называли поручником.
      - А может, еще у кого есть желание дезертировать из армии? - обратился я к столпившимся вокруг солдатам. - Скажите об этом открыто.
      - Если бы мы хотели, то ушли бы, - ответил молодой веснушчатый парень с льняным чубом, торчащим из-под конфедератки. - Нам дали оружие, чтобы бить врагов Польши, а не прятаться с ним по лесам.
      Его горячо поддержали остальные. На это я и рассчитывал, задавая вопрос, - хотелось выяснить, как относятся к случившемуся рядовые.
      Мы зашли в здание штаба, чтобы подготовить сообщение о чрезвычайном происшествии Главкому Войска Польского. Но не успели написать документ, как нам доложили, что из леса возвращаются группами обманутые аковцами солдаты.
      Вернулись почти все, командиры не досчитались лишь нескольких солдат. Мы решили собрать "беглецов" на поляне и побеседовать с ними.
      - Что случилось? - спросил я нарочито бодрым топом. - Взяли и устроили себе ночную прогулку? Или же попали на удочку провокаторов?
      - Надули нас аковцы, пся крев, - отозвался усатый капрал. - Если б знать, что это за люди, мы бы и с места не тронулись. Верьте нам, пане генерале.
      - Куда же они вас завели?
      - Мы отошли от Лукува километров двенадцать. И тут последовала команда на привал. Удивились, конечно, что с ротой нет ни одного нашего офицера, но, в чем дело, догадаться не могли. А один из тех, кто объявлял тревогу, сказал: "Мы, офицеры Армии Крайовой, избавили вас от москалей, чтобы вы могли перейти к нам". Солдаты сразу же заволновались. Каждый покрепче сжал в руках автомат. Ну а потом, не слушая уговоров, мы начали возвращаться в полк.
      - Почему же не остались с аковцами?
      - С аковцами? - возмутился капрал. - Да это же прихвостни немецкие, и нам с ними не по пути... - Тут он употребил крепкое словцо, вызвавшее общий смех.
      - Кто еще хочет высказаться?
      Поднялось несколько десятков рук. Солдаты один за другим заявляли, что проклинают аковцев-предателей и хотят вести борьбу против гитлеровских захватчиков, оставаясь в рядах Войска Польского.
      Мы решили провести встречи солдат роты автоматчиков с воинами частей дивизии. Рассказы "беглецов" о том, как они стали жертвами провокации, имели большое воспитательное значение. Вашкевичу же я посоветовал извлечь из истории с ротой необходимые уроки: улучшить политико-массовую работу среди личного состава, добиться повышения бдительности, особенно у офицеров.
      Двумя днями позже он доложил, что в районе Лукува задержан один из аковцев, уведших солдат в лес. Это оказался подпоручник Армии Крайовой, служивший в нашей роте рядовым. Его доставили в штаб армии.
      Подпоручник выглядел интеллигентным парнем. Взгляд его голубых глаз казался открытым и честным. Спрашиваю:
      - Что вы делали поблизости от полка?
      - Хотел вернуться обратно в роту, чтобы сражаться с захватчиками.
      - А как вы попали в Армию Крайову?
      - Я ненавижу фашистов, поэтому вступил в Армию Крайову, желая бороться за свободу родины. Окончил конспиративное военное училище и получил звание подпоручника. Когда началось формирование Войска Польского, я решил вступить в его ряды и забыть про аковцев. Но неожиданно встретил своего бывшего командира роты, который передал мне приказ командования: помочь увести роту. Я выполнил этот приказ.
      - Вы же предали родину!
      - Я только выполнил приказ, - тихо пробормотал он. - Я ведь присягал в Армии Крайовой...
      Он вынул из-под подкладки шинели бумажку, сложенную небольшим квадратиком, и подал ее мне. Это была аковская листовка. "Все распоряжения, издаваемые Польским комитетом Национального Освобождения либо его местными органами, - гласила она, - следует бойкотировать. Всем солдатам Армии Крайовой и всем гражданским лицам запрещается регистрироваться в призывных комиссиях. Всякие объявления о мобилизации нужно срывать и уничтожать. Лица, которые зарегистрируются в призывных пунктах, будут приговорены к смерти".
      Я прочел полные ненависти к народной власти слова и понял, что подпоручник не столько преступник, сколько жертва вражеской пропаганды. Реакционное подполье использовало патриотизм вот таких юнцов в низменных, грязных целях, затягивая их в свои конспиративные организации и накрепко опутывая клятвой "на верность".
      - Будете верно служить народной Польше? Будете честно выполнять свой солдатский долг и сражаться с фашистами на поле боя? - спросил я его.
      - Так точно, пане генерале, буду! - твердо, не спуская с меня глаз, ответил юноша. - Клянусь моей матерью!
      Я отослал его в полк, позвонив Вашкевичу:
      - Пусть служит...
      Спустя какое-то время комдив доложил, что юноша зарекомендовал себя образцовым солдатом.
      - Будем ходатайствовать о присвоении ему звания подпоручника и назначении на должность командира взвода, - сказал Вашкевич, вопросительно взглянув на меня. Я кивнул в знак согласия и подумал, что иногда следует рискнуть и оказать доверие заблудившемуся, но честному человеку.
      Однако случаи дезертирства, к сожалению, еще были. При помощи угроз и клеветы реакции удавалось ловить в свои сети несознательных солдат, особенно из крестьян. Многие из них возвращались потом с повинной.
      Как-то мы с Пщулковским рассматривали очередную сводку о случаях дезертирства. Эдмунд задумчиво произнес:
      - Надо поскорее привести полки к военной присяге. Для польских воинов с их понятием о ратной чести присяга имеет особое значение.
      Однако я полагал, что с этим следует повременить: сначала обучить людей хотя бы основам военного дела, привить им зачатки нового мировоззрения, а уж потом привести их к присяге на верность новой, демократической Польше. И Пщулковский согласился.
      Глава шестая.
      Радости и горести
      Забот у нас было много. Но теперь особенно беспокоило положение дел с боевой подготовкой. Фронтовой опыт с новой силой убеждал, сколь мудро и справедливо известное изречение Суворова: "Чем больше пота на учении, тем меньше крови на войне". Время шло, и каждый потерянный час казался преступлением.
      Как наладить регулярные занятия, если нет учебной базы? Было решено полнее использовать внутренние резервы, всемерно поощрять инициативу командиров и штабов. В этих целях я и офицеры штаба армии выехали в войска.
      В полках силами личного состава стали изготовляться макеты недостающей техники, различные учебные пособия. Уточнялись учебные планы и расписания. Опытные командиры проводили инструктаж офицеров и подофицеров.
      И вот повсеместно начались регулярные занятия, сколачивались отделения, орудийные расчеты, взводы. Особый упор делался на огневую подготовку, на обучение снайперов, пулеметчиков, а также саперов и связистов. С командным составом и офицерами штабов отрабатывались задачи, связанные с наступлением и взаимодействием на поле боя частей и подразделений.
      Постепенно, шаг за шагом, повышалась полевая выучка солдат и офицеров. Успешными оказались результаты стрельб.
      Меня радовало, что польские воины показали себя в боевой учебе усердными, выносливыми и дисциплинированными. Никто из них не жаловался на тяготы воинской службы и недостаточный рацион питания: каждый понимал, что населению разрушенной захватчиками страны нелегко обеспечить возрождавшуюся польскую армию продовольствием.
      Стало улучшаться и положение с транспортом. Маршал К. К. Рокоссовский выделил в наше распоряжение два автомобильных батальона, которые, работая день и ночь, в основном обеспечивали нужды наших войск.
      Хуже было с лошадьми. Но как-то ко мне зашел Эдмунд Пщулковский и загадочным голосом, лукаво поблескивая глазами, спросил:
      - Нам случайно не нужны кони?
      - Кони? - Я даже вскочил с места. - Где они?
      - У начальника эвакопункта в Бялой Подляске.
      - А откуда они у него?
      - Собрал в округе всех лошадей, брошенных немцами и припрятанных местными крестьянами. И сейчас у него больше лошадей, чем положено по штату.
      - Сейчас же едем к нему!
      Небольшой городок Бяла Подляска еще носил на себе следы недавней оккупации. Едва мы миновали окраину, как наша машина обогнала старомодный экипаж, запряженный парой сытых вороных. В нем восседал широколицый полный майор-поляк. Это и был начальник эвакопункта.
      Мы остановились, подождали его. Когда он подъехал, я спросил:
      - Сколько всего у вас лошадей?
      - Двести двадцать две, пане генерале, - ответил, чуть изменившись в лице, майор.
      - Где вы их взяли?
      - Трофейные. Брошены немцами.
      - А не крестьянские? Может, отобрали у населения?
      - Никак нет. На всех есть немецкое военное тавро...
      Я не собирался забирать у него всех лошадей - нам достаточно было сотни, и повеселевший майор обещал предоставить их в наше распоряжение.
      Возвратившись к себе, я решил распределить этих лошадей по штабам дивизий, чтобы организовать регулярные командно-штабные учения в армейском масштабе с выездом в поле. Высокая подготовка штабов, умелое управление боем всегда представлялись мне первоосновой успеха в сражении.
      Вскоре начали прибывать и лошади, мобилизовавные у населения. Поступали автомобили и тягачи. День, когда мы получили пятьсот советских грузовиков, стал для нас настоящим праздником: армия "становилась на ноги".
      Мы понимали, конечно, что боеспособность новой армии в решающей степени зависит от политических убеждений ее бойцов и командиров. Политработники - а они теперь имелись во всех звеньях, включая роты, - разъясняли воинам характер, справедливые цели войны против фашистской Германии, политику Польского комитета Национального Освобождения, сущность земельной реформы, значение боевого союза польского и советского народов в достижении победы. В воспитательной работе использовались различные формы, в том числе политические занятия, политинформации, а также беседы и читки газет, проводимые во взводах, где имелись политбойцы. День ото дня круг политических интересов солдат и офицеров заметно расширялся.
      Вот теперь настало время привести к военной присяге личный состав. Мы разработали ритуал торжества. Первой приводилась к присяге 5-я дивизия, дислокация которой позволяла собрать все ее полки в Лукуве.
      Части выстроились на обширном лугу. Комдив Александр Вашкевич, при орденах, с Золотой Звездой Героя на груди, отдал рапорт, и наступил торжественный момент. Я громко читал слова присяги, все офицеры, капралы и солдаты хором повторяли их за мной.
      Затем начался парад. Глядя на молодцеватых, четко шагавших в строю офицеров и солдат, одетых в добротное обмундирование, вооруженных первоклассным оружием, я думал о том, недалеком уже времени, когда враг почувствует на себе силу ударов новой польской армии. В ее состав в это время входили уже четыре пехотные и зенитная артиллерийская дивизии, бригада противотанковой артиллерии, минометный полк, тяжелый танковый полк, полк связи, саперная бригада, отдельный дивизион инструментальной разведки и другие специальные части. Приятно было сознавать, что с каждым днем армия становится все более грозной и организованной силой.
      Чтобы собрать ее в кулак, Главком разрешил передислоцировать соединения. Помимо всего прочего, это облегчило управление дивизиями и проведение крупных тактических учений с участием специальных родов войск.
      Покинув Любартув, штаб армии переехал в большое село Конколевнице, в котором до этого размещался штаб 1-го Белорусского фронта. Конколевнице стоит на скрещении важных коммуникаций. Шоссейные дороги, ведущие от него в разные стороны, находились в приличном состоянии, обеспечивая хорошее сообщение с частями. С этого времени боевую подготовку в них мы держали под неослабным контролем.
      После напряженного дня я любил выйти на крыльцо дома, в котором остановился, подышать чистым воздухом, насладиться тишиной. Вскоре здесь появлялся и хозяин дома по фамилии Гомулка. Это был крестьянин лет пятидесяти, рослый, кряжистый, большой любитель поговорить. Свой вечерний разговор он начинал обычно с рассказа о Рокоссовском, совсем недавно жившем в его доме.
      - О! Пан генерал Рокоссовский настоящий солдат! Вы его знаете? Высокий, красивый, мужественный! А как хорошо говорит по-польски! Он ведь учился в городе Груец, возле Варшавы. Я только глянул на него и сразу определил: пан генерал безусловно поляк... Я умею распознавать поляков, вот и вас сразу признал. Вы откуда, пане, родом?
      Пришлось коротко рассказать о себе, о родителях.
      - Отец был батраком? - недоверчиво переспрашивал хозяин. - А сын батрака - генерал? Удивительно...
      - Я и сейчас смогу любую крестьянскую работу выполнить, - заметил я однажды.
      - Ой, даже и не верится, - покачал головой Гомулка. Вскоре мне удалось доказать ему это. Зашел я как-то на гумно, где хозяин с дочерью молотили цепами рожь.
      - Прошу, панно Зося, дать мне тего цепа, - сказал я и принялся за работу. И хотя много лет прошло с тех пор, как я вместе с Яном Новаком молотил рожь помещика Даховского, навыки сохранились: к удивлению хозяина, цеп легко ходил в моих руках.
      - О! То пан есть наш хлопски генерал! - восклицал хозяин после каждого моего взмаха. - Хлопски генерал, як бога кохам!{16}
      После этого мы стали с ним друзьями. Впоследствии, когда я жил в Варшаве, он нередко заходил ко мне, каждый раз приветствуя словами:
      - Дзень добры! Як се маш наш хлопски генерал?{17}
      * * *
      Почти все светлое время я проводил в разъездах по частям и дивизиям, контролируя и направляя ход боевой подготовки. Однажды ранним утром с генералом Андреем Никулиным, командующим бронетанковыми войсками армии, мы выехали в деревню Бяла, западнее местечка Радзынь. Там, в лесу, размещался 5-й тяжелый танковый полк, переданный недавно в наше подчинение. Тяжелые танки... Кто из участников войны не вспоминает добрым словом эти мощные боевые машины с длинными стволами 122-миллиметровых пушек, которые прокладывали дорогу пехоте и уничтожали гитлеровские "тигры" и "пантеры"? Легко представить, с каким восхищением мы узнали, что советское командование выделяет их для Войска Польского!
      Никулин был в приподнятом настроении. Этот русский человек искренне радовался возрождению дружественной армии.
      - Подумать только, - говорил он, - как могуча Советская страна, если в такой напряженный момент она снабжает техникой всю польскую армию!
      - А как дела у вас с офицерами-танкистами? - спросил я его.
      - Учим их на специальных курсах, но пока людей не хватает.
      - А как с остальными?
      - Башенных стрелков и радистов в этом полку подготовили в основном из поляков. Недостаток в механиках-водителях восполнен советскими специалистами. Скоро увидите их сами, вон и лесок показался...
      Нас встретили командиры дивизий и полков, приглашённые на учения к танкистам. Вперед вышел офицер в кожаной куртке и шлеме.
      - Командир пятого тяжелого танкового полка полковник Рогач! - доложил он по-польски с украинским акцентом.
      "Храбрый воин", - подумал я, заметив на его груди два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны.
      На опушке леса выстроились в линию новые, только что полученные с заводов боевые машины. Рядом, у своих танков, застыли экипажи.
      - Ваша фамилия? - спросил я капрала.
      - Ян Чепрак. Механик-водитель.
      - Поляк?
      - Да. Из Западной Белоруссии.
      - За что награждены Красной Звездой?
      - За бои под Москвой.
      - Где еще воевали?
      - На минском направлении.
      - Получаете письма от семьи?
      - Так ест! - Глаза капрала засияли. - Стали получать. Семья живет около Гродно.
      - Желаю успеха!
      - Нех жие Польска! - ответил он, глядя мне в глаза. Перешел к другому танку. Здесь механиком-водителем был смуглый узкоглазый крепыш-казах. Тоже фронтовик, о чем свидетельствовали боевые награды на груди.
      Я знал, что в строю передо мной стоят люди разных национальностей, но со всеми говорил только по-польски. И мне отвечали тоже по-польски - кто как умел. Отвечали русские и армяне, белорусы и казахи, украинцы и грузины. Отвечали по-польски, носили польскую форму и были готовы насмерть сражаться с врагом за свободную Польшу.
      Началась проверка боевой выучки воинов-танкистов. Стрельба с короткой остановки на дистанцию в тысячу метров по неподвижной цели прошла вполне успешно. Хуже оказались результаты групповой стрельбы: некоторые танки слишком медленно выходили на огневой рубеж. Только два из пяти поразили цель, в том числе экипаж Яна Чепрака.
      Потом свое мастерство демонстрировали механики-водители. Вначале все шло хорошо: танки легко передвигались, маневрировали, преодолевали заболоченную местность и другие препятствия. Но вот хлынул дождь, почва враз раскисла, и две машины забуксовали в канаве.
      - Плохо, - сказал я Рогачу.
      - Плохо, - согласился командир полка.
      Но я понимал, что в общем-то все это не так уж и плохо: машины были чудо, а люди - и того лучше. Еще одно усилие - и замечательная техника будет им подвластна полностью.
      В те дни я дважды побывал и в 7-й дивизии, в состав которой входил позже так опозоривший себя 31-й полк. Должен признать, я не почувствовал, что нас ожидает большая неприятность. Напротив, полк, номер которого был потом навсегда вычеркнут из списков Войска Польского, произвел на меня в общем-то неплохое впечатление.
      Штаб 7-й дивизии находился в поселке Седлиска Велька, в бывшей родовой резиденции одного из польских магнатов. Панский дом возвышался на вершине горы, как неусыпный страж обширных владений. К тому времени ни отпрысков знатного рода, ни многочисленной их челяди уже не было и в помине. Они поспешили унести ноги, едва народная власть объявила о земельной реформе.
      Полки располагались в окружающих деревнях. Артиллеристы занимали в Замостье огромные конюшни, откуда немцы успели угнать всех барских скакунов. Обширные амбары и добротные сараи в деревне Бялке стали казармами 31-го полка.
      Комдива полковника Мельдера я не застал: он находился в частях. С его заместителем подполковником Миколаем Прус-Венцковским мы прибыли в Бялке, когда только что окончился обеденный перерыв. Подразделения выходили в поле, на занятия. Я внимательно присматривался к проходившим мимо солдатам. И право же, у них был достаточно боевой вид. Маршировали они четко и легко. Глаза смотрели весело, бодро. А ведь глаза, как говорится, зеркало человеческой души.
      - Неплохо, - заметил я, обращаясь к своему спутнику.
      Прус-Венцковский приложил два пальца к конфедератке. Его рот расплылся в улыбке, черные глаза заискрились. Судя по всему, подполковник, уже немолодой офицер, служил раньше в кавалерии: его ноги - чуть искривленные, походка развалистая, руки сильные, длинные.
      Мы отправились на занятия. Наблюдали, как слаженно работали орудийные расчеты, как связисты мигом укладывали провода, а саперы учились пользоваться миноискателями. Пехота метко вела огонь по движущимся целям. Все говорило о том, что боевая подготовка в полку находится на высоте.
      Я осторожно, исподволь начал расспрашивать Прус-Венцковского, стараясь возможно больше узнать о его прошлом. Подполковник говорил откровенно, о чем свидетельствовали и его взгляд, и ровный, внушавший доверие голос. Действительно, он был офицером старой польской армии, служил в кавалерии, командовал кавполком. Сентябрь 1939 года застал его в должности заместителя командира Мазовецкой кавбригады.
      Посмотрев на меня взглядом, который часто говорит больше, чем слова, Прус-Венцковский сказал:
      - Вы будете правы, упрекнув, что я смалодушничал, оставшись на территории, захваченной врагом, что не ушел в подполье, а предпочел тактику выжидания.
      - Вероятно, у вас были для этого веские причины, - возразил я.
      - Да, конечно! - оживился собеседник. - А что мне оставалось делать? Во время бомбежки фашистской авиации погибла жена. На руках у меня остался малолетний сын. С ним не проберешься в Румынию или Англию, не вступишь в ряды Красной Армии. А оставить не у кого. Ни родных, ни близких я не имею. Пришлось остаться там, где стояла моя бригада, только снять военный мундир и надеть крестьянскую рубаху: окрестные помещики знали меня, и я работал на них в поле...
      Гитлеровцы искали польских офицеров, оказавшихся в оккупации, обещая крупное вознаграждение за каждого. Пойманных заточали в лагеря для военнопленных. И Прус-Венцковский со дня на день ждал ареста: любой проходимец, польстившись на деньги, мог выдать его. Поэтому, долго не задерживаясь на одном месте, он скитался по всей округе.
      - Но разве нельзя было уйти к партизанам вместе с сыном? поинтересовался я.
      - К каким партизанам? - в свою очередь спросил Прус-Венцковский. - К аковцам? Они и сами приглашали меня. Больше того, насильно тянули, угрожая расправой в случае отказа. А меня к ним не влекло. Я понимал, что большинство рядовых Армии Крайовой были патриотами, преданными родине и народу. Но я знал их командиров и не очень-то верил, что они действительно хотят воевать против немцев. Многие руководители были просто политиканами: они заранее делили должности в будущей, послевоенной Польше. И часто обманутые командованием аковцы выступали против национальных интересов.
      - Но были же еще Гвардия Людова, Армия Людова.
      - Они оставались для меня загадкой, хотя я и слышал, что их люди ведут активную диверсионную борьбу. Скажу откровенно, я находился под влиянием антикоммунистической пропаганды...
      - Что же было дальше?
      - Так и прожил, словно сурок. И лишь когда Красная Армия и Войско Польское освободили Люблинщину, явился на призывной пункт. Мне оказали незаслуженно большое доверие, назначив сюда.
      - А где же ваш сын?
      - Пока со мной. Он вырос, скоро я отдам его в школу с полным пансионом. За него теперь я спокоен.
      - И довольны своей работой?
      - Служба в Войске Польском доставляет мне много радости. Верьте, я сторонник новой Польши и очень ценю наш братский союз с СССР. Другого такого бескорыстного и благородного союзника у Польши еще не было за всю се многовековую историю.
      Из дальнейшего разговора можно было понять, что Прус-Венцковский имел хорошую военную подготовку, был в курсе новейших военных теорий.
      - Ну что ж, - сказал я на прощание, - полк, с которым мы познакомились, производит неплохое впечатление. А каково настроение солдат?
      - С этим хуже. Лживая пропаганда все еще цепко держит в своих руках многих людей. Шептуны сеют недоверие и страх. Аковцы наводняют подразделения нелегальной литературой. Но среди солдат становится все больше горячих сторонников новой власти, особенно после декрета о земельной реформе.
      Оставшись один, я долго думал о судьбе этого безусловно честного, но не нашедшего себе места в рядах Сопротивления польского офицера. И хотя, может быть, опрометчиво делать выводы о человеке с первого знакомства, но подполковник мне определенно понравился. Поговорил с заместителем командира 7-й дивизии но политчасти старым коммунистом майором Яном Шанявским в был удовлетворен, услышав и от него хороший отзыв о Прус-Венцковском.
      С комдивом полковником Мельдером удалось познакомиться несколько позже, когда он привез в штаб армии план передислокации 7-й дивизии, - она перемещалась в район близ уездного города Радзынь. Личный состав должен был разместиться в землянках и заниматься боевой подготовкой в условиях, приближенных к боевым. Десятидневный переход туда сочетался с тактическими учениями.
      Представленный комдивом план перехода меня не удовлетворил.
      - Почему не запланированы форсированные марши? - спросил я его. Забыты и занятия по противовоздушной и противотанковой обороне. Зато запланировано слишком много дневок.
      На замечания Мельдер реагировал вяло, поспешно соглашаясь со всем и добавляя "слушаюсь".
      Я уже подумал, что он, может быть, плохо знает польский язык и только поэтому однообразен в ответах. Но нет, Мельдер владел языком безукоризненно, но слово "слушаюсь" предпочитал всем другим, никогда не высказывая своего личного взгляда на вещи.
      Через несколько дней я утвердил переработанный им план передислокации дивизии. Решил в один из дней посмотреть на учения во время марша. Но выехать к Мельдеру пришлось раньше, чем я рассчитывал.
      * * *
      Тревожный телефонный звонок на рассвете. И доклад начальника контрразведки армии:
      - Сегодня ночью дезертировал 31-й пехотный полк 7-й дивизии.
      - А вы не ошиблись? - оторопел я. - По плану он должен выйти на учения раньше других и занять оборону. Может, полк уже на марше?
      - К сожалению, это не так. Все проверено.
      Пришлось вновь на У-2 лететь к месту события. Как ни странно, Мельдер, когда я прибыл к нему, еще не знал подробностей происшествия. Посыпались обычные "так точно", "никак нет", "слушаюсь". Махнув рукой, я занялся расследованием сам. Выяснилось, что людей (около четверти всего личного состава) увели аковцы, техника же оставлена. Из офицеров дезертировали лишь засланные в полк агенты подполья, остальные командиры оказались на месте. Но где же они были ночью, как проглядели эту гнусную провокацию?
      А дело было так.
      12 октября за час до полуночи командир 10-й учебной роты подпоручник Студзиньский, ранее служивший в Армии Крайовой, подал команду: "Строиться с боевой выкладкой!" Ничего не подозревавших солдат полка он повел в лес. На беду в ту ночь была свадьба: жених - начальник штаба 31-го полка - пригласил на празднество почти всех офицеров во главе с командиром. Песни, пляски, музыка заглушили суматоху боевой тревоги.
      Получив извещение о происшествии, офицеры собрались в штабе полка, но дезертиры были уже далеко.
      Надо сказать, что наряду с беспечностью, потерей бдительности со стороны командования полка случившемуся способствовали и другие причины: скудость пайка, разобщенность в расквартировании, а также то, что в этом полку служили солдаты преимущественно из окрестных деревень, которых относительно легче было подбить на дезертирство. Все это сумело использовать в своих целях реакционное подполье.
      Как и в первом случае, о котором я уже упоминал, через несколько часов группы солдат начали возвращаться обратно. Пришел и один из офицеров. Он заявил, что принял тревогу за настоящую.
      Еще не закончилось следствие, а в полк прилетел на самолете заместитель Главкома Александр Завадский с группой политработников. Он сразу же пошел к солдатам. Беседовал с ними запросто: ни в его словах, ни в тоне голоса не чувствовалось гнева и начальственных ноток. И солдаты говорили с ним откровенно, не таясь. "Возвращенцев" становилось все больше: вернулось уже около трех четвертей личного состава. И с каждой группой Завадский терпеливо и убедительно вел разъяснительную работу.
      Забегая вперед, упомяну, что позже по этому поводу во всех частях дивизии были проведены митинги. И на каждом из них выступал Александр Завадский. Обращаясь с платформы грузовика к солдатам, он рассказывал о позорном происшествии в 31-м полку, о попытках классового врага сорвать работу по созданию Войска Польского, о методах подрывной деятельности реакции, направляемой лондонским правительством. В заключение Завадский призывал солдат пресекать вылазки реакции и настойчиво учиться военному делу, чтобы скорее вступить в бой за освобождение польской земли. Солдаты слушали его с большим вниманием.
      Поздно вечером пришла телеграмма из Главного штаба. В связи с выездом Роля-Жимерского в Москву обязанности Главкома в этот момент исполнял Зигмунт Берлинг. Он предложил мне немедленно прибыть в Люблин с докладом о положении в 7-й дивизии...
      Близилась полночь, но встревоженный Берлинг ждал меня, и я подробно доложил ему обо всем: и о ложной тревоге, и о свадебном пире, и о потере бдительности. Сообщил и о том, что сотни солдат возвратились.
      - Что будем делать? - спросил он потом.
      - Если подтвердится виновность командира, начальника штаба полка и лиц суточного наряда, предать их суду, - ответил я. - Кроме того, предлагаю отстранить полковника Мельдера от командования дивизией.
      - Кого считаете возможным назначить вместо него? - спросил Берлинг. Я предложил Прус-Венцковского.
      - Но ведь это офицер старой польской армии, всю войну пробывший в оккупации!
      - Все это так. И все же я думаю, что он будет хорошим командиром дивизии, - настаивал я.
      - Что ж, подумаем, - согласился Берлинг. - А теперь вот что. Вы получите приказ Главного командования о расформировании тридцать первого пехотного полка. Его номер навечно исключается из списков Войска Польского. Из числа вернувшихся солдат скомплектуйте новый полк и именуйте его отныне тридцать седьмым пехотным. А кого назначим командиром?
      - Временно будет исполнять обязанности майор Владзимеж Зинковский. Завтра в полдень тридцать седьмой пехотный полк выступит к новому месту расквартирования...
      И полк выступил ровно в полдень. Солдаты опять шагали в маршевых колоннах с полной выкладкой, и на мгновение все происшедшее накануне показалось мне дурным сном. Но вот прозвучала команда "Стой!", глухо брякнули винтовки, взятые к ноге, и с рапортом подошел командир нового, 37-го полка...
      Прямо здесь, на привале, состоялся митинг. Александр Завадский вновь поднялся на грузовик и произнес краткую, но страстную и умную речь. Пламенные слова трибуна-коммуниста глубоко западали в души солдат.
      - Скажите и вы несколько слов, - предложил мне Завадский.
      Я рассказал солдатам о героической борьбе советского народа на фронте и в тылу, о том, как вместе с другими советскими офицерами-фронтовиками я вступил в Войско Польское, чтобы ускорить час освобождения польских земель от фашистских палачей, и о том, наконец, что труженики-поляки не дадут обмануть себя реакционерам, останутся верными новому строю, народной власти. Я никогда не отличался особым красноречием, но на этот раз говорил вдохновенно, всей душой желая свободы и счастья стоявшим передо мной польским крестьянам в солдатских шинелях...