Смерть в осколках вазы мэбен

— Помню. — Я кивнула. — Так это его, что ли?

— Нет, — Герт покачал головой, — другого. Но Лешка тоже был очень талантливый. Он еще весь вечер тогда крутился с этой стервой-моделью. Ну, помнишь, которая на выставке чуть не на помосте с вазами себя предлагала. Вроде у них даже, роман какой-то закрутился, а теперь вот убили его.

— Так это тот самый Алексей. — Я вспомнила хмурого парня, который на сейшене старался защитить от моих нападок Диану. — А его-то за что?

— Вот и мы все гадаем. Пожалуй, только за одно. Что не знал, как со шлюхами надо обращаться. Вот из-за нее-то все и произошло.

— Так, Герт, — я была настроена очень решительно, — две смерти подряд, и все рядом с Дианой. Сначала банкир, потом этот парень. Ты должен мне все рассказать.

— Поехали, — кивнул он.

— Куда поехали, — я вздохнула. — Ты на себя посмотри. Куда тебе ехать!

— Ты поведешь машину, — отрезал Герт, поднимаясь. — Едем в «Амальгаму».

Глава 19

Я была настолько ошеломлена сообщением Герта, что даже не подумала сопротивляться, когда он потащил меня в «Амальгаму». Что-то нехорошее было вокруг, нехорошее и непонятное. Одна смерть за другой, и все это вертится вокруг Дианы. Но не она же в самом деле убивает своих ухажеров. Понятно, после смерти банкира она могла и не очень расстроиться. Был один, появится и другой, лишь бы исправно платили деньги. Но рокер-то здесь при чем? Он познакомился с ней, предложил сниматься в клипе. А она, разумеется, согласилась. Что здесь такого особенного? Только то, что парня кто-то убил и этот кто-то вертится поблизости от Дианы.

Я вела машину и думала о последних событиях, а Герт угрюмо молчал, уставившись на дорогу. Наконец впереди показалось знакомое строение.

— Приехали, — сказала я, останавливаясь.

— Если еще кого-нибудь убьют, — вдруг сказал Герт каким-то бесцветным и усталым голосом, — я сам придушу эту шлюху. От подобной мрази землю нужно очищать без всякой жалости.

— Успокойся, Герт, — я попробовала образумить своего дружка. — Возможно, что она совсем ни при чем.

— Нет! — Его голос окреп, налился ненавистью. — Это как раз именно она во всем виновата. Это из-за нее убивают. Понимаешь?! Именно из-за нее, а не из-за какой-нибудь тети Моти. Кому-то очень хочется получить эту… шлюху со всеми потрохами, и он убирает всех, кто находится рядом с ней и мешает ему.

— Успокойся, — попросила я, — ты же ничего не можешь сделать. Если она виновата, будь уверен, рано или поздно она будет наказана.

— Это точно, — мстительно прошипел Герт. — И смерть ее не будет легкой. Эта тварь будет мучиться здесь, а потом еще и в аду, если только бог не забыл о нас.

Я почти с испугом смотрела на этого человека. Знала его много лет, видела в разных ситуациях, но таким… Видно, здорово его задела смерть Алексея, если он так говорит о Диане.

Герт, похоже, немного остыл, пришел в себя. Он потрепал меня по щеке и стал выбираться из машины. Я последовала за ним. Герт задрал голову, смотрел на звезды и вдыхал свежий сырой воздух.

— Как отлично вот так просто стоять на земле, дышать, смотреть, и вдруг по чьей-то злой воле лишаешься всего этого, и тебя больше нет на земле. Видишь, как бывает.

— Не надо, Герт, — снова попросила я, — не трави себя. Говорят, что хороших людей бог забирает к себе молодыми, потому что они ему тоже нужны. И они становятся ангелами, а потом живут среди людей и помогают нам, грешным, избежать разных несчастий. Часто же бывает, что человек чудом избежал гибели, и потом говорят: «Ангел-хранитель спас». А это именно такой ангел-хранитель, который был раньше человеком.

— Сама придумала? — спросил Герт спокойно, поворачиваясь ко мне. — Занятная выдумка, так и хочется в нее поверить.

— Не знаю, придумала или слышала от кого-то, но сколько уж лет в это верю. Как-то вдруг поняла, что душа есть, по-другому просто быть не может. Есть, и все! Вот тогда, наверное, и услышала от кого-то про ангелов-хранителей. Что-то запомнила, что-то сама додумала.

— Хочется верить в это, — Герт качнул головой. — По крайней мере не так тяжело о смерти думать.

В «Амальгаме», как обычно, было полно народу, жаждущего развлечений, но свободный столик все же отыскался. Герт быстро принес выпивку, но потом сказал, что перекинется парой слов с каким-то Знакомым, и слинял. А я опять осталась одна, как в тот памятный вечер, когда мы встретились с Гертом и сидели здесь, в «Амальгаме».

— Можно? — раздался рядом со мной хрипловатый голос.

Я обернулась и посмотрела на говорившего. Постарел, поседел, морщин прибавилось, но в общем и целом… А я ведь знала его. Когда-то мы с Мишкой, а потом и с Гертом бывали на его концертах. Он начал играть рок-н-ролл в Питере гораздо раньше Гребенщикова и Майка Науменко. Пожалуй, его можно было бы по праву назвать первым питерским рокером. Ну, или, по крайней мере, одним из первых. Он играл и с группами, выступал и в одиночку. Я знала, что вены на руках у него изрезаны и остались страшные шрамы. Одно время говорили, что он спился, потом говорили, что вовсе и не спился, а попал в психушку, третьи точно знали, что загнулся от какой-то дряни, большим любителем которой был. Четвертые знали уж совсем точно, что он рванул в Америку, женился там на богатой вдове и теперь торчит каждый день, почти не приходя в себя. Пожалуй, несколько лет о нем совсем не было слышно. Он не выступал сам и не появлялся на сейшенах. Хотя нет, кажется, я видела его у клуба «Ракета», когда выходила оттуда вместе с Гертом. Тогда я так и не смогла вспомнить, где встречалась с этим человеком, даже и не подумала, что это и есть Старый рокер. Но вот он стоит сейчас передо мной, живой и невредимый.

— Можно, — повторил он, — или мне лучше уйти? А то вы смотрите на меня, как будто увидели привидение.

— Садитесь, конечно, — я кивнула. — Просто удивилась немного, столько лет вас не встречала.

— Так вы еще и знаете меня. — Он хрипловато засмеялся и уселся за столик. — А вот я к старости стал плохо помнить разные события, и нашего знакомства, хоть убейте, не припомню.

— Мы незнакомы лично, — я улыбнулась, — но раньше я не раз бывала на ваших концертах. У меня и брат был рок-музыкантом, и приятель… В смысле, приятель и сейчас играет рок. Знаете «Серебряный век»?

— «Серебряный век» знаю, — он кивнул. — Они сейчас со всех сторон обласканы. Впрочем, вполне заслуженно. А кто из них ваш приятель?

— Герт, — ответила я, — но вообще-то я их всех знаю. Мой брат когда-то начинал с этой группой.

— Был, начинал… — Старый рокер посмотрел на меня. — Что с ним случилось?

— Ничего особенного, — мне хотелось избавиться от этого пристального взгляда, — Мишка уехал в Америку и сейчас живет там.

— Процветает или так перебивается? — усмехнулся Старый рокер.

— Пока вроде бы все благополучно, — ответила я.

Мне было непонятно, зачем он завел этот странный разговор. И Герт, как обычно, где-то пропадает. Как это все-таки похоже на него! Прийти куда-нибудь и бросить меня одну, мол, как хочешь, так и действуй, а мое дело — сторона. Вот и сейчас на меня свалился этот странный тип. И привычка у него странная — пристально смотреть на человека. Чувствуешь себя как-то неловко, хочется закрыться или спрятаться.

— А ты меня совсем не слушаешь, — Старый рокер легонько толкнул меня в плечо, — витаешь мыслями где-то.

— Нет, — я качнула головой, — я слушала. Но, наверное, и вправду задумалась.

— И о чем же ты думала? — Он все так же бесцеремонно разглядывал меня. — Или это секрет?

Лучше всего мне было бы промолчать, но кто-то словно тянул меня за язык.

— Я думала о жизни, о смерти, о вечном и преходящем, о том, что в мире красиво и что уродливо.

Старый рокер вздрогнул так сильно, что столкнул на пол стакан, который со звоном разлетелся на осколки.

— Интересно, — проговорил он, беря меня жесткими пальцами за подбородок и заглядывая прямо в глаза, — а почему тебя мучают такие мысли? Ведь ты еще очень молода и не отягощена разными преступлениями и грехами.

— Не знаю, — мне хотелось освободиться от жестких пальцев, — но вот почему-то думается об этом. Мне Герт рассказал о смерти молодого парня. Несколько дней назад я видела его на сейшене, а теперь его нет… Странно как-то получается… Любого человека жалко, когда он умирает, но молодого…

— Ты говоришь о себе, — он наконец-то отпустил мой подбородок, — ты молода и тебе самой страшно умирать. Вот поэтому ты и думаешь об этом.

— Нет! — резко возразила я. — Мне хотелось бы знать, за что его убили.

— А кто это сделал, тебе не хотелось бы знать? — Тяжелый взгляд словно придавливал меня к земле.

— Хотелось бы, но это даже меньше. Кому он, спрашивается, мешал? И что он такого сделал, что его нужно было убивать?

— А ты сама что думаешь? — спросил он, наливая себе в бокал коньяк.

— Или не поделил что-то с кем-то. Или, как говорит Герт, во всем виновата Диана. Тот, кому она нужна, и убил его. Но опять же зачем?

— Похоже, что этот вопрос будет мучить очень многих, — задумчиво сказал Старый рокер. — Я в своей жизни навидался достаточно смертей, да и другие рокеры тоже. Сам по глупости и по молодости думал о смерти, вены себе резал, дурак. Но всегда рядом оказывались добрые люди и меня спасали. Знаешь, что раньше с неудачливыми самоубийцами делали, куда их определяли? Правильно, в дурдом. Мол, там быстро приведут в норму. Но рокеры даже там были обузой. Подлечат такого малость, приведут в себя и отпускают на все четыре стороны.

Я четыре раза вены резал, а в дурдом меня только дважды отправляли. Потом уже и это делать перестали. Зачем? Что с меня возьмешь? Были ведь у меня и другие возможности попасть на тот свет, а я вот все еще здесь небо копчу. Видно, не нужен ни на небе, ни в аду. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Так вот я тебе скажу, что этот парень в какие-то чужие игры начал играть, иначе бы его не убили. Понимаешь, подруга, в рокерской среде не убивают. Можно дать дуба разным способом, наколоться или накуриться разной дряни, можно опиться и тоже не встать, можно самому наложить на себя руки самыми разными способами. Башкой вниз, или вены полоснуть, или веревку на гвоздь накинуть, это уж как сам решишь. Можно даже в какой-нибудь пьяной драке бутылкой по голове получить и сдохнуть с проломленным черепом, но чтобы кто-то убил вот так целенаправленно… Я же говорю тебе, тут нужно очень сильно во что-то вляпаться, чтобы такой человек нашелся и влез сюда, к рокерам. Мы ведь чужих не принимаем. Сначала докажи, что ты наш, что ты свой, а потом уже тебя будут считать братом. Но в рок-братстве нет таких разборок. Своего убивать не будут. Поняла теперь?

— Я-то давно поняла, — кивнула я, выслушав этот сумбурный монолог, — вот поэтому и странно все это. Но ведь он, Алексей, знаком был с одной моделью, на сейшн ее притащил, хотел, чтобы она в клипе у него снималась. Сначала убили банкира, с которым она крутила роман, теперь вот этого парня.

— Думаешь, из-за девки? — Старый рокер мрачно усмехнулся. — А смысл? Даже если кому-то не нравилось, что она с ним крутится, то ведь это же не постоянно. Модели, что проститутки, сегодня с одним, завтра с другим. Это ей сейчас захотелось молодого и свежего, может, еще позабавило, что он рокер. Но она поигралась бы с ним, поигралась, да бросила. Делов-то на копейку. Но тут все по-другому. Парень стал кому-то серьезно мешать, вот его и убрали. Мораль: не играй в чужие игры, если не знаешь расклада.

Я хотела что-то возразить, слишком уж Циничны были последние слова Старого рокера, но к столику поспешно подвалил Герт.

Как ни странно, он не стал больше пить и заметно протрезвел.

— Ты еще долго собираешься здесь сидеть? — без всякого предисловия спросил он. — А то мне домой охота.

— Я и вообще бы обошлась без этой забегаловки, — ответила я, — но кто, спрашивается, меня сюда притащил?

— Ладно тебе, — миролюбиво произнес Герт. — Так мы собираемся домой или нет?

— Хорошо, поехали домой, — я кивнула.

«Амальгама» надоела мне уже хуже горькой редьки. Тем более с такими разговорами. Пока я препиралась с Гертом, Старый рокер успел незаметно отойти и раствориться в толпе. Я хотела попрощаться с ним, но его уж и след простыл. Интересно, почему он теперь не выступает, неужели думает, что молодых будут слушать гораздо охотнее, чем его?

— С кем это ты сидела? — спросил Герт, когда я вывела машину на дорогу. — Что за тип?

— Это же Старый рокер, — усмехнулась я, — только не говори, что ты его не узнал.

— Иди ты! — не поверил Герт. — Скажешь тоже — Старый рокер! Да он пропал куда-то несколько лет назад. И ни слуху ни духу. С чего бы ему теперь объявиться?

— А я тебе говорю, что это был именно он, а не кто-то другой. Со зрением у меня пока в порядке. Да и, согласись, его трудно перепутать с кем-либо.

— Однако, — Герт почесал подбородок. — А я с ним не успел даже поздороваться. И как быстро он пропал. Я только подошел, и он слинял куда-то.

— В этом ты прав, — я остановила машину, — мне тоже показалось странным, что он так быстро исчез и даже не попрощался. Хотя у людей ведь бывают самые разные странности.

— Ладно, подруга, — Герт выбрался из машины, — не забивай себе голову. Считай, что это еще один нелепый эпизод в твоей биографии. А еще лучше забудь об этой встрече, и все.

— Наверное, я так и сделаю, — согласилась я.

* * *

Тарарам, который творился в нашей редакции, можно было сравнить разве что со стихийным бедствием, причем вселенского масштаба. Орали и возмущались все разом. Вернее, орали несколько человек, а остальные поддерживали их из солидарности.

Илья Геннадьевич Пошехонцев с трудом, надо признать, выдерживал нападки коллег. А как же! Сенсация сама плыла в руки, а он со своим глупым упрямством тормозил материал. Вот и пришлось сотрудникам напрягать голосовые связки, отстаивая справедливость.

— Нет, ну вы только посмотрите, — ораторствовал Гера Газарян, поддерживаемый коллегами, — какой отличный материал мог бы выйти. Ирочка взяла чудесное интервью, но почему-то Илья Геннадьевич, — последовал неопределенный и не слишком приличный жест в сторону главного, — запрещает нам это. С какой, спрашивается, стати? Я могу еще понять, что нам был сделан заказ, — он сделал неопределенный, но более приличный жест в мою сторону, — и мы его выполняли. Но произошло убийство, даже два, и теперь уже все газеты опубликовали сенсационные новости, а наша никак не раскачается. И почему мы, спрашивается, должны плестись за всеми, словно паралитики? А Лилька, между прочим, тоже материал готовила, скандальный. Так ведь и он не прошел. Скажите на милость, что еще за весталка такая объявилась, что о ней запрещено говорить, что еще за жена Цезаря, на которую не может упасть даже тень подозрения?

— Подожди, Гера, — остановил его Павел Николасвич Сверчков, серьезный мужчина и серьезный автор, который только по ошибке задержался в нашей газетке. — Пусть Илья Геннадьевич объяснит нам ситуацию. Про заказчика, конечно, понятно, но нельзя же лизать спонсорскую попу в ущерб нашей газете. Извините за резкость, конечно.

Все бурно выразили согласие с Павлом Николасвичем, который никогда ничего зря не говорил.

— Заткнитесь вы! — рявкнул Илюша Пошехонцев, потеряв всякое терпение. — Хватит уже!

— Мы-то заткнемся, — встрял Миша, — если ты нам все объяснишь. Причем подробно, всякие туманные выверты и экивоки нас не устраивают.

— Что я должен вам объяснять? — ощетинился главный. — Вы и сами все знаете.

— Нет, не все, — продолжал гнуть свое Миша. — Почему Лилькин материал не прошел? И почему Ирочка зря старалась? И Яша Лембаум, между прочим, тоже. Сейчас мы знаем, что эта самая Диана крутила шашни с каким-то музыкантом. А ведь до этого был банкир, однако ту тему ты отмел сразу и неизвестно по какой причине. Вернее, причину Павел Николасвич очень точно назвал — вкусная спонсорская попа. Но теперь уже просто деваться некуда, ведь про Диану с музыкантом все знают. Так почему же и нам об этом не написать? В рамках приличий, разумеется, мол, так и так. Почему действительно идут такие запреты?

— Я не обязан вам докладывать обо всех своих делах. — Пошехонцев еще пытался трепыхаться.

— А нам и не надо обо всем докладывать, — снова встрял Гера, — нам нужно сделать материал. Я же не говорю, что хорошо бы измазать эту модель с ног до головы дерьмом, но материал должен пройти. И не надо возмущаться. Я вообще не понимаю, чего мы спорим. Не доверяете нам, пусть пишет тот, кто у вас из доверия не вышел.

— Точно, — обрадованно влез Семен Гузько, до этого скромно молчавший в стороне, что было на него так не похоже. — У нас тут и специалист по моделям имеется. Как кто? А вот, Леда. Пусть она и пишет. А что такого? Статьи у нее всегда хорошие, приличные, ничего лишнего. Как вы на это смотрите, Илья Геннадьевич?

Пошехонцев с сомнением посмотрел на меня, на сотрудников и на Семена Гузько. Сморщился, но затем неохотно кивнул.

— Хорошо, я согласен, — буркнул он, — только никаких… ничего… В общем, Леда, вы и сами понимаете.

— Разумеется, — я серьезно кивнула. — Когда я могу приступить к работе?

— Да хоть сейчас, — главный скривился еще больше, — но я потом обязательно должен посмотреть ваш материал.

— Обязательно посмотрите, Илья Геннадьевич, — я усмехнулась. — Можно подумать, что когда-то было иначе.

Больше главный ни с кем разговаривать не стал и прямиком отправился в свой кабинет.

* * *

Разумеется, это была работа Ирочки, и это она должна была отправиться вместо меня к Диане. Какая заноза действительно мешает нашему главному, почему он ведет себя подобным образом? И Павел Николасвич прав, и Гера Газарян, и Мишка. Все правы, главный поступает вопреки всякой логике. А вот Гузько… Этот, видимо, просто затаил на меня злобу после того, как я прошлась на его счет. Но ведь он мог бы и не трогать меня. Ладно, Гузько иногда следует щелкнуть по носу, а иногда ему не помешает и между ног врезать. Тогда он, может, придет в себя. Но как бы то ни было, a «North Wind» придется посетить именно мне.

Я была не самая первая из тех, кто решился навестить модель и узнать обо всех событиях из первых рук. Диана, как и в случае с банкиром, держалась спокойно, даже вызывающе. Она согласилась ответить на все вопросы журналистов, поэтому в одном из залов спешно организовывали что-то вроде пресс-конференции.

Я предъявила свое удостоверение и быстро просочилась в зал. Выбрала себе незаметное местечко сбоку и, усевшись, стала прислушиваться. Вопросы в основном задавали одни и те же. В каких отношениях Диана состояла с музыкантом? Где она находилась, когда произошло убийство? Как она об этом узнала? Что она об этом думает? Как она намерена вести себя дальше.

Диана сидела, распрямив плечи, смотрела поверх голов журналистов и иногда снисходительно улыбалась. Отвечала она спокойно, даже деловито.

С музыкантом она познакомилась на одной выставке. Они разговорились, и он предложил ей сняться в его клипе. Она согласилась, потому что считает такую работу полезной для себя. Ведь это все же некоторое разнообразие в привычной жизни. Как она узнала об убийстве? Позвонил друг Алексея и сообщил ей эту страшную новость. Где она в это время находилась? Разумеется, дома. Живет она одна, но так как самой с квартирой не справиться, то ей помогает одна женщина-соседка. У той большая семья, поэтому она нередко остается ночевать у Дианы. А когда произошло убийство, то соседка как раз ночевала у нее. Она не знает, что об этом думать, так как, возможно, убийство связано с какими-то разборками между музыкантами.

— Музыканты таким образом не выясняют отношений, — веско произнесла я, и тут же все повернулись в мою сторону. — Может быть, вы и не в курсе, Диана, но полагаю, что вы об этом догадываетесь.

— Зачем вы так, Леда? — Диана надула губки, а в глазах заблестели настоящие слезы. — Вы ведь понимаете, что я ни в чем не виновата?

— Конечно, — я сухо кивнула, — но не так давно убили Ивлева, которого вы прекрасно знали, а теперь вот Алексея. Поэтому, Диана, это не разборки среди музыкантов, а разборки вокруг вас. И, вероятнее всего, вы прекрасно знаете причину.

— Нет! Я не знаю! Я ничего не знаю! — выкрикивала она торопливо, а слезы блестящей дорожкой бежали по ее щекам. — Мне казалось, что это какое-то страшное совпадение.

Тут уже разом заговорили журналисты. Всем хотелось знать, кто я такая и зачем сюда явилась. Пришлось представляться, объяснять… Мои вопросы всех заинтересовали. Кое-кто тоже смог сделать некоторые сопоставления. Но Диана, пока на нее не обращали внимания, пришла немного в себя, перестала рыдать и снова заняла твердую позицию. Она, дескать, ничего не знает, ни к чему не причастна.

— Скажите, Диана, — подняла руку невысокая девушка с заостренным носом и веснушками, густо усыпавшими щеки, — убили двух человек, которых вы знали. А что, если третьей жертвой будете именно вы? Вам не страшно?

— Почему я должна стать третьей жертвой? — медленно произнесла Диана. — Я не имею ни малейшего понятия, за что убили этих двоих. Видно, их что-то связывало. Но я здесь ни при чем, — добавила она твердо. — Я буду жить, как жила раньше. Возможно, что теперь мне придется быть осторожнее. А сейчас простите, — сказала она, вставая, — мне нужно идти работать, потому что, пока жива, я должна соблюдать условия контракта.

С этими словами она кивнула всем и вышла из зала. Журналисты остались переваривать новости. Я подумывала о том, куда бы мне податься, и тут открылась маленькая дверца, скорее всего, из какого-то подсобного помещения, и появился маленький невзрачный человечек. Редко можно встретить таких бесцветных блондинов, но он был именно таким. Не обращая внимания на галдеж и смачный мат, раздающийся вокруг, он довольно уверенно отправился прямо ко мне и остановился в двух шагах.

— Леда, — прошелестел он, — простите за беспокойство, но Диана просит вас заглянуть к ней на минутку.

Очень хорошо! Похоже, что дива действительно расчувствовалась.

Но вот что ей от меня понадобилось? Наверное, любой нормальный журналист на моем месте тут же подхватил бы ноги в руки и помчался выяснять, в чем дело, но мне так опротивела эта модель с ее полуулыбкой, с ее вывертами и ужимками, что я решительно покачала головой:

— Простите и вы меня, но, к сожалению, сейчас это никак невозможно. Я очень и очень тороплюсь. Но вы передайте Диане мой телефон. Если захочет, то может позвонить мне вечером.

И я протянула бесцветному человечку листок из блокнота со своим домашним номером. Я даже не стала смотреть, что он будет с ним делать, а подхватила сумку и решительно выскочила из зала. Посмотрим, что дива скажет сегодня вечером.

Но Диана вечером не позвонила.

ЧАСТЬ 3

Он ненавидел зеркала.

Эта была не минутная, быстро проходящая ненависть, а тяжелое и осознанное чувство, которое зреет подспудно, как болезнь, медленно и верно пожирающая плоть человека. Но его ненависть разъедала не тело, а душу.

Не было в подлунном мире ничего более лживого. Они лгали, как всегда лгут женщины. Но последних, хотя бы можно уличить во лжи, причинить боль, заставить страдать, а что можно сделать с зеркалом? Разбить? Чтобы вокруг появилось множество лживых ухмыляющихся осколков? Однако люди все же не могли обходиться без зеркал, как не могли обходиться без женщин.

Он давно изучил весь этот мир и прекрасно знал ему цену. Б его жизни давно не было женщин, как в его доме давно не было зеркал. Он ненавидел и свое отражение. Свое лицо, свои растрепанные волосы, свои глаза. Глаза, которые так близко видели ту грань, что отделяет бытие от небытия. Он заглядывал по ту сторону вечности, но слабое тело не послушалось его, и он все еще здесь, хотя душа давно просилась на свободу. Как же счастливы те, кто мог довести задуманное до конца.

Он давно понял и согласился с Достоевским, что все самоубийцы делятся на две категории. Но у него на этот счет была своя собственная теория. Любой самоубийца, когда подходит близко к незримой черте между двумя мирами, останавливается, замирает. Говорят же, что в такие моменты человек вспоминает всю свою жизнь. И те, кто жалеет о чем-то несовершенном, о каком-то человеке или о какой-то вещи, уйти не могут, их тянет назад. Но те, кому в этом мире уже ничего не жаль, уходят безвозвратно. Значит, здесь они сделали все, что смогли.

Он и сам подходил не однажды к этой черте, даже помнит ее цвет, что не виден обычным людям. Но и его всегда останавливала какая-то мелочь. Он вспоминал о ней, и становилось невыносимо жаль…

Он и сам бы не мог себе точно ответить, чего ему было жаль в этом мире. Но, возвращаясь к жизни, всегда замечал, насколько уродливо он выглядит. Он ненавидел некрасивость так же сильно, как ненавидел зеркала, ее отражающие. У него вызывали сильное раздражение обыкновенные лица обыкновенных людей. На несколько лет он уехал из Питера и жил на одном из карельских озер подальше от всех. Он свыкся с тишиной, смотрел на воду и небо, траву и деревья, и мир начинал казаться ему прекрасным.

Но и там его не оставляли в покое. В какую бы глухомань он ни забрался, и там не было спасения от людей. Они приезжали отдыхать на заброшенную заимку с водкой и бабами. Разжигали костры, горланили песни, жрали водку и лапали своих баб, которые оглашали окрестности визгливым матом. Но когда ему надоело терпеть, он взял ружье и подкрался к ним поближе… Он точно знает, что попал. Они даже не стали его искать, а поспешно уехали. Больше его никто не беспокоил.

Он сам иногда выбирался к людям. Выбрался как-то раз, чтобы купить муки, табака и соли про запас, и в стареньком покосившемся магазинчике увидел на прилавке несколько красочных журналов. Как они могли попасть в это богом забытое место, он не знал. Но все-таки повернул к себе затрепанный журнальчик и лениво открыл его.

Он узнал ее сразу. Да и как можно было не узнать эту отстраненную холодноватую изысканную красоту. Она смотрела прямо на него, заглядывая в самые потаенные уголки его души, а полуулыбка будоражила его так сильно, что он чуть не застонал от нахлынувших воспоминаний. Она находилась так далеко и в то же время совсем рядом. Можно даже коснуться ее глянцевого лица. Старый рокер, у которого на руках остались зажившие шрамы, а душа все еще кровоточила, понял, что ему бесполезно хорониться в этой глухомани, потому что она найдет его и здесь. Ему надо вернуться, чтобы наяву увидеть эту холодноватую совершенную красоту и прикоснуться к ней.

Он вернулся, чтобы опять попасть в неверный свет фонарей, дробящийся в мелких лужах, чтобы опять вдыхать сырой воздух и бродить по набережной Фонтанки. А зеркала продолжили искажать действительность, расчленяя ее на куски. И весь мир кувыркался и дробился, сжимался и растягивался. А люди напоминали чудовищ с картин Гойи и Босха. Он перестал любить картины, но он продолжал бывать на выставках, чтобы еще больше увериться в несовершенстве мира и человека. И лишь однажды, попав в мастерскую одного художника, замер. Здесь не было некрасивых вещей, напротив, все вокруг поражало своей не правильной, асимметричной красотой. И эти пейзажи, что манили к себе, и эти птицы, похожие на цветы, и цветы, так похожие на птиц. И веселые девушки, которых можно было спутать и с теми и с другими.

Он понял, что красота, которую он так долго и безнадежно искал, все-таки существует. И он может видеть ее часто, даже прикасаться к ней. Откуда ему было знать тогда, что все обернется фальшивкой, обманом? Но когда он во всем разобрался, то у него с глаз словно спала пелена, теперь он точно знал, что ему нужно делать, чтобы исправить этот несовершенный мир, который так привык доверять фальшивым зеркалам.

А зеркала он перестал замечать, как перестает человек замечать долгую и изнурительную болезнь. Просто знает, что она есть, и мирится с ней до поры до времени. Но в душе он все так же их ненавидел, и ненависть его день ото дня становилась все сильнее.

Глава 20

Здесь было тихо, спокойно и уютно. Кафе «Венеция» со своими огромными зеркалами, прекрасными шпалерами и золоченым фарфором располагало к задушевной беседе. Мне и хотелось немного расслабиться, посидеть, отдохнуть, но Карчинский заметно нервничал, хотя и пытался не подавать виду. Он изо всех сил старался шутить, улыбаться, но все это давалось ему с величайшим трудом. Я уже отдала ему сверток и теперь рассказывала о своей встрече с Паком.

То есть рассказывать мне было, собственно, нечего, всего несколько фраз, но художник ловил их с жадным вниманием и нетерпеливо выспрашивал подробности. Сначала я не хотела говорить ему о том, что ваза, которую он послал в подарок, разбита, но потом все же решилась сказать. Вазу ведь попросили доставить меня, и я довезла ее в целости и сохранности, но затем ее кто-то разбил. И я здесь ни при чем.

— Послушайте, Владимир Иванович, — я старалась говорить мягко и осторожно, — я понимаю, что вы обратились ко мне, потому что в этом возникла необходимость… Вы попросили отвезти вазу, что я и сделала. Но я кое-что забыла в кабинете у Пака, и мне пришлось вернуться. Когда я вошла, то увидела, что ваша ваза разбита. Мне очень жаль, что так получилось, но, наверное, он не рассчитывал, что она такая хрупкая.

— Значит, — прервал он меня, — вы говорите, что ваза разбита?

— Да, — подтвердила я, — к сожалению. Художник о чем-то напряженно думал, но потом махнул рукой и обратился ко мне:

— Я очень благодарен, Леда, что вы не отказались выполнить мою просьбу. Но знаете, милая, вам не нужно по этому поводу переживать. Если так случилось, что ваза разбита, то уже ничего не поделаешь. Поэтому постарайтесь выбросить это из вашей хорошенькой головки. Давайте поговорим о чем-нибудь приятном. Как вам, например, понравилось в Москве?

Что и говорить, Карчинский умеет удивлять людей. Он посылает вазу в Москву, а когда ему сообщают, что ваза разбита, предлагает не брать это в голову. У меня скоро она треснет от всех этих заморочек. И мне как, скажите на милость, поступать? Тоже сделать вид, что все замечательно и великолепно?