I. СРАЖЕНИЕ
Носите ли вы очки? Если да, то можете пропустить сейчас десяток-другой строчек. Они для тех, кому не знакома привычная тяжесть на ушах и носу, кому не приходится то и дело вытаскивать носовой платок даже при полном отсутствии насморка. Они для тех, чьи глаза не защищены от пыли надежными стеклами, кто видит радугу лишь изредка, а не после каждого мелкого дождика. Для — тех, кто не знает ощущения беспомощности, посещающего очкарика, потерявшего очки. Да, они-то не поймут, почему, получив сокрушительный удар по правому уху от незнакомого субъекта,
Игорь Плонский повернулся к нему спиной, а не лицом. А он отнюдь не был последователем Ганди или Толстого. Просто очки чудом удержались у него не столько на лице, сколько на левом ухе. И их нужно было спасти. Очки были уже в руке, когда голова загудела от чудовищной силы удара по затылку.
По-видимому, нападавший решил, что с боков и сзади у его жертвы непробиваемая, броня, поэтому через мгновение его кулак уже навис над носом Игоря. Но очки к тому времени были застрахованы от неприятностей.
А позади неизвестною храбреца находилась метровая ограда палисадничка — Игорь даже запомнил ее узор. — и наглец перевалился спиной через оградку быстрее, чем Плонский успел понять, что в этом повинны его кулаки.
Тут-то и подошли дружинники. Зрелище, открывшееся в свете их фонариков, было достаточно красноречиво. Удары по затылку и рядом не оставили заметных следов на победителе. Что же касается побежденного, то сам
Игорь и представить себе не мог, что два кулака, попав в лицо одновременно, в один прием, способны произвести такую метаморфозу.
Рассеченный подбородок, разбитая губа, расквашенный нос и подбитая бровь неопровержимо свидетельствовали, что беднягу избивали долго и старательно. Вновь севшие на место очки дали Игорю возможность разглядеть все детали. Один из дружинников присвистнул, выпятив толстые, двумя широкими валиками, губы, другой вздохнул, взявшись руками за обе щеки, третий поднес к носу Плонского кулак: «Ох и дал бы я тебе…»
В ту же секунду он оказался на земле. Игорю совсем не улыбались классические пятнадцать суток, а дело пахло по меньшей мере ими.
Единственный же прием, который он помнил из самбо, мог повредить лишь чистоте костюма, но отнюдь не здоровью человека, закрывавшего от Плонского подступы к ближайшему проходному двору.
Но они тоже знали этот двор. А бегун из Игоря никудышный. Примерно через две с половиной минуты он уже знал, что капитуляции не избежать, и искал только ее наиболее безопасную форму — гнавшиеся вошли в азарт.
Именно на исходе третьей минуты он и услышал:
— Рви когти, паря. А мы с ними посчитаемся. И между Игорем и его преследователями оказалась кучка парней.
— Да это же сам Тихон Васильевич! Или как там тебя по батюшке? — продолжал издевательски все тот же голос. — Вот мы и встретились…
Игорь Плонский стоял у грязной глухой стены старого двухэтажного дома.
Он тяжело дышал, захлебываясь вязким осенним воздухом. Ноги вибрировали, как станина старого фрезерного станка, сердце прыгало, как прыгает мячик с опилками на длинной резинке. Но в глазах посветлело.
Может быть, благодаря оказавшемуся сравнительно недалеко фонарю. Он увидел, как блеснуло лезвие ножа в руке. протянутой навстречу парню с красной повязкой. И еще лезвие, и еще. «Спасителей» Игоря оказалось пятеро. Как на подбор здоровенные парни с челюстями гримальдийского человека. Пятеро вооруженных против трех безоружных. Кроме того, у пятерых еще были, видимо, какие-то счеты с дружинниками.
— Не надо за свисточек хвататься, деточка, — умильно уговаривал вожак пятерки того, кого он назвал Тихоном. — Нельзя будить граждан в ночное время. То ты, понимаешь, мою маму будишь, чтоб меня забрать, то других мам, пап и детишек. Ты не думай, мы тебя еще, может, и пожалеем. А может, конечно, и нет…
Что он хотел сказать еще, так и осталось неизвестно, потому что именно в эту секунду Игорь изо всей силы лягнул его сзади под коленку, трахнул его соседа ребром ладони куда-то между плечом и шеей, изо всех сил боднул головой в спину третьего бандита. А что было делать? Драчун из Игоря никудышный. Но остаться в стороне значило стать союзником бандитов…
Было ли то издревле прославляемое везение новичка (дрался Игорь впервые за последние десять лет) или ему помогло профессиональное знание человеческого тела, но все трое оказались сбитыми с ног. И к счастью, потому что в этих лихорадочных действиях Игорь израсходовал остаток сил и был теперь абсолютно беспомощен. Правда, вожак тут же вскочил на ноги, но на него насел губастый Тихон. Парень, которого Игорь боднул, ударился, падая, головой об угол стены и был без сознания. Другой не мог пошевелить правой рукой даже через полчаса в милицейской машине. С оставшимися двумя справились друзья Тихона.
— Ну битюг! — сказал, оглядывая Игоря, Тихон. — Запас надежности у тебя фантастический.
— Плеч твоих я обнимаю ширь, доблестный дружинный богатырь, — сказал тот из его товарищей, что был повыше. И сунул руку: — Леонид.
— Слава передовикам борьбы с хулиганами! — провозгласил третий и представился: — Карл.
Составление протокола в отделении милиции было одним из самых светлых моментов в жизни Игоря. Лейтенанты и капитаны расспрашивали его и его товарищей о подробностях боя, лейтенант восторженно произнес: «одним махом троих побивахом». Сержанты и старшины прислушивались к разговорам издали, так, во всяком случае, Плонский воспринимал происходящее.
И тут вдруг майор спохватился:
— А зачем это вы за ним гнались? Игорь в отчаянии вскинул глаза на Тихона. Вот сейчас…
— Ну чтобы сообщить, что его противник признал себя зачинщиком драки, — невозмутимо ответит тот.
…Почему вожака не обыскали, в отделении спохватились слишком поздно.
Едва стоявший возле него милиционер отвернулся, тот выхватил из кармана небольшой перочинный ножичек. Очень простой, с одним лезвием, такие покупают за полтинник мальчишки, у которых не хватает терпения, чтобы накопить более крупные капиталы. Ножичек открылся с легким скрежетом и через секунду уже торчал в плече Игоря.
Когда бандита утащили, выяснилось, что рана неглубока, но сильно кровоточит, отправляться из-за нее в больницу — после того как перевязка уже сделана — не стоит, но полежать надо. До дома было далеко. А Тихон: «Ну, да я же живу здесь, рядом с отделением, вон за тем углом».
Однокомнатная квартира в каменном доме. санузел раздельный, телефона нет. Так охарактеризовало бы это жилище объявление об обмене. Более изощренный в технике обмена гражданин обязательно добавил бы: солнечная сторона. Впрочем, не только объявления, но и средних размеров очерка не хватило бы, чтобы описать эту квартиру. При входе ошарашивал плакат, висевший в коридоре прямо напротив двери:
«Что ты сделал сегодня для счастья человека, лодырь?»
Рядом красовался график под названием
«Развитие любовных увлечений Т. Фаддеева в 1971 году».По вертикали единицами измерения служили часы, посвященные мыслям о любимой ежедневно, по горизонтали откладывалась продолжительность увлечения в сутках.
Графики были в промежутках между полками, под полками и над ними; графики были пришпилены к потолку вперемежку с плакатами. Хозяина квартиры, судя по этим графикам, интересовали фазы луны и статистика преступлений, солнечная активность и зависимость шахматных успехов гроссмейстеров от возраста. Тут были еще графики чтения книг — нравящихся и ненравящихся. Интерес измерялся по двенадцатибалльной системе, скорость — в страницах. А плакаты грохотали:
«Дифференциальные уравнения — универсальный язык науки, дифференциальные уравнения передаются в виде графиков; график — все!!!»
И другой плакат — рядом:
«Хемингуэй работал утром, Толстой днем, Бальзак ночью. Пусть у тебя будут утро Хемингуэя, день Толстого и ночь Бальзака». «Тебе нужны деньги? Рядом есть Леонид!»
Между этими бумажными листами и полосами жались друг к другу книжные ряды. Они облегали стены единственной комнаты, подымались к кухонному потолку, заставляли проходить боком через коридор и испуганно наклонять голову при входе в ванную.
Пока Игорь разглядывал квартиру, ее хозяин с удовлетворением изучал ошарашенное лицо гостя. При этом его собственное лицо имело такое выражение, будто он проводит в уме какую-то классификацию. Игорь Плон ский не любил свойственную иным из его знакомых привычку при первой же встрече находить для человека полочку, на которой уже помещаются несколько схожих субъектов. Знал он этих любителей по цвету глаз определять волю, а по форме бровей — трудолюбие. Только одну классификацию по внешности и можно сделать: внешнюю. А уж это-то Игорь, антрополог, наверняка умел лучше. Итак, Тихон был явным представителем малой беломорско-балтийской расы, одной из пяти, составляющих вместе большую европеоидную расу. Не очень высокий, светловолосый, светлоглазый, овальное лицо, короткий нос… но какой-то давний лихой наездник — половец, татарин, калмык? — заставил чуть-чуть раздвинуться скулы и чуть-чуть сощуриться глаза. А если приглядеться, то широкие полные губы напомнят о черном рабе — воине, купленном, верно, владыкой среднеазиатской державы в Египте или еще южнее. Любили эти владыки иметь в охране людей, ни на кого вокруг не похожих и полностью от них зависящих.
По идее, от этого раба мог бы Тихон унаследовать буйную вспыльчивость, смягченную, наверное, медленно вскипающей северной кровью… Впрочем, тут Игорь поймал себя на том, что впадает в тот самый грех, за который только что мысленно осуждал Тихона, и, отказавшись от дальнейших физиогномических наблюдений, перевел взгляд на товарищей Тихона по дружине, начавших уже готовить для гостя постель на диване. Ну, Карл — тот принадлежал к балкано-кавказской расе со своим смуглым лицом, великолепно вылепленным большим — если не огромным — носом и кудрявыми волосами, торчавшими во все стороны, как черные протуберанцы. Леонид был тоже и смугл и черноволос, но волосы у него были прямые, а нос поменьше, черты лица тоньше, и ни один антрополог не задумался бы отнести его к великой индо-средиземноморской расе, составляющей большинство населения стран между испанским Тахо и индийским Гангом.
Скифы, очевидно, занесли этот антропологический тип в места, которые ныне зовутся Украиной. Вот такие молодцы разгромили когда-то великого персидского царя Дария. И — редкий с точки зрения Игоря случай — Леониду шли пышные усы.
— В шахматы, может быть? — спросил Леонид, когда Плонский уже прилег. — Или ты спать хочешь, Игорь?
— В такой день, точнее, в такую ночь — и в шахматы! — воздел Карл руки к небу. — Неужели у тебя ничего не найдется выпить, Тихон?
— Знаешь, где искать, — отмахнулся Тихон, не сводя с Игоря своего по-прежнему оценивающего взгляда.
— Что ты так смотришь? — не выдержал Игорь наконец.
— А? Ты извини. Хочу тебя отблагодарить. За помощь…
— Ну знаешь!
— Погоди, погоди. Благодарность эта особая. Ты кто по профессии?
— Антрополог. Только-только из экспедиции. Плыли на лодке по Енисею, изучали прибрежных жителей. Позавидуешь! — Плонский пытался разговориться, чтобы как-то защитить себя от Тихонова взгляда, но это не помогло.
— Антрополог, значит? А ну, ребята, быстро! И Тихон сделал какой-то неопределенный жест рукой. Но друзья, очевидно, поняли его, потому что один из них вытащил из-под дивана магнитофон «Астра», другой — из-под стола опутанный проводами чемодан, под крышкой которого оказался пульт управления.
— Может, отложили бы до другого раза… — умоляюще простонал Карл.
— Отложит он, дожидайся, — фыркнул Леонид. Плонский хотел сказать, что ему сейчас нужнее бы всего поспать, что он недавно из экспедиции, что день был трудный, а про вечер они сами все знают… но к нему уже подвинули маленький журнальный столик и поставили на него три одинаковых прибора, каждый из которых состоял, собственно, из градуированной шкалы полукругом и стрелки. От приборов тянулись провода к чемодану.
Игорю стало интересно.
— Что я должен сделать?
— Нужно, чтобы все стрелки стояли на нуле. Имейте в виду: каждая из них зависит от двух других. Вращая ручку на одном приборе, вы заставляете двигаться все три стрелки. Работайте обеими руками… — заученным голосом произнес Тихон, впервые обратившись к Игорю на «вы». — А черт!
У тебя же плечо ранено…
— Да, капитан, промашку ты дал, — засмеялся Карл. — Значит, будет все-таки по-моему: чтобы держать рюмку, одной руки хватит.
— Ладно, только сначала все-таки поработаем с магнитофоном. Тут, Игорь, записано несколько десятков слов. С паузами. Ты должен будешь заполнить паузы первыми пришедшими тебе в голову словами. Ясно? Потом поработаем с другой лентой.
— Может, вы мне сначала объясните, для чего это нужно?
— Ты хочешь быть частью гения?
— Как это — частью? Не лучше ли просто гением?
— Просто! Это от нас не зависит. А вот насчет части — что-то должно бы выйти, — Тихон сложил губы бантиком, — должно бы… Хочешь быть четвертью гения?
И Игорь узнал…
II. ТРОЕ СОГЛАСНЫХ
К экзаменам на аттестат зрелости они пришли заслуженными и уважаемыми людьми. Как же!
Классная стенгазета, редактором которой был Тихон Фаддеев, из года в год появлялась на всех выставках, на какие только могли ее выдвинуть директор и классный руководитель. А авиамодели Тихона отличались даже на областных соревнованиях.
Математический кружок, старостой и украшением которого являлся Леонид Липатов, гремел на весь город, захватывая на иных олимпиадах четвертую часть всех призов.
Карл же, бесспорно, был лучшим пионервожатым города. Ему поручали вопреки всем правилам каждый год новый младший класс — самый трудный, — и он не отказывался от этого привычного поручения, даже дойдя до выпускного класса.
Но для каждого из них торжественные рукопожатия директора школы, почетные грамоты горкома комсомола и даже умиленно — счастливые лица родителей отступали на задний план перед тем, что они называли Союзом
Трех Согласных — их дружбой.
В жизни настоящая дружба значит для человека очень многое, в школе — почти все. О эта микропланета со своей политической картой, еще более пестрой, чем карта большого мира… Великие державы и их сателлиты, карликовые государства и нейтральные страны… И каждая страна — человек. Школьник. Ребенок. И каждой стране приходится вести сложную и порой мудрую политическую игру, чтобы не слишком часто являться домой с разбитым носом. Ведь значение каждой из этих стран на карте определяется десятками факторов — от успеваемости до ловкости, от остроумия до умения играть в лапту. Но среди всех этих факторов на первом месте — обыкновенная грубая физическая сила.
В школьном микромире подвизались свои Карлы Великие и Цезари Борджиа, свои Евпатии Коловраты и Макиавелли.
Тихон с шестого класса ходил в секцию самбо; Карл в одиннадцать лет стал брать у старшего брата уроки бокса, а к тринадцати был сильнее всех в классе; Леонид научился где-то урывками кое-каким приемам джиу-джитсу. (Все это отдельно, потому что они знали друг друга только вприглядку и здоровались лишь тогда, когда встречались где-нибудь далеко от школы.)
Что же? Они становились сильнее и опаснее, ударов и обид на долю любого из них с каждым годом, даже с каждым месяцем, приходилось меньше. Но зато удары становились как будто больнее, а обиды — обиднее. Или просто кожа делалась тоньше, по мере того как толстели бицепсы…
Но… в школе было пять седьмых и только три восьмых класса. И когда седьмые «Г» и «Д» прекратили свое существование, в восьмом «В» встретились Тихон Фаддеев, Карл Фрунцев и Леонид Липатов.
Много позже они пытались вспомнить, с чего началась их дружба. Но ни Тихону с его педантичностью, ни Карлу, умеющему различать мельчайшие оттенки чувств. ни даже Леониду с его математической привычкой к тонкому анализу — это не удалось. Скорее всего потому, что не было конкретных обстоятельств, способных сохраниться в памяти.
Их потянуло друг к другу, как кусочки легкой коры в блюдце с водой, которые собираются вместе под невидимыми ударами «броуновских» молекул жидкости.
И они собрались вместе. И скоро даже школьным богатырям пришлось считаться с силой этой уверенной в себе тройки.
И что бы каждый из них с тех пор ни делал — двое других были в этом участниками.
Тихону изо всей математики нравилась только геометрия, а Карл не мог сказать о себе и этого, но они ходили в кружок к Леониду и вскоре могли ему помогать, когда надо было кому-нибудь что-нибудь объяснить. Леониду слишком многое казалось простым.
Карл рисовал, а Леонид писал стихи для Тихоновой стенгазеты, вместе они мучились над резиновыми моторчиками для Тихоновых авиамоделей, и все втроем являлись на пионерские сборы к очередным подопечным пионервожатого Карла.
В восьмой «В» пришли трое угрюмых мальчишек. Трое всегда готовых огрызнуться подростков, вечно ждущих от учителя — насмешки, от одноклассника — тычка исподтишка. Школу кончили трое серьезных юношей, три человека, которые знали не только чужое призвание, но и призвание свое.
Карл пошел в медицинский, чтобы стать психиатром. Леонида давно звали на мехмат. Тихону сам бог велел идти в авиационный — и пути всех трех разошлись. Карл и Леонид еще встречались, хотя и не каждую неделю, а
Тихона вовсе отнесло куда-то в сторону.
Что же, теперь все они тверже стояли на ногах, и им не нужно было прижиматься спина к спине, чтобы не упасть. И в тех кружках, в которых они теперь занимались, всем троим просто нечего было делать.
А тут еще появились девушки… И друзей относило друг от друга потоком времени. Относило все дальше и дальше. Год, другой, третий. Еще немного, и каждый из них превратился бы для остальных просто в некий символ детства.
Но настал день, когда Тихон открыл дверь на резкий звонок и не удивился, узнав Леонида. И Леонид не удивился, когда через минуту в квартиру Тихона ввалился Карл.
Они расставили шахматы и разлили но стаканам альб-де-масэ, они обменялись последними анекдотами и занятными историями из жизни общих и раздельных знакомых, они традиционно пошутили по поводу Тихоновой веры в приметы, шахматной горячки Карла и стихов. которые по-прежнему пытался писать Леонид.
А потом Тихон сказал:
— Ну, кто первый будет жаловаться?
— Я.
— Что с тобой, Карл?
— А знаешь, в чем два главных достоинства кожных болезней? От них не умирают и от них не выздоравливают. Ими я, наверное, и буду заниматься…
— Но ты же хотел стать психиатром?
— Многих, ребята, нынче тянет душу человеческую пощупать. Значит, это требуется заслужить. А у меня с успеваемостью не ахти что. Середняк. Нет дара божьего! И вообще, куда ни пойдешь — шах и мат… И вот жена ушла. Два месяца только пожили — разлюбила. Сказала, что больше меня не понимает, что я слишком много говорю, что уследить за ходом моей мысли невозможно — и вообще, тем более… Этого «тем более» я видел, братцы. Что же, когда на ввод кибернетической системы подают слишком много информации, система не может ее переработать и отказывается действовать. Так это выглядит с точки зрения кибернетики. Что такое любовь, ребята? И что такое талант?
— Твоя очередь исповедоваться, Леонид, — кивнул Тихон. — А на вопросы мы будем отвечать потом.
— Отец у меня умер, ребята. Умер. Что же это такое — смерть? Знает это кто-нибудь? Завидую тебе, Карл, хоть ты и жалуешься, а все равно завидую. Никто тебя не заставит заниматься, чем не захочешь. А спасать людям тело и душу — будешь. Но я, будь врачом, думал бы над бессмертием. И еще завидую тебе, Карл: ты решаешь, выбираешь, пусть под давлением, кем быть, что делать. А за меня другие решили. Задачки хорошо решал — значит, математик. Легка мне математика. А достаточно ли этого — не знаю. Заниматься-то ею мне интересно — учиться интересно и работать интересно. А жить ею — скучно. Если б вы знали, до чего скучно! Хочу делать что-то, чего не могу — через не могу! Какой смысл лезть в гору, если твердо знаешь, что все равно залезешь? И Вика у меня есть — Карл видел, женюсь я, верно, а скучно, пресно мне сейчас живется…
— Да, невесело вам, ребятки. Но я буду жаловаться длиннее, — Тихон налил до краев стакан и залпом осушил его. — Я, ребята, попал в сказку. Добро бы — в страшную. А то в сказку, где на каждом шагу выясняется, что одно — плохо, да не очень, а другое — хорошо, да не очень. Я считал, вы же знаете, что рожден изобретателем. Помните, как летали мои авиамодели! И я был прав, что верил в себя. Потому что уже на первом курсе я сделал настоящее изобретение. Какое? Увы, неважно. Продемонстрировал его в НСО, на семинаре, на студенческой конференции. Профессора венчали меня лаврами, деканат — премией.
Хорошо? Да не очень!
Потому что Государственный комитет по делам изобретений и открытий уведомил гражданина Фаддеева Т. М. о том, что за год до него соответствующую заявку сделал гражданин Охапкин 3. С. Плохо? Да не очень!
Потому что в ближайший, год я подал еще восемь заявок. Похвастаюсь: ловко было все придумано. Стиль у меня уже был свой — изящно, четко, не ахти как важно — зато красиво и тонко.
Хорошо? Да не очень!
Потому что теперь я получил из бдительного комитета уже не одну, а восемь бумажек с синими углами. Говорят, ребята, посмертные портреты изобретателей печатают не в черной, а в синей рамке. Синий цвет — он же цвет отказа у этих комитетчиков. И никуда от него не денешься. Согласно статистике сейчас две пятых всех изобретений делаются одновременно и независимо друг от друга двумя или больше людьми. А мне, сами видите, еще и не везло!..
«Слишком вы по мелочам бьете, коллега, — сказал мне один профессор и подмигнул. — Знаете поговорку: «Замахивайся на большое, по малому только руку отобьешь»?»
Как улыбнулся, ребята! После такой улыбки в позапрошлом веке вызывали на дуэль. Эта улыбка — одна заменяла разоблачительный монолог на полчаса. Она утверждала, что я в лучшем случае выскочка, а в худшем — плагиатор. И предусматривала еще возможность десятка промежуточных определений… Но я сотру эту улыбку! Я еще замахнусь на большое.
Только — не один. С вами!
Тихон передохнул, разлил по бокалам остатки вина, затем заговорил снова и говорил долго.
— Значит, мы с вами спрашиваем друг у друга, что есть любовь? Что есть счастье? Что есть смерть? Что есть талант? И где его взять? Мировые проблемы! Вечные вопросы! Мы тут до ужаса не оригинальны, об этом раньше или позже спрашивает каждый. Спрашивает себя, потому что знает — другие ему на эти вопросы ответить не могут. Спрашивает себя, зная, что и сам на них не ответит. А почему бы кому-нибудь, наконец, не ответить?
В том и беда, что эти проблемы не решают. Кто ими занимается? Где лаборатория бессмертия. институт семейной жизни, исследовательский центр любви? Так давайте, что ли, займемся, а? Мне, слышали, сам профессор велел… Замахивайся, говорит, на большое, а?!
Тихон сам не знал, говорит ли он серьезно. В первое мгновение он, пожалуй, хотел дать только повод для одного из тех глубокофилософских разговоров, в которых отдыхаешь душой от конкретных житейских бед.
Поболтают, отвлекутся, забудутся. Но выбранная для затравки этого разговора мысль уже на пути к своему словесному воплощению обрастала аргументами, становилась грузнее и серьезней. Зато самого Тихона понесло, и он чувствовал, что ему уже не остановиться; идеи. факты и образы сталкивались в голове, и он едва успевал выложить их недоверчивым друзьям.
— Так я предлагаю, — учредим на общественных началах НИИ мировых проблем. НИИМП! Звучит?
— Вот предвиденье бы мы еще охватили, — подал голос Леонид, — подсказали б людям, кем им быть надо…
— Кафедру гениальности не забыть, — с надеждой сказал Карл. — Пора, наконец, выяснить, почему я не гений, а заодно исправить это обстоятельство.
— Я не шучу. Все уже знают, что наука в последнее время раздробилась до невозможности. Физики не понимают химиков, да и друг друга тоже. Оптик и атомник говорят на разных языках. Ну, а перевод здесь невозможен даже в принципе! Каждый может узнать только общие выводы науки — и принять их на веру. Ну, плюс познать одну какую-нибудь свою собственную частность. Вот и все. Наука — сеть из мелких ячеек, ученые — рыбаки, но странные рыбаки. Каждый из них знает свою ячейку, а не весь невод!
— Но ведь и нельзя сейчас знать все. Времена Леонардо…
— Ну, прошли, прошли, черт их возьми, знаю. Давно прошли. Но ведь та сеть, о которой я говорю, состоит из дырок, как все сети на свете. И сколько ячеек занято? Сколько между ними свободных? Кто на это ответит?
Ну, а может быть, свободные-то ячейки как раз важнее занятых? Может быть, в одной из них решение проблемы рака, в другой — витамин гениальности, в третьей… И может быть, это как раз самые простые решения! Ведь не всегда простое открывают раньше, чем сложное. Слышали про первый электродвигатель? Фарадеевский-то? Годился он только для эффектной демонстрации — висит проволочка и вертится неизвестно почему.
Самое страшное, что и вправду — на сто лет — неизвестно почему. Фарадей не знал, и ученики его тоже не знали. Понадобился Эйнштейн, чтобы можно было понять, почему работает униполярный фарадеевский двигатель. Прошло полтора века, а первый из электродвигателей так и остался и самым сложным по принципу. Случайность? Но тот же принцип независимо от Фарадея открыли почти тогда же еще двое ученых. Сначала нашли то, что природа спрятала дальше. Почему? Природа объективна, а познаем мы ее по законам человеческого мышления. Ну, как правило, эти законы работают на нас. Но бывают, знаете, и исключения. Сейчас для этих исключений в науке создалось такое благодатное поле, что их не может не быть. Наше дело — заткнуть дырки в сети.
— Чье это — наше? — фыркнул Леонид.
— Мое. Твое. Ну, давайте их искать, те решения, что лежат ближе. Искать не под фонарем науки, а там, где еще посветить не удосужились,
— Хочешь сделать из нас алхимиков? Смешно! — возмутился Карл. — Что ты прикажешь нам искать: эликсир жизни? Любовный напиток? Магический кристалл?
И на каждый вопрос Тихон ожесточенно кивал головой:
— Да! Да! Да! Ну, за что ты так накинулся на алхимиков? Привыкли мы над ними издеваться! А они искали нереальный эликсир жизни, зато сделали лекарствами железо, ртуть, мышьяк, серу! Парацельс, слышали, вылечивал же холеру и сифилис и бог знает что еще! А как? Никто не знает.
Посчитайте-ка, сколько всего жило алхимиков за те шесть или семь столетий. что они были в фаворе! Особенно если выкинуть из списка совсем уж явных шарлатанов. Несколько сот — всего-то! — настоящих ученых проделали совершенно невероятную по объему работу. И почти все, что осталось в самой науке, а не в ее истории, они делали попутно и походя. Главную долю своей бурной и короткой жизни алхимики отдавали поискам абсолюта, изготовлению золота и выращиванию гомункулусов. Они замахивались на большое! Лекарство, понимаете, — так уж от всех болезней сразу. Власть — так уж над всеми духами ада и стихийными силами. Любовь — так уж вызванная по их свободной воле. Ну, не добились своего, зато сколько нашли по дороге. Конечно, сейчас открывают куда больше. Но ученых-то миллионы, на них не надышатся правительства, за день сейчас на науку тратится больше денег, чем за все «алхимические» столетия. И в результате — поди узнай, не изобретаешь ли ты велосипед.
Я говорил уже — придумал бог знает сколько чего — и все оказалось старым. Ну, а излечим ли рак легких, можно ли жить триста лет — про это все знают одинаково: и профаны и специалисты…
Тихон пустил петуха — голос сорвался, подергал себя за лацкан пиджака и сказал совсем тихо:
— Ребята, ну, не хочу я играть по маленькой, давайте сыграем крупно.
— Жертва ферзя ради мата? Что ты предлагаешь? — Карл судорожно поддернул на коленях брюки.
— То и предлагаю — создаем свой общественный НИИМП — НИИ мировых проблем. Ну, наметим сейчас эти самые мировые проблемы — и будем над ними думать, работать. Мы же: математик, медик, инженер, словно нарочно. Сейчас вовсю кричат о границах между науками. Да, там особенно много никем не закрытых дырок в сети. Ну, а нам-то нужны не отдельные дырки. Вся сеть! Я кончил. Все. Решайте.
Несколько секунд все молчали. Леонид смотрел на пол и грыз ногти. Карл выстукивал дробь каблуком. Потом встал. На стену легла мефистофельская тень его профиля. Губы его дрожали, рот искривился. Он подавил на секунду вырвавшийся всхлип, кадык, обычно почти незаметный на его горле, резко выдвинулся вперед, натягивая кожу. Потом Карл заговорил:
— Ты слышал когда-нибудь, Тихон, что такое — сверхценная идея?
— Не-ет.
— Так вот — она у тебя возникла, и это одно из самых печальных событий, которые могут приключиться с человеком. Это еще не сумасшествие, но может оказаться прелюдией к нему: идея, которая захватывает человека и забирает его у жизни.
Я не буду выдумывать доводов специально для тебя, лучше прочту статью, которую вчера, словно нарочно, нашел в одном журнале. Он у меня с собой. Так… — Карл лихорадочно перебросил несколько страниц. — Ну, слушай.
«Звучит оно как будто очень похвально, даже сверхпоощрительно: не просто идея, и даже не просто ценная идея, но сверхценная. Но изобретал этот термин наверняка гражданин злой, да еще с ироническим складом характера. Запала человеку в голову мысль, скажем, некая научная идея. Ну, запала и запала. Это бы еще ничего, многие даже привыкли к такому. Идея закрепляется. осмысляется обдумывается в деталях… Тоже неплохо. Даже хорошо. Человек проникается страстной верой в нее, это еще отнюдь не страшно. Но иногда весь этот нормальный и естественный процесс начинает бурно развиваться… в неестественном направлении. Идея становится крайне неуживчивой, разгоняет все доводы разума, клонящиеся к ее неправоте, и воздвигает в конце концов вокруг себя непроницаемый барьер. Идея начинает определять все остальные мысли, все поведение своего владельца… а точнее — своей собственности. И получает отнюдь не почетный титул «сверхценная». Впрочем, надо сразу оговориться.
Бывают случаи, когда этот эпитет оказывается отнюдь не издевательским.
Случается, что такая идея завладевает подлинным гением. А гении — это их отличительная особенность — обычно позволяют пускать в себя корни именно идеям гениальным.
Типичный пример сверхценной идей, оказавшейся верной (сверхценной — потому что она вытеснила из жизни своего автора бесчисленное множество необходимых для полноты этой жизни вещей, включая искусство), — идея
Чарлза Дарвина о происхождении видов путем естественного отбора.
Но согласно подсчетам скептиков гениев на земле сравнительно небольшой процент. И их не берут в расчет ни статистики, ни планирующие органы, ни психиатры…
А вот число негениев со сверхидеями тоже с трудом поддается учету, но, увы, по противоположной причине.
В редакции любого журнала, любой газеты, в любом научно-исследовательском институте вам порасскажут невероятные истории об обладателях сверхценных идей.
Да вот представьте себе, что вы заведуете отделом журнала и перед вами появляется скромный, тихий, явно очень застенчивый человек с сильно потрепанным портфелем. И мягким голосом с убедительными, отнюдь не чрезмерно экстравагантными жестами начинает излагать свои соображения относительно состояния вселенной. По имеющимся у него догадкам, солнечные пятна представляют собой выходные отверстия полых каналов» пронизывающих наше светило насквозь.
Значит, перед вами «чайник», он же «шизофреник» по общепринятой во всех известных мне редакциях терминологии.
Разумеется, автору интереснейшей гипотезы не сообщают, что к нему применен один из этих двух терминов. Ему или вежливо говорят, что его теории должны, бесспорно, восхитить сотрудников Пулковской обсерватории, а также Физического института Академии наук. Или… деловито объясняют, что изо всех возможных специалистов его — предположения ближе всего касаются психиатра. Не надо обвинять журналистов в том, что второй вариант встречается крайне редко.
Называть в лицо идиотом удобно только хороших знакомых, желательно — близких родственников. И потом, это, увы, еще никого не исправляло.
Авторы, они же рабы сверхценных идей, склонны обвинять настоящих ученых в невнимании, боязни за свои места, инерции мышления и прочих нехороших вещах. Я тоже склонен считать, что в своих отношениях с этими несчастными ученые вовсе не без вины. Только она — в другом. В двадцатом столетии наука наконец-то получила подлинно всенародное признание. Попробуй-ка после атомной бомбы отрицать общественное значение ее создателей! И тут же ученых охватила настоящая эпидемия самокритики. Почти всегда и почти всюду они подчеркивают теперь относительность своих познаний, сомнительность имеющихся доводов, некатегоричность теорий и предварительность гипотез. И выражают готовность изменить взгляды, если появятся новые факты.
А журналисты радостно доводят такую точку зрения до десятков миллионов читателей, среди которых не могут не найтись потенциальные хозяева и рабы сверхценных идей. Придет человеку в голову после прочтения научно-популярной статьи мысль, нисколько в общем-то не противоречащая тому, что было в данной статье изложено. И покажется ему эта мысль решением всей проблемы. Только об одном он забудет: что статья поневоле сверхповерхностное изложение идей ученых, что опровергать или подтверждать их доводы надо на уровне научных, а не научно-популярных статей, что для этого часто нужно знать самые сложные из разделов высшей математики.
Чаще всего, конечно, сверхценные идеи не выглядят уже на первый взгляд безумными. Разве что для специалиста. Один мой знакомый, хороший инженер, отличный спортсмен, разносторонне эрудированный человек, сделал предположение, что вселенная не расширяется, а сужается. Его аргументы звучат вполне научно для любого юриста или биолога, но у астрофизиков от них волосы встают дыбом. Ему же самому тем легче было прийти к подобному выводу, что образование он получил в строительном институте.
Сверхценная идея доктора геолого-минералогических наук относится к истории, доктора юридических наук — к биологии, и так далее. В своей области эти люди знали слишком много. Зато в чужих областях высказывать новые идеи оказывалось так легко…
На первой стадии «заболевания» эти идеи представляют собой опасность больше для общества (время от времени о них, случается, печатают поощрительные статьи), чем для авторов. Поначалу ведь это даже не сильное увлечение, а мелкое хобби. Но всякую болезнь надо подавлять в зародыше! У автора сверхценной идеи есть выбор между тремя дорогами. На одной из них сверхценная идея постепенно будет вытеснена идеями просто.
На другой — после насмешек друзей и недрузей — идея будет глубоко скрыта, но не забыта и, в общем, так и останется хобби.
На третьей… На третьей он будет писать в журналы:
«Если вы примете эту статью к печати, я сочту возможным выслать вам еще шесть, в которых раскрывается происхождение жизни на Земле, излагается классификация элементарных частиц, описывается подлинная картина мира, затуманенная всякими идеалистами и рабами империализма вроде Эйнштейна, Бора и Гейзенберга»:
Есть у человека в организме невидимая стена, отделяющая мозг от всего остального тела, своего рода фильтр, не пропускающий из крови в нервные ткани возможные яды. Но некоторые вирусы и микробы способны преодолевать этот фильтр (его зовут гематоэнцефалическим барьером). И, как только они проникнут в мозг, крепость оказывается захваченной изнутри. Стены защищают теперь захватчиков. Фильтры отказываются пропускать лекарства. Совсем как в случае с вором, который пробрался в дом незаметно для сторожевого пса. И теперь тот вцепляется в синие штаны. милиционера.
Вот такая же штука происходит со сверхценной идеей. После того как она закрепилась в сознании, защитные психологические барьеры начинают работать на нее, отбрасывая самые разумные доводы.
Страшно? Да.
А ведь я вчера поймал себя на мысли о том, что красное смещение можно объяснить совсем не расширением вселенной (как считает большинство астрономов), а…
Впрочем, я ведь по образованию историк и избавлю вас от своих рассуждений. Если б и себя тоже!»
Карл перевел дыхание:
— Ну, поняли?
Леонид в отличие от Карла не встал, чтобы говорить, наоборот, он полулег на тахте. И смысл его слов тоже был другим:
— Говорят, студенты-медики на первом курсе находят у себя все болезни, какие только есть в справочнике, да еще несколько дюжин сверх того.
Судя по тебе, на третьем курсе они переносят все эти болезни на других.
Бывают же случаи, когда Сверхценная идея оправд вает свое имя! Для меня это тот самый случай. Тот с мый. Я за институт. За институт!
— Я — против, — Карл не успокаивался. — Всег, считал тебя умным и серьезным человеком, Тихон, а в игрушки хочешь играться. В НСО не понравилос Сорвались изобретения, ты и брысь? Надо уметь пр игрывать.
— Ну ладно. Я сумасшедший, ты нормальный. Ког, поведешь меня к психиатру? Или сам окажешь первую помощь?
…В этот день они расстались поздно. Точнее, в эт день они не расстались вообще. Ведь каждые сутки, к известно, кончаются в двенадцать часов ночи.
На следующий день Тихон подал заявление о вых де из кружка НСО. Леонид сделал то же у себя факультете. По скандалу, который устроили Тихо в деканате и в комитете комсомола, он мог представь что творилось вокруг Леонида. Фаддеев был звезд первой величины на курсе, но Ленька — солнцем свс го факультета. С друзьями Липатов об университетск реакции на это его решение не разговаривал. Его мать тоже. Впрочем, она вообще перестала разговаривать только с Тихоном, но и с Карлом. А Тихон подумыв, уже об уходе и из МАИ. Играть — так по-крупнок Диплом — на кон. Поскольку у него не было ни род телей, ни влиятельных (на него) родственников, то функции взяли на себя друзья.
— На что ты будешь жить? — вопрошающе ревел Карл, нависая над Тихоном своим грозным носом.
— Ну! Найдется. С завтрашнего дня начинаю вес шахматный кружок. Два вечера в неделю, тридца шесть часов в месяц. Тридцать шесть рублей, а институт сами знаете, при тех же рублях стипендии требует времени раз в пять больше. А мне нужно будет много времени — нас ведь теперь только двое с Леонидом. И потом, твой уход губит самую суть идеи — работать у вершин, где сходятся грани. Вдвоем мы можем работать только над ребром. Как господь бог, когда создавал Еву…
— Вот что, — сказал Карл, — черт с тобой. Сдаю партию. Меняю лагерь. Перехожу на твою сторону. Предаю самого себя. Но при одном условии… — Тихон остается в институте, — вступил Леонид, — вот это условие, верно? И я за него. А в случае неприятия — перехожу на сторону Карла. Нас будет большинство. А большинство, милый друг, всегда право. И решай свои мировые проблемы, милый друг, по старинке — в полном одиночестве.
— Согласен, согласен, ребята. Я знал, что вы меня не покинете. К слову: так и думал, что мы сегодня помиримся с утра у меня левый ботинок раз десять развязывался.
III. ОНИ ЗАМАХНУЛИСЬ
Когда три третьекурсника из разных вузов хотят решать кое-какие мировые проблемы, это не может не быть игрой. И они сами это понимали. Но ведь игры бывают разные. И в этой — они верили — выигрыш был возможен.
Во всех троих жила, насыщая оптимизмом, пускай нелепым, память о школьных удачах. Тогда они собрались вместе — и кончились беды, и все стало удаваться. Почему бы теперь не произойти тому же?
И на первой странице толстой бухгалтерской книги Тихон красными чернилами написал перечень вопросов, попадающих в ведение НИИМПа: любовь, дружба, счастье, талант и гениальность, бессмертие, предвидение будущего.
У строчек перечня не было номеров. С чего начинать-это требовалось еще решить.
Но играть так играть. И в НИИМПе тут же были созданы три отдела: гениальности (заведующий — Тихон); бессмертия (заведующий — Карл); предвидения (заведующий — Леонид).
Правда, обретение НИИМПом структуры не подвинуло дело его ни на шаг.
Даже сама душа всего предприятия, Тихон, как-то отупел после своей победы, обращался с друзьями бережно и никак не мог решить, чем бы их занять. Леонид не был склонен торопить его и торопиться сам. Он почти бездумно отдавался счастью снова ощущать себя одим из Трех Согласных.
Некогда было только Карлу. Может быть, именно потому, что совсем недавно ему пришлось выступить против идеи НИИМПа, Карл теперь считал, что он должен продемонстрировать свою лояльность. И на шестое, после пяти бесплодных, заседание «ученого совета» НИИМПа он явился с деловым предложением. В этот день Карл ввалился в квартиру Тихона с опозданием и обнаружил, что его друзья уже успели переругаться.
Тихон, лежа на тахте, читал книгу; Леонид решал шахматный этюд.
Двенадцатилетняя сестренка Карла Аллочка, которую родители присылали к нему время от времени из своего Медведкова — для последующего доклада — и которую он этим утром завез к Тихону посмотреть книжки, тихо сидела в уголке и ленилась. Словом, все было так, будто никакого НИИМПа не существует.
Вот тут-то Карл и положил, точнее — грохнул на стол две небольшие книжки. Потом торжественно взял одну из них, раскрыл на заложенной странице и громко прочитал:
— «…В одном из экспериментов несколько пар идентичных близнецов дошкольного возраста упражнялись в составлении фигур из строительных кубиков. Всем были даны одинаковые кубики, с тем чтобы они строили одну и ту же постройку. Но в то время как один из партнеров пользовался картинкой, на которой был помечен каждый кубик, другой держал перед собой модель постройки, в которой кубики были заклеены бумагой. Через два месяца в каждой паре обнаруживались различия в строительном мастерстве. Во всех случаях без исключения близнец, который тренировался вторым, более грудным способом, проявлял себя лучше не только при копировании… но и в творческом создании новых построек».
Вот! Об этих опытах рассказывает Шарлотта Ауэрбах в книге «Генетика». А опыты проводились у нас в Москве, в Институте экспериментальной медицины. Выходит, учеба должна быть трудной.
— Тоже мне новость! — возмутился Леонид. — Тяжело в ученье, легко в бою, это сказал еще Суворов…
— Да помолчи минутку! И используй эту минутку, чтобы подумать. Итак, наши дети учатся слишком легко. То есть им-то тяжело, но не так, как нужно. Они трудятся, вызубривая выводы, которые мы им даем, вместо того чтобы трудиться, делая эти выводы. Образование не воспитывает таланты, а мешает им проявиться. Вот что получается!
— О чем речь? — Тихон был в боевом настроении. Что же, по-твоему, цель образования — делать людей гениальными? Ха-ха! Все в обществе направлено обычно на то, чтобы обеспечить этому обществу сохранение своих основ. Так же, как все в организме для того, чтобы он смог выжить и дать потомство. Если общество не справляется со своей задачей, оно гибнет. Слава богу еще, что потомство при этом остается, и на развалинах старого возникает новое общество. И каждое поколение вплоть до девятнадцатого века считало свое общество не просто единственно возможным, но и лучшим из всех ранее существовавших. На черта такому обществу гении? То есть несколько штучек не помешает. Пяток-другой гениев даже нужно иметь, чтобы был какой-то хоть прогресс в науке и искусстве. Но не слишком большой!
— Похоже на правду, — влез Леонид. — Даю справку. То ли Маркс, то ли
Энгельс считал, что один Вильям Шекспир поднял свое время, по крайней мере, на одно поколение — настолько он ускорил прогресс (в самом широком смысле этого последнего слова).
— Дело говоришь, Леонид! Но что делать обществу с тысячью гениев?
Представьте-ка себе скачок в тысячу поколений! Вот оно, общество, и стремится, бессознательно, разумеется, выращивать не гениев, а людей добросовестных и способных, но не больше.
— Разве всякое общество? — прервал Тихона Карл.
— Конечно, нет. Наше общество четко осознает себя переходной ступенью, первой стадией. Оно само торопит свой переход в новое качество. Ему нужны гении! Но система-то образования у нас в своей основе прежняя!
— Лично мне все-таки кажется, — сообщил Леонид, — что гений — это от рождения. И талант тоже. Да и способности.
— Лично тебе! Это ж из цикла: «Я так думаю, и Гегель тоже так говорил».
Да, есть такая точка зрения. Больше того, она господствует. Есть в ней, правда, одно ответвление, оставляющее какую-то лазейку, мол, в каждого заложен какой-нибудь талант, только трудно определить какой.
— Ерунда! — взорвался Леонид. — Можешь ты послать свой гений по десятку направлений. Талантливый человек во всем талантлив.
— Например, Эйнштейн, — ехидно сказал Карл. — То-то он ничем в науке, кроме физики, не занимался и не мог заниматься. Даже математический аппарат к его теории другие делали.
— Это мы отвлеклись в сторону. А по-моему, талант как деньги. Или он есть, или его нет.
— По-твоему? Плагиатор! Это Шолом-Алейхем сказал.
Тут не выдержал и Тихон:
— Ну, по-моему, если говорить серьезно, талант в принципе должен быть врожденным. Чтобы кибернетическая система работала как следует, в ней прежде всего должно быть достаточно элементов…
— Тогда как быть с близнецами и кубиками? — Карл явно считал свою позицию неуязвимой.
— Хорошо, — сказал Тихон. — Согласен на компромисс. Сойдемся на том, что талант может, как те же деньги, или достаться в наследство, или «благоприобрестись».
— Никаких «или», — Карл тверд. — Нас — я имею в виду НИИМП! — устраивает только один тезис: талант приобретается. Иначе нам просто нечего делать с этой проблемой. Нечего — и все. Генетиков среди нас нет. Поэтому к черту. Предлагаю считать гениальность не врожденной. И вообще — за дело надо браться. Взялся за фигуру — ходи! Проголосуем!.. Ты остался один, Тихон. Большинство — за!
— Вопрос о научной истине решать голосованием? с презрением спросил Фаддеев.
— Конечно! Сам знаешь, что обычно так и делак Но сюда наверняка можно привлечь еще и статистик Есть ведь школы, из которых таланты десятками выходят. Сериями целыми. Почему? Случайность? Слишком просто. Не-ет, их в этой школе учили правильно. Подбор педагогов…
— Ну, так слушайте же, — обрадовался Тихон, есть у нас теперь тема для работы — надо исследовать как учат в таких школах, и разработать общие рекомендации.
— Правильно! — Карл энергично закивал головой. Это можно. Но я хотел предложить другое. Конкретно Надо попробовать вырастить одного-единственного гения
Хохот друзей никак не смутил Фрунцева.
— Гения, значит? А в какой области? — с трудом выговорил наконец Тихон.
— Думаю, в шахматах.
— Почему?
— Во-первых, масса удобств. Единственная систем в которой существует четкая классификация талантов Если мы доберемся с подопытным до мастера
— уже хорошо. Ну, а ежели он станет гроссмейстером… Это будет блестящее доказательство! И темп подъема по лестнице званий зависит здесь только от самого человека.
— Ну, у тебя самого-то какой разряд? Как ты его учить на мастера будешь?
— Не буду, не буду, успокойтесь. Мы найдем только принципы обучения, а обучать будет кто-нибудь другой. Есть у меня один знакомый гроссмейстер. Коллективно мы его уговорим.
— Ладно, о твоих принципах потом. Но все-таки почему именно шахматы? — вступил Леонид. — В конце концов, что мы, не разберемся, если наш гений окажется физиком?
— А вот на это ответ во второй книжке! — Карл схватил томик со стола. -
Шахматы, понимаешь, всеобщая модель, хочешь — жизни, хочешь — общества.
Модель! Моторчик тут резиновый, но профиль крыла — тот же, Тихон. Сотни тысяч людей хотят стать учеными-физиками — и просто сотни становятся.
Десятки миллионов людей хотят стать гроссмейстерами — и просто десятки становятся. Видишь, какой масштаб? Видишь, какой отбор? Куда тут любой науке! А потом, в шахматах мы все понемногу разбираемся… не то, что в науках.
— Ладно, уговорил. А на ком будем ставить опыт?
— Об этом я не подумал!..
— На мне, а?! — раздался умоляющий голос. Аллочка давно уже выбралась из своего угла и напряженно слушала дебаты, хотя наверняка мало что в них понимала.
— Ха! — Леонид явно обрадовался. — Ну-ка, Карл, расскажи нам о сестричке.
— Да не годится она для опыта, — старший брат пренебрежительно махнул рукой. — В шашки-то еле двигает, а туда же! И капризна… — отвернувшись от сестры, подмигнул друзьям Карл. — Вот разве что пересилит она себя.
Леонид мягко пропел:
— Бог и Ласкер ясно видят: Нонны из нее не выйдет.
— Ну это-то нам и нужно, — подытожил Тихон. — Нам как раз и нужен человек, который не может случайно оказаться гением от рождения.
— Да, в этом смысле здесь все в порядке, — подтвердил Карл. — Правда, стоило бы ставить опыт сразу над пятью-десятью объектами: один свидетель — не свидетель, это еще древние римляне знали.
— Ну для начала сойдет и один… — сказал Тихон. — К слову: так и знал, что мы сегодня до чего-нибудь додумаемся. Ночью мне кошки снились. Что ж, излагай свою идею, Карл.
— Есть. Только… ты не могла бы выйти на кухню, Аллочка? Там я видел над умывальником «Одиссею капитана Блада». Работа для тебя начнется завтра. Давай, давай, милая девочка. Слышишь? Проваливай!.. А теперь, ребятки, придвигайтесь поближе. Вот мои восемь тезисов. Итак…
Поскольку тезисы НИИМПа, которых сейчас уже восемнадцать, находятся в настоящее время на изучении в Академии педагогических наук, автор считает себя обязанным воздержаться от их изложения. Мало ли, вдруг они будут признаны неверными. Позволю себе, с оглядкой на ту же академию, изложить два из этих тезисов…
Во-первых, обучение должно быть дискретным, материал должен подаваться ученику большими и трудными порциями.
Во-вторых, с самого начала человеку отнюдь не следует что бы то ни было разжевывать. Объяснять подолгу можно только в старших классах, когда у ученика уже не отобьешь привычку думать самому (или уже не привьешь эту привычку). Традиционное обучение направлено на то, что человек сначала узнађт, получает знания, а потом уже учится думать, то есть использовать знания. Следует же, по мнению НИИМПа, делать как раз наоборот. Сначала давать уменье мыслить, а со знаниями — успеется! А всего тезисов, я уже сказал, было восемь, стало восемнадцать. И все они были отработаны на случае с Аллой.
А дальше… Чтобы описать Аллочкину карьеру, надо быть сразу Дюма и Конан-Дойлем шахматной доски.
О, с каким пылом они воспели бы отважные рыцарские удары ладей, пробивающих пешечные забрала перед королем, и бесконечные злодейства централизованных коней, и безудержный напор проходных пешек, и буйство ферзей, и косые взгляды слонов, и мужество королей-выскочек.
А тут пойдет речь лишь о том, как Алла Фрунцева начинала свой победный путь в шахматные королевы.
IV. ПЕРВАЯ ЗВЕЗДА
Всякому, кто хоть немного знал Михаила Федоровича, было легко догадаться, что он в восторге.
Давно, давно было пора, чтобы в Калининском районном дворце пионеров взошла своя шахматная звезда. Собственно, они всходили, и уже не раз, но через год-другой — такова судьба звезд всех кружков во всех дворцах пионеров — переходили на другое небо, институтское. Только их фотографии светили со стен кружковых комнат новым кандидатам в чемпионы…
Что ж, проходная пешка может превратиться в фигуру. Но с доски при этом она исчезнет…
Разные пути приводят ребят в шахматные кружки. И каждый из них имеет свои путевые знаки и ухабы. Бескорыстная любовь к золотой игре загорается только в малой толике сердец. Кого-то влечет просто возможность на законном основании вырваться из родного, любимого и до смерти надоевшего дома. Другого прельщает то, что за доской из 64 клеток он равен не только седому папиному товарищу в генеральских погонах, но и грозному Фильке с соседнего двора.
Третий (третья) знает, что в кружке есть и девочки (или мальчики)…
Да, в шахматы редко влюбляются бескорыстно. Но влюбленность сменяется любовью, а настоящая любовь уже перестает быть средством. И брак по расчету становится союзом по взаимной склонности.
Хотя — всегда ли взаимной? В Советском Союзе миллионы любителей шахмат, только тысячи перворазрядников, сотни кандидатов в мастера, впятеро меньше мастеров и две с небольшими дюжины гроссмейстеров.
На какой стадии шахматиста надо признавать счастливым избранником? Кто ответит на этот вопрос?
Тихон и Карл держались на сей счет единого мнения. Если человек хочет себя уважать и гарантировать свой лоб от ярлычка с надписью «пижон», он морально обязан набрать первый разряд. Леонид был более скромен и удовлетворялся вторым.
Все трое единодушно и открыто избегали встреч с мастерами — по точному определению Карла, в целях поддержания престижа. Или, как утверждал Тихон, в интересах сохранения в равновесии системы «гордость — слабость».
Никто из них не занимался всерьез теорией — только так, раз в год, тратили дня три перед интересным турниром на то, чтобы покопаться в курсах дебютов. Зато никто из них не вздыхал, что вот стоило бы подзаняться теорией — и в гроссы б вышел. Все они знали людей, безнадежно влюбленных в шахматы. Людей, которые всегда в курсе последних дебютных новинок. Людей, что гордятся знакомством с гроссмейстерами и дружбой с мастерами. Людей, которые легко и просто извлекают из бездонных запасов своей памяти длиннейшие варианты, разыгранные на сотнях турниров, начиная с чемпионатов Багдадского халифата. А сами редко поднимаются выше второго разряда…
И именно эти безответные поклонники служили трем друзьям лучшим доказательством того, что не просто память нужна шахматисту, что знаний одних для победы в игре недостаточно. На то ведь она и игра…
…А Михаил Федорович был кандидатом в мастера и руководил шахматным кружком во Дворце пионеров.
Он, впрочем, был скорее похож на вождя штангистов или боксеров. Лицо и шея из шероховатого кирпича, плечи из железа, чувствовавшегося даже на глаз под пиджаками любого покроя.
Только врожденная стеснительность и перешедшая меру доброжелательность не дали ему когда-то стать боксером мирового класса.
В кружке поговаривали, что, узнав именно его историю, написал Владимир Высоцкий слова для своей песни о боксерах:
Бить человека по лицу;
Я с детства не могу.
Радость свою выражал Михаил Федорович не громогласно, а бережно, полушепотом, точно боясь растерять.
— Нет, ребята, что делается — глазам не верю.
И было чему радоваться. Пятиклассница, дитятко неразумное, пигалица била в турнире одного за другим маститых четырнадцатилетних второразрядников.
И на каждом занятии кружка появлялись трое парней явно не школьного возраста. Они приходили, но в шахматы не играли. Только стояли или сидели как можно ближе к столику пятиклассницы. И как только кончалась очередная партия, хищно накидывались на запись.
Это все было бы лишь странно, и не больше, особенно если учесть, что один из тройки приходился Алле- старшим братом. Невероятное начиналось дальше. Три болельщика девочки не расставляли на доске фигуры, опрокидывая их в спешке, не тыкали Аллу носом в ошибки, не хвалили ее за удачи, как полагалось бы. Просто расставляли молча вдоль записи вопросительные и восклицательные знаки. Потом заставляли читать запись с листа, не пользуясь доской. И варианты просто называли вслух сокращенной нумерацией.
Аллочка, высокая для своего возраста, чуть сутулая девочка с густыми прыгающими бровями (даже на фотографиях одна из них обязательно оказывалась выше другой), треугольной челочкой на лбу и слегка выступающими скулами, покорно слушала и вполголоса отвечала. Время от времени Михаил Федорович не выдерживал зрелища этой пытки, подходил к друзьям, объяснял, что надо смотреть позиции на доске, тогда легче найти свои ошибки.
Его обычно вежливо слушали, изредка осторожно вздыхали. Аллочка до возмущения правдивым голосом говорила, что ей совершенно не нужна сейчас доска, Михаил Федорович начинал объяснять, почему, и как, и до какой степени важно и удобно видеть фигуры в натуре, а не в воображении. Ведь она учится, учится на своих ошибках!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
