Миллиардер из Кремниевой долины. История соучредителя Microsoft

Но для меня отец хотел лучшего.

Официальной задачей Всемирной выставки 1962 года в Сиэтле было вдохновить молодежь выбирать карьеру в науке. Однако была и неофициальная цель – показать, что Соединенные Штаты превосходят Советский Союз в технике и космической гонке. Для меня, девятилетки, только что открывшего для себя научную фантастику, «Выставка XXI века» (так она называлась) крутилась вокруг моей любимой темы: будущее. Словно я проснулся и обнаружил самые сокровенные мечты сбывшимися, всего в четырех милях от дома.

Пока территория выставки приобретала очертания, радостное предвкушение нарастало, словно накануне Рождества. Я видел транспорт будущего – сверкающий белый монорельсовый поезд скользил по трассе в милю длиной. Я видел архитектуру будущего – «Космическую иглу», в то время самое высокое строение к западу от Миссисипи, с вращающимся рестораном, похожим на летающую тарелку. Вскоре после открытия выставки мама первый раз повезла нас с Джоди туда. Сохранилась фотография, на которой я в любимой каучуковой шапке с ушами (я носил ее два года, пока она не расплавилась на батарее). Вид на фото у меня такой, словно я сейчас лопну от восторга.

Мы провели на выставке весь день – с девяти до девяти; маме и сестре хватило времени, чтобы обойти всю обширную территорию. Но я не вылезал из научного павильона. Я носился, как ребенок в кондитерской – что там есть еще? Прокатившись в Спейсариуме по Млечному Пути, я обнаружил капсулу проекта НАСА «Меркурий», ту самую, в которой поднялся Алан Шепард – первый американец, побывавший в космосе. Я вблизи видел, как катушка Теслы разбрасывает фиолетовые молнии в двадцать футов длиной. На глазах многотысячной толпы «астронавт» с реактивным ранцем под оглушительное шипение поднялся в воздух на сорок футов (мне казалось – на сотни ярдов), словно герой романов Роберта Хайнлайна. Грань между настоящим и будущим в тот день казалась очень зыбкой. Оставался один вопрос: когда?

В конце концов, мама пришла за мной и повела нас в «Мир завтра» к «Бублеатору» – лифту в виде прозрачной сферы (мне понравился бублеатор, сама идея бублеатора). В «Пищевом цирке» я пробовал креветок в кляре – жареные креветки на палочке, с острым соусом, и еще впервые в жизни ел бельгийские вафли; мне казалось, ничего прекраснее я в жизни не едал. Такие вафли можно увидеть крупным планом в фильме с Элвисом Пресли «Это случилось на Всемирной выставке»: огромные, хрустящие квадраты, щедро украшенные взбитыми сливками, покрытые нарезанной клубникой и сахарной пудрой. С тех пор я неоднократно бывал в Бельгии, но ничего подобного больше не встречал.

Когда мы собрались домой (я с горящим взором; сна ни в одном глазу), на стоянке нас ждало еще одно приключение. Какой-то «Фольксваген» припарковался за нашим «Бьюиком», заперев нам выезд. Мама уже начинала закипать, когда из воздуха материализовались два здоровенных лесоруба и предложили в помощь рабочую силу XIX века. Они подхватили маленького «Жука» и сдвинули его в сторону. Мы поехали домой.

Оглядываясь назад, я вижу, насколько в молодости мне были доступны науки. В выходные я мог свободно ходить в университетские лаборатории, где преподаватели и студенты хвастались последними экспериментами. Приезжая с семьей в Калифорнийский университет, где работала моя тетя, я узнавал, как создают искусственные алмазы и как сейсмометры регистрируют землетрясения. Уиллард Либби, создатель метода радиоуглеродного анализа, лил жидкий азот мне на ладонь. Я не обжегся, объяснил Либби, потому что тонкий слой испаряющегося газа защищал каждую клеточку моей кожи.

На время, примерно в четвертом классе, химия стала моим главным увлечением. В лавочке уцененных товаров, полной несметных сокровищ, я покупал подержанные химические наборы по пятьдесят центов. Вскоре полки моей подвальной лаборатории были заставлены мензурками, пробирками и сосудами с разноцветными химикатами. Это было познавательно и забавно. Ну, то есть пока я чуть не убил нашего песика.

Джетт Блэк Аллен был игривым манчестер-терьером, выдающимся псом: умный, чуткий, всегда готовый услужить. Отец не мог устоять и подкармливал Джетта со стола, отрезая от мяса маленькие кусочки, чтобы легче было проглотить. Выведенные в Англии в качестве крысоловов, манчестеры отличаются атлетичностью; стоило отцу прекратить кормежку, Джетт начинал высоко подпрыгивать, требуя продолжения. Сначала нас забавляла его голова, выскакивающая над поверхностью стола, со временем это стало утомлять, и Джетта на время обеда ссылали в подвал.

Однажды я трудился над газогенератором хлора (в качестве сырья я использовал отбеливатель «Клорокс»), когда меня позвали обедать. Во время еды мы услышали странный шум – не то хрип, не то придушенный кашель. В чем дело? Мы снова принялись за еду, но вскоре услышали тот же звук снова, уже громче; он явно доносился снизу. Я устремился за папой, который распахнул дверь подвала. На верхней ступеньке лестницы дрожал Джетт. Внизу, напоминая туманное утро на болоте Окефеноки, желто-зеленое облако хлора покрывало пол слоем в два фута. Джетту хватило соображения убраться как можно дальше от ядовитых паров.

Отец, подняв подвальное окно, чтобы выветрить газ, сказал:

– Пожалуйста, Пол, будь осторожнее со своими экспериментами.

Однако я услышал и то, чего он не сказал: он не велел мне прекратить опыты. В доме Алленов с детьми обращались как со взрослыми. Родители поддерживали нас в любых начинаниях и давали слушать Баха, джаз и фламенко, но дело не только в этом. Нас уважали как людей, которые сами должны найти место в жизни.

Вскоре я начал покупать книги о том, как паять схемы: усилители, радиоприемники, мигалки. Я носился с обувной коробкой, набитой батарейками, лампочками и тумблерами – всякой всячиной для моих незаконченных проектов. В пятом классе я читал все научные книги, до которых мог добраться, и, конечно, подшивки «Популярной механики», которые притаскивал из университетской библиотеки и проглатывал по десятку номеров одним махом. На обложках журнала обычно красовались футуристические автомобили или роботы. Вся культура в то время была пропитана схемами и рассуждениями о технике; некоторые из этих рассуждений даже обернулись явью.

К шестому классу я всерьез увлекся электроникой, которая оказалась даже еще забавнее, когда я нашел себе первого настоящего напарника. Дуг Фуллмер, с которым мы учились в одном классе, носил очки в тяжелой роговой оправе и жил в полутора кварталах вверх по холму. Мы вдвоем могли часами трепаться о физике и астрономии. Мы жили на переломе от нынешнего аналогового мира к грядущему цифровому веку, но не знали толком ни одного, ни другого.

Дуг, который впоследствии стал инженером в Raytheon, радовался вместе со мной, когда папа подарил мне генератор Ван де Граафа. Мотор с ременной передачей заряжал электричеством алюминиевый шар настолько, что хватало на искру в два дюйма длиной. Или можно было положить ладонь на шар – тогда волосы вставали дыбом. Я шел мучительным путем проб и ошибок; однажды я чуть не убил себя током, когда схватился сразу за два провода. Мышцы свело на десять бесконечных секунд, прежде чем я сумел отскочить – тогда я впервые оказался близок к смерти. Но электроника мне нравилась, потому что давала простор для применений, не нужно было читать учебники, чтобы создать что-то новое. Вскоре моя химическая посуда покрылась пылью.

Среди мальчиков я был первым в классе, но не мог сравниться со Стефани Хазл, поскольку у меня были оценки хорошо по физкультуре и чистописанию, а она была круглой отличницей. Я играл третью скрипку, а Стефани – всегда первую и гордилась этим. Она была разумной и сверхсамоуверенной, но я считал ее врединой.

Однажды я принес в школу состряпанный на скорую руку повышающий трансформатор. Весь класс выстроился в очередь, чтобы коснуться голых проводов, и ученики хихикали, чувствуя щекотку электричества. Когда очередь дошла до Стефани, я подключил провода не к одной батарее, а сразу к пяти. Я знал, что это безопасно, потому что разряд будет длиться долю секунды. Однако его оказалось достаточно, чтобы Стефани завизжала и получила замечание от учителя. Впрочем, остальным понравилось. Стоило шум поднимать?

Однако почти тут же чувство вины пересилило удовольствие – и достаточно надолго. Я до сих пор ежусь, стоит мне вспомнить этот случай.

Силы природы очень интересовали меня. Я завороженно слушал мамин рассказ о том, как они с отцом спасались от смерча в университете Оклахомы, где после войны учился отец. Мама предлагала припарковать машину на обочине под большим деревом, но отец дал полный газ и гнал до самого Анадарко. Потом они вернулись в университет – от того дерева не осталось ничего.

Однажды в шестом классе я, сидя в павильоне на репетиции школьного оркестра, заметил нечто странное. Светильники, свисавшие с потолка на проводах, раскачивались, словно маятники. Наш учитель, сосредоточенно следивший за ритмом, в конце концов поднял глаза и закричал:

– Все на улицу!

Я выбежал на игровую площадку, все еще сжимая скрипку, и увидел, что асфальт колышется, как поверхность океана. «Это правда странно», – подумалось мне. Позже я услышал, что мощность землетрясения составила 6,5 балла по шкале Рихтера. Поговаривали, что верхушка «Космической иглы» раскачивалась из стороны в сторону более чем на 15 футов, так что в туалете ресторана вода выплескивалась из унитазов.

Я храню рождественский выпуск каталога «Сирз» 1960 года – мне скоро должно было стукнуть восемь. В каталоге полно товаров, от которых сердце мальчишки билось чаще: барабаны «бонго»; микроскоп для школьников («чтобы изучать невидимый мир»); электрическая железная дорога Lionel из семи предметов плюс управляемая ракета, чтобы взрывать товарный вагон. За семнадцать долларов девяносто восемь центов можно было приобрести набор для сборки машины Brainiac K-30 – «искусственного мозга», который «считает, доказывает, решает арифметические и логические задачи… разгадывает головоломки… играет в игры… взламывает шифры – и еще многое».

Из научной фантастики я знал о больших машинах – «компьютерах», – которые умели творить поразительные вещи. Но все это было смутно, пока мне не исполнилось одиннадцать и мама не повела меня – в качестве награды за визит к дантисту – в университетский книжный магазин. Проскочив отдел с приключениями, где я уже знал наизусть все книги вроде «Том Свифт и его летающая лаборатория», я выбрал книгу о компьютерах для начинающих. В очень простых словах книга объясняла принципы системы с двумя устойчивыми состояниями на примере переключения триггера между двумя транзисторами. В аналоговой технике повышение на входе ведет к изменению на выходе – подобно тому как вентиль регулирует поток воды из крана. Но в действительно цифровых устройствах триггер может находиться в одном из двух состояний: «1» или «0», включено или выключено. Книга сняла покров тайны с компьютеров и стала учить меня, как они работают.

Годы спустя мы с Дугом ходили в научную лабораторию в центре Сиэтла – на месте Всемирной выставки, и я помогал ему строить светоуправляемого робота на колесах – мы назвали его Электронная Инфузория. Еще задолго до «Звездных войн» робот напоминал уменьшенного R2-D2. Хотя до конца робота собрать не удалось, сама идея, что мы в состоянии сделать нечто столь сложное, была чуть ли не увлекательнее самой работы. Я чувствовал, как расширяются мои представления о возможном.

Мы с Дугом разыскивали хорошие телевизоры с разбитыми лампами. Мы вынимали лампы и вставляли новые, которые покупали по доллару. Если телевизор уже не подлежал ремонту, я с помощью паяльника пополнял наш запас запчастей.

(Работа была небезопасной. Однажды я услышал шипение, опустил взгляд и увидел, как капля припоя прожигает дыру в моем колене.)

У нас было несколько работающих ламповых радиоприемников размером с тостер; я ловил местные станции и слушал рок-н-ролл или ритм-н-блюз. Эти приемники конца 40-х годов стали моим окном в мир популярной музыки.

В 1964 году родители подарили мне на Рождество Sony на трех транзисторах, мое первое полупроводниковое устройство – невероятно маленькое, не больше пачки сигарет. Я в детстве обожал все разбирать, чтобы понять, как что работает. Сняв заднюю стенку приемника, чтобы вставить батарейку, я уставился на крошечные сопротивления и конденсаторы и подумал: «Ух ты, я должен все узнать о них». Внутри была тайна; мне казалось, что я отправляюсь в приключение. Мне бы только узнать подробности, я наверняка разберусь.

Вскоре Дуг познакомил меня с интегральными схемами, где транзисторы были встроены в чип. Я начал читать о новой индустрии полупроводников, о том, как Джек Килби из Texas Instruments продемонстрировал первую работоспособную интегральную схему в 1958 году. В любом случае – было здорово держать в руке всю эту электронную мощь, заключенную в миниатюрном корпусе.

Сам того не осознавая, я уже вступил на путь, предсказанный законом Мура.

Глава 3

Лейксайд

Лейксайдская школа была самой престижной частной школой в Сиэтле, и я не желал иметь с ней ничего общего. Мои приятели из Равенны после шестого класса перебирались в среднюю школу Экштейна, ближайшую государственную школу, и я полагал, что мне следует быть среди них. Хуже того, Лейксайд был только для мальчиков – невеселая перспектива в 12 лет.

Но мои родители, узнав, что почти весь шестой класс я провел, читая втихаря на задней парте, решили, что мне нужно что-нибудь более серьезное. Они готовы были пойти на жертвы и платить за обучение в Лейксайде 1335 долларов (громадную сумму по тем временам), лишь бы предоставить мне возможности, которых не было у них в Оклахоме.

– Почему я должен идти в частную школу? – ныл я.

– Потому что там ты узнаешь больше, – отвечала мама. – И там будет много таких же умных детей. Тебе пойдет на пользу.

Вступительный экзамен в Лейксайде славился сложностью. Я решил нарочно провалиться, чтобы разом покончить с этой затеей. План казался безупречным – пока я не взял экзаменационный листок: задачки с множественным выбором, вращение фигур и поиск закономерностей, нечто вроде стандартного теста на IQ. Я подумал, что решу первую часть, просто чтобы проверить себя, зато в конце напихаю кучу неверных ответов.

Следующим, что я услышал, была команда: «Положили карандаши!»

Подобные тесты никто не решает полностью, и я не стал заморачиваться и нарочно сажать ошибки. Я и так твердо знал, что не пройду, – вероятность была слишком мала.

Я поступил. И мои родители были правы. Школа действительно пошла мне на пользу.

Устроенный по образцу средних частных школ Новой Англии, Лейксайд представлял собой несколько старых кирпичных корпусов на тридцати акрах неподалеку от поля для гольфа в парке Джексон на севере Сиэтла. Я попал в класс из 48 отпрысков городской элиты: со мной учились сыновья банкиров и бизнесменов, юристов и профессоров Вашингтонского университета. За редчайшим исключением все они знали друг друга еще по начальной школе или теннисному клубу Сиэтла.

Почти все в Лейксайде были ужасно умные; у всех имелись необходимые навыки и привычки в учебе, которых мне не хватало. Энергичные и строгие учителя часто отвечали вопросом на вопрос (выпадал из ряда только мистер Данн, учитель французского, который объяснял непослушные спряжения, жонглируя у доски мелом и тряпкой). Первое время я не спешил тянуть руку. Я слушал обсуждение и думал сам, а потом отвечал, если никто больше не вызывался.

На то, чтобы сориентироваться, у меня ушел почти весь седьмой класс. В конце концов, я сошелся с мистером Споком – учителем английского и братом Бенджамина Спока, всемирно известного педиатра.

«Пол – самый восприимчивый и мыслящий ученик в моем классе», – написал он весной в моей характеристике. Постепенно я привык к трудностям. В интеллектуальном плане за шесть лет в Лейксайде я вырос больше, чем в любой другой период жизни.

В восьмом классе запомнились два случая. На параде перед футбольным матчем я установил трансформатор от масляного нагревателя под стул, на котором сидело чучело в форме команды-противника. В нужный момент трансформатор запустил пачку шутих, спрятанных в рукавах чучела. Вылитая казнь на электрическом стуле, как я и задумал.

Второй мой звездный час пришел, когда мне поручили сказать поздравительную речь в Лейксайдской школе. Это стало моим первым публичным выступлением, я готовился как сумасшедший. Когда я вышел перед одноклассниками, преподавателями, родителями и почетными гостями, я почувствовал странные ощущения в ногах. Коленки тряслись, как у мультяшки.

Шел 1967 год, и тема искусственного интеллекта была одной из главных в научной фантастике. Я прочел «Я, робот» Азимова с тремя законами роботехники («Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред») и «Колосс» – британский роман 1966 года о мегакомпьютере-злодее, решившем захватить власть над миром. Газеты в те дни пестрели заголовками вроде «Компьютеры наступают» или «Автоматическое правительство сегодня».

Я начал речь с того, что приветствовал «компьютерный век» и будущее, которое «несет нам блестящие перспективы более великих свершений». Отметив многообразие компьютеров, которые когда-нибудь заменят человека на конвейере, я отдал должное «невероятным способностям» машин в математике, их применению в банках, медицине и военном деле. Я обратил внимание, что американские лунные зонды были, по сути, компьютерно управляемыми роботами. Однако меня интересовало и то, чего компьютеры не могут: «Они не могут выдвигать оригинальные идеи. Они не способны выйти за рамки своей программы…»

Правда ли, что мы на пороге эры мыслящих роботов? Я завершил речь предсказанием:

– Через пятьдесят лет станет возможным создание робота с действительно большими возможностями «мозга».

Сегодня очевидно, что предсказание оказалось уж очень оптимистичным. Не за горами 2017 год, а мы и близко не подобрались к возможностям неисчислимо сложного человеческого мозга.

Недавно я перечитал свою речь – и перед глазами встал мальчик, очарованный компьютерами, но мало понимающий в чем-либо, помимо элементарных схем. Все мои знания я получал из вторых рук – из прочитанного. В моей молодости очень немногие за пределами крупнейших университетов и крупных корпораций видели настоящий компьютер. Мне и представить было трудно, что я когда-нибудь до него доберусь.

Хотя внешне Лейксайд выглядел консервативным заведением, обучение велось прогрессивно. Правил было немного, а возможностей – тьма, и все мои одноклассники чем-нибудь увлекались. В школе все делились на замкнутые группки. Были игроки в гольф, были теннисисты, которые не выпускали ракетку из рук; зимой все поголовно катались на лыжах. Я ничем этим не занимался – моими друзьями стали те, кто не входил в устоявшиеся группировки. Только в десятом классе меня поразила моя страсть.

Высшую геометрию нам преподавал Билл Дугалл, глава научной и математической кафедр. Дугалл, служивший во время Второй мировой в морской авиации, получил ученую степень в самолетостроении, а в Сорбонне – еще одну, по французской литературе. В лучших традициях нашей школы он считал, что учеба по учебникам ничего не дает без реального опыта. Он также понимал, что нам необходимо будет кое-что знать о компьютерах, когда мы пойдем в колледж. В некоторых средних школах вели обучение по традиционной схеме, но мистер Дугалл хотел предложить нам нечто более увлекательное. В 1968 году он получил разрешение родительского комитета («Клуба матерей Лейксайда») арендовать на деньги от ежегодного благотворительного базара телетайп, подключенный к компьютеру, – в то время эта услуга только появилась.

Я шел на урок по математике, когда меня кое-что задержало. Проходя мимо маленькой комнатки, я услышал слабое стрекотание, которое становилось все громче. Я приоткрыл дверь и увидел в тесном помещении трех парней. В комнате находился книжный шкаф и рабочий стол со стопками инструкций и рулонами желтой бумажной ленты. Ребята сгрудились вокруг электрической пишущей машинки-переростка, укрепленной на постаменте с алюминиевыми ножками: телетайп ASR-33 (Automatic Send and Receive – автоматическая отправка и получение). Телетайп был подключен к GE-635 – большому компьютеру General Electric, расположенному в далеком неведомом офисе.

Один старшеклассник сгорбился над машиной и клавиатурой цвета хаки, другой наблюдал, отпуская время от времени непонятные замечания. Справа от клавиатуры был встроен наборный диск для модема; слева располагался перфоратор, который непрерывно извергал бумажную ленту шириной в дюйм, с восемью рядами отверстий. Каждый символ определялся комбинацией отверстий (на дюйме ленты помещалось десять символов; для маленькой программы хватало двух-трех футов). Считывающее устройство переводило программу и отправляло ее на GE-635.

Шум стоял невообразимый – низкое гудение, пушечный грохот перфоратора и стрекотание клавиатуры. Стены и потолок комнаты пришлось обшить для звукоизоляции белыми пробковыми щитами. Однако при всем шуме и медленной работе ASR-33 – обычный удаленный терминал, без дисплея, без строчных букв – был произведением искусства. У меня дух захватило. Я почуял, что с этой машиной можно работать.

Тот год стал поворотным для цифровых технологий. В марте 1968-го Hewlett-Packard представил свой первый настольный программируемый калькулятор. В июне Роберт Деннард получил патент на однотранзисторную ячейку динамической памяти с произвольным доступом (DRAM) – новый дешевый метод временного хранения данных. В июле Роберт Нойс и Гордон Мур совместно основали корпорацию Intel. В декабре, на легендарной презентации в Сан-Франциско, Дуглас Энгельбарт из Стэнфордского исследовательского института впервые продемонстрировал компьютерную мышь, текстовый процессор, электронную почту и гипертекст. Подавляющее большинство эпохальных изменений в технологии следующих двух десятилетий зародились в эти десять месяцев: дешевая и надежная память, графический интерфейс пользователя, эффектные программы-«приманки» и многое другое. Если бы кто-нибудь захотел собрать картину воедино, он сумел бы предсказать будущие превращения компьютеров и сферы их использования.

Классические мейнфреймы моей юности были размером с трейлер и безумно дороги. По мощности тогдашние IBM и UNIVAC не превосходили нынешние карманные калькуляторы, но занимали целые комнаты и выделяли огромное количество тепла, даже после того как на смену вакуумным лампам пришли транзисторы. Обслуживанием занимались опытные операторы, поддерживающие бесперебойную работу, а пользователи оставались снаружи, заглядывая в дверь. Для доступа к компьютеру программисты использовали перфораторы, чтобы превратить написанный от руки код в стопку перфокарт – одна карта на строчку. Стопку карт программист скреплял резинкой и передавал оператору, чтобы компьютер прочитал их.

Затем программист отправлялся в офис – ждать, поскольку работа попадала в расписание оператора. В зависимости от приоритета они могли взять вашу стопку через несколько часов или через несколько дней. Стоило одной карточке помяться или попасть не на свое место в колоде, стоило пропасть единственной запятой, выдавалось сообщение об ошибке – и больше ничего. Программистам приходилось самим вылавливать ошибку и начинать сначала.

Так называемая пакетная обработка хорошо действовала в случае масштабных задач, например составления платежной ведомости крупной корпорации. Но она так утомила программистов, что они развернули партизанское движение за большую интерактивность. В 1957 году мечтатель Джон Маккарти продемонстрировал прототип радикально нового программного обеспечения: «систему разделения времени», которая «позволяет каждому пользователю действовать, словно он один работает с машиной». Вместо того чтобы ждать, пока будет обработана пачка перфокарт, пользователь общается с компьютером с помощью клавиатуры терминала. Можно «говорить» с компьютером, получать быстрый ответ, затем вносить коррективы. Программирование становилось больше похожим на беседу.

Разделение времени сделало вычислительные машины доступнее, распределив стоимость на сотни пользователей. Десятки людей могли одновременно обращаться к компьютеру, при этом центральный процессор переключался от работы одного пользователя к следующему в долю секунды. Новый «поочередный» режим оказался не просто более эффективным. Это был скачок, позволивший отказаться от колод перфокарт и намного повысить производительность работы пользователей. В 1965 году General Electric объединила улучшенную версию системы Маккарти с оригинальным Дартмутским Бейсиком и организовала коммерческое обслуживание. Три года спустя Билл Дугалл и «Клуб матерей» заказали ее для Лейксайда.

Мне повезло: я достиг совершеннолетия во время фундаментальных подвижек в компьютерной промышленности. Вычислительные мощности, прежде доступные только правительственным органам, крупным корпорациям и университетам, теперь предоставлялись по часам. Новые технологии доставили эти мощности в отдельные офисы и школы. Как всегда, время сыграло решающую роль. Родись я на пять лет раньше, мне, подростку, не хватило бы терпения мучиться с «пакетной обработкой». Появись я на пять лет позже, когда распределение времени вошло в обиход, у меня не появилась бы возможность пробовать что-то новое.

В Лейксайде программирование не было включено в курс математики, а преподавалось отдельно. За нами приглядывал Фред Райт, молодой учитель математики, который летом прошел курсы программирования на перфокартах в Стэнфорде. Мистер Райт выдал нам учебник по Бейсику и несколько элементарных задачек, чтобы «раздразнить аппетит», а потом оставил нас в покое. И мы, не зная, как правильно, изобретали собственные методы. Мы стали мудрыми по необходимости.

Нам в помощь была предоставлена лишь скудная и поверхностная документация. В учебнике по Бейсику было пятьдесят с чем-то страниц, и я расправился с ним за день или два. Я выучил примерно двадцать главных ключевых слов и то, как работают определенные клавиши на телетайпе. Язык казался иностранным первые два часа, потом наступила ясность. Бейсик был гораздо легче французского: четкая логика, никаких неправильных глаголов, компактный словарь. Если я застревал, то обращался к старшим: а как сделать это? как распечатать то? Они обогнали меня примерно на месяц и с удовольствием демонстрировали свои познания.

В одной из первых программ, позаимствованных из учебника, я нарисовал синусоиду. Каретка телепринтера моталась туда-сюда, выдавая безупречный узор звездочек, словно движимая невидимой рукой. Прошло несколько дней – и Фреду Райту уже нечему было нас учить. Он лишь иногда заглядывал к нам, улыбался и спрашивал:

– Как дела, ребятки?

Некоторые строгие учителя ворчали, что нам предоставили слишком много свободы, но мистер Райт любил балансировать на грани между контролем и хаосом, дразня наш энтузиазм.

Невозможно описать, с каким волнением я садился к телетайпу. Свою программу, написанную на тетрадном листе, я набивал на клавиатуре, включив перфоратор. Потом я набирал номер, соединяясь с компьютером, ждал гудка, подключался с помощью школьного пароля и нажимал кнопку «СТАРТ», чтобы читающее устройство считало перфоленту – на это уходило несколько минут.

И вот наступал торжественный момент. Я набирал слово «RUN», и результаты распечатывались со скоростью десять знаков в минуту – допотопная скорость по сравнению с сегодняшними лазерными принтерами, но впечатляющая в те времена. Вскоре становилось ясно, работает ли программа; в противном случае появлялось сообщение об ошибке. В любом случае я разрывал связь, чтобы сэкономить деньги. Затем исправлял программу: доходил на перфоленте до ошибки и набирал правильные команды на клавиатуре, одновременно набивая новую перфоленту – тонкая работа, которая в наши дни делается одним кликом мышки и нажатием клавиши. Добившись, чтобы программа работала, я скреплял рулон перфоленты резинкой и клал на полку до следующего сеанса.

Для нынешней молодежи этот процесс может показаться безнадежно нелепым – все равно что чесать левое ухо правой рукой. Но для студентов конца 1960-х было удивительно получать «немедленный» ответ от компьютера, даже если и приходилось ждать несколько секунд следующего хода машины при игре в кости. В каком-то смысле этот терминал разделенного времени обозначил начало моей жизни в персональных компьютерах еще по появления персоналок. Программирование отвечало моему желанию выяснять, работает что-то или нет, и чинить при необходимости. Я обожал копаться во внутренностях вещей – от транзисторов и интегральных схем до той детской книжки по технике. Однако написание собственной программы казалось мне самым творческим занятием из всего, что я пробовал. Я понимал, что всегда будет чему учиться, накапливая знания и умения слой за слоем.

Вскоре я начал проводить обеденное время и вообще любую свободную минуту у телетайпа вместе с такими же чокнутыми. Остальные, возможно, считали нас странными, но мне было все равно. Я нашел призвание. Я стал программистом.

Около двадцати учеников появлялись в компьютерной время от времени, но только для шестерых она стала центром вселенной. Хотя программирование по сути индивидуальный процесс, мы начали объединяться в братство. Учить нас было некому, и мы сами осваивали команды и профессиональные приемы. Из старших в братство входили, пожалуй, только Роберт Маккау и Харви Мотулски, а ядро составляли четверо младших, и среди них я. Рик Уэйланд (его отец работал инженером на «Боинге») напоминал Спока из «Стартрека», только без остроконечных ушей: тихий, добрый и дотошный. Рик в девятом классе построил собственный компьютер на соленоидах для игры в крестики-нолики, но никогда не жаждал славы; он предпочитал держаться в тени. Кент Эванс, сын священника, был на два года моложе нас с Риком. Он носил кудрявую шевелюру, сложную систему брекетов и обладал неистощимой энергией. Он был готов участвовать в чем угодно.

Как-то осенью я увидел долговязого конопатого восьмиклассника, который пробирался через толпу к телетайпу, – длинные руки, длинные ноги и комок нервов. Он выглядел как типичный ученик-неряха: свитер, широкие коричневые штаны, громадные кожаные туфли. Белобрысые волосы торчали во все стороны. С первого взгляда про Билла Гейтса было понятно: он действительно умен; он любит быть первым и любит показать, как он умен; он очень, очень упорен. Потом мы постоянно сталкивались в компьютерной. Часто мы там сидели только вдвоем.