– У меня… я не знаю… – всхлипывала она. – Вот, возьми – девушка положила на тумбочку коробку конфет, а потом начала срывать с себя серёжки.
– Да вы что, девочки, – окончательно проснулась и подхватилась Алёна. – Да не возьму я ничего. Спасибо, но зачем? И нельзя. Нельзя за это. Поверьте, нельзя.
Не могу – мягко отталкивала назад она подарки.
– Но конфеты, конфеты-то хотя-бы? – настаивала Тома, всё ещё всхлипывая.
– Ну, за это спасибо. Своих малых угощу.
– Тогда и я. Я тоже завтра же привезу. Или передам с кем – решила Лисичка.
– Не надо, что ты! Ну, счастливо вам!
Затем пришла врач и осмотрела девушку.
– Небольшой упадок сил всё ещё наблюдается. Так что надо ещё полежать. Может, прокапаем?
– Спасибо, Раиса Васильевна, но нам лучше сейчас на солнышко. Правда, внучечка?
– Ох, Даниловна, раскомандовалась. Смотри, нарвёшься на главврача, – улыбнулась докторша.
– Ничего, я его от простатита… Ну, да ладно… В общем, мы пошли дышать воздухом.
– Это тебе Карлуша передал. Чтобы силы восстановила – протянула старуха девушке здоровенную шоколадку, когда они устроились на излюбленной скамейке.
– Спасибо, зачем, – засмущалась девушка.
– Ты это брось, Алёнушка. Ты уже взрослая девушка. Неужели не понимаешь, какие ты сейчас чудеса творишь?
– Чудеса?
– Конечно, чудеса. Их же, этих несчастных вылечить не могут. А ты, как фея из сказки. Поэтому не смущайся так вот этим проявлениям благодарности. Когда деньги начнут совать… да и там подумать надо. Задаром ничего не происходит. Вона, как тебя крючит, когда ты лечишь. Я, когда диски вставляла или там, травами, то мзду брала. Даже время затраченное, и то денег стоит. А вот дочка моя была – как ты.
Бессребреница.
– Тётя Аня, а что с ней… случилось?
Лицо старой женщины потемнело.
– Пожар. Лесной пожар. И ребятня в лесу. В походе были. Может, сами и подпалили, не знаю. Он тогда две деревни сожрал, так буйствовал. Мы в хате были. Услышали, выбежали к реке. Стоим, смотрим, с домом родным прощаемся. А она, дочечка моя вдруг напряглась вся, будто что в этом гуле услышала. " Дети там!" – говорит. " Не успеют" – и к лесу. Я за неё вцепилась, не пускаю. А она вывернулась, чмокнула меня в щеку: " Простите, мама! Надо!" – и кинулась через лужок к пожару.
А потом – прямо в пламя. Вот и всё, что я видела… А потом эти бойскауты рассказывали, что когда они уже отчаялись, сбились стайкой на полянке, она появилась возле них. Прямо из пламени появилась. Стала в центре и аж засветилась.
И этот свет, как они говорили, туман такой светящийся, их накрыл и огонь близко не подпускал. Потом пожар ушёл дальше, и этот туман постепенно растаял. Кто посмелее был, на дочушку мою смотрел, так говорили, что она, как этот туман тоже растаяла… Та полянка так и сохранилась среди пепелища. Там ребят и нашли потом. Никто в это чудо и не верил, что в таком ужасе уцелеть можно. А от доченьки ничего не нашли… Совсем… Ребята, которые спаслись, каждый год туда ходят, второй день рождения празднуют. И цветы кладут. Доченьке моей. Хотя наши пожарники объясняли всё это какими-то "микросмерчами" или "микровихрями", которые пожар вокруг полянки обвели. Но я то знаю…
– Какая она у Вас была молодец! – вытирая слёзы, похвалила Алёна.
– Да…, была. Но ты опять плачешь! Да что же это такое?
– Просто… жалко.
– Вот это ты брось. Я смотрю, у тебя глаза вообще на мокром месте? Не пойдёт.
Если можешь помочь чьему-то горю – помогай, а не реви. Если не можешь, то плачь, не плачь, всё едино.
– Но если жалко?
– Ах, внучечка, внучечка, добрая ты душа. Жалей. Но не рюмзай. Сейчас время злое, люди злые, слёзы для них – признак слабости. А над слабыми в лучшем случае посмеются. Поэтому давай потихоньку от плача отвыкать.
– Хорошо, давайте.
Ещё Алёна позвонила домой, сказала, что выздоравливает и что скоро приедет. Мать отвечала односложно и у девушки испортилось настроение. Отец "загусарил", – поняла она. Это была незаживающая, постоянно кровоточащая рана их семьи. Отец.
Тракторист, бригадир, главный инженер, бригадир, тракторист. Водка загубила и эту некогда светлую голову. Или не водка? Или было что-то иное, из- за чего началось пьянство? Девушка тяжело вздохнула. Вспомнила, как прятались они с мамой от разбушевавшегося "родителя". Как тихонько плакала мать и прощала, прощала, прощала. Потом, с появлением братиков, отец поутих, не буянил, но напивался регулярно и крепко. Вот, видимо, и сейчас. Думать об этом не хотелось.
Но пришлось.
На следующий день когда юная целительница блаженно отсыпалась после хорошо сделанной работы, к ней приехали. изменившийся в лице Карлуша растормошил девушку.
– Там к тебе… из милиции. Не знаю зачем. Но если об этих ночах пронюхали…
Ты молчи. А то за такое нарушение режима…
– Хорошо, я не буду говорить. А если спросят?
– Скажи, что не помнишь, где была. Что гуляла. Что лунатичка. такое бывает…
– В освобождённой ординаторской сидел какой-то серый потрёпанный милиционер с погонами капитана.
– Вот, Алёна… поручили мне тебя допросить. – начал он, доставая какие-то бумаги.
– Да, пожалуйста, а о чём? – насторожилась девушка.
– Ну, вообще, как поживаешь. Как здоровье, кстати?
– Нормально, спасибо. Думаю, что скоро выпишут. Домой надо.
– Да, домой надо… Это ты права. Не буду… Неприятности у тебя дома.
– Что? С братиками что? – подхватилась девушка. – С мамой?
– С отцом.
Девушка опять села. Перевела дух. Вдруг перекрестилась.
– А что с ним? – спросила она через некоторое время.
– А ты ведь за него не так переживаешь, а? – наклонился через стол капитан.
– Но что с ним? – повторила девушка, отмахиваясь от проницательного вопроса.
– В большие неприятности влез. Понимаешь, в очень большие. Пока не могу сказать большего. Давай всё-таки побеседуем. Ну, поручено мне.
Уже с более спокойным настроением девушка однозначно отвечала на стандартные вопросы о школе, о семье, об отце.
– Но имейте в виду, если он во что… встрял, то без меня. Я всё время была здесь, уже с улыбкой добавила девушка.
– Ой ли? – многозначительно спросил капитан.
– Да… Во всяком случае, у меня на любое время есть это… алиби!
– Тебя, насколько я знаю, ни в чём не подозревают. Но если вдруг… Ты такими словами не бросайся. Очень часто все эти "железные" алиби просто разваливаются.
– Но я…
– Это так к слову. Теперь распишись. Молодец, девочка. Это между нами. Так и должно быть. Ни единого плохого слова об отце!
– Но так и должно быть!
– Должно, – тяжело вздохнул мент, уже подписывая протокол. Вон мои оболдуевы… – он опять тяжело вздохнул, затем позвал настороженно подобранную старшую медсестру.
– Вы так и не сказали…
– Да. Крепись, девочка. Это серьёзно. В общем… Он подозревается… В общем, вчера на тракторе… Пьяный… Въехал в ваших девчат и студентов.
– И… – побледнела Алёна.
– Трое сразу. Ваших. И один студент. Он девушку успел отбросить. И двое ещё потом. В больнице… – ну вот, я же знал, – услышала ещё Алёна, погружаясь во тьму.
Глава 5
Областной суд размещался в солидном, но неприятном здании, ранее занимавшемся обкомом. В коридорах почти буквально ощущалась враждебность всего окружающего к людям. Начиная с мрачного милиционера, проверяющего документы и заканчивая неудобными скамейками для ожидающих. Найдя номер зала, Алёна с матерью прошмыгнули через дверь и забились в самый дальний уголок, на самую дальнюю скамейку. Девушка посмотрела на высокие, похожие на троны кресла судей, затем на огромную мрачную клетку со скамьёй обвиняемого (здесь особенно гадать не приходилось, да и не из джунглей каких они приехала). На маленькие столики справа и слева от судебного помоста и поёжилась. Чем – то жутким, неумолимо жестоким веяло в этом зале. Как… как на эшафоте. Всё уже давно решено, а сейчас здесь – публичная казнь. Для всех этих кровожадных потерпевших. Алёна тяжело вздохнула. Конечно, им больно. Но разве человеческая кровь – лучшее лекарство?
– Твоих бы так! – кинула ей мать одноклассницы.
Другие люди стали приходить гораздо позже – приехали на более позднем автобусе.
Так и думала несчастная жена подсудимого, намеренно пытаясь разминуться со ставшими беспощадными врагами односельчанами. Враждебно поглядывая на "родственничков убийцы", потерпевшие и группа поддержки начала рассаживаться ближе к месту действа, поэтому Алёна смогла укрыться от посторонних глаз за чьей- то спиной.
Затем ввели отца. Туда, в клетку. Сняли наручники. Он сел, обвёл каким- то мёртвым взглядом зал, опустил глаза. Алёна его почти не узнала, скорее – почувствовала. И ранее склонный к седине, он теперь стал совсем белым. Щёки настолько впали, что, казалось, вот-вот порвутся. Огромные круги под глазами.
Сейчас, когда он опустил голову и потупил взгляд, его бледное лицо казалось черепом. И сидел он тихо, не шевелясь, как какая-то кукла.
Судьи не очень впечатлили Алену. Видела по телевизору. Не понравился седой с мятым лицом защитник. Не понравилась и прокурорша – большая женщина с большими звёздами на погонах и с очень мрачным взглядом. Но больше всего не понравилась судья. Мантия не могла скрыть её грузности. Свисали щёки и второй подбородок.
Видимо, она только что поднималась по лестнице, поэтому тяжело дышала. Алёна с удивлением рассматривала этого вершителя людских судеб. Потом началась процедура представлений, разъяснений, проверки свидетелей, во время которой матери предложили выйти из зала.
– Но это мой муж! – возмутилась Алёнина мать.
– Мария Ивановна, – вы вызывались в качестве свидетеля, поэтому должны пока выйти – терпеливо разъясняла судья. Допросим, будете присутствовать.
– Никуда не пойду! Я должна знать! – повысила голос свидетельница.
– Защитник, это Ваш свидетель. Объясните Вы, или суд найдёт управу.
Мятый адвокат сорвался со своего места – столика возле клетки и кинулся в проход.
Но у матери и так прошёл пыл.
– Сиди, доча. Потом расскажешь, – шепнула она и пошла к выходу. Остановившись напротив судьи извинилась: "Муж ведь", затем вышла. Процесс продолжался.
Прочитала обвинение прокурорша. Алёна узнала – то, что случилось с отцом, называется "убийство двух и более лиц из хулиганских побуждений". Рассказала, кто что видел и что рассказал на следствии, что у подсудимого была тяжелейшая степень опьянения, что он после всего уехал "скрылся с места происшествия" и нашли по следам, в стогу сена возле злополучного трактора. Что отец Алёны виновным себя признал и показал, что " по пьянке хотел попугать ребят".
– Подсудимый, встаньте. Вы признаёте себя виновным? – равнодушно спросила судья.
– Нет, не признаю.
Председательствующая восприняла это, как пощёчину. Мелко затряслись жирные щёки, поднимаясь из-под мантии, начала расползаться по шее и лицу краска.
– Но Вы… э… Геннадий Сергеевич, признавали себя виновным?
– Да. Сейчас не признаю.
– Садитесь мнение обвинения о порядке исследования доказательств? Тишина в зале! – это уже в ответ на ропот потерпевших.
Первым таки допросили отца. Тот, явно волнуясь, повернулся к потерпевшим.
– Я отвечу. Я всё равно отвечу. Перед законом. Но перед Богом и вами я не виноват! Не я был за рулём. Не я!
– Подсудимый, давайте показания суду, – прервала судья.
– Извините. В тот день я действительно выпил. Даже, точнее, напился. Бывает. Вот и решил отоспаться. Вечер уже. Думаю, завалюсь спать, а утром прямо отсюда – и вперёд. Я и раньше так делал… Лёг, уснул. А потом меня выволокли, избили, в милицию. А что я понимал тогда?
– Задавайте вопросы, прокурор, – подсказала судья.
– Сейчас, высокий суд! – собиралась с мыслями и переворачивала страницы в своей папке женщина в погонах. Затем, начала "потрошение".
– Вы признавали свою вину на всём протяжении следствия. Допускаю, что первые допросы проводились с Вами… не совсем вовремя. Но потом?
– Когда я отказался, а это было 23 августа, меня неделю не допрашивали. Пока я вновь не стал говорить, как прежде. Но следователь каждый день ко мне ходил.
Зачем, если протоколов нет?
– Вы мне вопросы не задавайте, а отвечайте на мой.
– То, что со мной делали, называется пыткой.
– Подсудимый, мы это проверим, и если не подтвердится…
– Вы, госпожа прокурор, мне не угрожайте. О том, что мне уже сейчас светит, мне разъяснили. Ещё больше не напугаете.
– Высокий суд! – окрысилась сторона обвинения – прошу оградить меня от таких инсинуаций. Все видели, что я не запугивала подсудимого, а разъясняла возможные последствия заведомо ложного доноса.
– Замечание принимается. Подсудимый, только по существу и без пространных комментариев. Допрашивайте дальше, прокурор.
– По какому поводу вы напились?
– Ну… уборочная.
– Праздник труда и урожая?
– Отказываюсь отвечать.
– Хорошо, зададим вопрос по – другому. За какие деньги вы так набрались?
– Чтобы набраться, больших денег не надо. Не коньяк, поди, пьём.
Насмешливый тон вопросов, какая-то постоянная издевательская ирония типа "плети-плети, уж мы-то знаем, не впервой" начинали злить отца.
– По заключению экспертизы, вы так набрались, что на ногах не могли стоять. Где вы купили спиртное и сколько?
– Не помню. Но если я не мог стоять на ногах, то как я ехал?
– Таких мастеров – хоть пруд пруди… Но он опять задаёт мне вопросы! – спохватилась прокурорша.
– Второе предупреждение, обвиняемый. Ещё одно – и удалю из зала.
– Наглец! А вы ещё цацкаетесь с ним – подала голос мать одного из погибших. – На коленях пощады молить надо! А ты! Эх! Животное! – она села и разрыдалась.
– Потерпевшие! При всём сочувствии к вашему горю, обязана предупредить – будете нарушать порядок, придётся удалить и вас.
– Всё-таки, вы можете прямо назвать лиц, вас… пытавших?
– Следователь сам рук не марал, нет. Но приходил с двумя костоломами, которые и старались. А потом они и сами приходить начали. Я думаю, все приходящие регистрируются? Это я не у вас, это чисто риторический вопрос, – быстро спохватился Геннадий.
– Фиксируются, фиксируются. Поскольку вы не первый… Высокий суд! – поднялась прокурорша. В связи с распространённостью вот таких заявлений, мною заранее были истребованы сведения о посещении подсудимого в изоляторе. Вот. Прошу обозреть и приобщить к делу.
– Тааак. А вас, подсудимый, никто в изоляторе и не посещал, кроме следователя и адвоката.
– Как же так? Они что, тоже заодно? Одна система. А, и вы тоже. Делайте, что хотите! – вдруг обречённо махнул он рукой. Это был жест такого отчаяния, такой одинокой тоски, что Алёна не выдержала.
– Не он это! – подхватилась она. – Не он! Вы же видите, он сейчас правду говорит!
Почему вы все ему не верите? И вы! – она повернулась к потерпевшим. – Вы же его знаете. Да? Он врал? Он хоть раз кому соврал! Если бы это он… а так, за что?
– Выведите эту истеричку. Пристав, почему малолетние в зале? – отреагировала председательствующая.
– Вы… вы просто… сухостой. Внутри уже мёртвая. А вы, вы? – упираясь, продолжала обличать Алёна участников действа. – Вам говорят, что били, а вы смеётесь! А сами боитесь! По глазам вижу – боитесь. А делаете! Проявив недюжинную силу, она вдруг вырвалась и уже обернувшись в дверях спохватилась:
– Папка, я люблю тебя. Мы все любим тебя! Ты только держись, папка!
Остальной процесс Алёна прождала под дверью. Вызывали мать. Потом её вывели "на воздух" и вызвали врача.
– Меня сейчас отвезут, доченька, а ты дождись.
– Мамочка, надо же тебе помогать. Я с тобой! Давай быстренько, я потом ещё успею.
– Зря мы с тобой её рассердили, теперь ещё передачу и свиданье не разрешит, – переживала бедная женщина уже в "Скорой".
– Всё будет хорошо, мамочка. Всё разрешат. Ты спокойно лежи. Дяденька доктор, надо скорее, ей плохо. Или, дайте, я.
– Девочка, сиди и не мешай! – что – то вколол врач матери.
– Дочечка… если что… смотри за братиками… Особенно за Виталиком. Шебутной…, – слабо улыбнулась мать. Где деньги – знаешь. – На папку не надейся… Не выпустят. Злые они… Правильно говорят – оборотни. Нет… защитник добрый.
Боится… А эти – в погонах и судьиха… злые. Ещё такое спрашивать…
– Что мамочка, что?
Женщина начала заметно бледнеть и покрываться потом.
– Кислород! – закричал врач. – Камфара!
– Не верь! Ни за что не верь! – успела ещё сказать несчастная женщина, пока не надели кислородную маску. Автомобиль резко затормозил и тренированные врачи на всех порах понеслись с больной по коридору.
– Сразу в реанимацию! – раздалась команда. Алёна едва успевала за ними. Но одна из дверей перед девушкой захлопнулась.
– Пустите меня к маме! Пустите меня к маме! Мамочка, подожди, я сейчас, – кричала девушка, дёргая дверь.
– Девушка, туда посторонним нельзя – пыталась урезонить её санитарка приёмного покоя.
– Там моя мама! Мне надо быть там. Пустите, да пустите же бога ради, – рыдала Алёна, вырываясь из рук санитарок и подоспевшего на крики постового дежурного милиционера.
– Мне её спасти надо!
– Девочка, миленькая, нельзя! Никому сейчас нельзя, – уговаривала санитарка бьющуюся в истерике девочку.
– Гражданка, прекратите хулиганить, иначе доставлю куда следует!
Не надо было говорить этого служаке. Но привыкшие к чужим бедам сердца быстро черствеют. Не все, но многие. Извинением стражу порядка стала лишь ужасающая боль, молнией пронзившая его насквозь – от лысеющего затылка под фуражкой до пяток в сапогах. Он упал немедленно и беззвучно. Санитарки, взвизгнув от меньшей, но ощутимой боли в руках ("Словно кипятком обварили" – рассказывала впоследствии одна из них) отпрыгнули в разные стороны. Вылетели запоры двери, и Алёна вихрем ворвалась в запретную зону – пустынный длинный коридор реанимации. Иссуплённо врываясь во все двери, пугая больных и медперсонал, она металась в поисках главного помещения, куда повезли мать. Пришлось ещё раз ударить болью по рукам здоровенного мужика – реаниматора. Но добралась.
– Ещё разряд! – первым делом услышала она крик, затем увидела, как выгнулось худенькое тельце матери.
– Ещё разряд! Мы её теряем! Ну! – кричал мужчина, своей огромностью и внешней свирепостью похожий на боксёра Валуева. И вновь бедная мамочка от удара тока изогнулась и, как показалось девушке, застонала. Нет. Это был стон этого гиганта.
– Всё, – простонал он, снимая повязку. – Не свершилось.
Он сел напротив лица Алёниной матери и рассматривая её укоризненно спросил:
– Куда ты торопилась, жанчинка? Жить и жить бы ещё.
А лицо у мамы было такое измученное, такое несчастное и беззащитное, что девушка разрыдалась в голос.
– Не торопилась она. Поторопили.
– Кто пустил? – загремел, было, великан. Затем вяло взмахнул своей лапищей – Впрочем, теперь всё равно. – Поторопили, говоришь? У неё сердце столетней старушки. Мамка твоя? Беречь надо было.
– Я… я… – захлёбывалась в слезах девушка.
– Что ты – верю. Видно. А другие. Ладно. Положено в морг вести. Но ты посиди пока. Туда уж точно не пустят. Он выгнал из палаты угрюмых ассистентов, вышел сам, и было слышно, как рыкнул на Алёниных преследователей.
Прижавшись щекой к маминому лицу, девушка впитывала уходящее тепло. Затем, на что-то решившись, попыталась сконцентрировать всё своё умение. Это был не луч, не туман и не волна. Слепящая вспышка солнечного протуберанца передалась от дочери к матери. И материнское сердце отозвалось на зов. Встрепенулось, ударило, но затем мелко задрожало и вновь затихло.
– Мамочка, миленькая, добренькая, любименькая, хорошенькая моя, зачем же ты так?
Не уходи, родненькая. Пожалей. Как же я… Нет, как же ты? – шептала, уже не вытирая слёз девушка, поняв, что "не свершилось". – Я же тебе всегда помогала, мамуся, этот врач неправ. Мы же… – ни говорить, ни шептать она уже не могла, только перебирала губами. К удивлению вспомнилось, что не видела она мать отдыхающей. Нет, когда колхоз выделил путёвку и все вместе съездили на курорт.
Когда это было, ещё и братиков не было. А когда лежала в больнице и отец по установленному обычаю носил ей разные, по их меркам, вкусности, она их откладывала, будто не хочет, а потом тихонько отдавала им. Бедная. Вон, седая какая. А я ёё… А я ей… Хоть обнимала бы почаще. Дочка кинулась к матери и порывисто обняла мёртвую, осыпая мягкую кожу поцелуями.
– Какие у тебя волосы мягкие, мамуля. И бровки. И реснички. Как у девочки. Вот морщинку только. Вокруг глаз. Плакала много… "Поторопили". Она вспомнила ночные ужасы – пьяного отца, гонявшего и мать и её, совсем ещё маленькую девочку.
Вспомнила, как давилась потом рыданиями мать, стараясь не разбудить и не напугать спящую дочку. Потом всё как- то улеглось. Появление братиков принесло в дом спокойствие, но не радость. А крестьянское подворье приносит достаток, если будешь крутиться. И мама крутилась. Безостановочно. И лишь однажды, кажется, на восьмое марта, выпив со своими "девчатами" на ферме, она не выдержала, разрыдалась.
– Всё… всё… всё, – повторяла она.
– Что, мамулечка "всё", допытывалась, обнимая её, Алёнка.
– Всё, милая, " всё". Хана. Да ты не пугайся, дочечка, это я так. Это о своём…
Хотя, почему всё? Вот, какая красавица растёт. И вон, какие обормотики. Надо жить. Для вас жить, правда?
Поторопили. А вымазанные дёгтем ворота после этого ужасного случая? А откровенные плевки в лицо от потерпевших? А выбитые камнями окна? Разве одна Алёна переживала этот ужас? Когда начали травить в классе? Когда устроили бойкот, а учительница, пряча глаза, занудливо объясняла детям, мол, не виновата девочка, что родилась от такого чудовища. И даже Костик, влюблённый в неё с первого класса Костик пересел за другую парту и стыдливо отворачивался при встречах.
– Не он это! Не мог он этого! – однажды сорвалась и закричала на переменке Алёна.
Промолчали. Только Костик на следующей переменке прошептал: " Ручьём сегодня не ходи". Пошла. Ждали. Избили и её и всё- таки встрявшего на защиту Костика.
А мама, мама утешала, гладила вот этими твердыми, но такими ласковыми руками.
Мазала и её и братикам синяки. И только ночью по животному выла. А по утрам вновь вертелась по заботам. Только ещё добавилось на свидания к мужу и от детей отрывать – передачи носить. И сама вон высохла, мамочка. Всё для нас, для нас.
– Вот и жила ты для нас… Сколько смогла. Но почему столько? Всё эти, – вспомнила она лица судейского действа. – Но мамуля, мне то что теперь делать? Не справлюсь!
Толи случилось, толи почудилось, но улыбнулась мама Алёнке. Грустно, но улыбнулась. Словно сказала "Будет трудно, но ты справишься, детонька".
Осторожно вошёл добрый великан. Минуту стоял тихо, потом попросил девушку выйти.
– У меня и так из- за тебя нагоняй будет… Всё понимаю, но ты там чего-то такого ещё натворила. Иди, пожалуйста во-о-он через ту дверь. Пока хватятся, выйдешь через главный выход, а завтра, когда маму приедете забирать, уже успокоятся. Хорошо?
Он умел уговаривать, этот сурового вида гигант. Алёна кивнула и, оглядываясь на покойную, побрела в указанном направлении.
В скверике она потерянно села на скамейку. Светило солнце, одаривая уже не летним теплом. Желтели листья. Гудели и тренькали трамваи. Ходили люди. Мир был почти тот же. Но уже не тот. В нём не было мамы. Она уже не была рядом, уже нельзя было её обнять, спросить совета, просто прислониться к плечу и ощутить родное тепло. Алёна подумала, как редко она это делала, и вновь на глазах появились слёзы. Потом вдруг вспомнилось, как мама, экономя на обуви, почти всё лето ходила по двору в старых резиновых галошах. А я…, а я…, она вспомнила свои попрёки насчёт одежды и теперь вновь разрыдалась.
– Что за беда, девочка? Может, чем помочь? – присел рядом какой- то выздоравливающий.
– Мама… умерла. Только что…, – пытаясь сдерживаться, ответила девушка.
– Даа, сочувствую. Могу чем помочь? Хотя, в таком горе…
– Расскажите, где у вас областной суд?
– А тебе зачем? На пальцах особенно не разъяснишь. Ты впервые у нас?
– Там папа. Он не знает ещё.
– Позвони. Держи мобилу.
– Нет у него. Да и нельзя там сейчас, наверное, – застеснялась своей отсталости от цивилизации девушка.
– Да, проблемка. Хотя, слушай! Тебя подвезут!
– Нет уж, спасибо! – поднялась Алёна. – При всех переживаниях она помнила рассказы об "отзывчивых" водителях и приключекний не хотела.
– Да чего там "спасибо", раз такое дело, пошли, – решительно встав, потянул за собой девушку незнакомец. – Сейчас мотор поймаем, и он тебя довезёт.
Это успокоило девушку. Кроме того, определив добровольного помощника, как весьма пожилого, она решила в своей наивности, что "таким меринам уже не до того".
– Вот у девушки беда, быстренько доставь её к областному суду. Вот, держи. Ну, удачи, Василёк.
Милиционер на входе в судилище равнодушно отвёл взгляд от зарёванной девчушки – не террорист. Возле дверей зала ещё сидело два недопрошенных свидетеля, – суд исследовал доказательства всесторонне, а значит, долго. Девушка рывком открыла дверь и вошла. Люди чуют беду и в зале тотчас восцарилась тишина. Ни на кого не обращая внимания, Алёна подошла к клетке.
– Мамочка умерла. Ты ведь её тоже убил, а, папка? И вы, – она показала пальцем на судью, и вы – ткнула она пальцем на побледневшую прокуроршу. – Что вы у неё такое спросили? Может, теперь я за неё отвечу.
– Прошу оградить! Неслыханно! Не процесс, а балаган! – первой отреагировала женщина в погонах.
– Объявляется перерыв на… пятнадцать минут, – судья с серыми заседателями пенсионного возраста величественно удалились в совещательную комнату.
– Доченька, иди сюда! Как? Почему умерла? – начало доходить до отца. Он прижался к прутьям решётки.
– Сердце. Довёл, – однозначно ответила Алёна, отворачиваясь.
– Дочушка. Прости, ради Бога! Нет, это у ней просить. Что? Что будет? Где братики?
– Отойти! На скамью! Назад. Девушка, и вы – назад.
– Но товарищ рядовой…
– Никаких но! Не положено!
– Ладно тебе, Семён. Слышал же, что случилось. Пусть поговорят, – угомонил ретивого служаку старший конвоя – наподобе вояк роты почётного караула затянутый в форму прапорщик.
– Спасибо Вам. Доченька, ты присмотри поначалу за братиками. За домом. Немного.
Там решим…
– Думаешь теперь выкарабкаться? Отвертеться не удаётся, так на жёнином трупе решил выскользнуть? – оборвала разговор одна из потерпевших – женщина с жутким взглядом.
– Ну всё, начинается склока. Конвой, вывести, подсудимого, если порядка сохранить не можете. – Скомандовав конвою, тихо выскользнула из зала и прокурорша.
– Мама умерла. Умерла мама. Мама умерла, – жалобным тоном скулила несчастная девочка и притихшие вдруг потерпевшие не останавливали её до возвращения суда.
Ввели какого – то лишенного стержня отца. Вошли судьи.
– Судебное заседание объявляю продолженным. Имеются ли какие ходатайства?
– Высокий суд! – вскинулась прокурорша. – По имеющимся данным, в семье подсудимого случилась трагедия. Умерла его жена. В семье осталась эта вот девочка и двое малолетних сыновей. Ходатайствую об отложении слушания дела и… – было видно, как женщина набирается мужества – и изменения меры пресечения на подписку о невыезде… Пусть хотя бы похоронит. И с детьми пока решится… – объяснила свою позицию обвинитель.
– Потерпевшие, Ваше мнение по заявленному ходатайству?
Мнения разделились. От: "Пусть похоронит, никуда не денется" одних и "На усмотрение суда" других до: " Он наших не пожалел, нас не пожалел, чего его нам жалеть" третьих.
Защитник горячо подержал заявленное ходатайство и поблагодарил государственное обвинение за проявленную человечность.
– Ваше мнение, подсудимый, – обратилась к уже вдовцу толстая судья.
– Пустите. Попрощаться. Прощения попросить, – тихо прошептал Алёнин отец.
– А у нас? – вновь взвыла наиболее агрессивная потерпевшая.
– Я к вам потом приду. Сразу после… Зачем суд? Убьёте – и всё. И крови попьёте. И детей моих кровушки хотите? – вдруг сорвался он. Палачи! Не я, не я, не я это! Но хотите моей крови – пейте. – Впавший в истерическое буйство подсудимый вдруг зубами впился в свою руку, одним махом вырвал кусок запястья и протянул брызжущую фонтаном крови руку сквозь решётку.
– Иди сюда, Семёновна! Иди и напейся! Всю выжри, до капли!
Пока конвой скручивал впавшего в истерику отца, а суд "удалился в совещательную комнату" Алёна вышла из зала и побрела куда глаза глядят. Мама умерла. Умерла мамочка. А они… А они…, – плакала девочка. И братики ещё не знают. И она там лежит. Забирать надо. Хоронить. Домой ехать. А как теперь… одной? Может, всё- же отца выпустят? Нет. Не выпустят, – тяжело вздохнула Алёна. Надо ехать. Надо к маме… за деньгами. Всё у неё. Девушка и не заметила, как вновь оказалась в скверике возле больницы. К кому сейчас идти? К главврачу? Или уже в морг? – девушку передёрнуло.
– О, Василёк! Опять здесь? Проблемы?
– Мама умерла. Хоронить надо. Отца не отпускают…
– Постой – постой. Он у тебя там за что?
– За убийство. Троих наших ребят раздавил на тракторе. И одну девушку покалечил…
– А… Как же. Криминальную хронику почитываем… И что, у тебя никого не осталось там из взрослых?
– Никого, – вздохнула девушка. А два братика остались. – Она уставилась на пчелу, промышляющую в осенних цветах. – Если сейчас надо забрать… деньги у мамы, это к кому обращаться?
– Думаю, к главврачу. Но, знаешь, давай по – другому. Сейчас тебя отвезут, помогут, а потом рассчитаемся, а? – Не ожидая ответа он начал набирать кого-то по сотовому.
