Великолепная семерка (№1) - Великолепная семерка

Джефф ПИТЕРС

ВЕЛИКОЛЕПНАЯ СЕМЕРКА

ВОЛКИ В ДОЛИНЕ

Каждый раз, когда приходилось спускаться с гор в долину, дон Хосе Игнасио де Рибейра Кальвера, благородный предводитель полусотни рыцарей без страха и совести, чувствовал себя неуютно. Он предпочел бы оставаться под пологом горного леса и отправлять вниз за провиантом десяток надежных парней во главе со своим первейшим помощником Сантосом. Но горький жизненный опыт подсказывал ему, что даже самые надежные парни, спустившись в долину, могут утратить свою надежность и не вернуться. Поэтому и приходилось ему поднимать всю банду и отправляться вниз.

Высокие горы окружали долину со всех сторон, надежно ограждая ее от внешнего мира. Но они же и задерживали дожди, питавшие ее влагой. Казалось чудом, что на пологих склонах гор росли кукуруза и фасоль, перец и томаты, авокадо и картофель. Чудо сотворили человеческие руки. Трудолюбивые жители долины проложили оросительные каналы, вырубили непроходимые заросли мескита на склонах и бережно ухаживали за каждым ростком.

На этой земле, высушенной солнцем и ветрами докрасна, работали люди с такими же красными, выжженными лицами. На них были широкополые соломенные шляпы, белые домотканые рубашки и штаны. В такой одежде удобно работать под жгучими лучами. Просто скроенная и крепко сшитая, она долговечна, поэтому крестьяне носят ее всю жизнь. Иногда она долговечнее, чем сами люди.

Банда Кальверы спустилась по горной дороге и напрямик через поле поскакала к деревне. Люди в белом почтительно замирали при виде кавалькады. Те, кто склонился с мотыгами в руках, не разгибались, а поднявшие мачете не опускали его. И даже тощие мулы застыли у дороги, словно каменные изваяния, увидев, как замерли их погонщики.

Кальвера знал, что одно его имя вселяет в этих людей леденящий, парализующий страх. Это было лестно, хотя и забавно – нищим крестьянам незачем было бояться его. Они не представляли для него никакого интереса.

Этого волка интересовал скот. Рыжие и пятнистые коровы, пегие и каурые лошадки, статные волы и безликие овцы.

Дон Хосе Игнасио де Рибейра Кальвера занимался, выражаясь языком гринго[1], простым бизнесом. Отбить стадо, разогнав или убив пастухов. Переклеймить скот тавром «решетка», которое перекрывает любые другие знаки, перегнать его через реку и выгодно продать скотопромышленникам, которые не обращали внимания на мелочи вроде тавра.

Это был несложный и выгодный бизнес. Его даже удивляло иногда, почему все поголовно не занимаются таким легким делом в этих благословенных краях? Неужели кому-то могла нравиться жизнь фермера? Вечно ковыряться в земле, возить воду для полива, пасти баранов, доить коров? Эти люди неспособны на большее, решил для себя Кальвера, подъезжая к деревне и оглядывая их убогие хижины.

Люди в белом застыли, провожая всадников испуганными взглядами. Банда, вздымая густую рыжую пыль, прогарцевала мимо навесов и сараев, крытых тростником, мимо полуразвалившейся церкви, мимо облупленных домиков.

Разделившись на группы по трое-четверо, бандиты разъехались в разные стороны, уверенно находя дорогу к знакомым амбарам и погребкам.

Кальвера спешился у безводного каменного фонтана, рядом с домом лавочника Сотеро. Хозяин лавки уже стоял на пороге с видом покорного страдания.

В отличие от своих нищих односельчан Сотеро не носил белых одежд. Его новая розовая сорочка с мелким узором была опоясана высоким кушаком. За его спиной в полутемном проеме двери мелькнула широкая фигура его жены, в запоздалой панике вынимающей золотые серьги из ушей.

– Друг мой драгоценный, Сотеро! Как я рад наконец-то тебя видеть! – воскликнул Кальвера, похлопав лавочника по плечам. – Налей-ка мне чего-нибудь!

Он деловито прошелся по веранде, умылся в глиняной бочке с питьевой водой и вытер лицо шейным платком.

– Если бы ты только знал, Сотеро, как приятно бывать в вашей деревне. Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу тебя и эти ухоженные поля. Благословенный край…

Кальвера по-хозяйски расположился за столом на веранде. Трое телохранителей во главе с верным Сантосом остались снаружи, почтительно присев на крыльце. Остальные бандиты, не обращая внимания на причитания женщин и угрюмые взгляды фермеров, уже вьючили на своих лошадей мешки и тюки, связанных кур и прочую добычу.

Лавочник, подобострастно изогнувшись, поставил на стол стаканчик с сигарами и глиняную чашку с пульке.

Кальвера, отхлебнув, принялся беседовать с хозяином. Чем еще усталый путник может отплатить за гостеприимство, как не приятной беседой?

– Сотеро, драгоценный друг мой, до чего же тяжелые времена настали для порядочных людей. Сигару мне! Да… Ты не представляешь, как низко пала нравственность в этом мире. Жадность и коварство правят людьми, жадность и коварство. Никому нельзя довериться, и никто не хочет уступить даже половинку зернышка. А как они стремятся к роскоши, Сотеро! Ты бы видел их женщин! Куклы, увешанные золотом и драгоценностями! Ни стыда, ни совести. Как можно утопать в роскоши, отворачиваясь даже от Бога? Да, друг Сотеро, отворачиваясь от Бога! Мы тут были в Сан-Хуане, заглянули в церковь. Это богатый город, и жители его утопают в роскоши, а на женщин просто глазам больно смотреть. И как ты думаешь, что нашли мы в их церкви? Думаешь, золотые подсвечники и полную дароносицу? Ты жестоко ошибаешься, друг мой, жестоко! Медные подсвечники – вот и все, что мы увидели в их церкви!

– Ничего, – вставил Сантос, ухмыляясь, – мы и медные прихватили.

– Прихватили, но я не об этом, – повернулся к нему Кальвера, нахмурившись. – Я хотел, чтобы мой друг Сотеро увидел, как мало теперь люди боятся прогневить Господа.

– Это я и так вижу, – не удержался Сотеро.

– Ах, ты видишь?! – Кальвера вспыхнул и влепил лавочнику звонкую пощечину. – Так закрой глаза, чтоб не видеть! Нет, ты только посмотри, Сантос, он видит! Он еще смеет меня осуждать!

В ярости он вскочил и навис над посеревшим лавочником:

– Я защищаю его от солдат, а он смеет меня осуждать! Я должен заботиться о своих людях, дать им кров, еду, одежду, а он смеет меня осуждать! Тяжелые времена настали для нас, за каждую крошку надо драться, а он смеет меня осуждать!

Он добавил пару пощечин для убедительности и встал из-за стола, прихватив оставшиеся сигары из стаканчика. Сотеро стоял в той же позе, в какой застигла его первая пощечина, и даже лицо его словно окаменело. Один глаз остался зажмуренным. Вторым, полуоткрытым глазом Сотеро, не поворачивая головы, следил за своим вспыльчивым гостем. Заметив это, Кальвера поглядел на хозяина так, что бедный лавочник зажмурил оба глаза и опустил голову.

– Вот так-то, драгоценный друг мой Сотеро, – удовлетворенно произнес Кальдера. – По коням!

Бандиты, нагрузив лошадей, съезжались на площадь, а крестьяне обреченно и безучастно смотрели, как безвозвратно ускользают от них плоды их долгих и тяжких трудов. Маисовая мука, из которой можно было напечь столько вкусных лепешек и порадовать детей в праздник, теперь достанется чужакам, грязным и ничтожным пришельцам, которые не работали ни одного дня в своей грязной и ничтожной жизни…

Кальвера забрался в седло и приготовился произнести прощальную речь:

– Мы еще вернемся в эту чудесную деревню. Да, друзья мои, тяжелые времена настали для всех нас…

Его речь, обращенная к оцепеневшей толпе, была прервана криком: «Вор! Убийца!». Из толпы вырвался здоровяк в белом и, размахивая мачете, кинулся к главарю бандитов.

Между ним и Кальверой было два десятка шагов. Он не успел пробежать даже половины расстояния. Кальвера навел на него свой блестящий револьвер и прищурил один глаз, тщательно целясь. Крестьянин, словно зачарованный блеском оружия, замедлил бег, но тут же замахнулся своим мачете, явно собираясь метнуть его и опередить противника…

Громко и раскатисто ударили два выстрела, и в толпе вскрикнули женщины. Крестьянин охнул, выронил мачете и, сделав несколько неуверенных шагов на подгибающихся ногах, тяжело рухнул на землю лицом вниз. На его спине ярко краснели два пятна. Они быстро расплывались, просачиваясь сквозь белую ткань и сливаясь в одно большое пятно.

К упавшему подбежала женщина и принялась обнимать его, причитая:

– Убили! Нет! Рафаэль! Рафаэль!

Кальвера, выразительно оглядев толпу, вложил дымящийся револьвер в седельную кобуру. Одним муравьем меньше. Это будет им хорошим уроком.

– Нас перебили, Сотеро, – сказал он. – Ничего. Мы продолжим нашу беседу в следующий раз. Меня ждут неотложные дела на другом берегу. Недели через две я вернусь, готовьтесь. Адиос!

Как только всадники скрылись за стеной поднявшейся рыжей пыли, на площадь выбежали женщины и сгрудились над трупом и рыдающей вдовой. Медленно подошли сюда и мужчины в своих белых одеждах и соломенных шляпах.

Сотеро с ненавистью смотрел вслед бандитам. И чем мельче становились фигурки всадников, тем крепче сжимались его кулаки и тем сильнее играли желваки на скулах. Он подошел к убитому и распорядился:

– Позаботьтесь о бедном Рафаэле.

Тело убитого унесли в тень часовни, кровавую полосу на площади засыпали песком. Казалось, ничто уже не напоминало о трагедии. Но мужчины, собравшиеся на площади, не спешили расходиться и возвращаться к брошенной работе. Еще никогда их бесконечный труд не казался им таким бессмысленным.

– Если Кальвера еще раз заберет наш урожай, пусть тогда лучше сразу перестреляет всех нас! – закричал вдруг один крестьянин. – Чтоб не мучились больше!

– Надо уезжать отсюда, – предложил молодой крестьянин. – Есть же и другие места, не хуже нашей долины.

– Когда-то наши отцы смогли переселиться сюда, неужели мы не сможем повторить то, что они сделали?

– Говорят, за горами много свободной земли…

– Да, наверно, придется уехать…

– Уехать? – переспросил Сотеро. – И бросить все хозяйство, все наши дома?

Крестьяне переглянулись. Настоящий дом был только у самого Сотеро. И хозяйство у него было большим, с лошадьми и коровами. Остальные ютились в глинобитных хижинах и держали разве что коз. Но и козу бросать было жалко.

– Надо спрятать от бандитов урожай!

– Давайте выкопаем новые тайники!

– От Кальверы не спрячешь…

– У него нюх, как у голодного койота.

– Он насквозь видит, где лежит еда.

– А если и не увидит, то ты сам ему расскажешь, когда будешь висеть на собственных кишках.

– Тогда надо попросить его, чтобы оставлял чуть побольше, он же должен понять…

– Он не поймет. Он только еще больше разозлится, – сказал Сотеро. – Нет, уж лучше пускай все остается по-старому. Не при нас это началось. Не мы первые, не мы последние…

– Если все останется по-старому, мы передохнем, как мухи, – заявил круглолицый крепыш. – Надо действовать!

– Рафаэль уже попытался действовать, – сказал Сотеро. – Ты тоже хочешь, Рохас?

Рохас опустил голову, и взгляд его упал на темное пятно, которое все сильнее просвечивало сквозь песок. Он хотел возразить, но его опередил худой долговязый сосед.

– Мы работаем от зари до зари, а наши дети ложатся спать голодными! Пора кончать с такой жизнью!

– Верно, Хилларио!

– Хватит! Натерпелись!

– Пора кончать!

– Я согласен с вами, – сказал Сотеро. – Но как мы можем с этим покончить?

Лавочник Сотеро привык, что его слово оказывается решающим, о чем бы ни заходил разговор. Когда-то в его каменном доме жил староста, а в доме напротив – местный священник. И в те давние времена решающее слово было за ними. Но староста умер, а нового никто не назначил. Умер и священник, но место так и осталось свободным. Два-три раза в месяц приезжал священник из соседнего селения, несколько раз в году заглядывал в деревню какой-нибудь чиновник от губернатора. Но дорога через горы становилась все опаснее, и крестьяне постепенно привыкли обходиться без властей.

Они работали на общинной земле, урожай делили по количеству ртов в семье, а Сотеро время от времени возил на ближайший рынок то, что они могли продать. Крестьяне были признательны ему за это, потому что никто из них не мог оторваться от своего хозяйства даже на день, а вылазка на рынок отняла бы не день, а неделю. Иногда Сотеро на своих мулах добирался даже до города и при удачной торговле возвращался оттуда с тканями, инструментами и другими товарами.

Сотеро был для крестьян единственным источником городских новостей, которые потом целый месяц обсуждались каждый вечер в его лавке за кружечкой пульке. Он знал, что творилось в городе, он видел мир за пределами долины. Неудивительно, что последнее слово в споре должно было оставаться за ним.

Но сегодня он и сам не мог сказать это последнее слово, а только спрашивал: «Как с этим покончить?»

Крестьяне примолкли, растерянно переглядываясь. Они не привыкли отвечать на такие вопросы. И Рохас сказал:

– Надо идти к Старику.

* * *

Старик жил на горе. Когда-то он ушел из деревни, не поладив со старым лавочником, дедом Сотеро. С тех пор под крышами деревенских хижин выросло не одно поколение, но все с малолетства знали, что Старик ответит на любой вопрос. Его можно было спросить о сроках высадки кукурузы и о способах лечения золотухи, он толковал сны и предсказывал погоду. Когда-то он подсказал, как вывести с полей зловредного жучка. Наверняка он и от Кальверы что-нибудь подскажет, решили крестьяне и отправили к Старику делегатов: крепыша Рохаса, долговязого Хилларио и молодого Мигеля.

Старик выслушал делегатов, оглядел их и сказал коротко:

– Придется драться с ними.

– Что? – переспросил Рохас, будто он и слова такого не слыхивал. – Как? Драться?

– Да. Драться. Воевать. Вы знаете, как поступают гринго, когда их скот угоняют? Они собираются все вместе, все соседи, все жители деревни. И ловят воров. Сами. Никого не спрашивают. Ловят сами, и сами судят, вешают на ближайшем дереве. А если воры объединяются в банды и начинают стрелять, то все соседи тоже создают отряды и тоже стреляют. Чтобы защитить себя, надо драться.

– Чем? Вилами, что ли? – спросил Хилларио. – С камнями и палками, с голыми руками против винтовок и револьверов?

– Купите себе винтовок за рекой, – сказал Старик. – Там такого товара в избытке.

– На что же мы их купим? – спросил Рохас. – Кальвера все увез с собой. У нас нет ни зерна, ни лошадей. Нам нечего предложить взамен.

– Нечего? – Старик выложил на стол блестящую луковицу на цепочке. – Вот, продайте. Это часы. Мне они уже не нужны, а вам за них дадут деньги. Продайте их, продайте все, что наберете в деревне. И пусть Сотеро поищет в своей кубышке. Когда-нибудь Кальвера и у него отнимет последний кусок. Если Сотеро хочет, чтобы деревня сохранилась, он добавит вам денег. На них вы сможете купить себе оружие, чтобы драться.

– Хорошо, мы купим оружие, – сказал Рохас. – Но мы простые крестьяне. Мы умеем пахать и сеять. Никто из нас не умеет убивать.

– Придется научиться, – сказал Старик. – Иначе убьют вас.

ПЛОДЫ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Убивая время на площади приграничного городка, Крис Беллоу уже давно украдкой наблюдал за парой приличных джентльменов, дожидавшихся дилижанса. Они вели себя скромно, но с достоинством. Зайдя за ними в салун, он отметил, что они не играли в карты и ни разу не заказали виски. Один из них иногда прикладывался к фляжке, которую доставал из внутреннего кармана, но не слишком часто. Джентльмены съели по одной порции бобов с мясом, выпили по одной чашке кофе. И ни на миг не выпускали из рук свои потертые саквояжи. Парочка типичных бродячих коммерсантов мелкого калибра.

Однако знакомый буфетчик рассказал Крису кое-что интересное. Оказывается, накануне, когда после традиционной потасовки из окна борделя на дорогу выпал какой-то малый с простреленной головой, скромные коммерсанты не поленились обратиться к владельцу похоронного бюро, располагавшегося тут же на площади вместе с остальными городскими заведениями, и заплатили ему двадцать долларов за похороны.

Двадцать долларов за похороны незнакомого человека? Люди, которые так легко расстаются с двадцаткой при виде чужой смерти, серьезно заинтересовали Криса. Сегодня он не отказался бы и от лишнего цента. И ему все сильнее хотелось подсесть к этим джентльменам в дилижанс, чтобы в пути незаметно выяснить, сколько они готовы заплатить за свои жизни. А потом при удобном случае осуществить с ними несложную финансовую операцию.

Но дилижанс еще не прибыл, а у джентльменов, похоже, уже возникли проблемы.

На площади собралось много людей. Ковбои, ожидавшие отправки на ранчо, местные жители, бродяги. Это были разные люди. По-разному одетые, на разных стадиях истощения или ожирения. Разных политических убеждений. Но сейчас их объединяло одно – все они хранили напряженное молчание.

Посреди площади стоял катафалк, запряженный парой черных лошадок. Судя по запаху, карета скорби была занята клиентом, причем давно. Припекало солнце, и жирные блестящие мухи жужжали вокруг катафалка, пытаясь проникнуть за его створки.

Нездоровая тишина была нарушена, когда на площади появилась пара приличных джентльменов в котелках и с саквояжами в руках.

– А вот и вы! Хорошо, что я вас дождался! – произнес владелец катафалка, смущенно приглаживая седые волосы.

– Как идет церемония? У вас прекрасное оборудование, – сказал коммерсант постарше, кивнув в сторону экипажа.

– Мне очень жаль, но церемония отменяется.

– Почему? Есть проблемы?

– Я сделал все, что мог. Могила готова, покойный лежит в гробу. Но похороны отменяются.

– Да, но мы заплатили вам. Появились новые расходы? Мы доплатим.

– Какие расходы? – владелец похоронного бюро обиженно приподнял брови, давая собеседникам понять, что он имеет дело не с ночным извозчиком. – У меня стандартная такса для всех. Но сейчас похороны придется отменить.

– Ничего не понимаю, – коммерсант обвел взглядом собравшуюся публику. Люди старательно отводили глаза, и он не мог прочитать в них ни поддержки, ни осуждения. – Вам хочется выполнить работу, за которую вам заплатили. Мне хочется, что бы была сделана работа, за которую я заплатил. Готов поспорить, что покойник тоже не возражал бы, чтобы вы сделали свою работу, и поскорее.

– Брат мой, вы поступаете как истинный христианин, вы исполнили свой долг, и все-таки…

– Какой долг, какой долг? Это не долг, это гигиена. Я коммивояжер. Я торгую дамскими корсетами. Но когда человек два часа валяется на улице и никто даже не почешется, я не могу оставить все как есть. Я поступил, как нормальный порядочный человек, и все!

– Ничего не поделаешь, – вмешался второй джентльмен в котелке. – Пойдем, скоро прибудет дилижанс.

– Мы не можем уехать, не доведя дело до конца, – возразил коммерсант своему компаньону. – Нет, так или иначе, но хоронить все равно придется. Скажу вам как специалист по продажам. Некоторым товарам категорически противопоказана жара.

– Брат мой, я понимаю это лучше многих, но… – владелец похоронного бюро оглянулся и снова пригладил волосы. Чувствовалось, что ему не по себе.

– Говорите смелее, – попросил коммерсант.

– Население города… Видите ли, то, что вы затеяли… Не всем нравится эта идея.

– Чем же она им не нравится?

– Им не нравится, что покойный будет лежать на их кладбище.

– Неуместная разборчивость! – заявил коммерсант. – Знаю я ваш город. Знаю, кто лежит на вашем кладбище. Одни бандиты и пьяницы. Чем их не устраивает компания нашего клиента?

– Мне очень жаль, брат мой. Но там лежат белые. А бедолага Сэм… – владелец похоронного бюро развел руками и оглянулся на катафалк, словно извиняясь перед усопшим. – Он был индейцем.

Коммивояжеры переглянулись. Тот, кто был помоложе, понимающе закивал. Но его настойчивый компаньон не проявил той деликатности, которой требовала ситуация, и громогласно выругался, нарушив благочестивую атмосферу:

– Дьявол! Сукины дети! Оказывается, у вас тут недостаточно быть просто покойником, чтобы пробиться на кладбище! Чертовы засранцы! Они могли пить в одном кабаке с этим индейцем? Могли посещать один и тот же бордель? Почему же их не может обслужить одно и то же кладбище?

– Цивилизация, брат мой, цивилизация добралась и до наших краев. Против нее не пойдешь. Хотя лично я не могу принять такие порядки, – заявил владелец похоронного бюро. – Я считаю, что все люди равны. По крайней мере, когда становятся моими клиентами.

– Так поступайте согласно вашим убеждениям и командуйте «вперед»!

– Не могу. Некому приказывать. Кучер сбежал.

– Что, нельзя найти другого на один рейс?

– Никто не согласится рисковать головой ради какого-то… – владелец похоронного бюро вспомнил о своих убеждениях и закончил фразу немного иначе, чем собирался: —… ради какого-то одного рейса.

Коммивояжеры растерянно оглядывались. Владелец похоронного бюро вытирал взмокший лоб и влажной ладонью приглаживал волосы.

Над площадью снова повисла гнетущая тишина. Мухи жужжали все торжественнее, словно празднуя победу. Возможно, они слышали, о чем шел спор, и заранее радовались тому, что тело будет выброшено из закрытого катафалка в ближайшую помойную яму.

Крис не выдержал накатившего приступа отвращения. Нет, к трупам он был равнодушен. И мух мог терпеть сколько угодно. Но ему стало невыносимо, до тошноты противно стоять среди толпы потных уродов. Конечно, если ты собираешься заняться чужим кошельком, не стоит привлекать к себе внимание раньше времени. Но он уже забыл о своих планах.

– Один рейс? – громко спросил Крис. – Если вся проблема только в этом, я отвезу вашу колымагу до места.

Он надвинул шляпу поглубже на обритую голову и ловко забрался на место возницы. В толпе прокатился ропот, и Крис услышал: в толпе шелестит его имя. «Плохо, – подумал он. – Уже и здесь меня узнали. Спрашивается, зачем надо было скоблить череп?». Оставалось только надеяться, что ближайший дилижанс не привезет стопку афиш с его портретом и мрачной надписью «Разыскивается».

Крис перехватил вожжи одной рукой, второй потянулся в нагрудный карман за сигарой. Он видел, как люди в толпе следят за каждым его движением. Видимо, они ожидали, что он выхватит оба револьвера и спрячется под сиденьем, чтобы благополучно доехать до конца траурного маршрута, не получив при этом порцию свинца. Но Крис оставался сидеть на облучке, прекрасно понимая, какую ясную мишень представляет его фигура.

Из толпы вышел ковбой в пятнистой шляпе с ружьем в руке. Он широко улыбнулся Крису, ловко поднялся на катафалк и сел рядом. Крис заметил на его левой щеке три параллельных неглубоких шрама и спросил, коснувшись пальцем своей щеки:

– Что, дикая кошка?

– Это? Дикий порох, – непонятно ответил ковбой, переламывая ружье.

ВИНСЕНТ КРОКЕТ, СТРЕЛОК ПОХОРОННОГО ЭСКОРТА

Меня зовут Винсент Крокет. Стоя в толпе, я старался не высовываться. Мы, дезертиры, народ скромный. Спор о похоронах индейца забавлял меня, и только. Я прибыл сюда из краев, где индейцы прекрасно обходились без катафалков и персональных могил.

Их тела стаскивали в овраги и присыпали известкой, прежде чем завалить землей. Все трупы были оскальпированы солдатами-победителями, неграми из полка «бизонов». Очередное, и, похоже, последнее восстание шайенов было в очередной раз потоплено в крови. И я, Винсент Крокет, дезертир от кавалерии, простился с уцелевшими красными братьями, с которыми прожил полтора года, и каким-то чудом пробрался мимо патрулей сквозь кордоны. А потом двигался на юг, меняя имена в каждой новой гостинице.

Почему на юг? А вы посмотрите на глобус и все поймете сами. Те, кто, цепляясь за каждую трещинку, карабкается вверх – те лезут на север. А если человек катится кубарем или скользит вниз – он окажется на юге.

Что может быть южнее, чем Техас? Здесь было много таких, как я, которые скатились сюда из других участков глобуса. Никто не спрашивал лишнего, каждый сам рассказывал о себе только то, что считал нужным. И каждый старался показать все, на что он способен, потому что здесь не было другого способа завоевать уважение. Твое имя, происхождение, твои былые заслуги здесь ничего не значили. Здесь смотрели прежде всего на то, как ты делаешь дело, каким бы оно ни было, и как ты держишь слово, кому бы ты его ни дал.

Я кочевал из города в город, перегонял чужой скот, охранял чужие ранчо и старался оставаться незаметным. Со дня сотворения первого револьвера не было более мирного и уравновешенного ковбоя в Техасе. Наверно, мои ангельские крылышки показались шерифу из Ларедо подозрительно белыми, и однажды он пригласил меня к себе. Угостил конфискованным виски, поговорил о новых породах мясного скота, от истории животноводства перешел к истории вообще и рассказал, что его отец участвовал в обороне Ричмонда[2] до самого последнего дня.

«Сейчас уже не важно, кто на чей стороне воевал», – сказал шериф.

«Да, не важно, – сказал я. – Мой отец тоже там был, причем на той же стороне, что и твой».

«Я это понял по тому, как ты сидишь в седле», – сказал шериф и выложил на стол газету, присланную из Остина. Меня сразу привлекла фотография, изображающая офицера-кавалериста. Текст не задержал моего внимания, я пробежал его мельком (офицер считался пропавшим без вести… в плену у мятежных индейцев… есть основания считать его дезертиром…), а вот от снимка глаз было не оторвать. Перед выходом на зачистку бунтующей резервации мы минут десять позировали перед заезжим мастером дагеротипии.

«Не могу дать тебе на память эту газету, – с сожалением сказал шериф. – Перед отъездом можешь не заходить, попрощаемся заранее».

Что может быть южнее, чем Техас? Только Мексика. Необходимо было пересечь Рио-Гранде, чтобы на какое-то время оказаться вне поля зрения янки. А это следовало сделать скромно и незаметно. Так что, стоя в толпе таких же, как я, мужчин в пропыленных джинсах и ковбойских шляпах, я вполне довольствовался ролью зрителя. Когда в повисшей тишине вдруг прозвучал издевательски едкий голос, и бритоголовый забрался на катафалк и взялся за вожжи, я понял, что придется сменить роль.

Все, что я знал о способах решения расовых конфликтов, свидетельствовало об одном. Человек гордится своим цветом кожи тогда, когда ему больше нечем гордиться. Следовательно, он полное дерьмо. Следовательно, и все его поступки будут на сто процентов состоять из натуральнейшего дерьма. Если такой человек осмелится стрелять, он будет делать это из-за угла, в спину и только из дробовика. В данном случае было совершенно очевидно, что бритоголовый наглец, бросивший вызов общественному мнению, не доедет до кладбища в одиночку.

Дело было не в том, что наглец мне чем-то понравился. И даже не в том, что, по мнению толпы, он был точь-в-точь неуловимый Крис Потрошитель Банков, только лысый. Вряд ли бы настоящий Потрошитель Банков стал околачиваться здесь с пустыми седельными сумками на плече.

Нет, дело было в другом. У нас, Крокетов, в роду заведено, что каждое дело следует делать только так, как его следует делать. А сейчас следовало прикрыть дерзкого возницу огнем, потому что сам он этого сделать не сможет, заняв руки вожжами.

Я одолжил у охранника дилижанса, ожидающего отъезда, дробовик и патроны, перемахнул через коновязь и подошел к катафалку.

Бритоголовый настороженно повернулся ко мне, но я улыбнулся и устроился рядом, переламывая ружье.

– Э, нет, постойте, постойте, – запротестовал владелец похоронного бюро. – Что это вы затеяли? Для перестрелки поищите другое место. Моя колымага, как вы изволили выразиться, обошлась мне в восемьсот долларов! Это единственный катафалк на весь округ! Если вы его зальете своей кровью, кто мне его отмоет? Не думаю, что вы будете в состоянии это сделать. И хуже того, в вас-то могут и не попасть, и тогда пули продырявят лакированное дерево! Вы знаете, сколько стоит черный лак? А стеклянные дверцы? Где я потом найду такое стекло, по-вашему?

За такие слова стоило бы продырявить его самого, но меня удержал голос из народа.

– Я готов заплатить за каждую дырку, лишь бы увидеть, как парни это сделают, – выкрикнул из-за изгороди широкоплечий бородач, у которого я взял ружье.

– Я тоже! И я плачу! – раздались голоса в толпе, и кто-то уже начал сбор денег для новорожденной страховой компании. Или букмекерской конторы.

Я тряхнул патрон возле уха и загнал его в ствол. Тряхнул второй – и вернул его обратно в патронташ. Третий патрон меня вполне устроил, и он занял свое место в стволе. Я вскинул ружье, приложился и повел стволом, описывая широкую восьмерку, чтобы освоиться с чужим оружием.

– Никогда еще не катался на катафалках, – сказал я. – Не думал, что удастся это сделать при жизни.

– Ничего сложного, телега как телега, – ответил бритоголовый, спокойно раскуривая сигару и незаметно оглядываясь. – Готов? Поехали.

Застоявшиеся лошади фыркнули, заскрипели колеса, и катафалк наконец-то сдвинулся с места. Следом за нами молча двинулась и толпа зрителей. На площади, в окружении растерянной стайки мух, остался только владелец похоронного бюро, пересчитывающий собранные деньги.

Главная – она же единственная – улица городка вела прямиком от площади на кладбище, плавно поднимаясь в гору. Заинтересованные зрители перебегали вслед за катафалком, держась поближе к стенам домов.

Бритоголовый продолжал незаметно оглядываться, сохраняя беспечно-презрительную улыбку.

В открытой набедренной кобуре я заметил у него легкий «смит-вессон» калибра «.22»[3], и настроение у меня немного ухудшилось. Хороший револьверчик, легкий, приятный в обращении, и патроны к нему не занимают много места… Ничего не имею против продукции Смита и Вессона, но эта мелкокалиберная игрушка была бы более уместна при охоте на голубей. Поскольку сейчас мы сами находились в опасности, я бы предпочел, чтобы мой партнер сменил носимое оружие.