Заблудившийся всадник

      Овцын только хмыкнул и ровным голосом продолжал:
      — Толк означенный в том состоит, что его последователи себя бегствующей церковью именуют. Живут, где придется, перебираясь от одного пристанодержателя к другому — из богатых староверов. Доложено было консисторией его превосходительству господину губернатору, что под маркой сих бегунов противу властей богопоставленных злоумыслители кроются. Отнеслись с сими фактами в Петербург. И вскорости высочайшее повеление последовало: названных интриганов открыть и, примерному суду предав, во зле изобличить. Засим и я в северный край губернии был отряжен. А в подвал церковный проник, несмотря на отговоры настоятеля: мнилось, что здесь-то, в месте, заколдованным слывущем и оттого народом обходимом, бегунов пристанищу и быть… Едва факел запалил да в сумрак зловонный сошел, как тяжесть великая навалилась. А потом — бородатые эти дикари, кафтан терзают, букли теребят, факел из рук рвут…
      — Ясно, — вздохнул филолог. — Может, Анна Аполлоновна нам теперь расскажет?..
      Княжна долго молчала. Ильина подмывало включить фонарик, чтобы выяснить, в чем дело, но он боялся усугубить напряженность, возникшую из-за непочтительного отзыва об Антоновиче. Выручил Овцын:
      — Анна Аполлоновна, экие вы обидчивые! Бог с ними, с бумагомарателями. Да в наше время за одного армейского — не гвардейского, заметьте, армейского — поручика дюжину пиитов можно выменять.
      — Можно было, — уточнил Ильин.
      — Было, — уныло согласился Овцын.
      — Знаю, — с пренебрежением в голосе отозвалась генеральская дочь. Ваше время тем и славно, что вы ловлей чинов и звезд жили. А поэзия в загоне была. Тредиаковского бедного царица по щекам хлестала.
      — Так ежели за дело, почему не посечь? — искренне удивился Овцын.
      Княжна гневно фыркнула и с презрением сказала:
      — Вы бы, наверное, и Ломоносова с удовольствием экзекуции подвергли…
      — Ну нет, Анна Аполлоновна, я означенного вами господина академика премного уважаю. Да и версификатор он преизрядный — велелепней штиля, нежели в его одах, не знаю… Вот послушайте:
      Лице свое скрывает день;
      Поля покрыла мрачна ночь;
      Взошла на горы черна тень;
      Лучи от нас склонились прочь;
      Открылась бездна, звезд полна;
      Звездам числа нет, бездне дна.
      Ильин не удержался и выхватил из тьмы лучом фонаря фигуру коллежского секретаря. Тот привстал на сене, опершись на одно колено, патетически простер вперед руку, унизанную полыхающими в электрическом свете перстнями.
      — Прошу прощения, сударь, хотелось видеть вас в минуту вдохновения…
      — Пустое! — Овцын устало махнул дланью и снова повалился на сено. Анна Аполлоновна, не откажите…
      — Да ничего интересного, — тихо начала княжна. — Просто хотелось доказать суеверным мужикам, что никаких чудес в этом подвале нет.
      — Эге! — осенило Ильина. — Так это про вас мне говорил деревенский пастух. Пропала-де генеральская дочь, все село перепороли…
      — Как?! — воскликнула Анна Аполлоновна. — Узнаю нрав папа. Он так дрожит надо мной, и вот… Но как ему не совестно пороть!.. Фи, плантатор! Но я проучу его, я целый год не стану выезжать в свет! Пускай его донимают расспросами, пускай он рассказывает о своем деспотизме. И бриллиантовое колье, то, что он подарил мне по случаю выпуска из института, не стану надевать.
      — А какой вы кончали? — машинально спросил Ильин.
      — Смольный, — с горьким смешком ответила княжна.
      — Пардон, я, может быть, ослышался? — проговорил Овцын. — Но Смольный это монастырь. Вы постриглись?
      — Это учебное заведение, где преподают полезные знания и хорошие манеры для дворянских девиц, — разъяснил Ильин и обратился за подтверждением к княжне: — Я не ошибаюсь?
      — И очень сильно. Это заведение, где девушку нравственно калечат, приуготовляя к служению прихотям мужчины: она должна уметь танцевать, музицировать, сочинять стишки, вышивать и прочие глупости в том же роде.
      — Не нахожу, — возразил Ильин. — Если бы в наше время вместо того, чтобы учить сопромат, корпеть над кульманом…
      — Что это? — заинтригованно спросила княжна.
      — А-а, такие же глупости. — Ильин решил прервать разговор, чреватый новым крупным объяснением.
      — Я бы хотела резать лягушек, заниматься физиологией… как Базаров, мечтательно протянула Анна Аполлоновна. — Но папа, этот ужасный человек, и слышать не хочет ни о чем подобном. Он даже короткую стрижку мне запретил.
      — Такие чудесные волосы… — с ужасом в голосе начал Овцын. — Ваш родитель явил истинную мудрость.
      — Вот именно, — поддакнул Ильин.
      — За укрощение волоса анафема на богохульника, — резюмировал Ивашка. Не токмо девице и бабе о том думать зазорно, но и мужу грех великий. На плате образ Спасителя нерукотворный запечатлелся — с брадой, с усами. Неужто лепоту сию рабам божиим дозволено брить?! Тако в латинах богопротивных творят, зане в сеть диавольскую уловлены.
      Забрезжил еще один диспут, и филолог решил подавить самую возможность его в зародыше. Быстро сказал:
      — Иван Анисимович, вы бы лучше про то, как в подвал церковный попали…
      — По никониан проискам ся в подземелие вверг. От отцев Выгорецкой пустыни учительное послание на Москву, в вере крепким, вез. Да настигли в Никольском Погосте государевы люди, некуда бежать было. Шепнул тогда верный человек, у коего на ночлег стал: под церковью попытай счастья укрыться, авось-де крестом святым да крестным знамением от нечистой силы оборонишься. А стрельцы, бог даст, в подвал тот не сунутся… Вот и угодил бесам в лапы…
      — Ну нет, это вовсе не бесы, — миролюбиво произнес Ильин. — Они не меньше нашего ошарашены происшествием. Насколько я мог судить по поваленным деревьям, метеорит ухнул совсем недавно. И представьте себе ужас этих людей: из воронки полезли какие-то типы, одетые невесть во что… Да, кстати, не грех бы выяснить все-таки, в какой год по нашему календарю мы угодили.
      — Вы полагаете, нас занесло далеко? — встревожился Овцын.
      — Да уж на несколько столетий, это как пить дать.
      — Что же они с нами сделают? — потерянно спросила княжна.
      — Согласно утверждениям ряда исследователей у некоторых народов в языческую эпоху существовал обычай поедать умерших родителей, а также пленников, — сказал Ильин. — Я считаю, что подобные умозаключения чаще всего основываются на выдумках христиан-миссионеров. Но теперь, мне кажется, мы имеем полную возможность проверить это на практике…
      — Веселая перспектива, — обреченно отозвалась Анна Аполлоновна. — И потом… почему вы решили, что мы попали к язычникам?
      — Что-то в них такое было… Ни разу не перекрестился никто, не поминал имени Христова… И еще, знаете, я сейчас только вспомнил, шарили у меня под рубахой… Теперь понимаю — крест искали…
      — Верно, — воскликнул Овцын. — И у меня из-за пазухи шнурок первым делом выдернули.
      — И у меня, — сказал Ивашка. — Я-то сразу смикитил: диаволовы слуги, животворящего креста боятся. Забился, не дал святыню сорвать…
      — А вот меня не обыскивали, — сказала княжна. — Выходит, не такие уж они дикари, какое-то воспитание получили…
      — Если они обычай пленных есть имеют, нам от ихнего воспитания проку мало, — задумчиво произнес Овцын.
      — Да я вам только гипотезу, предположение то есть привел. К тому же ее мало кто разделяет, — поспешил успокоить Ильин.
      — И все же… — Голос коллежского секретаря звучал по-прежнему озабоченно. — И все же почитаю за лучшее отсюда ретироваться… Надо изыскать возможность бежать.
      — Легко сказать, — проворчал филолог и включил фонарик.
      Найдя низкую дверь, сбитую из крупных плах, он навалился на нее плечом и принялся раскачивать. Но сработано было на совесть — дверь не шелохнулась.
      Ильин сунул фонарь в карман и стал колотить по грубо обструганным плахам.
      — Эй, открывайте!
      Дверь внезапно подалась, и яркий свет ослепил филолога. На фоне голубого прямоугольника мешковатая фигура отворившего дверь казалась непроницаемо черной. Заслонившись ладонью, Ильин сказал:
      — Позовите начальника! Кто тут у вас главный?
      Теперь он различил черты лица стража. Из-под светлых кустистых бровей на него внимательно смотрели серые глаза. Крупный нос с горбинкой, облупившийся от солнца, придавал физиономии караульщика горделиво-хищное выражение.
      — К волхву хощешь? — со странным носовым клекотом спросил горбоносый и смерил Ильина оценивающим взглядом. — Жди.
      И захлопнул дверь.
      Филолог принялся было гадать вслух, кто этот волхв. Но успел только проинформировать своих соузников, что так именовали авторы летописей жрецов древнеславянской языческой религии.
      — Они совершали жертвоприношения и молитвенные обряды перед изваяниями богов…
      — Бесы суть! — загремел было Ивашка.
      Но тут стукнул засов, и солнечный луч ворвался в землянку.
      — Изыди! — позвал горбоносый и махнул Ильину рукой.
      VI
      Пока двое бородачей, вооруженных короткими мечами, вели его через нагромождения обугленных стволов, а потом по широкой утоптанной тропе вдоль полноводной реки, Ильин пытался сообразить, где согласно памятной ему топографии находились избы Никольского Погоста, но местность казалась совершенно незнакомой.
      Дремучие ели стеной стояли над поймой, там, где должны были тянуться огороды села. К тому же, коренной берег поднимался намного круче, чем во времена фольклорной командировки Ильина. "Наверное, оплыл берег — столько раз за сотни лет перепахивали да перекапывали", — размышляя таким образом, филолог с любопытством вертел головой во все стороны.
      Трава по обочинам тропы стояла в пояс. Крупные яркие цветы нескольких десятков разновидностей сливались в бесконечный пестрый ковер. Краски в этом мире вообще казались сочнее, первозданнее. На это Ильин обратил внимание еще тогда, когда его тащили из воронки. И цвет неба, и зелень хвои, и желтизна песка, и прозрачность воды — все это было какое-то ненатуральное, с перехлестом, как на рекламных проспектах заграничных туристских фирм.
      "Декорация да и только", — недоумевал Ильин. И все же подсознание работало, ища объяснение феномену. И вот раздался первый звонок — память услужливо подсунула разговор из какого-то рассказа Чехова. Герой сетовал: не то нынче, вот лет пятьдесят назад (то бишь в сороковых годах XIX века!) лебедей на озерах били. А речь-то шла про Брянскую или Тульскую губернию. Вот где собака зарыта! Ильин попал во времена, когда полностью отсутствовало загрязнение окружающей среды. Ни перегрева атмосферы, ни вредных выбросов, ни деградации флоры. Он вспомнил, как бродил за околицей Никольского Погоста и решил нарвать цветов для хозяйки. Набрался довольно однообразный букетик из мать-и-мачехи, васильков да ромашек. То буйство трав и цветов, что он видел теперь, вызывало у него образ званого пира, участники которого веселятся, не зная, что все они со всем своим потомством давно оприходованы в книге судеб по статье «расход». И звенящие на десятки голосов птахи, и стрекочущие на лугу насекомые, и поминутно всплескивающая в реке рыба — все это материал для расходной ведомости истории.
      Тропа нырнула под сень елей и пошла вверх. Поднявшись на лесистую гривку, Ильин услышал, что в той стороне, куда уходил новый склон, плещет вода. Это немало озадачило филолога. Он с трудом мог убедить себя, что широкая река, вдоль которой его вели поначалу, это и есть прародительница того замусоренного битыми бутылками и старыми покрышками ручья, не по чину носившего имя Быстрицы. Но еще один поток, да к тому же такой шумливый? Неужели та заросшая кустами канава за селом тоже когда-то была рекой?
      Вскоре в этом не осталось сомнений. С обеих сторон гривки сквозь стволы елей заблестела вода. Впереди посветлело, стали видны какие-то строения. Когда лес кончился, Ильин увидел городище, вытянутое вдоль высокой стрелки на слиянии двух рек. Частокол из свежеобструганных бревен окружал с дюжину приземистых изб и лабазов, установленных на столбах.
      Когда вошли внутрь городьбы, первое, что бросилось в глаза Ильину, были вытесанные из толстых стволов изваяния идолов. Они стояли полукругом, обращенные ликом в сторону водного простора. На огромном гранитном валуне, выступавшем из земли перед идолами, полыхали два длинных костра, сложенных из березовых чурок.
      Проходя между костров, первый из провожатых вырвал из своего мехового кожушка клок шерсти и бросил его в огонь. Ильин оглянулся на второго — тот тоже принес в жертву какие-то разноцветные нитки. Пока шли по городищу, встречные замирали как вкопанные при виде Ильина. Особенно пристальному осмотру подвергались кроссовки и майка. Филологу стало нестерпимо стыдно за свою крикливую университетскую символику, он шагал, стараясь ни с кем не встречаться глазами, хотя его так и жгло любопытство: кругом были мужчины и женщины, одетые в музейный реквизит. "Височные кольца! — стучало в сознании. — Ведь это как минимум двенадцатый век!" Вот когда пришлось ему пожалеть о том, что не очень-то прилежно слушал курс археологии. Только и запомнилось: у любого племени в каждом княжестве были свои излюбленные украшения.
      Ильин не успел как следует отчитать себя за непредусмотрительность первый бородач остановился перед шатром, сшитым из огромных лоскутов бересты, и сказал:
      — Отче Святовиде, нежить чермную приведохом.
      "Чермную… красную то бишь: это из-за кроссовок и майки… черт бы их побрал! Но почему нежить, неужели я, по их мнению, так безобразно выгляжу?.."
      И опять ему не удалось до конца осмыслить сказанное. Из шатра стремительно вышел высокий бритоголовый старик в длинном одеянии, похожем на монашескую рясу, с тем только отличием, что широкие рукава и подол были расшиты причудливым орнаментом. Ильин с профессиональной зоркостью отметил преобладание солярного мотива: круги и кресты различных форм, олицетворяющие солнце. На груди у старца тихо позвякивали металлические бляхи и звериные клыки, нанизанные на сухожилие.
      Святовид остановил на лице филолога взгляд больших серых глаз. Как все увиденные здесь Ильиным люди, он оказался блондином — седина едва угадывалась в густом пучке волос, ниспадавшем с темени на манер оселедца, излюбленного запорожскими казаками. Зато окладистая борода отливала серебром. Высокий узкий лоб, продолговатая форма лица и орлиный нос — таков был непременный набор родовых черт обитателей этого неизвестно в каком времени затерявшегося мира.
      — Змиевой веры? — вопросил старик.
      — То есть? — не понял Ильин.
      — Хрестьянского бога раб? Распятого, позорной смертью казненного, исповедуешь?
      — Н-нет, — растерянно ответил филолог. — Я вообще… как бы пояснее выразиться… вообще не признаю существования богов.
      Святовид склонил голову набок. В больших серых глазах его застыло тревожно-недоверчивое выражение.
      — Не имешь веры? — изумленно спросил он.
      — Никакой, — с извиняющейся улыбкой ответил Ильин.
      — Нежить, — убежденно сказал кто-то из провожатых.
      Филолог обернулся, чтобы разуверить, доказать, что он никакая не нежить, что он такой же, как все. Но, столкнувшись с ледяными взглядами, отвел глаза.
      — При чем здесь… Я считаю, что причина всех вещей — природа. Законы природы…
      Святовид властным жестом указал Ильину следовать за собой и отправился на самую оконечность стрелки, где громоздились облизанные временем гранитные валуны. Усевшись на один из них, показал пленнику место рядом. Коснулся рукой майки.
      — Даждь!
      Ильин проворно стянул ее через голову, протянул старику. Тот долго мял ее, внимательно разглядывал узор ткани, скреб ногтем буквы. Потом потыкал пальцем мышцы филолога. Озадаченно спросил:
      — Оборотень али навий, злыми кудесами с жальника подъятый?
      Ильин жадно ловил едва знакомые, но ничего хорошего не предвещающие слова, судорожно пытаясь вспомнить их значение. Ага, навий — это мертвец, а жальник — кладбище. Эге, да за такое не меньше чем осиновый кол между лопаток полагается…
      — Послушайте, уважаемый, я человек. Че-ло-век. Но не из вашего времени, а из будущего. Я прилетел из будущего.
      "Прилетел? Тьфу, черт, какие-то научно-фантастические штампы в голову лезут". Ильин показал зачем-то на небо, и старик проследил за его рукой.
      — От небес исшед, а из земли взят? — с ядовитостью спросил Святовид.
      "А им не чуждо чувство юмора", — помимо воли отметил Ильин. Но тут же содрогнулся — аргументация старика вполне могла убедить любого инквизитора. Только не мог припомнить филолог: был ли в обычае у язычников подобный суд?
      — С огненным змием прилетех? — вдруг серьезно спросил Святовид.
      И Ильин понял, что он говорит о метеорите. Куда разумнее было обратить этот факт в доказательство своей принадлежности к небесным силам, чем растолковывать, каким образом стало возможно путешествие во времени. И он молча кивнул. А язык сам, помимо воли его, выдал услужливо вынырнувшую откуда-то формулу:
      — Иже еси на небесех…
      "Как опереточный мастеровой разговариваю, без смысла и ладу", остраненно подумал Ильин. Но как ни досадовал он на себя, перед спокойно-всепонимающим взглядом Святовида терялся, не находил сил отвечать с таким же невозмутимым достоинством. Хотя понимание серьезности ситуации уже прочно укоренилось в сознании, какой-то вертлявый бес скептицизма все подсказывал такой стиль поведения, который подходил бы для студенческого капустника. Давно пора было оставить ерническую манеру, но Ильину, приобретшему в среде своих однокашников и коллег привычку к постоянной браваде, самоиронии и псевдопростонародным словечкам, оказалось труднее всего содрать с себя эту шутовскую маску. Да какая уж там маска, это давно была плоть его, и сдирать личину приходилось с кожей.
      Современным человечеством выработано противоядие против любых чудес и патетических поз, против высоких чувств и идеализма — это ирония. Чувство юмора возведено в ранг величайшей добродетели. В любом социологическом опросе читаешь: я ценю в людях чувство юмора, залог счастливой семейной жизни — наличие у супругов чувства юмора… Все снижаем, заземляем, не дай бог навернутся на глаза сентиментальные слезы. Восхитимся чудным пейзажем, но заметим, что кто-то видел нас в минуту умиления, и брякнем что-нибудь ерническое: вот-де, голос предков-землепашцев протрубил и вострепетал, в позу встал. Бывало, бывало такое, горько думал Ильин. По сути дела, к своим тридцати пяти он вообще разучился ярко, эмоционально реагировать на людей и события. Чувства все время пребывали под жесткой цензурой разума. А ведь это, по сути дела, проявление комплекса неполноценности. Комплекса, свойственного целой цивилизации. Она оторвалась от природы, замкнулась в технотронно-урбанистическом коконе, а краткие выезды "на лоно" использует, чтобы глотнуть естества, праны, как говорили древние авторы Вед. А от этой всесжигающей иронии, от привычки все время оглядываться на других, рефлексировать берет начало вторая из фундаментальных особенностей нашего мира — цинизм. Если все время заземлять свои духовные порывы, то в конце концов исчезает представление о высоком и низком, все обретает права гражданства…
      Размышления Ильина прервал голос Святовида. Старик заговорил на непонятном языке — мелодичном и в то же время жестком, чеканном. Обратив глаза к небу, он словно бы советовался с ним. В размеренной речи его часто мелькали одни и те же созвучия. Филолог понял, что слышит молитву или заклинание. Неужели древние славяне пользовались каким-то священным языком для богослужения? Впрочем, в этом не было ничего необычного. Если в новые времена у всех народов такое считалось за правило — католики употребляли латынь, мусульмане — арабский, православные — древнеболгарский.
      Непонятные слова молитвы, голубоватый дым ароматических трав, сжигаемых на жертвенном костре, сам отрешенный облик бритоголового волхва вызвали у Ильина целую цепь ассоциаций. Припомнились ему и картинки из школьного учебника, изображавшие Святослава и его воинов — с такими же прядями, свисавшими с темени. Всплыли в памяти кадры какого-то индийского фильма — их Виктор посещал тоже в глубоком детстве — деревенский священник с пучком волос на бритом черепе произносит варны перед изображением Брахмы. И уже более близкое, запечатлевшееся в сознании — прочитанное в университетские годы в одной из священных книг Индии, шастр: "…У мужчины должно быть столько волос на голове, сколько он может продеть сквозь серебряное кольцо, которое носит на пальце".
      Ильин бросил быстрый взгляд на воздетые руки Святовида. На одном из пальцев тускло блестел поясок из светлого металла. "Черт подери, не многовато ли совпадений для одного раза!"
      — Паруна… Варуна… Варуна… — размеренно произносил Святовид.
      "Да ведь это санскрит! — вдруг осенило Ильина. — Паруна — бог солнца и грома у древних ариев Индии… Но откуда он здесь?.. Неужели… неужели это Перун?" Ильина даже в пот бросило. Он явно держал в руках конец нити, которая сулила целый переворот в науке… в представлениях о культуре славянства… Гипотезы о связи мистических представлений индоариев и славян были ему известны, но чтобы подтверждение их было так наглядно!..
      Святовид умолк и устремил на филолога свой пронизывающий взгляд.
      — Богов знамение испрашивахом. Аще дадут о тебе знак — здрав будешь, аще от бесов пришел еси — к бесам в землю отыдеши.
      Ильину показалось, что речь старика сделалась гораздо понятнее, или это он уже вслушался в архаичный говор, вжился в иное время, надышался воздухом его? Мозг уже не подыскивал современных аналогов, слова впечатывались в сознание без посредства внутреннего переводчика. "Адаптируюсь, — сказал себе филолог. — Остается надеяться, что это надолго. В землю отыдеши! Ничего себе перспективка. А я-то себя лет, по крайней мере, на семьдесят запрограммировал".
      Когда его вели назад, он смотрел по сторонам куда приметливее. К нему уже, по всей видимости, несколько привыкли, во всяком случае, не глазели, как прежде. Теперь Ильин мог позволить себе, не скрываясь, разглядывать яркие наряды девиц и женщин, причудливую резьбу на очельях дверей и узеньких, в ладонь, окошек.
      Его заинтересовало, что на нескольких высоких помостах, устроенных по окружности городища, несли службу дозорные. Весь их вид говорил, что они постоянно настороже, да и прочие обитатели поселья выглядели встревоженными, короткие мечи на поясах мужчин подчеркивали ощущение опасности, напряженности.
      "Кого им здесь опасаться? Если судить по тому, что жрец упоминал христианство, то это девятый-десятый век. Новая религия еще не принята на Руси, но о ней слышали… и почему-то относятся к ней резко отрицательно… Но это уже другой сюжет… Сейчас важно выяснить, кто угрожает городищу. В те времена здесь господствовали славяне, и сильных врагов у них не было. С окрестными финскими племенами жили как будто в мире… Неужели всполошились после падения метеорита?"
      Прыгая с одного поваленного ствола на другой, Ильин прикинул площадь поражения. Выходило километра четыре в поперечнике. Заметив среди полегшей жухлой травы несколько обширных прямоугольных ям с обрушившимися стенами, поваленные столбики с поперечинами — вероятно, остатки коновязи, — филолог сделал вывод, что здесь находились какие-то выселки, скорее всего торжище. Теперь ему стало ясно, почему и землянка, выбранная в качестве камеры предварительного заключения, оказалась на таком удалении от места суда и расправы. Видимо, раньше узников наказывали здесь же во время схода соседних селений для торга. Судя по тому, что обитатели этих дебрей еще не определили нового пункта для такого важного заведения, они не успели опомниться от шока, вызванного ударом метеорита. Возможно даже, что Ильина и его товарищей вынули из воронки сразу же после падения небесного тела… Его вдруг осенила мысль, которую он решил проверить сразу по возвращении в землянку.
      VII
      Едва дверь за ним захлопнулась, Ильин задал вопрос:
      — Друзья! Скажите, в какой последовательности вы попали сюда? Кто первый, кто затем?..
      — Да меня, многогрешного, угораздило наперед всех… — пробасил Ивашка.
      — А я за ним, — сказал Овцын.
      — Все ясно, — Ильин возбужденно потер руки. — Третьим номером была Анна Аполлоновна, затем я. Поскольку вслед за мной никто не явился из будущего, канал, возможно, закрылся… Понимаете, такая последовательность событий говорит о том, что после падения метеорита возникло смещение поля, и оно распространялось в ограниченном пространстве — этаким лучом — подобно ударной волне, все дальше в будущее… Я, конечно, не спец по таким вещам, но, пользуясь аналогией, могу себе представить такую схему: узкий канал с низким давлением, прошивающий области высокого давления; в него засасывает все живое и вышвыривает на дне воронки в области низкого давления.
      — Ничего не понял, — сказал Овцын тоном превосходства, каким говорят в плохих фильмах с чудаками-учеными.
      — А вот я кое-что уразумела, — заявила княжна и с легким кокетством, как показалось Ильину, добавила: — Обожаю естественные науки. Вы так интересно объясняете, Виктор Михайлович.
      — Что проку от этого канала, — возразил Овцын. — Коли он всех засасывает, то никак уж обратно не выплевывает.
      Ильина поразила точность, с которой коллежский секретарь сформулировал суть создавшейся ситуации. Он надолго замолчал, переваривая услышанное, пытался найти изъян в прямолинейном суждении Овцына, но, как ни вертел его, все больше убеждался: мудрые мысли предельно просты.
      Ильин вдруг поймал себя на том, что никак не отреагировал на слова княжны, и поспешил исправить эту неловкость.
      — Благодарю покорнейше, Анна Аполлоновна, за лестное мнение о моих аналитических способностях. Но вы, право, преувеличили. Как бы то ни было, однако, приятно встретить взаимопонимание в человеке, с которым тебя разделяет… вы из восемьсот шестьдесят девятого?.. сто четырнадцать лет…
      — Эге, — воскликнул Овцын несколько секунд спустя. — Да ведь и нас с вами, милостивая государыня, столько же разделяет…
      Ильин быстро вычел в уме тысячу семьсот пятьдесят пять из тысячи восьмисот шестидесяти девяти и пораженно воскликнул:
      — Верно! Так может, и Иван Анисим… нет, тут не сходится, тут гораздо меньше. Вы ведь из шестьсот девяносто восьмого?
      — Истинно говоришь, — отозвался Ивашка.
      — Пятьдесят семь годков, — со смешком сказал Овцын. — В деды мне годишься…
      — Погодите! — Ильин хлопнул себя по лбу. — Это ровно половина… Сто четырнадцать — это дважды по пятьдесят семь.
      — Что же сие означает? — озадаченно спросил Овцын.
      — Если бы я знал. — Ильин потер подбородок. — Давайте вместе думать. Ясно, что это не случайные совпадения. Налицо какой-то четкий цикл… Анна Аполлоновна, вы астрономию знаете?..
      — Н-нет. Кое-какие созвездия указать могу.
      — Это нам без надобности… Нам бы узнать периодичность вращения Земли и других планет, циклы движения самой Солнечной системы. Тут ведь явная взаимозависимость временных и пространственных перемещений… Помните, мы вначале о днях спорили. И у каждого из вас на один день разница выходила, а у меня с вами, Анна Аполлоновна, на целых тринадцать. Это оттого, что в мое время была проведена коррекция календаря — за много веков набежало тринадцать дней из-за несовершенств григорианского летосчисления, а у вас всех разница по одному дню — как раз столько и набегало за столетие. Выходит, мы с вами попали сюда в один и тот же день, только с разницей в пятьдесят семь в какой-то кратности лет…
      — Опять ничего не понимаю, — сказал Овцын.
      — Эх, — Ильин досадливо покусал губу, потом включил фонарик и позвал: Идите сюда.
      Когда из тьмы вынырнули малиновый камзол и белая блузка, он направил луч фонаря на землю, поднял первую попавшуюся щепку и начертил концентрическую окружность, затем пересек ее длинной чертой.
      — Представьте себе, что это орбита движения Земли. В данном случае не имеет значения: внутри Солнечной системы или вместе со всей нашей звездной системой внутри Галактики, либо еще какой-то группы космических тел. Дело в том, что мы с вами движемся одновременно во множестве проекций, пересекаем замкнутые пути комет, метеоритных потоков, поля притяжения невидимых звезд и так далее. Поскольку я никогда этими материями как следует не занимался, ни одной цифры я не помню. Знаю только, что вокруг Солнца мы с вами оборачиваемся за триста шестьдесят пять дней… И все же давайте представим, что эта окружность представляет собой схему некоего циклического движения Земли продолжительностью в пятьдесят семь лет. А вот эта черта — наш с вами канал во времени или, как я его фигурально обозначил, свищ низкого давления. Каждые пятьдесят семь лет, когда Земля проходит эту точку, в свищ засасывает… ну хотя бы нас с вами. Если, конечно, на пути этого свища оказывается кто-то…
      — Единственное, чего не могу понять, — задумчиво начала княжна, — это связи между воздействием метеорита на здешнюю природу и образованием этого… изменения во времени… Какая зависимость между столь разнородными явлениями?..
      — А вот и ошибаетесь, почтеннейшая Анна Аполлоновна, — с превосходством проговорил Ильин. — Лет этак через полсотни после вашей… э-э, жизни, нет, вернее, вашей молодости, наука установила взаимосвязь этих физических категорий — пространства и времени. Я не дока по этой части — и в школе-то кое-как на четверочку вытягивал…
      — Что это? — заинтересовалась княжна.
      — Ну, оценка такая — «хорошо»… Так вот, несмотря на мои скромные успехи в этой области, я запомнил, что современная физика доказала взаимозависимость пространственно-временных изменений.
      Ивашка в голос зевнул и пробормотал молитвословие. Ильин вдруг осознал: то, что он говорит, звучит для его товарищей по несчастью как некая тарабарщина. Но Бестужева-Мелецкая вновь ободрила его:
      — То, что вы говорите, просто восхитительно. Хоть я и не совсем понимаю, но успехи естественных наук…
      Ильину стало отчего-то неприятно выслушивать восторги княжны. Он еще сам не отдавал себе отчета — то ли причиной было его собственное весьма поверхностное знакомство с физическими теориями, и "срывать аплодисменты" в такой ситуации оказывалось неловко, то ли попросту претил ему захлебывающийся стиль эмансипированной барышни. И потому он сказал, прервав Бестужеву: