Хроники брата Кадфаэля (№12) - Тень ворона

— Милорд! Клянусь вам, я тут ни при чем! Не встречал я его и не видел ни в тот день, ни ночью! Я сидел у себя дома. Спросите мою жену! Я никого не трогал, тем более священника! Кто-то оболгал меня! Милорд аббат, видит бог, я…

От передних рядов, передаваемое из уст в уста, до Ниниана долетело имя: «Джордан Эчард… Джордан Эчард… это был Джордан Эчард… Джордана Эчарда схватили… «

Ниниан как-то сразу весь обмяк. После пережитого напряжения его била дрожь, он забыл о подстерегающей его опасности и даже не заметил, что капюшон сполз у него с головы и теперь складками лежал на плечах. Цоканье копыт у него за спиной смолкло, всадник остановился, и лошадь чмокала копытами, перебирая ногами на раскисшей после оттепели дороге.

— Эй ты, малый!

Рукоятка хлыста ткнула Ниниана в спину, и он испуганно обернулся. Он увидел перед собой наклонившееся к нему лицо всадника. Это был крупный, мускулистый и краснолицый пятидесятилетний мужчина в богатом платье, лошадь под ним блистала дорогой сбруей. Властный тон и выражение лица незнакомца говорили о его родовитости. Красивое лицо с бородой, выразительные, немного оплывшие черты, уже начавшие терять былую резкость и четкость линий, производили запоминающееся впечатление. Взаимное пристальное разглядывание, длившееся недолгий миг, было вновь прервано нетерпеливым, но добродушным тычком в плечо Ниниана, одновременно с которым последовал и приказ:

— Да, это я тебе, парень! Возьми-ка и подержи мою лошадь, пока я загляну посмотреть, что там делается! Не бойся, не пожалеешь! А ты не знаешь, что там такое творится? Неспроста, видать, этот крикун разорался!

Не помня себя от счастья после пережитого страха, Ниниан ощутил приступ веселости. Состроив подобострастную физиономию, он послушно взял лошадь под уздцы и мгновенно превратился в бедняка Бенета, простого конюха из деревни.

— Я и сам толком ничего не знаю, хозяин! — сказал он. — Говорят, там схватили какого-то человека за убийство священника.

Ниниан погладил шелковую морду лошади, потрепал ей челку. Лошадь, тряхнув головой, потянулась к нему любопытной мордой и, фыркнув паром из горячих ноздрей, благодарно приняла его ласку.

— Славная лошадка, милорд! Не тревожьтесь, уж я за ней присмотрю!

— Так, говоришь, схватили убийцу? Значит, молва не ошиблась.

Всадник соскочил с седла и ринулся сквозь толпу — словно серп, сметающий перед собой траву, — расталкивая людей плечом и властным окриком прокладывая себе путь. Ниниан остался стоять на дороге, прислонившись щекой к лоснящемуся боку лошади. Целый сонм противоречивых чувств бушевал в его душе: веселье и благодарность и радостное предвкушение дальнего путешествия, которому не мешали больше никакие сомнения и угрызения совести; но в то же время где-то в глубине оставалось горькое чувство от сознания, что один человек погиб, а другой обвинен в убийстве. Ниниан не сразу даже вспомнил, что надо надеть на голову капюшон да поглубже натянуть его на лицо, но, по счастью, все вокруг были поглощены суматохой за стеною кладбища, и никто не обратил внимания на какого-то конюха, державшего под уздцы хозяйскую лошадь. Лошадь служила Ниниану отличным прикрытием, но из-за нее нельзя было подойти поближе к воротам, и как ни напрягал он слух, но так и не сумел ничего разобрать в том гвалте, который доносился из-за стены на улицу. Еще некоторое время он слышал протестующие крики, перекрываемые громкими замечаниями окружающих, сливавшиеся в неразборчивый гомон. Наверное, среди них раздавались и трезвые голоса Хью Берингара и аббата, но они тонули в общем гаме.

Ниниан прислонился лбом к теплой лошади, легонько подрагивавшей от прикосновения, и возблагодарил бога за своевременное спасение.

В центре столпотворения грозно возвысил свой голос аббат Радульфус. Он не часто прибегал к этому средству, но на сей раз почел его необходимым.

— Молчать! — загремел он на расшумевшуюся толпу. — Довольно сраму! Вы оскверняете святое место! Молчать, говорю вам!

И как по мановению руки, вокруг воцарилась глубокая тишина, которая грозила в любой миг вновь разразиться бушующим хаосом, если не обуздать его заранее.

— Вот так! Молчите же все, ибо вам нечего тут утверждать и доказывать. Дайте говорить тем, кому есть что сказать! Итак, милорд шериф, вы обвиняете этого человека, Джордана Эчарда, в убийстве. Какие у вас есть тому доказательства?

— Это доказано свидетельством человека, который заявил и вновь подтвердит свое заявление, что Джордан Эчард солгал, сказав, будто бы провел эту ночь у себя дома. Зачем ему лгать, если ему нечего скрывать? Далее, есть свидетельство другого человека, который видел, как он крадучись вышел с мельничной дороги и направился к своему дому на рассвете в день рождества. Этого достаточно, чтобы задержать его как подозреваемого, — решительно закончил Хью свою речь и подал знак сержантам, которые чуть ли не с нежностью ухватили под руки перепуганного Джордана. — А то, что он затаил обиду на отца Эйлиота, всем известно.

— Милорд аббат! — взмолился трепещущий Джордан. — Клянусь вам, я и пальцем не тронул священника. Я даже не видал его, я там вовсе не был… Это неправда… Они все лгут…

— Очевидно, найдутся люди, готовые поклясться, что ты там был, — сказал Радульфус.

— Это я сказал, что видел его, — выступил вперед родственник старосты, очень озадаченный и огорченный тем, как обернулась его болтовня. — Как же мне было не сказать, когда я, и правда, видел его. А было это утром чуть свет, и я только сказал, как было на самом деле! Но я не желал ему зла и не думал ничего плохого, я решил, что он просто балует, я же слышал, что люди про него рассказывают…

— Так что же про тебя рассказывают, Джордан? — ласково спросил Хью.

Джордан проглотил комок в горле и весь скривился от стыда за свои ночные похождения и от страха, что, промолчав, он сделает себе еще хуже. Он потел, извивался и вдруг бухнул:

— Подумаешь, большое дело! Я — уважаемый человек… Ну был я там, так ведь ничего плохого не делал… Я там был по делу благотворительному, вот спозаранку и пошел… к… старенькой вдове Уоррен, что там живет…

— А может, на ночь глядя к шлюхе-служанке? — выкрикнул чей-то голос из толпы, и по ее рядам пробежала волна смешков, но аббат сверкнул взглядом, и смешки улеглись.

— Так ли было, если по правде? Да, может быть, еще и на глазах у отца Эйлиота? — спросил Хью. — Он бы очень строго осудил такое распутное поведение. Не застал ли он тебя врасплох, Джордан, когда ты крадучись входил в дом? Я слышал, что отец Эйлиот был склонен обличать грех не сходя с места, и притом очень резко. Не так ли случилось, что ты его убил и сбросил в пруд?

— Не делал я этого! — взвыл Джордан, — Клянусь, между нами не было стычек! Ну впал я в грех с девкой — что было, то было, но и только! Не ходил я по тропинке дальше ее дома! Спросите ее, пускай она скажет! Я был у нее всю ночь…

Все это время Синрик размеренно и молча продолжал закапывать могилу, он работал неторопливо, не обращая, казалось, ни малейшего внимания на кутерьму у себя за спиной. В конце перепалки он с усилием распрямил спину и с хрустом расправил плечи. Затем обернулся и, как был, с лопатой в руке, двинулся вперед, пробираясь в середину круга.

Неожиданное появление этого одинокого и замкнутого молчуна вызвало у людей оторопь: все смолкли и обратили на него свои взгляды.

— Отпустите его, милорд! — сказал Синрик. — Джордан тут ни при чем. — Отвернувшись от Хью, старик обратил свое длинное, мрачное лицо с глубоко запавшими глазами к аббату, затем снова повернулся к шерифу. — Только я один знаю, как Эйлиот нашел свою смерть, — объявил он.

Наступило такое молчание, какого и аббат не мог бы добиться всей своей властью, — тишина столь же глубокая, как вода, поглотившая Эйлиота. Причетник в черной выцветшей рясе спокойно высился перед всеми, дожидаясь, когда его спросят. В нем не заметно было ни страха, ни сожаления, казалось, он не видел ничего странного в своих словах и не усматривал причины для того, чтобы высказаться попространнее и пораньше. Однако он готов был терпеливо дать разъяснения, какие от него потребуют.

— Ты знаешь? — вымолвил наконец аббат, который долго с изумлением созерцал стоящего перед ним человека. — И ничего не сказал раньше?

— Не было нужды. До сих пор никому не грозила опасность. Когда дело сделано, лучше не ворошить.

— Ты хочешь сказать, что был там и все видел? — недоверчиво спросил аббат. — Так это был ты?

— Нет, — ответил Синрик, медленно покачав седой головой. — Я его не трогал. — Он произнес это терпеливым и ласковым голосом, каким отвечают на детские вопросы. — Я был там, видел. Но его не трогал.

— Так скажи нам теперь, кто же его убил? — спокойно спросил Хью.

— Никто его не убивал. — сказал Синрик. — Тот, кто совершает насилие, от насилия и погибает. И это справедливо.

— Скажи нам, — мягко заговорил опять Хью, — скажи, как это произошло! Объясни всем и успокой свою душу. Ты говоришь, что он погиб от несчастного случая ?

— Нет, не от случая, — сказал Синрик. — Это был высший суд.

Облизав губы, он поднял голову вверх, обратив взор на высящуюся спереди стену часовни пресвятой Девы, словно он, неграмотный, хотел прочесть на ней нужные слова, ибо сам по природе был немногословным.

— В ту ночь я пошел на пруд. Я часто гуляю там по ночам, когда не светит луна и некому на меня смотреть. Там, под ивами, за мельницей, и утопилась она — Элюнед, дочка вдовы Нест… из-за того, что Эйлиот отказал ей в исповеди и захлопнул перед ней дверь. Лучше бы он воткнул ей нож. в сердце, это было бы не так жестоко! Такая дивная красота ушла от нас… Я хорошо ее знал, она часто приходила при жизни отца Адама за утешением. Он ее ни разу не прогнал. А когда она не тосковала из-за своих грехов, она была словно птичка, словно цветок, радость для глаз! Не так-то много на свете красоты, чтобы губить ее безнаказанно. А когда она каялась, то была точно ребенок… Она была ребенком. Он ребенка прогнал…

На мгновение Синрик умолк, как будто, ослепнув от горя, не мог прочесть слов и, наморщив высокий лоб, силился их разглядеть. Но никто не посмел нарушить молчание.

— Вот там я стоял, на месте, где утопилась Элюнед, и тут он показался на тропинке. Я не видел, кто идет, он не дошел до того места, где я стоял, но вижу, идет кто-то около мельницы, громко топает и бормочет. Слышу, он вроде бы злится — так мне показалось. Потом, спотыкаясь, подбежала женщина. Я услышал, как она его громко окликнула, она упала перед ним на колени и рыдала, он хотел ее оттолкнуть, но она держала его и не отпускала. Он ударил ее — я слышал. Она только застонала, и я тогда пошел к ним — боялся, как бы не случилось смертоубийство. Поэтому я и увидел, хотя и смутно, но мои глаза уже привыкли к темноте, и я все-таки разглядел, как он снова замахнулся палкой, а женщина от страха схватилась обеими руками за рукоять. Я видел, как он дернул за палку изо всех сил и вырвал ее из рук женщины… Та побежала прочь. Я слышал, как она, спотыкаясь, бежала по тропинке, но думаю, она не слыхала и не узнала того, что знаю я. Я услышал, как он закачался и рухнул навзничь, головой на обрубленный пень. Слышал, как хрустнули сломанные ветки. Слышал всплеск — не очень громкий, — когда он упал в воду.

Снова наступило долгое и глубокое молчание, пока Синрик думал, стараясь все в точности вспомнить, поскольку этого от него ждали. Тогда брат Кадфаэль спокойно вышел из-за спин потрясенных монахов. Он подоспел только к самому концу рассказа, но, слушая Синрика, он держал в руке доказательство — убогую, рваную тряпицу. Ловушка, которую расставил Хью, никого не поймала, а всех освободила. Обведя взглядом безмолвный круг, Кадфаэль остановил его на стоявшей напротив Диоте, которую поддерживала Санан. Обе женщины низко надвинули на лоб капюшоны. Одной из порезанных об острый ободок рук Диота придерживала на груди края своего плаща.

— Я подошел к этому месту и посмотрел на воду, — продолжал Синрик. — Только тут я понял, что это был Эйлиот. Он лежал в воде у моих ног, оглушенный, потерявший сознание… Я узнал его лицо. Глаза его были открыты. Тогда я повернулся спиной и ушел, как он ушел от нее, отвернувшись и захлопнув перед ней дверь, несмотря на ее слезы, как не посмотрел на слезы этой женщины и ударил ее… Если бы бог не желал его смерти, он бы остался жив. А иначе почему это случилось на том самом месте? Да и кто я такой, чтобы мешать божьему промыслу?

Все это Синрик изложил тем рассудительным тоном, каким он сообщил бы, сколько свечей закупил для приходского алтаря, хотя слова его падали медленно, как если бы их затрудняла напряженная работа мысли. От него требовалась ясность, и он старался рассказать все как можно яснее. Но аббату Радульфусу послышалось в этом рассказе нечто пророческое. Разве Синрик, пожелай он помочь утопающему, преуспел бы в его спасении? Кто знает, можно ли было еще спасти Эйлиота? В кромешной тьме, один, не имея времени вызвать кого-то на помощь, потому что монахи тогда собирались начать ночную службу, как мог он вытащить из-под обрыва безвольное отяжелевшее тело? Да и кто мог бы это сделать на его месте? Лучше предположить, что это уже было невозможно, и смириться с тем исходом, который Синрик считает господней волей!

— А теперь, милорд аббат, — прервал его мысли Синрик, который все это время вежливо ожидал какого-нибудь суждения или вопроса, — коли я больше не нужен, разрешите мне вернуться закопать могилу. Работы там еще много, надо бы засветло управиться.

— Ступай, — ответил аббат, пристально поглядев ему в глаза без тени упрека, но и в глазах Синрика он не видел ни тени сомнения. — Ступай и приходи ко мне за вознаграждением, когда все закончишь.

Синрик удалился так же, как раньше пришел, и все, кто провожал его глазами в потрясенном молчании, не заметили никакой перемены ни в его размашистой походке, ни в спокойных, размеренных взмахах его лопаты.

Радульфус взглянул на Хью, затем на стоявшего перед ним Джордана Эчарда, который совсем поник от пережитого страха. На мгновение суровое лицо аббата дрогнуло от пробежавшей по нему едва заметной улыбки.

— Милорд шериф! Мне кажется, что ваши обвинения против этого человека сняты с него благодаря разъяснению. Если же на его совести есть другие проступки, — сказал аббат, бросив на совершенно раздавленного Джордана строгий взгляд, — то в них я рекомендую ему покаяться на исповеди. И впредь избегать подобного! Пускай он хорошенько задумается над тем, в какие опасности его ввергает подобный образ поведения, чтобы этот день послужил ему уроком.

— Что касается меня, — сказал Хью, — то я рад тому, что выяснилась правда и что никто из присутствующих не оказался виновным в грехе убийства. Ты, Джордан Эчард, ступай домой и радуйся тому, что у тебя есть честная и преданная жена. Тебе повезло, что нашелся заступник, ибо без этого свидетеля все улики были бы против тебя. Отпустите его! — обратился он к сержантам. — Пускай идет и займется своими делами. По справедливости, ему следовало бы сделать дар для алтаря в знак благодарности за благополучное спасение.

Когда сержанты отпустили Эчарда, он чуть было не брякнулся наземь, и Уилл Уорден добродушно поддержал его под локоток и подождал, пока тот очухается. Наконец-то все действительно кончилось, но присутствовавшие при этом люди все до единого словно оцепенели от увиденного и услышанного, так что понадобилось напутственное благословение, прежде чем они решились двинуться с места.

— Идите, добрые люди! — обратился к ним аббат, поняв что без этого не обойтись. — Помолитесь за душу отца Эйлиота, да помните, что, видя чужие немощи, надобно в первую очередь подумать о своих. Идите и доверьтесь нам, в чьей власти находится назначение священника. Принимая решение, мы прежде всего будем думать о ваших нуждах.

И он благословил всех на прощание так коротко и энергично, что они действительно двинулись к воротам. Люди расходились в молчании, исчезая тихо, как растаявший снег. Но скоро, конечно, они заговорят так, что не остановишь! Весь город и Форгейт наполнятся пространными и разноречивыми рассказами о событиях прошедшего утра, которые впоследствии отойдут в область преданий, и народная память сохранит эту историю, случившуюся на глазах очевидцев, как повесть давно минувших дней.

— А вы, братья, ступайте займитесь вашими дневными трудами и приготовьтесь к обеду, — кратко распорядился Радульфус, обернувшись к своим подопечным, которые встревоженно бормотали и были похожи на стаю испуганных голубей с растрепанными перьями.

Робко выйдя из рядов, монахи тоже разбрелись кто куда. Растерявшись сначала, они скоро направились каждый на свое положенное место. Словно искры костра или пыль, взметенная ветром, они рассеялись в пространстве, еще не придя в себя после того, что им пришлось наблюдать. Единственным человеком, который помнил и знал, что ему надо делать, был Синрик — он работал лопатой возле стены.

Брат Жером, недовольный беспорядком, который противоречил его представлениям о правилах и укладе ордена бенедиктинцев, бросился ловить монахов и загонять их в умывальню, как разбежавшихся куриц, и выпроваживать из монастыря задержавшихся прихожан. Провожая их, он очутился у распахнутой двери, что выходила на Форгейт. Выглянув из нее, он заметил на улице юношу, держащего под уздцы лошадь: тот посматривал на выходящих людей из-под низко надвинутого капюшона, наполовину закрывавшего его лицо. Что-то привлекло к нему внимание зорких глаз Жерома. Несмотря на чужой кафтан, капюшон и лицо, которое тот отворачивал, не давая его разглядеть, что-то смутно знакомое почудилось Жерому в этой фигуре — в ней было какое-то сходство с тем молодым парнем, что жил одно время в монастыре, а потом вдруг исчез при загадочных обстоятельствах. Хоть бы он наконец повернулся лицом!

Кадфаэль тоже задержался на кладбище, дожидаясь, когда уйдут Диота и Санан, но те, вместо того чтобы уйти, отступили в тень часовни и пережидали, когда разойдется толпа форгейтцев. Это решение исходило от Санан: Кадфаэль видел, как она положила руку на локоть Диоты и удержала ее на месте. Может быть, она разглядела в толпе кого-то, с кем не хотела встречаться? Пытаясь отыскать глазами того, кого она избегала, Кадфаэль тоже стал искать его в рядах уходивших и скоро наткнулся взглядом на одного человека, встреча с которым могла ей показаться нежелательной. Недаром Санан за время отсутствия Кадфаэля опустила капюшон по самые брови, как будто хотела остаться незамеченной и неузнанной! Наконец обе женщины тронулись следом за остальными, но пошли — очевидно, из осторожности — медленным шагом, и Санан при этом не сводила глаз со спины какого-то рослого мужчины, тот был в это время уже в дверях. Таким образом, Санан и Кадфаэль одновременно заметили брата Жерома, который, постояв несколько мгновений на пороге, решительно шагнул на улицу. Проследив глазами, в каком направлении двигались обе спины — одна прямая и самоуверенная, другая хилая и сутулая, — Кадфаэль понял, что их пути должны сойтись в одной точке, где стояла оседланная лошадь, которую держал под уздцы молодой паренек.

Брат Жером все еще был не совсем уверен, но полон твердой решимости выяснить, кто же это такой, и ради этого даже пошел на то, чтобы без позволения покинуть пределы монастыря. Когда он поднимет тревогу и предаст в руки закона скрывающегося врага короля Стефана, все поймут, что он преступил правила вполне обоснованно. Жером слышал, как шериф объявил, что за воротами выставлены стражники. Достаточно будет кликнуть солдат и напустить их на беглеца, стоящего рядом на расстоянии вытянутой руки и воображающего себя в безопасности.

Но если Жером не был уверен, то Санан, так же как и Кадфаэль, сразу узнала Ниниана. Кто лучше их обоих мог здесь узнать его фигуру, осанку и манеры? И вот у них на глазах к нему с недобрым намерением устремлялся Жером, а они ничего не могли поделать, чтобы предотвратить беду.

Санан отпустила руку Диоты и ринулась вперед, Кадфаэль взялся за дело с другого боку: «Брат Жером!» — окликнул он своего собрата властным голосом, вложив в этот возглас такое праведное возмущение, какое на его месте мог выразить разве что сам брат Жером. Но попытка Кадфаэля отвлечь Жерома пропала даром. Взяв след, тот выказал настойчивость, достойную самого отца Эйлиота. Но тут на сцену выступило еще одно действующее лицо, чье внезапное появление спасло, казалось бы, безнадежное положение.

Человек, оставивший Ниниана сторожить свою лошадь, направлялся к нему бодрым шагом, довольный, что отделался от всех грозивших ему неприятностей. На шаг опередив Жерома, он прошел мимо него и вышел в Форгейт. Хотя дело кончилось не так, как можно было ожидать, он остался доволен. Подозрение в измене было с него снято, ему не грозила больше утрата его земель и состояния, поэтому он уже не питал недобрых чувств к опрометчивому молодому человеку, по вине которого пережил столько волнений. Пускай себе избежит наказания, только бы он не возвращался больше и не впутывал других людей в опасные дела!

Ниниан обернулся и увидел, что хозяин возвращается за своей лошадью, но в тот же миг он с опозданием заметил лисью мордочку брата Жерома, который тоже спешил к нему, и явно с недобрыми намерениями. Скрыться куда-нибудь у Ниниана уже не было времени, и он остался стоять на месте. По счастью, хозяин лошади подошел к нему раньше преследователя и был в хорошем настроении после увиденного. Приняв из рук нечаянного конюха уздечку, он благодушно хлопнул его по плечу. А Ниниан, как расторопный слуга, нагнулся, чтобы подержать ему стремя.

Этого оказалось достаточно. Жером так резко остановился в воротах, что шедший за ним Эрвальд от неожиданности налетел на него и, беззлобно отодвинув своей могучей рукой, прошел мимо. А тем временем всадник, небрежно поблагодарив Ниниана и бросив ему серебряный пенни, пустился рысцой по форгейтской улице и скрылся за поворотом, а вместе с ним и конюх, который бегом последовал за своим господином.

«Удачно отделался! — подумал Ниниан, замедлив шаг, как только очутился за углом под надежным прикрытием монастырской стены, скрывшей его от глаз преследователя, и он весело подкинул в руке серебряный пенни, который щедро кинул ему на радостях довольный хозяин лошади. — Да вознаградит его бог! Кто бы он ни был, он спас мою жизнь или по крайней мере выручил из трудного положения! Как видно, это знатная особа и его здесь хорошо знают. Счастье, что его конюхов знают меньше. Плохи были бы мои дела, окажись они все бородатыми дядями лет пятидесяти! «

«Удачно отделался! — подумал Кадфаэль, переведя дух и оглядываясь назад на часовню пресвятой Девы, возле которой еще стоял Хью, погруженный в серьезную беседу с аббатом Радульфусом. — Никогда не знаешь, откуда можно ждать избавления — порой оно приходит от самых неожиданных людей! Складно все вышло! «

«Удачно отделался! — подумала Санан, и ее недавний страх сменился веселым торжеством. — Ведь даже не догадывается, что только что с ним произошло! Не догадывается ни тот, ни другой! Представляю себе, какое лицо будет у Ниниана, когда я ему скажу! «

«Удачно отделался! — благодарно подумал Жером, возвращаясь к своим законным обязанностям. — Каким бы я выглядел дураком, если бы указал на него солдатам! Подумать только, такое удивительное сходство в осанке и фигуре и более ничего! Как мне повезло, что его хозяин обогнал меня и показал, что это был его слуга, иначе я попал бы впросак».

Действительно, ведь уж кто-кто, а Ральф Жиффар никак не мог держать у себя на службе человека, которого сам изобличил, оповестив о том представителей закона!

Глава тринадцатая

— Остался еще один вопрос, — сказал аббат, — на который мы не только не получим ответа, но который даже никем не задан вслух.

Аббат заговорил об этом после того, как стол был убран, а перед гостем поставлен бокал вина. Радульфус никогда не допускал за столом деловых разговоров. Застольным радостям у него предавались умеренно, однако всегда с должным почтением.

— Какой же это вопрос? — спросил Хью.

— Всю ли правду он сказал?

Хью встрепенулся и пристально посмотрел через стол на аббата:

— Синрик-то? Можно ли вообще о ком-то сказать, что этот человек никогда не лжет? Но о Синрике люди говорят, что он без надобности слова не вымолвит, а уж если нужно, то говорит строго по делу. Поэтому-то он ничего не сказал, пока не обвинили Джордана. Обыкновенно из Синрика и слова не вытянешь. Наверное, он никогда еще за целый день не произносил их столько, сколько тут за один раз. Не думаю, что он стал бы так утруждаться ради вранья, когда и ради правды с таким трудом может высказаться.

— Сегодня он был достаточно красноречив, — возразил ему Радульфус с иронической усмешкой. — Но я бы хотел, чтобы его слова получили какое-то зримое подтверждение. Может быть, он действительно не сделал ничего, а просто повернулся и ушел, предоставив жизнь и смерть Эйлиота на волю Божию или на волю иной силы, которая, по его разумению, должна вершить суд и расправу в таком необыкновенном деле. А может быть, он сам нанес ему удар. А возможно, он был только зрителем и все произошло у него на глазах так, как он описывал, но когда священник упал без сознания, он сам спихнул его в воду. Я согласен с тем, что Синрик вряд ли способен скрыть истинную картину, подменив ее изобретательным вымыслом, но наверняка ничего нельзя знать. Я также не считаю его за человека, склонного к насилию, даже когда обстоятельства к этому подталкивают, но опять-таки — наверняка тут ничего нельзя сказать. И даже если то, что мы от него услышали, чистая правда, то как следует с ним поступить? Как быть с ним дальше?

— Что касается моих полномочий, — твердо ответил Хью, — то я ничего не могу и не буду делать. Он не нарушал никаких законов. Дать погибнуть человеку, может быть, и грешно, но это не преступление. Я буду держаться буквы закона. А уж грешники проходят не по моему, а по вашему ведомству.

Хью воздержался от добавлений, что часть ответственности лежит на том, кто поставил Эйлиота, совершенно незнакомого, постороннего человека, на место пастыря, вручив ему власть над безгласной паствой, не имевшей права выбирать своего духовного водителя. Но Хью догадывался, что аббат и сам так думает с тех пор, как первые жалобы дошли до его ушей. Аббат Радульфус был не из тех, кто закрывает глаза на собственные ошибки или способен отмахнуться от ответственности.

— Вот что я могу сказать по этому поводу, — продолжил Хью. — Его рассказ про женщину, которая была там с Эйлиотом и которую тот ударил, соответствует истине. Вдова Хэммет сначала утверждала, что упала на скользком месте. Это была ложь. Удар был нанесен священником, и она сама призналась в этом брату Кадфаэлю, который ее перевязывал. И уж коли я упомянул Кадфаэля, то думаю, милорд, вам лучше всего позвать его сюда. После утренних событий мне еще не удалось с ним поговорить, но сдается мне, что он может кое-что добавить относительно этого дела. Когда я пришел на кладбище, брат Кадфаэль отсутствовал в рядах монахов, я поискал его глазами, но не смог найти. Он присоединился позже и вошел не с улицы, а со двора. Брат Кадфаэль не позволил бы себе отлучиться без важного повода. Если у него есть что сообщить мне, я не могу пренебречь этими сведениями.

— Очевидно, и я тоже, — сказал аббат Радульфус и потянулся за колокольчиком, который лежал у него на столе. На серебряный звон из прихожей явился секретарь. — Брат Виталис, не мог бы ты разыскать брата Кадфаэля и позвать его к нам?

После того, как за секретарем закрылась дверь, аббат некоторое время молча размышлял. Наконец снова заговорил:

— Я знаю, что отец Эйлиот был грубейшим образом обманут, что служит для него смягчающим обстоятельством. Но эта женщина — сколько мне известно, она ведь, кажется, не родня молодому человеку, который служил у нас, назвавшись Бенетом? Эта женщина беспорочно прослужила у отца Эйлиота целых три года, и единственный проступок ее заключался в укрывательстве этого юноши, — проступок, который она совершила под влиянием горячей привязанности. Я не собираюсь подвергать ее какому-либо наказанию. Она получит у нас спокойное пристанище, ибо я сам ее сюда привез. Если у нового священника не окажется матери или сестры и некому будет больше смотреть за его домом, то она сможет служить ему, как служила Эйлиоту, и я надеюсь, ей никогда ни за чем, кроме исповеди, не придется стоять перед ним на коленях, а он не получит повода поднимать на нее руку. Что же до юноши… — С этими словами Радульфус окинул Хью Берингара спокойным взглядом, полным снисходительного терпения, и, покачав головой, улыбнулся. — Помнится, мы отправили его к брату Кадфаэлю помогать в уходе за садом. Однажды я видел его там, когда он копал грядки. Он добросовестно трудился. Он был оруженосцем Фиц-Алана, но не погнушался взять в руки лопату, не стыдился простой работы. — Склонив голову набок, Радульфус посмотрел в лицо Хью Берингару: — Но может быть, вы узнали ?..

— Нет, я остерегался что-либо узнавать, — сказал Хью.

— Ну что ж! Я рад, что он не запятнал своих рук убийством. Я видел их до черноты перепачканными в земле, когда он выдергивал с грядок слишком разросшиеся сорняки, которые нельзя было просто выкопать, — сказал Радульфус с задумчивой, улыбкой, глядя через окно вдаль на серо-жемчужное небо. — Думаю, что у него все будет в порядке. Жаль, конечно, что в этой стране такие молодые люди, как он, сражаются друг против друга. Но по крайней мере, они сражаются открыто на поле боя, а не нападают украдкой в темноте.

Кадфаэль разложил на столе перед аббатом найденные после смерти Эйлиота остатки его вещей: эбеновый посох, потрепанную черную скуфью с ободранной тесьмой и клочок от нее, которого недоставало на месте.

— Синрик рассказал истинную правду, и вот тому вещественные доказательства. Только сегодня утром я при взгляде на ладони вдовы Хэммет догадался, как она получила царапины, которые я в тот день перевязывал. Она получила их не при падении — никакого падения не было. Рана на ее голове появилась от удара этим самым посохом, ибо я обнаружил зацепившиеся за серебряный ободок с иззубренным краем несколько ее седых и каштановых волос. Видите, как истончился истертый ободок, а по краям он потрескался и покрылся зазубринами.