Хроники брата Кадфаэля (№11) - Сокровенное таинство

Молодой всадник молча ехал следом. Они обогнули церковь с западной стороны и подъехали к сторожке. Незнакомец молчал, но едва ли оттого, что горькая память о случившемся не давала ему говорить, — по всему было видно, что этому человеку доводилось бывать в переделках и похуже. Вероятно, он утомился от долгого разговора и решил передохнуть. Должно быть, некогда у него был очень красивый, бархатистый голос — но ныне бархат, увы, изрядно поистерся.

— Может ли быть, — произнес он наконец с недоумением, — что мы добрались сюда первыми? Я-то думал, что вести с юга донеслись до Шрусбери еще неделю назад. Просто диву даюсь, что никто нас не опередил. Но коли так, нам придется рассказать о случившемся. Сами небеса ополчились против нас! Увы, кто я такой, чтобы жаловаться, ведь прежде я сам творил нечто подобное! Так вот, императрица осадила Уолвеси, замок епископа на окраине Винчестера, а епископ приказал своим лучникам пускать зажженные стрелы, большая часть которых обрушилась не на головы врагов, а на крыши домов мирных горожан. Ныне город лежит в руинах. Монастырь выгорел дотла. От церквей остались лишь обгорелые стены, а наше аббатство Хайд Мид, которое епископ Генри давно мечтал прибрать к рукам, обратилось в пепел. Потому, лишившись крова, мы здесь и ищем пристанища. Остальные братья разбрелись кто куда — по тем бенедиктинским обителям, где у них родичи или друзья. И никто уж никогда не вернется в Хайд…

Кадфаэль огорченно вздохнул. Выходит, нищий сказал правду. Перст Господен указал бедолаге путь к спасению, он и впрямь видел с холма клубы дыма и багровое пламя, бушевавшее над Винчестером, городом епископа Генри, который он собственными руками предал огню.

— Господь каждому воздаст по делам его! — вслух сказал он.

— Воистину так! — отозвался незнакомец, возвысив голос, и эхо его слов отдалось под каменным сводом ворот.

Из сторожки, приветливо улыбаясь, вышел привратник, а конюх, завидев прибывших верхом братьев, поспешил принять у них мулов. Взгляду приезжих открылся спокойный, освещенный солнцем большой монастырский двор, наполненный повседневной суетой, — братья, послушники и служки сновали во всех направлениях, занятые своими обыденными делами. Оставалось полчаса до полудня, в аббатской школе закончился урок, и высыпавшие во двор мальчишки гоняли мяч, в воздухе звенели их веселые голоса. Во всем чувствовалось размеренное течение монастырской жизни, в которой одно следует за другим по строго заведенному порядку — словно времена года.

Проехав ворота, всадники остановились. Кадфаэль подержал стремя старшему, хотя, как оказалось, надобности в этом не было — тот соскользнул на землю так же естественно и непринужденно, как птица расправляет и складывает крылья, но несколько замедленно. Он потянулся и выпрямился во весь свой немалый — явно выше шести футов — рост. Несмотря на очевидную слабость, в движениях незнакомца ощущалась грация и держался он прямо, как древко копья. Его младший спутник соскочил с мула и стоял в напряженной позе, озираясь по сторонам. Возможно, ему не понравилось, что Кадфаэль опередил его услужливую руку, однако он ничем не высказал ни благодарности, ни протеста.

— С вашего позволения, я сообщу аббату Радульфусу о вашем прибытии, — предложил Кадфаэль. — Как доложить о вас?

— Скажи ему, что братья Хумилис и Фиделис, прибывшие из лежащего ныне в руинах приората Хайд, во имя нашего святого ордена взывают к его милосердию и с покорностью молят о покровительстве и защите.

Кадфаэлю подумалось, что в прошлом смиряться и покоряться этому человеку приходилось нечасто, но, похоже, ныне ему не чужды эти добродетели.

— Я передам твои слова в точности, — промолвил Кадфаэль и обернулся к молодому монаху, ожидая от него знака одобрения или согласия. Тот только склонил прикрытую капюшоном голову, но не проронил ни слова.

— Прошу тебя, — сказал брат Хумилис, стоявший рядом со своим белоснежным мулом, — не таи обиды на моего юного друга. Брат Фиделис не может словами поблагодарить тебя за заботу — он нем.

Глава вторая

— Приведи этих братьев ко мне, — озабоченно распорядился аббат Радульфус, с удивлением выслушав сообщение Кадфаэля о прибытии путников и краткий рассказ о том, что вынудило их пуститься в дорогу. Отодвинув в сторону пергамент и перо, аббат поднялся из-за стола и подошел к окну — его высокая прямая фигура четким контуром обозначилась в лучах солнечного света.

— Господи, надо же было такому случиться! И город, и святая обитель лежат в руинах! Безусловно, мы будем рады приютить своих братьев, пусть остаются у нас навсегда, если пожелают. Приведи их ко мне, Кадфаэль, и побудь здесь. Я с ними побеседую, а потом ты покажешь им обитель и отведешь к приору Роберту. Нужно будет подготовить для них кельи.

Кадфаэль, весьма удовлетворенный тем, что его не отстранили от дальнейшего участия в судьбе приезжих, отправился выполнять поручение. Он провел новоприбывших братьев через монастырский двор туда, где в тени небольшого сада располагались аббатские покои. Монаху не терпелось вызнать все, что возможно, о случившихся на юге событиях — будь на его месте Хью Берингар, тот бы чувствовал то же самое. Ибо, к сожалению, новости в последнее время доходили до Шрусбери с большим опозданием, не поспевая за происшествиями. Это касалось и событий в Винчестере. Бог знает, что еще могло случиться с тех пор, как несчастные братья из Хайда рассеялись по свету, ища прибежища где придется.

— Отец аббат, это брат Хумилис и брат Фиделис, — представил прибывших Кадфаэль.

После заливавшего двор яркого солнечного света здесь, в маленькой, обшитой деревом комнате, царил полумрак. Хумилис и Радульфус на мгновение замерли, вглядываясь в лица друг друга, — оба высокие, властные, в чем-то похожие. Аббат сам выдвинул стулья и жестом аристократической руки пригласил гостей садиться, однако молодой монах почтительно отступил назад и замер стоя. Вероятно, он предпочитал держаться в отдалении, поскольку все равно не мог принять участия в разговоре. Радульфус еще не знал о его немоте, однако не высказал ни одобрения, ни порицания странному поведению гостя.

— Братья, — сказал аббат, — мы от всего сердца приветствуем вас в стенах нашей обители. Все, что мы имеем, в вашем распоряжении. Я слышал, что вам пришлось проделать неблизкий путь, знаю я и о несчастье, которое заставило вас пуститься в дорогу. Я скорблю по участи братьев из Хайда и надеюсь, что здесь вы обретете спокойствие и безопасное пристанище. Милостью Господней война обходит нас пока стороной. Ты, — он обратился к старшему, — верно, брат Хумилис?

— Истинно так, отец аббат. Со мной письмо нашего приора, в котором он вверяет нас твоей доброте.

Хумилис вытащил из-за пазухи свиток и положил его на стол перед аббатом.

Поколебавшись мгновение, он сказал:

— Как тебе, наверное, известно, наша обитель в Хайде уже более двух лет не имела аббата. Дело в том, что епископ Генри хотел присоединить аббатство к епископским владениям, а потому всячески оттягивал утверждение нашего духовного главы. Братия упорно противилась планам епископа, но он, очевидно, рассчитывал, что без пастыря нам не выстоять. Теперь же все это уже не имеет значения, ибо монастырь в Хайде сгорел дотла.

— Неужто он полностью разрушен? — нахмурясь, спросил Радульфус.

— Увы, полностью. Может быть, со временем на его месте и поднимется новая обитель, кто знает. Но от старого монастыря остался один пепел.

— Расскажи все, что тебе известно, — тяжело вздохнув, попросил Радульфус. — Слава Господу, что мы пока живем здесь мирно, вдалеке от этих страшных потрясений.

Брат Хумилис сложил руки на коленях и устремил на аббата взгляд глубоко посаженных глаз.

Интересно, подумал Кадфаэль, глядя на осунувшееся скорбное лицо приезжего, какое имя он носил в миру? Наверное, гордое и звучное. Отчего же при постриге он выбрал для себя имя Хумилис, что в переводе с латыни значит «униженный»? На тонзуре монаха виднелся бледный шрам — след давно зажившей раны. Рубец от удара клинком, безошибочно определил Кадфаэль, причем не мечом, какой носят христианские рыцари, а изогнутым клинком — саблей, что в ходу у сарацин. Кадфаэля не слишком удивило это открытие. Теперь понятно, где приобрел Хумилис свой некогда бронзовый загар.

— Точной даты я не припомню, — начал Хумилис свой рассказ, — но ближе к концу июля императрица со своим войском вступила в Винчестер и заняла королевский дворец у западных ворот. Оттуда она отправила гонца к епископу Генри с повелением явиться к ней, но тот, по слухам, прислал ответ, в котором выражал покорность, но заверял, что вынужден повременить; какой уж предлог он придумал — не знаю. Повременил епископ изрядно и, судя по тому, что случилось потом, не терял времени зря. К тому моменту, когда терпение у императрицы лопнуло и она двинула на него войско, епископ успел надежно укрепить свой новый замок Уолвеси на юго-восточной окраине города и чувствовал себя в безопасности за крепкими стенами. К тому же в городе поговаривали, что королева со своими фламандскими наемниками спешит ему на выручку. Так это или нет — не ведаю, но у него самого в замке был сильный гарнизон, в достатке обеспеченный оружием и припасами. Прости, отец аббат, — мягко обратился Хумилис к Радульфусу, — что я столько говорю о делах военных. Тебе, должно быть, неприятны такие речи, но я слишком долго носил оружие, а человеку не дано напрочь забыть то, что составляло его жизнь.

— Боже упаси, — отозвался Радульфус, — чтобы человек забывал, что он делал, исполняя свой долг, с верою в сердце. В войске ли или в обители — все мы служим Всевышнему и нашей Англии. На это нельзя закрывать глаза, иначе трудно принести пользу кому бы то ни было. Продолжай, брат. Кто же нанес первый удар? Ведь не так давно они были союзниками.

— Начала военные действия императрица. Узнав о том, что епископ укрепился в замке, она немедля приказала своим людям окружить Уолвеси. Они использовали для осады все, что только можно, а начали с того, что снесли поблизости все дома, лавки и мастерские, чтобы расчистить пространство и подтащить поближе тараны и катапульты. Но в распоряжении епископа имелся многочисленный гарнизон, да и стены у замка прочные, совсем новые. Как я слышал, он начал возводить эти укрепления лет десять тому назад. Однако метательные машины сильно им досаждали, вот его люди и пустили в ход зажигательные стрелы. Начался пожар, и большая часть города выгорела — и женский монастырь, и церкви, и лавки. Огонь не натворил бы такой беды, да это лето, как на грех, выдалось такое жаркое и сухое…

— И Хайд Мид поэтому сгорел? — со вздохом спросил аббат.

— Да, наша обитель тоже заполыхала от зажигательной стрелы, и я не знаю, с чьей стороны она прилетела. К тому времени битва шла уже и за городскими стенами, и солдаты, как водится, грабили всех подряд. Мы боролись с огнем до последней возможности, но некому было прийти нам на помощь, а жар был такой свирепый, что мы не могли с ним совладать. Тогда приор велел нам покинуть обитель, и мы ушли. Увы, не все, — мрачно добавил Хумилис, — не обошлось без жертв.

Да, подумал Кадфаэль, внимательно слушавший Хумилиса, в таких случаях никогда не обходится без жертв, а ими, как правило, становятся самые беспомощные и ни в чем не повинные.

Хумилис замолчал. Некоторое время Радульфус тоже сидел молча, насупив брови и крепко сжав сцепленные пальцы.

— Но раз приор прислал письмо, значит, он остался жив, — промолвил наконец аббат. — Где же он теперь?

— Отец приор в безопасности, в маноре своего родича, в нескольких милях от Винчестера. Он приказал нам покинуть монастырь и отправиться в путь в поисках убежища. Я попросил его дозволения взять с собой брата Фиделиса и поселиться в Шрусбери. Теперь мы добрались сюда и полагаемся на твою милость.

— Но почему? — поинтересовался Радульфус. — Мы искренне рады принять вас. Я только хотел бы знать, почему ты избрал именно нашу обитель?

— Отец аббат, я родился неподалеку отсюда, в маноре Сэлтон, в нескольких милях вверх по реке. Мне давно хотелось повидать родные места или хотя бы побывать поблизости, прежде чем Господь призовет меня. — Он улыбнулся, встретив проницательный взгляд аббата. — Манор Сэлтон был единственным владением моего отца в этом графстве. Так уж вышло, что там я появился на свет, и так уж вышло, что, лишившись крова, я вернулся туда, откуда начал свой путь.

— Это ты хорошо сказал, брат. Пусть наша обитель станет теперь твоим домом. А кто твой молодой спутник?

Фиделис откинул капюшон, почтительно склонил голову и смиренно сложил руки, но не издал ни звука.

— Отец аббат, он не может сказать за себя, поэтому я благодарю тебя от имени нас обоих. В Хайде я часто хворал, а брат Фиделис по доброте душевной выхаживал меня и стал мне верным другом и неразлучным спутником. У него нет родных, к которым он мог бы вернуться, и поэтому он решил остаться со мной и как прежде заботиться обо мне. Если, конечно, ты позволишь, отец аббат, — Хумилис дождался утвердительного кивка Радульфуса и продолжал: — Брат Фиделис в вашей обители будет служить Господу так же усердно, как в Хайд Миде. Я его знаю и ручаюсь за него. Вот только в церковном хоре от него не будет проку — брат Фиделис нем.

— Пусть так, — промолвил Радульфус, — наша обитель все равно ему рада, ведь молиться Всевышнему можно и в молчании. Кто знает, может, его неизреченные молитвы окажутся красноречивее наших.

Если аббат и был не слишком обрадован тем, что к пастве его обители присоединится немой брат, он ничем не выдал своего неудовольствия.

— После такого тяжкого испытания, — сказал он, — вы оба, должно быть, совсем измотаны. Но все станет на свои места, когда вы обретете кров, покой и займетесь мирными трудами. Сейчас ступайте с братом Кадфаэлем — он отведет вас к приору Роберту, а заодно познакомит с нашей обителью, покажет и спальню, и трапезную, и, конечно, свои владения — сады и огороды. Он поможет вам устроиться, и вы подкрепитесь и отдохнете — сейчас вам это нужно больше всего. А к вечерне приходите в церковь помолиться вместе с нами.

Как только Хью Берингар заслышал о том, что в обитель прибыли путники с юга, он со всех ног поспешил в аббатство, чтобы переговорить с аббатом Радульфусом и расспросить обо всем брата Хумилиса, который охотно повторил свой рассказ для шерифа. Когда монах поведал ему все, что знал, Хью отправился к брату Кадфаэлю и застал его в саду за поливкой. До вечерни оставался еще час, и даже старательный садовник мог позволить себе передохнуть, устроившись в тенечке. Кадфаэль отложил в сторону лейку и, оставив залитые солнцем грядки дожидаться вечернего холодка, присел рядом с другом на скамью у южной стены.

— Хорошо, что хоть ты, Хью, можешь, по крайней мере пока, дышать свободно, — заметил он, — Пока сильные мира сего вцепились друг другу в глотки, им не до тебя. Жаль, конечно, ни в чем не повинных горожан, монахов да монахинь, но так уж повелось в этом мире. Да и королева со своими фламандцами, должно быть, скоро подойдет к Винчестеру, если еще не поспела. Что тогда будет? Небось осаждающие сами окажутся в осаде?

— И такое бывало, — согласился Хью. — Епископ неплохо подготовился и предусмотрительно запасся всем необходимым. А ведь войску императрицы, само собой, тоже нужны припасы. На месте военачальника королевы я бы первым делом перерезал все дороги, ведущие в Винчестер, чтобы лишить императрицу возможности получать провизию. Ладно, поживем — увидим. А ты, я слышал, первым повстречался с этими братьями из Хайда?

— Я увидел их по дороге в аббатство. А ты что о них скажешь? Ты ведь долго беседовал с братом Хумилисом?

— А что тут можно сказать — вот так, с первого взгляда? Один хворый, другой немой. Вы-то здесь, в обители, что о них думаете?

Хью бросил пристальный взгляд на своего старого друга — разморенного жарой и казавшегося тугодумом, — но уж Берингар-то знал, каков он на самом деле. Видя, что Кадфаэль молчит, он заговорил первым:

— Старший из них — рыцарь, это сразу видно. И он нездоров. В прошлом ему, несомненно, довелось участвовать в сражениях, я заметил рубцы от старых ран. А ты обратил внимание, что он ходит так, будто боится задеть левый бок? Очевидно, одна из ран так и не зажила. А что до молодого… Я вполне могу его понять — он очарован своим старшим товарищем и преклоняется перед ним. По-моему, им обоим очень повезло! Один приобрел достойного покровителя, а другой — преданного и заботливого помощника. Верно я говорю? — улыбаясь, с шутливым вызовом спросил Хью.

— Но ведь ты пока не сообразил, кто таков этот брат Хумилис, — отозвался Кадфаэль, — всего он тебе не рассказал. Да, повоевал он немало, он сам это признал, да и ты смог о том догадаться. На тонзуре у него виден шрам, и я тебе точно скажу, что это след от сарацинской сабли. Рана-то была не смертельная, зажила, но рубец на всю жизнь остался. На вид ему лет сорок пять, и родом он из Сэлтона. Этот манор прежде принадлежал епископу Честерскому, впоследствии он преподнес эти земли в дар церкви Святого Чэда, что здесь неподалеку. Однако храм не удержал это поместье, и много лет назад Сэлтон перешел во владение знатной семьи Мареско. Сейчас эту землю арендует один местный фермер.

Монах бросил на Хью взгляд из-под кустистых бровей цвета опавшей листвы и продолжал:

— Итак, брат Хумилис — урожденный Мареско. А я слышал только об одном Мареско, примерно того же возраста, побывавшем в Крестовом походе. Это было лет шестнадцать или семнадцать тому назад. Я тогда только недавно принял постриг, память о прошлом была еще свежа, и я любил слушать рассказы о тех, кто отправился в Святую Землю. Так вот, некий Годфрид Мареско, как мне помнится, повел с собой в поход три дюжины воинов из своих земель. Он прославился своей доблестью и отвагой.

— Ты думаешь, это он? Этот несчастный калека?

— А почему тебя это удивляет? Доблестные мужи так же уязвимы, как и все прочие. И даже более, ибо они идут в бой впереди, а не прячутся за спинами товарищей. А об этом рыцаре говорили, что он всегда сражался в первых рядах. Я думаю, приор Роберт пороется в хрониках Сэлтона и без труда установит настоящее имя Хумилиса. Роберт знает родословную каждого лорда в этом графстве. Стало быть, брату Хумилису не надо ничего делать, чтобы оправдать свое пребывание в стенах обители, — как славный представитель знатного рода он сам по себе составит славу нашего аббатства.

— Тем более, — усмехнулся Хью, — что он и делать-то ничего не может, ему остается лишь дожидаться кончины и навеки упокоиться в монастырской земле. Ты во всяком случае лучше меня разбираешься в смертельных недугах. Ты же видишь, что этот человек уже одной ногой в могиле. Не скажу, что он вот-вот умрет, но очевидно, что конец его близок.

— Точно так же, как твой или мой, — отрезал Кадфаэль. — А скоро он преставится или нет — того нам знать не дано. Это уж как Бог положит. А до той поры каждый день важен, и последний не меньше, чем первый.

— Будь по-твоему! — с благодушной улыбкой отозвался Хью. — Сдается мне, тебе не придется долго дожидаться, прежде чем он попадет в твои руки. А что скажешь о немом парнишке?

— Да пока ничего! Попробуй разберись, что это за человек, если говорить он не может, да и держится в тени. Ладно, дай время, и мы узнаем его получше.

Человек, отрекшийся от мирских благ, повсюду как дома, что в Хайд Миде, что в Шрусбери. Человек, облаченный в монашеское одеяние и участвующий в общих трудах, вскоре перестает обращать на себя внимание. Здесь, на севере, брат Хумилис и брат Фиделис жили той же размеренной жизнью, подчиненной незыблемому монастырскому распорядку, как и у себя на юге. Однако приор Роберт достаточно скоро разобрался в генеалогических хитросплетениях и с немалым удовольствием выяснил, что аббатство приютило в своих стенах достойнейшего брата, прославленного крестоносца, чье имя прогремело во время последней войны с атабегом Зенги Мосульским, угрожавшим Иерусалимскому королевству. А уж брат Жером, известный приорский прихвостень, постарался довести эту новость до всех. Честолюбивые планы самого приора Роберта не выходили за пределы Шрусберийской обители, но он не упускал из виду ни одного важного события за стенами монастыря. Он знал, что Иерусалимское царство было потрясено до основания Зенги, владыкой Мосула, и выстояло только благодаря союзу с эмиром Дамаска. И, как выведал Роберт, в битве, едва не ставшей роковой для Иерусалима, Годфрид Мареско сыграл выдающуюся роль.

— Он выстаивает каждую службу и трудится, не жалея сил, в часы, отведенные для работы, — сказал Кадфаэлю попечитель лазарета, брат Эдмунд, глядя вслед новоприбывшему брату, который брел к повечерию по освещенному ласковым вечерним солнцем монастырскому двору. — И ведь ни разу не обратился за помощью ни ко мне, ни к тебе… Да, хотелось бы, чтобы он выглядел получше, а то исхудал-то как — кожа да кости. И бледный какой — на лице ни кровиночки…

За Хумилисом, словно тень, следовал его преданный спутник, молодой и проворный, готовый в любую минуту поддержать старшего друга, если тот оступится или пошатнется.

— Этот малый знает о нем все, — заметил Кадфаэль, — только рассказать не может. Но если бы и мог, все равно не вымолвил бы ни слова без дозволения своего господина. Как ты думаешь, может, этот парнишка сын одного из арендаторов Мареско? Наверное, что-то в этом роде. Паренек воспитанный и грамотный. Латынь знает почти так же хорошо, как и его господин.

Сказав это, Кадфаэль подумал, что вряд ли правильно называть чьим бы то ни было господином человека, отрекшегося от мира и избравшего себе имя Хумилис — «униженный».

— Знаешь, что мне пришло на ум, — нерешительно промолвил Эдмунд, — а что если это его родной сын? Хумилис, похоже, из тех, кто способен любить и оберегать свое потомство. И парень этот тоже любит его и восхищается им — а как же не любить отца, да еще такого?

Что ж, может, это и правда, подумал Кадфаэль. Оба рослые, статные, да и в чертах, пожалуй, есть некоторое сходство. Впрочем, к Фиделису никто толком и присмотреться-то еще не успел: парень старается как можно меньше попадаться на глаза. Трудновато, видать, пообвыкнуть ему на новом месте, не то что Хумилису, — недостает ни жизненного опыта, ни уверенности в себе, вот и переживает по молодости лет. Он потому так и льнет к Хумилису, что тот стал для него единственной опорой.

Оба новоприбывших монаха работали вместе в одной каморке — хранилище рукописей. Было очевидно, что брат Хумилис может выполнять только сидячую работу, к тому же он выказал большое искусство в копировании и украшении манускриптов. Однако Хумилис быстро утомлялся, рука его могла дрогнуть при начертании тонких орнаментов, и брат Радульфус распорядился, чтобы Фиделис неотлучно находился при нем, помогал ему и подменял по мере надобности. Почерк обоих оказался удивительно схожим, как будто Фиделис долго перенимал у Хумилиса его искусство, хотя, возможно, юноша научился этому быстро, движимый любовью к своему наставнику и стремлением во всем ему подражать.

— Я прежде никогда не задумывался, — рассуждал вслух брат Эдмунд, — в каком необычном и замкнутом мире живет человек, лишенный голоса, и как непросто понять его и тронуть его душу. Я поймал себя на том, что в его присутствии говорю о нем с братом Хумилисом, как будто этот парень ничего не слышит и не понимает, и мне стало стыдно. Но как к такому подступиться — я, право, не знаю. Раньше мне не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, и я, по правде говоря, малость растерялся.

— Всякий бы растерялся, — поддержал его Кадфаэль.

Верно подметил Эдмунд — он и сам это чувствовал. Бенедиктинский устав предписывал монахам избегать суесловия и говорить по возможности тихо, но это одно, а вечное молчание брата Фиделиса — совсем другое. Братья, обращаясь к нему, стараются использовать побольше жестов и поменьше слов, будто парень и впрямь не имеет ни слуха, ни разумения. А на самом деле он сметлив, чуток и слух у него острый. И вот что странно, подумал Кадфаэль, немые зачастую понятия не имеют о звуках, оттого что не издают их. Этот же грамотен, даже сведущ в латыни, и стало быть, умом его Господь не обидел. Возможно, юноша онемел не так уж давно — мало ли какой недуг может повредить язык или гортань. А если даже он нем от рождения, то не в том ли дело, что сухожилия под языком слишком натянуты? И в таком случае не попытаться ли исправить это — упражнениями или с помощью ножа?

«И чего это я лезу, куда не просят!» — сердито оборвал себя Кадфаэль, отбрасывая прочь мысли, которые все равно ни к чему не могли привести. К повечерию он отправился в покаянном расположении духа и, превзойдя требования устава, сам провел остаток вечера в молчании.

На следующий день братья и послушники направились в плодовые сады — собирать пурпурно-черные сливы, которые как раз подошли к порогу нежной спелости. Часть этих фруктов братия употребит в пищу свежими, остальные же будут заготовлены впрок. Брат Петр выварит из них густое темное повидло, оно хранится долго и может сгодиться при выпечке пирогов с маком. А если провялить сливы под солнцем на сушильной сетке, то получатся клейкие сладкие тянучки.

У Кадфаэля в его маленьком садике тоже было несколько сливовых деревьев, но в основном плодовые деревья аббатства были высажены в большом саду, раскинувшемся в плодородной долине вдоль берега реки. Собирали фрукты монахи помоложе, а помогали им мальчишки-послушники и ученики монастырской школы. Не секрет, что полные пригоршни слив отправлялись за пазуху едва ли не чаще, чем в монастырские корзины, однако Кадфаэль предпочитал делать вид, что этого не замечает.

Разумеется, в такую чудесную погоду да при такой веселой работе никто не собирался требовать соблюдения обета молчания. Задорные мальчишеские голоса звенели в ушах Кадфаэля, когда он процеживал вино у себя в сарайчике или пропалывал и поливал грядки. Ребячий гомон радовал его слух. Порой в шумной многоголосице монах узнавал знакомые голоса — легкие и звонкие. Вот ясный, радостный зов брата Руна, самого молодого из новичков, всего два месяца как принятого на послушание. Парнишке всего шестнадцать, и ему еще не выстригли тонзуру — сперва надо пожить в монастыре и поразмыслить как следует, не было ли твое решение отречься от мира необдуманным порывом. Однако кто-кто, а брат Рун, похоже, не раскается в своем выборе. Когда паренек приплелся в аббатство на праздник Святой Уинифред, он был скрюченным калекой, страдавшим от невыносимой боли, но сподобился чудесного исцеления. Высокий, гибкий и стройный, теперь он радуется жизни, и радость его передается окружающим. Сейчас, надо думать, одно его присутствие радует того, кто рядом с ним собирает сливы.

Брат Кадфаэль подошел к ограде, чтобы лишний раз взглянуть на парнишку. Тот, кто некогда был убогим калекой, вскарабкался на дерево и, устроившись среди ветвей, ловкими пальцами срывал сливы, да так сноровисто, что даже не запачкал рук. Свесившись с дерева, он складывал фрукты в корзину, которую держал молодой монах, стоявший спиной к Кадфаэлю, так что тот не сразу его узнал. Но когда юноша повернулся, чтобы поудобнее подставить корзину Руну, оказалось, что это брат Фиделис.

Капюшон его был откинут, и Кадфаэль впервые смог рассмотреть его лицо при ярком свете дня. Похоже, немота Фиделиса ничуть не смущала Руна — он трещал без умолку, хотя ответом ему было молчание. Рун со смехом склонялся к своему напарнику, а Фиделис глядел на него с улыбкой. Свешиваясь с дерева, Рун протягивал Фиделису фрукты, а тот тянулся вверх, и руки их при этом соприкасались.

В конце концов, подумал Кадфаэль, так оно и должно быть. Молодость отважна и без колебаний идет на то, на что умудренные опытом люди могут решиться лишь после долгого раздумья. К тому же большую часть своей короткой жизни Рун сам страдал от недуга, но, к счастью, он не озлобился и, избавившись от него, хочет поделиться хотя бы малой толикой своего счастья с обреченным на молчание собратом. Остается лишь возблагодарить Господа за то, что у мальчугана доброе сердце.

В задумчивости Кадфаэль вернулся к своим грядкам, вспоминая лучистую, ясную улыбку того, кто имел обыкновение укрываться в тени. Лицо у юноши было овальным, с резко очерченными чертами, высоким лбом и выступающими скулами и с нежной кожей цвета слоновой кости. Здесь, в саду, Фиделис выглядел ненамного старше Руна, хотя на самом деле ему, должно быть, больше двадцати. Волнистые каштановые с рыжинкой волосы венчиком окружали тонзуру, широко расставленные серые глаза под полукружиями бровей, казалось, излучали свет. Ничего не скажешь, миловидный юноша — будто слегка затененное отражение лучезарной красоты Руна. Словно полдень и сумерки сошлись вместе.

Когда брат Кадфаэль, отложив мотыгу и лейку, направился к вечерне, сборщики фруктов еще продолжали трудиться, хотя основная работа была уже сделана. На монастырском дворе стояла обычная для этого времени суета: братья возвращались из садов, паломники толпились у странноприимного дома и конюшен, а из церкви доносились мелодичные звуки маленького органа — брат Ансельм решил до начала службы опробовать новый кант.

Брат Хумилис сегодня работал в хранилище рукописей один — должно быть, он сам отослал юношу в сад, чтобы тот поработал на свежем воздухе, иначе Фиделис ни за что бы его не покинул. Кадфаэль собрался было заглянуть к брату Ансельму, посидеть с ним с четверть часа, пока не зазвонят к вечерне, — поговорить о музыке, а то и поспорить. Но как только он вспомнил о немом юноше, которого старший друг по доброте душевной отпустил порадоваться солнышку в обществе сверстников, перед его мысленным взором тут же предстало изможденное лицо брата Хумилиса — замкнутое в своем горделивом одиночестве. Кто знает, а может быть, вовсе не гордыней, а смирением продиктовано его одиночество? Недаром он назвался Хумилисом — наверное, и вправду стремится к уединению и безвестности. Но тщетно: слава его была слишком громкой, и теперь в аббатстве не было человека, кто бы не знал, кто такой брат Хумилис. Напрасно он пытался скрыть свое имя — будь он нем так же, как Фиделис, и то ничего бы не вышло.

Отказавшись от своего первоначального намерения, Кадфаэль повернул к хранилищу рукописей, окна которого были обращены на юг, чтобы в них дольше стояло солнце. Брату Хумилису подобрали самое светлое помещение, в котором долго не темнело. Здесь стояла тишина, издали доносились лишь мягкие, приглушенные звуки органа брата Ансельма.