Письма к Александру III

      Что же будет, когда ее поставят на театрах!
      __________________
      Простите, Государь. Я высказал все и облегчил свою душу.
      Константин Победоносцев
      18 февраля 1887
      57
      Мне известно участие, принимаемое Вашим Величеством в судьбах северного края, который глох и приходил в запустение по мере того, как отнималась от него заботливая рука правительства.
      Для местных деятелей, т. е. для оживления их, чрезвычайно важно живое свидетельство об участии Вашего Величества к этому краю.
      Вот почему сожалел я, что приехавшему сюда архангельскому губернатору кн. Голицину не довелось лично доложить Вашему Величеству о нуждах своей губернии. Вас не решились беспокоить с просьбою о приеме его перед отъездом, а его самого порча дорог понуждает спешить, и он предполагал уже выехать завтра.
      При личных с ним объяснениях я видел с удовольствием, что он любит край, относится к его нуждам деятельно и никак не желает оставлять его.
      При последнем с ним свидании на днях я видел, что он уезжает отсюда с печальной заботой по случаю решительного закрытия архангельского порта и взятия оттуда двух последних военных судов, которое, по-видимому, решено в морском министерстве бесповоротно, несмотря на все просьбы и убеждения губернатора, считающего пребывание немногих военных судов в Белом море делом существенной необходимости для края.
      Заметив, что я интересуюсь этим делом, Голицин доставил мне записку, которая, вероятно, неизвестна Вашему Величеству.
      В виде важности предмета позволяю себе представить ее на Ваше благоусмотрение.
      Константин Победоносцев
      22 февраля 1887
      58
      По поводу нынешнего движения к православию в Прибалтийском крае и принимаемых правительством новых мер заграничные немецкие газеты наполняются невообразимыми сплетнями и клеветами. Рассказываются невероятные истории о преследованиях и стеснениях. Известно, что нет такой лжи, которой бы не поверили бы иностранцы, когда она рассказывается о России. К сожалению, и из русских, особливо из числа знатных здешних дам, с иностранного голоса тоже верят всяким нелепостям и кричат о преследовании будто бы лютеранства!
      Я получил из-за границы, из Швейцарии, торжественное послание от членов евангелического союза. Видно, хотят они повторить бывшую в 50-х годах полемику; но тогда пытались замешать в нее дипломатию и обращались с претензиями и жалобами к кн. Горчакову. Теперь обращаются,- что гораздо удобнее,- к обер-прокурору синода.
      Я счел долгом отвечать им и на днях отослал свой ответ в Шафгаузен. Но для того, чтобы ознакомить, в случае надобности, кого следует с этим делом, я распорядился напечатать эту переписку, не для распространения в публике, в малом количестве 75 экземпляров.
      Долгом почитаю представить эту брошюрку к сведению Вашего Императорского Величества.
      Константин Победоносцев
      28 февраля 1887
      59
      Все эти дни я провожу в каком-то тяжком отупении от того, что произошло 1 марта. В этот день я испытывал тревожное волнение по какому-то безотчетному чувству. Случилось, что 1 марта через 6 лет пришлось опять в воскресенье. Случилось еще, что ко мне поутру зашел в тот же час тот же самый человек, кто был у меня в самый час катастрофы 1 марта 1881 года,- и с тех пор лицо его всякий раз живо напоминало мне ужасную минуту.
      Всего больше тревожит мысль о том смущении, которое это происшествие возбудило в душе у Вашего Величества: вот о чем всего больнее думать. Я хотел тотчас писать Вам, но удержался: и Вас не решался тревожить, и у самого в душе было очень смутно.
      Тяжело теперь жить всем русским людям, горячо любящим свое отечество и серьезно разумеющим правду в жизни. Было тяжело, и есть, и, горько сказать, еще и будет. У меня тягота не спадает с души, потому что вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали. На крапиве не родится виноград, из лжи не выведешь правду; из смешения лени, равнодушия, невежества с безумием и развратом не возникает сам собою порядок. Что мы посеяли, то и должны пожинать. Всем неравнодушным к правде людям очень темно и тяжело, ибо, сравнивая настоящее с прожитым, давно прошедшим, видим, что живем в каком-то ином мире, где все точно идет вспять к первобытному хаосу, и мы посреди всего этого брожения чувствуем себя бессильными.
      Но изо всех крестов, которые лежат на нас, всех тяжелее тот крест, на который провидение Вас обрекло, Ваше Величество. Я видел, как Вам тяжело было принимать его на свои плечи. И недостало бы сил нести его, когда бы не было в душе сознания и веры, что это - великая жертва, на которую Богу угодно было обречь Вас, и что уклониться от этой жертвы - значит обречь весь народ свой, всю Россию на полный хаос, на конечную гибель. Вспоминается пророчество Каиафы...
      Я знаю, что в Вас есть это сознание и эта вера. Она, и только она одна дает Вам силу, чтобы не поникнуть головой посреди смятения жизни, дает спокойствие духа, необходимое для того, чтобы возможно было удержать в себе живость и крепость воли для державы правления.
      В Западной Европе повсюду заговоры социалистов и анархистов и взрывы адских снарядов стали едва ли не ежедневным явлением. В Германии готовы были,- и только случай помешал,- взорвать императора со всей свитой при открытии памятника. Там это стало обычным явлением,- оттуда явилась эта зараза и по грехам нашим привилась к нам; но всякое этого рода явление у нас подхватывается врагами нашими, как орудие против нас. Правда, что у нас оно значит гораздо более, чем там,- и враги наши хорошо это знают,- и Бог знает еще, чья хитрая рука направляет, чьи деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации...
      Нельзя выследить их всех,- они эпидемически размножаются; нельзя вылечить всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную нашему быту систему образования, которая, отрывая каждого от родной среды, увлекает его в среду фантазии, мечтаний и несоответственных претензий и потом бросает его на большой рынок жизни, без уменья работать, без определенного дела, без живой связи с народным бытом, но с непомерным и уродливым самолюбием, которое требует всего от жизни, само ничего не внося в нее!
      Боже, помилуй нас грешных и спаси бедную Россию и от своих, и от чужих!
      Да подаст он Вашему Величеству силу не только терпеть, но и действовать посреди тяжких испытаний!
      Веруем мы, простые русские люди, что он не оставит Вас и с Вами бедную, страдающую и верующую Россию!
      Константин Победоносцев
      Петербург, 4 марта 1887
      60
      Дозвольте, Ваше Величество, беспокоить Вас по делу, коему придаю политическую важность.
      Сейчас дошло до меня, что Вы изволили приказать объявить на общем основании Каткову предостережение за статью в No 66 "Московских Ведомостей" и вообще за направление статей его по внешней политике.
      Прежде всего, оговариваюсь, что я нисколько не оправдываю Каткова и не извиняю его и не имею в виду его личного положения; но имею в виду то значение, которое приобрели вместе с лицом его "Московские Ведомости".
      Правда, как Вы изволили однажды и мне выразиться, что Катков забывается и принимает тон, несоответственный с его положением.
      Но один ли он виноват в том? Виноваты во многом правительственные лица, которые поставили его в положение ненормальное и вскружили ему голову. Всякий забудется, если его выведут из пропорции и придадут ему несоразмерное значение.
      Катков - высокоталантливый журналист, умный, чуткий к истинным русским интересам и к твердым охранительным началам. В качестве журналиста он оказал драгоценные услуги России и правительству в трудные времена. Он стал предметом фанатической ненависти у всех врагов порядка и предметом поклонения, авторитетом у многих русских людей, стремящихся к водворению порядка. То и другое - крайность, но то и другое - факт немаловажного политического значения. Факт, с которым приходится считаться.
      Вся сила Каткова в нерве журнальной его деятельности, как русского публициста, и притом единственного, потому что все остальное - мелочь или дрянь, или торговая лавочка.
      Но зачем было делать из Каткова государственного человека? Были министерства, в коих ничто важное не предпринималось без участия Каткова. Этим его испортили и вывели его из пропорции. Он писал превосходные статьи, но можно было им радоваться, а не делать из них государственного события. Особенно в виду иностранной прессы и иностранной дипломатии, придававшей статьям Каткова значение статей, внушаемых свыше, следовало бы правительству избегать всего того, что могло быть истолковано в смысле солидарности правительства со статьями Каткова. Вот почему я не порадовался, когда прочел в газетах рескрипт, в прошлом году предложенный к подписанию Вашего Величества И. Д. Деляновым; не радовался, когда Катков приезжал сюда из Москвы на продолжительное время, и в здешнем обществе, живущем сплетнями, и в заграничной прессе поднимались вздорные толки, что с ним ежедневно совещаются о делах внешней политики. Мудрено ли, что по вопросам этого рода Катков, получая на статьи свои и записки одобрение из высших сфер, более и более выходил из пропорции?
      Однако же, то ложное освещение, которое получил Катков и у нас, и за границей, есть несомненный факт. Все, что происходит с "Московскими Ведомостями", становится событием не только всероссийским, но и европейским. Падение "Московских Ведомостей" есть великое торжество одной партии (к сожалению, именно партии врагов России и порядка) и великое уныние для другой партии, противоположной. Прибавлю еще, что Катков, при всех своих недостатках и увлечениях, очень дорог своей газетой именно теперь, в эпоху смуты, что когда его не будет, решительно некем будет заменить его в нашей распущенной и бедной серьезными талантами печати; и, наконец, что эта минута, которой нельзя не опасаться, вероятно, уже недалека, потому что Катков едва ли долго продержится.
      Теперь позволяю себе обратить внимание, Ваше Величество, на последствия, вероятные в том случае, если будет на общем основании опубликовано предостережение Каткову за направление статей его по внешней политике.
      Телеграф разнесет это известие по всем концам мира. Это будет замечательное политическое событие. Оно будет истолковано в смысле поворота нашей политики. Оно отразится на бирже. Оно вызовет торжественные демонстрации во всех больших городах и, между прочим, со стороны враждебных России партий. Внутри России произойдет крайнее недоумение и смущение. Притом, зная настроение и натуру Каткова, я уверен, что он вслед за предостережением прекратит издание "Московских Ведомостей". Это будет крайним смущением для массы читателей русских и, смею думать, во всяком случае будет утратой для правительства силы весьма значительной, силы нравственной.
      Стоит ли всего этого статья, правда, неприличным и безумным тоном написанная?
      Вполне понимаю однако, что невозможно относиться равнодушно к этому тону и к этой манере статей Каткова. Однако примечаю, что до сих пор никто властным тоном и властною речью не говорил еще Каткову, что ему необходимо воздержать себя, что этот тон и эта манера не только не одобряются, но и строго осуждаются Вашим Величеством. Министр внутренних дел,- власть непосредственная над ним,- ни разу не имел с ним положительного объяснения по этому предмету. Напротив того, сам Катков мог иногда воображать, что статьи его угодны правительству.
      Ваше Величество, Вы, конечно, поверите, что одно лишь старание о благе и о мире побуждает меня писать это письмо. Министр внутренних дел в отсутствии; я предвижу, что предположенная мера в настоящих обстоятельствах не будет иметь благих последствий.
      Позвольте представить на благоусмотрение Ваше следующее. Можно достигнуть того же результата, но с избежанием нежелательных последствий, в другой форме. То же предостережение, но еще суровее и действительнее, могло бы быть объявлено Каткову от имени Вашего Величества, только не в официальной форме и без опубликования. Для этого Феоктистов мог бы съездить в Москву или гр. Толстой лично мог бы передать Каткову все то, что Вашему Величеству угодно было выразить. Тут Катков в первый раз положительно усмотрел бы неудовольствие и гнев Вашего Величества. Я не сомневаюсь, что он принял бы это внушение со всей покорностью и не замедлил бы или изменить тон, или вовсе уклониться от полемических статей по важнейшей политике.
      Константин Победоносцев
      Петербург, 11 марта 1887
      61
      Письмо это писано человеком верующим и глубоко изучившим писание и отцов церкви. Тон его торжественный. Оно оканчивается воззванием к царской власти: да сокрушит нечестие и нечестивых.
      Сколько подобных воззваний присылается со всех концов России от простых русских людей, сбитых с толку, не понимающих, что вокруг делается, и ищущих выхода.
      Понятно, что иного выхода они не видят, иного спасения не чают, как от царской власти. Преданием держится вера, что царь все может сделать, и что от его слова преобразится лицо земли русской.
      Больно читать эти письма. Увы! Простые люди не знают, что все в учреждениях и людях весьма переменилось, и что приказывать стало уже не так легко, как прежде; понятия у начальных людей смешались до того, что уже трудно различить добро от зла и правду от лжи; а власть связана множеством противоречивых законов и учреждении, коих сеть продолжает усложняться и запутываться. Простые люди не знают,- и хорошо, что не знают, еще,- что и в среде первых лиц государства, и в собраниях, обсуждающих законы, самые простые и здравые начала встречают упорное противодействие: до того перепутались мысли о правде и неправде даже у добрых и желающих добра людей.
      Но, во всяком случае и во всех обстоятельствах власть повсюду и в особенности у нас в России, имеет громадную нравственную силу, которой никто не может отнять или умалить, если сама не захочет. Это право и сила отличать добро от зла и правду от неправды в людях и действиях человеческих. Эта сила, если постоянно употреблять ее, сама по себе послужит великим рычагом для нравственного улучшения и для подъема духа в обществе. Когда добрые и прямые почувствуют уверенность в том, что они не будут перед властью смешаны безразлично с недобрыми и лукавыми, это придаст необыкновенную энергию росту всякого доброго семени. Главная наша беда в том, что цвета и тени у нас перемешаны. Мне казалось всегда, что основное начало управления - то же, которое явилось при сотворении мира Богом. "Различа Бог между светом и тьмою",- вот где начало творения вселенной. Там, где нет этого различия,- один хаос. Чтобы выйти из него, необходимо иметь ясное око, различающее свет и цвета и твердую волю, неуклонную в различении и в действовании.
      Но и за всем тем - одна сила Божия может поддержать власть в великом и ужасном деле правления!
      К. П.
      25 марта 1887
      62
      В прошлый понедельник слушалось донское дело в Государственном Совете. К. Мирский не приехал в заседание. Кончилось тем, что один военный министр остался при своем мнении и, мне кажется, не по прямому убеждению, а в той мысли, что это мнение одно угодно Вашему Величеству.
      Между тем та цель, которая поставлена Вашим Величеством, достигается несравненно действительнее и удобнее тем способом, на котором остановились члены собрания.
      Ростов с Таганрогом составляют отдельное управление, которое, не сливаясь с Донским войском, вполне подчинено атаману в качестве генерал-губернатора. Этим разрешается задача вполне, и если бы, в виду местных обстоятельств, потребовалось еще усилить власть атамана противу положения об охране, все охотно бы на то согласились. Напротив того, слияние учреждений в войске Донском представляется до того нестройным, запутанным, невозможным к осуществлению, что для самой атаманской власти оно послужило бы помехою и источником бесчисленных недоумении, пререканий и столкновений. Ваше Величество, конечно, сами убедились бы в том, если бы имели возможность рассматривать подробности предположенного слияния. Мирский отсутствовал, а военный министр ссылался на него, что он, Мирский, не считает возможным для себя управлять иначе. Но решать вопрос с этой личной точки зрения совсем неблагоразумно. Так думает Мирский, но сидевшие тут же предшественники его Чертков и кн. Дондуков совсем иного мнения, и очень возможно, что если б удовлетворилось теперь желание Мирского, преемник его, в свою очередь, счел бы положение затруднительным для себя и ходатайствовал бы о новой перемене учреждения.
      Вчера мы сидели в комитете министров до 6 часов за делом величайшей важности - о бакинском нефтепроводе. К сожалению, кончилось разногласием по существенному вопросу, и я вместе с Манассеиным, Овручевым, Посьетом и, кажется, кн. Дондуковым остался в меньшинстве. Но я не мог уступить, имея полную и очевидную уверенность, что осуществление проекта м-ва госуд. имущества грозит великим бедствием и Закавказью, и России. И без того над нами висит опасность, что все важнейшие земли и промысловые заведения этого края перейдут скоро (многие уже перешли) в руки Ротшильда и иностранцев (против чего давно следовало бы принять меры), а если осуществится нефтепровод на предположенных основаниях, то этот результат представляется мне несомненным. Я решительно не умею объяснить себе, как министр государственных имуществ с мин. финансов не видят или не хотят видеть этой очевидной опасности. Предполагается бакинскую промышленность, уже развившуюся, искусственно перевесть на берега Черного моря, и для этого дают компании нефтепровода монополию на 75 лет. Устройство его будет стоить 25 миллионов. Очевидно, что и деньги будут иностранные, и компания иностранная, и, кроме того, все заводы для выделки нефти в Батуми (без чего и нефтепроводу нечего делать) будут тоже иностранные. Итак, при помощи всесокрушающей монополии русская промышленность будет убита. Дай Бог, чтобы я в этом ошибался.
      Константин Победоносцев
      Петербург, 25 марта 1887
      63
      Зарудная приехала вчера из Парижа, в тревоге о своем сыне. Она видела и Манассеина, и директора д-та Дурново и узнала от них все, что можно было сообщить ей. Сына ее переводят из крепости в дом предварительного заключения, чтобы доставить матери возможность видеться с ним. Дурново сказывал мне, что сам он постарается в интимном объяснении с ним склонить его к откровенности.
      Обоих братьев Зарудных арестовали по указаниям на них, обнаруженным на черновом плане, найденном, кажется, у Шевырева, где показана была квартира одного брата в Петровском, под Москвою, и другого брата в Петербурге. Старший брат, по-видимому, случайно затронутый в этом деле, пояснил свои отношения и выпущен. К сожалению, живший у них в доме учитель Сосновский воспользовался беспорядочностью домашнего присмотра за детьми и постарался вплесть их в свою махинацию. Что касается до младшего брата, то об нем имеются показания, что Сосновский имел с ним свидание в кофейной на Михайловской улице, тут познакомил его с Шевыревым, под именем Кузьминского, и условился, что Кузьминский явится к нему в Петровское получить от него сведения о московских студенческих кружках. На вопросы о всех этих обстоятельствах Сергей Зарудный отвечает упорным отрицанием. Вот причина, почему он еще содержится. Едва ли успели уже завлечь его к какому-либо деятельному участию в заговоре, и молчит он, по всей вероятности, из ложного гонора не обнаруживать тайны и не открывать чьего бы то ни было участия. По всей вероятности, и мать его теперь, видя ближе, в чем дело, будет спокойнее.
      И правда, родители прежде всего виноваты бывают. Где нет мирной и благоустроенной семьи, там дети рассыпаются по ветру. Семья Зарудных не была ни мирной, ни благоустроенною, родители жили в беспрерывной ссоре в виду детей. Отец, с педагогическими фантазиями, оставлял детей вырастать на свободе, и мать не умела собрать их под крыло свое. Этого Сергея, выросшего в своенравии, уволили за какую-то шалость из пажеского корпуса. Затем мальчика отправили одного в Киев держать экзамен в какое-то заведение, без призора.. Он вернулся, не выдержав экзамена. Что с ним делать? Опять отправили его одного в Петровскую академию и оставили жить где-то в избе, Бог знает с какой компанией товарищей. Вот и результаты.
      Когда подумаешь, что в большом городе благоустроенная семья стала у нас редкостью, и что пустота жизни общественной, с роскошью, со своеволием, дошла до крайности,- страшно за будущее поколение.
      Но не одна и семья виновата. Сколько добрых и честных родителей плачутся на учебные заведения, куда отдали детей добрыми и откуда получают их домой развращенными и сбитыми с толку.
      Высшее начальство видит, что неладно, пишет новые регламенты и уставы, сочиняет новые правила учебного дела. Но что толку в том, что новая бумага является вместо старой, и новое приказание или подтверждение на место прежнего? Что толку, когда в действительности мало кто делает свое дело на месте, и живое дело, воспитательное дело ведется механически, так как бумаги пишутся в канцелярии! Строг и точен воинский устав, но что вышло бы, когда бы начальники на него положились и на нем успокоились? Что вышло бы из лагеря, если бы некому было смотреть, на своих ли местах часовые, не спят ли на посту и правильно ли смены происходят?
      Константин Победоносцев
      Петербург, 38 апреля 1887
      64
      Стоит, мне кажется, довесть до сведения Вашего Величества следующее обстоятельство, по поводу коего повсюду слышатся неприятные толки и суждения.
      Известия о поездках и путешествиях Вашего Величества печатаются официально в "Правительственном Вестнике" и читаются во всех углах России. Итак, надобно составлять их с крайним вниманием, чтобы каждое выражение соответствовало бы достоинству предмета и не могло послужить поводом к недоразумению, а тем более к соблазну.
      К сожалению, дело это поручается иногда людям несведущим, лишенным общего образования и такта,- людям из разряда обыкновенных газетных репортеров. А те, кому надлежало бы наблюдать за их писанием, не всегда обращают на этот предмет должное внимание.
      На беду, в последнее путешествие Вашего Величества взяли человека невежественного, некоего Прокофьева, обыкновенного репортера газеты "Новое Время" и разных других, и его реляции, совсем неискусно составленные, печатались под официальным титулом корреспонденции "Правительственного Вестника".
      Видно, что это человек невежественный и совсем бестактный, когда он, упомянув о присутствии Ваших Величеств в хуруле, включил сюда, неведомо зачем, такую фразу: "Ее Величеству поднес бакша с жертвенника золотую курильницу, с которой Ее Величество и стояла во время богослужения".
      Удивляюсь, как никто из начальствующих лиц не догадался удержать бакшу от поднесения курильницы Государыне Императрице. Этого не следовало допускать, и никогда этого не бывало при посещениях хурула, что случалось обыкновенно в Калмыцкой станице, а не в Новочеркасске, где никаких хурулов нет. Но положим, что так или иначе было это допущено! К чему было упоминать об этом в печати, как об обстоятельстве, заслуживающем внимания?
      К сожалению, фраза эта пропущена в печати и возбуждает теперь толки. Не сомневаюсь, что в разных углах России простые православные люди, прочитав ее, станут качать головой и говорить или думать: что же это неужели Императрица приносила жертву идолам?
      Стоит обратить внимание на эти корреспонденции: они важнее, чем, может быть, кажется некоторым начальникам сверху. И стоит ли вообще держать при дворе особых корреспондентов этого разряда, чтобы передавать через газету известия о каждом передвижении Высочайших особ, и передавать, как иногда случается, в пошлой форме газетного репортерства.
      Ваше Величество, конечно, не следите и не можете следить за всеми этими известиями, но иногда просто обидно видеть, как они составляются, и грустно думать, что за ними не наблюдают, как бы следовало.
      Константин Победоносцев
      Петербург, 12 мая 1887
      65
      Сейчас был у меня Катков в крайнем смущении, что он безвинно оклеветан перед Вашим Величеством.
      Феоктистов явился к нему сегодня по поручению графа Толстого объявить ему неудовольствие Вашего Величества. Доведено до Вашего сведения, будто Катков писал и через Циона переслал в Париж к Греви какое-то письмо с соображением о том, какие назначения в новое министерство могут быть приятны или неприятны нашему правительству.
      Если б это было справедливо, то, конечно, Катков заслужил бы гнев Вашего Величества за такое активное вмешательство в политику.
      Но Катков удостоверяет, что ничто подобное не только не происходило, но и в мысль не входило ему; и весть, о том пущенную, он может приписать только злонамеренной клевете; что никаких письменных сношений ни с кем из политических лиц за границей и с самим Ционом он не имел в последние месяцы и даже намеренно избегал сведений и объяснений, на которые напрашивались некоторые приезжие, дабы не навлекать на себя подозрений и не дать повода к сплетням. Что вся его политическая деятельность выражалась единственно в статьях "Московских Ведомостей", да в некоторых записках, кои были представлены Вашему Величеству и никому кроме того не сообщались.
      Каткову можно поверить, что он не стал бы отпираться от своих действий.
      А я позволяю себе о всем вышеизложенном довесть до сведения Вашего Величества потому, что знаю на опыте и вижу ежедневно, каким могучим орудием интриги и злобы служит ныне сплетня и клевета, намеренно сочиняемая и распускаемая.
      Трудно и поверить, до какого развития доведено это искусство.
      Константин Победоносцев
      Петербург, 18 мая 1887
      66
      Еще вчера я утруждал Ваше Императорское Величество письмом по делу о Каткове, и вот прихожу вновь с письмом, которое Сабуров умоляет представить Вам. Опасаюсь, что за эту докуку Вы меня осудите, но решаюсь и на это ради справедливости, которая побуждает при всяком обвинении выслушать обвиняемого.
      Сабурова я не знаю и вижу сегодня в четвертый раз; никаких сношений с ним не имел; слышал только об нем в 1883 году от Гирса, обвинявшего его в интригах.
      Но когда человек клянется, что невиновен в том, в чем его обвиняют перед Вашим Величеством, думаю, что по справедливости надо знать, что может он сказать в свое оправдание.
      Константин Победоносцев
      Петербург, 19 мая 1887
      67
      В прошлую субботу вернулся я из поездки, продолжавшейся одну неделю, и, может быть, теперь, при некотором досуге в Финляндии, Ваше Величество прочтете не без интереса кое-что из вынесенных мною впечатлений. В общем смысле они были довольно благоприятны.
      Смоленская губерния давно мне известна, и город Смоленск привлекает меня и личными воспоминаниями, и необыкновенной красотой местонахождения и величия собора, в своем роде единственного. Губерния несчастная, бедная, со множеством разоренного дворянства; а в последнее время расстроена была управлением Кавелина, человека доброго, но совсем вялого и неспособного. Слава Богу, что он ушел, и что на его место назначен человек живой, честный, знающий дело и принимающий его к сердцу, независимо от канцелярской переписки (Сосновский, бывший вице-губернатор в Харькове). Положение губернатора ныне повсюду затруднительно вследствие множества новых законов, опутавших всякую власть и перемешавших границы властей. Но именно по этой причине теперь, более, чем когда-нибудь, губернаторская должность получает важное значение. Распорядительный, честный и разумный губернатор, действующий и не боящийся ответственности за каждый шаг свой, служит именно теперь главною и единственной опорою порядка в губернии. Напротив того, человек неспособный, равнодушный, канцелярист на этой должности может принесть громадный вред, станет орудием в руках ловких и недобросовестных эксплуататоров, коих всюду развелось много, и в самый короткий срок может произойти при нем такая деморализация местного управления, которую потом крайне трудно поправить. До чего может дойти при этом крупное и мелкое взяточничество,- трудно и представить себе: так изобретательно искусство чиновников поживиться от темного народа. Так, например, в Смоленске, в Заднепровской части (где бедное население), полицейский пристав имел в числе доходных статей такую. Там много отставных солдат, получающих из казначейства мелкие пенсионные выдачи по книжкам. Полиция периодически отбирала у них эти книжки, без которых нельзя получать деньги, и, держа их у себя по полугоду и долее, выдавала только за известную плату, собирая по 1 руб. 50 коп. с человека. Несчастные должны были подчиняться, испытав на деле, что ни к чему не ведут жалобы.
      Необходимы теперь более, чем когда-нибудь, дельные и притом прочные губернаторы. К несчастью, вошло в обычай переводить их из губернии в губернию часто, иногда через год. А губернатору для того, чтобы вглядеться в свою губернию, мало одного года. Можно представить себе, каково приходится губернии, где иной раз лет в пять сменилось два-три губернатора. Вот почему, принимая к сердцу интересы Смоленской губ., я испугался весною, когда узнал, что министерство предположило перевесть Сосновского, как дельного губернатора, из Смоленска в Саратов, а едва прошел год, как он уселся в Смоленске,- и уговорил гр. Толстого оставить его. Теперь при нем поднялось значительно управление, и серьезные люди ожили, почуяв опору, а негодные стали бояться". И новый предводитель (на место умершего К. Оболенского) подает надежды добрые: человек молодой и серьезный - Хомяков, сын покойного московского поэта и философа-славянофила.
      В Смоленской губернии происходит явление, на которое давно следовало бы обратить внимание: происходит польская колонизация, подобно тому, как совершается на юго-западной окраине колонизация немецкая; и видно, что поляки двигаются систематически. Краснинский уезд - лучший в губернии по качеству земель, коренной русский помещичий уезд, скоро станет совсем польский. Большинство имений куплено поляками, которые дают уже тон и уездному земству. Началось с поляков, сосланных во время мятежа и потом возвращенных. Им запрещено селиться в тех местах, откуда они высланы, но не подумали оградить от них Смоленскую окраину, давно обрусевшую. Они-то и принялись закупать имения в Краснинском уезде, а за ними потянулись и другие. Другая язва - евреи, которые набрались в этот край во множестве и все денежные дела в обедневшем Смоленске захватили в свои руки. Иные, записавшись в купцы 1-й гильдии (что нетрудно), закупают с публичных торгов большие имения и таким образом становятся помещиками. Жалость смотреть на старинные, разоренные помещичьи усадьбы.