Последний суд

— Ну что? — начал он разговор. — Краденая картина или нет?

— Возможно, — уклончиво заявил француз.

— Что это значит? Это что за ответ такой? — Услышав ответ Жанэ, Боттандо почувствовал, как в груди у него поднимается раздражение.

Жанэ на другом конце провода кашлянул, прочищая горло.

— Наверное, не самый лучший. Я сделал все, что мог, но без особого успеха. Мы получили от полиции записку, что картина, соответствующая описанию, была украдена.

— Ах, значит, все-таки украдена, — сказал Боттандо, вцепившись в последнее слово.

— Боюсь, что все-таки нет, — продолжил Жанэ. — Видишь ли, нам посоветовали не предпринимать никаких действий в связи с этой кражей.

— Почему?

— Странно, верно? По-видимому, это означает, что картину вернули или что она недостаточно ценная, чтобы беспокоиться из-за нее. Есть и третий вариант; полиция сама во всем разобралась и не нуждается в нашей помощи.

— Понятно, — буркнул Боттандо, так ничего и не понявший из объяснений Жанэ. — Но ты можешь в конце концов сказать мне, каков статус картины? Она чистая или нет?

Вы могли бы уловить пожимание плечами по телефону? Боттандо смог. Он отлично представил себе, как француз изобразил этот типично галльский жест.

— По крайней мере официально мы не получали уведомления о пропаже картины, таким образом, для нас она не является краденой и не представляет никакого интереса. Вот все, что я могу тебе сообщить в настоящий момент.

— А ты не можешь сделать одну очень простую вещь: позвонить владельцу и спросить у него самого?

— Если бы я знал, кто он, я бы так и поступил. Но эту маленькую подробность нам не сообщили. На месте мистера Аргайла я бы на всякий случай вернул картину тому, кто ему ее дал, однако не сочтите это за совет. Мне слишком мало обо всем этом известно, чтобы давать рекомендации.

И все. Жанэ был загадочен как никогда. Боттандо положил трубку и крепко задумался. Проклятая картина, он так и не продвинулся с ней ни на шаг. Но каков Жанэ?! Он просто не узнавал его. Похоже, в этот раз он не лез из кожи вон, чтобы помочь своим итальянским друзьям. Обычно он в ответ на любой вопрос буквально заваливал их информацией. Мог даже поручить кому-нибудь из своих подчиненных работать непосредственно на итальянцев. Но только не в этот раз. Почему? Может быть, занят более важными делами? Это Боттандо мог понять. Когда на тебя давят сверху, приходится откладывать менее срочные дела. И все же…

Боттандо снова уселся в кресло, подпер подбородок ладонями и долго рассматривал картину. Как и сказала Флавия, она была неплохой, но не выдающейся. Во всяком случае, не такой, чтобы за нее можно было убить. Скорее всего картина, выражаясь бюрократическим языком, непричастна к убийству. Тем более что два часа назад, когда она была доставлена в управление, специалист из Национального музея осмотрел ее и подтвердил, что картина является тем, что она есть. Никакого второго слоя, ничего спрятанного за холстом или в раме. В этом вопросе Боттандо иногда поражался изобретательности людей. Много лет назад ему довелось изловить наркокурьеров, которые просверлили в раме картины дырки, спрятали там героин и аккуратно зашпатлевали отверстия. После этого случая он все время надеялся обнаружить нечто подобное снова. Но и на этот раз не повезло: несмотря на тщательный осмотр, пришлось признать, что это всего лишь посредственная картина в самой обычной раме.

Он все еще разглядывал картину, покачивая головой, когда в кабинет вошли Флавия и Аргайл.

— Ну? Что можешь доложить?

— По правде говоря, не так уж мало, — ответила Флавия, усаживаясь. — Этот Эллман, по всей вероятности, застрелен из того же оружия, что и Мюллер. Ну, и как вам уже известно, в его записной книжке обнаружены номера телефонов Джонатана и Мюллера.

— Удалось что-нибудь узнать о таинственном незнакомце со шрамом? Никто не видел его поблизости от места преступления?

— Боюсь, что нет.

— Ну и кто он такой? Я имею в виду Эллмана.

— По документам — натурализованный швейцарец из немцев. Проживает в Базеле, год рождения — тысяча девятьсот двадцать первый, в последнее время находился на пенсии и подрабатывал консультантом по экспортно-импортным операциям. Фабриано сейчас пытается связаться со швейцарцами, чтобы выяснить больше.

— Таким образом, у нас есть информация, которая ничего не дает.

— Примерно так. Но мы можем попробовать выстроить версию.

— Не знаю, стоит ли, — с сомнением поморщился Боттандо. Генерал не любил выстраивать бездоказательные версии. Он уважал свою профессию и предпочитал работать с фактами.

— Мы имеем три события: попытка кражи и два убийства, — словно не заметив его реплики, продолжила Флавия. — Картина предположительно была украдена. Первое, что мы должны выяснить: кто являлся ее последним владельцем.

— Жанэ говорит, что не знает этого.

— Хм-м… Ну пусть так. Все три события как-то связаны между собой. Картина и человек со шрамом связывают первые два, а оружие связывает второе и третье. Мюллера перед смертью пытали, и если убийца не был сумасшедшим, то он хотел что-то вызнать у жертвы. Картины в квартире Мюллера были изрезаны в куски; вскоре после убийства некто позвонил Джонатану и интересовался «Сократом».

— Да, — терпеливо подтвердил Боттандо. — И что из этого следует?

— Да в общем, ничего, — признала Флавия.

— Еще одна маленькая деталь, — подал голос Аргайл.

Раз уж все так осложнилось, то почему бы и ему не внести свою лепту и не попытаться помочь?

— Какая?

— Откуда этот человек узнал о Мюллере? И откуда ему было известно, что я поеду на Лионский вокзал? Я ни с кем не делился своими планами. Значит, информация могла поступить только от Делорме.

— С вашим коллегой у нас еще будет беседа, — заверил его Боттандо. — Я чувствую, нам предстоит немало работы. Завтра сюда прилетает сестра Мюллера, и кто-то должен отправиться в Базель.

— Я могу поговорить с сестрой и потом поехать в Базель, — с готовностью предложила Флавия.

— Я бы не хотел поручать это тебе.

— Почему?

— Из этических соображений, — назидательно сказал он. — Вот почему.

— Секундочку…

— Нет. Говорить буду я. Ты должна понимать, что тебе сейчас нужно как можно меньше светиться. Мистер Аргайл мог пребывать в полной прострации и не догадываться, что картина краденая, однако сущности дела это не меняет. Мистер Аргайл является важным свидетелем; и эту информацию ты сознательно утаила от карабинеров.

— По-моему, вы сгущаете краски.

— Я выбираю те краски, которыми воспользуется Фабриано или мои многочисленные недоброжелатели. И по этой причине я не хочу вовлекать тебя в расследование.

— Но…

— По крайней мере поручать его тебе официально. Но у нас возникла еще одна проблема: впервые за все время нашего знакомства братец Жанэ не был со мной откровенен, и до тех пор, пока я не узнаю, почему, нам следует действовать с большой осторожностью.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он намекнул, что лучше было бы, если бы мистер Аргайл вернул картину тому, кто ему ее дал.

— И?..

— Я ничего не говорил ему про мистера Аргайла. И это вызывает у меня подозрение, что, возможно, кто-то из французов все-таки работает в Риме втайне от нас. И это мне очень не нравится. Кроме того, Жанэ никогда ничего не делает без веской причины; следовательно, мы должны выяснить, что это за причина. Спрашивать его самого не имеет смысла, поскольку если бы он хотел поставить меня в известность, то такая возможность у него была, и он не воспользовался ею. Вывод: мы должны методично двигаться вперед. Мистер Аргайл, я вынужден попросить вас вернуть картину Делорме. Надеюсь, это не слишком вас затруднит?

— Думаю, что справлюсь, — коротко ответил Аргайл.

— Хорошо. По прибытии в Париж попытайтесь тактично расспросить Делорме; может быть, он сумеет пролить свет на происходящее. Но больше ничего не предпринимайте — ни при каких обстоятельствах. Произошло два убийства, и очень жестоких. Не подставляйте свою голову. Как только сделаете дело, немедленно возвращайтесь в Италию. Это понятно?

Аргайл кивнул. Он и не собирался ничего предпринимать.

— Хорошо. В таком случае советую вам идти домой и собирать вещи.

Аргайл встал, понимая, что его вежливо выставляют.

— Теперь что касается тебя, Флавия, — продолжил Боттандо. — Ты отправишься в Базель. Я позвоню швейцарцам, тебя встретят. Оттуда вернешься в Рим. Твоя поездка будет неофициальной. Фамилия ди Стефано не должна упоминаться ни в одном рапорте, ни в одном официальном документе. Понятно?

Она кивнула.

— Отлично. Содержание разговора с сестрой Мюллера я тебе передам, когда вернешься. А сейчас ступай к карабинерам и отдай им заявление Аргайла. Заодно попытайся выведать, что нового им удалось накопать. Ты ничего не найдешь в Базеле, если не будешь знать, что искать.

— Уже почти одиннадцать, — заметила Флавия.

— Придется поработать сверхурочно, — безжалостно отрезал Боттандо. — Дорожные бумаги я подготовлю к утру. Перед отъездом зайдешь за ними.

ГЛАВА 7

Шесть часов утра. Семь часов сорок пять минут с того момента, как он вошел в дом, семь пятнадцать с того момента, как лег спать. За всю ночь он не сомкнул глаз, и Флавия тоже. Вернее говоря, она вообще не ложилась. Чем она, черт побери, занимается в такое время? Ушла куда-то с карабинерами, и с концами. Обычно Аргайл отпускал ее со спокойной душой, но сегодня мысль о Фабриано не давала ему уснуть. Его вызывающе мужественный вид, мускулистая фигура, занимающая слишком много пространства, постоянное фырканье и позерство действовали Аргайлу на нервы. И что только она могла в нем находить? — в десятый раз спрашивал он себя. Но, очевидно, что-то находила. Он перевернулся на другой бок и открыл глаза. Если бы Флавия была сейчас здесь, она бы сказала, что он не может заснуть от перевозбуждения. Слишком много всего свалилось в последнее время на его голову: убийства, ограбление, допросы… Она посоветовала бы ему выпить стаканчик виски и забыться спокойным сном.

Он был согласен с ее диагнозом и соглашался с ним всю ночь, ворочаясь с боку на бок. «Спи! — говорил он себе. — Не будь смешным». Но ничего не мог с собой поделать и, когда понял, что больше не может слышать, как ограниченный птичий контингент центрального Рима приветствует наступление утра, признал свое полное и окончательное поражение. Он встал с постели и начал размышлять, что делать дальше.

Ему велели ехать в Париж, и, очевидно, тянуть с этим не стоит. И раз Флавия позволяет себе уходить без предупреждения на всю ночь, он продемонстрирует ей, что это не только ее монополия. Кроме того, чем быстрее он отделается от злополучной картины, тем лучше. Джонатан поставил кипятиться воду для кофе и взглянул на часы. Есть шанс успеть на первый самолет до Парижа. Тогда на месте он будет к десяти, до четырех управится с делами и к шести вернется домой. Если, конечно, самолеты, поезда и авиадиспетчеры будут благосклонны к нему. И если дежурный в офисе Флавии окажется в курсе того, что картину нужно отдать мистеру Аргайлу. Да, в случае удачного расположения звезд он сможет вернуться домой сегодня вечером. И сразу поедет смотреть новую квартиру. Даже если Флавии эта идея не понравится.

Джонатан торопливо написал записку, оставил ее на столе и вышел из дома.

А примерно двадцать минут спустя вернулась измочаленная Флавия. Просто удивительно, как много разнообразных бумаг может собрать полиция за столь короткий срок. Правда, чтобы просмотреть их, ей пришлось выдержать долгую битву с Фабриано, который всячески пытался не допустить ее к ним. Он уступил только после того, как она пригрозила пожаловаться его боссу. Если бы она не была такой уставшей, то, возможно, отнеслась бы к его позиции с пониманием. В конце концов, он проделал столько работы. Это был его шанс, и он не хотел его упустить. И уж конечно, ни с кем не хотел делиться своими наработками. Однако Флавия, встречая сопротивление, никогда не сдавалась, а начинала идти напролом. Чем больше Фабриано упирался, тем настойчивее она требовала показать ей бумаги. И чем сильнее Фабриано — и, кстати, Боттандо — хотели отдалить ее от дела, тем больше ей хотелось им заниматься. Получив наконец бумаги в свое распоряжение, она села и начала их читать. Она пересмотрела сотни бумаг и фотографий, но, несмотря на огромный объем информации, не нашла для себя почти ничего полезного.

Длинный список вещей Эллмана, найденных в номере отеля, не содержал ничего интересного. На предварительные запросы в Швейцарию и Германию на предмет связи убитого с преступным миром пришли отрицательные ответы. Он не опорочил свое имя даже парковкой в неположенном месте. Далее следовали допросы официантов, горничных, швейцаров, просто прохожих, посетителей гостиничного бара и ресторана. Начиная с мадам Арманд, проживавшей в номере напротив и якобы видевшей Эллмана утром перед убийством, — дама не смогла сообщить ничего существенного, зато громко жаловалась, что опоздала на самолет, и заканчивая синьором Зеноби, который, смущаясь, признался, что развлекался с девушкой и ничего не слышал. Синьор просил не сообщать об инциденте его супруге.

После долгих часов напряженного чтения Флавия наконец сдалась и пошла домой. Она надеялась успеть переброситься парой слов с Аргайлом до его отъезда во Францию.

— Джонатан? — тихонько позвала она. — Ты уже встал? Джонатан? — позвала она громче. — Джонатан! — крикнула она, так и не добившись ответа. — Ну вот, — сказала она, увидев на столе записку.

Зазвонил телефон. Боттандо сказал, что ждет ее в офисе, и просил поторопиться.

Генерал размышлял над проблемой, которая возникла почти сразу же, как он внес последние штрихи в тщательно продуманный план отстранения Флавии от расследования. Проблема носила лингвистический характер: из Торонто прилетела сестра убитого Хелен Маккензи, которая говорила на английском и немного на французском. Джулио Фабриано, намеревавшийся допросить ее лично, не владел ни тем, ни другим — этот недостаток, на который ему неоднократно указывали, сильно тормозил его карьеру в эпоху общеевропейской интеграции. Надо отдать ему должное, он пытался преодолеть этот барьер: слушал кассеты, занимался по книгам, развешивал по стенам листки с новыми словами, но практических успехов так и не достиг. Согласно проведенным исследованиям, шесть процентов населения в принципе не способны освоить иностранный язык, сколько бы они ни занимались. Очевидно, Фабриано, к несчастью для себя, относился к этому немилосердно преследуемому меньшинству.

Боттандо в этом отношении был способнее, зато не имел желания овладеть каким-либо иностранным языком в совершенстве: в его возрасте и при его положении это уже не имело значения. Он мог нацарапать несколько предложений на французском и сказать слово-другое на немецком. Если же для дела требовалось более профессиональное знание языка, он всегда мог прибегнуть к услугам Флавии, которая говорила почти на всех основных европейских языках.

Осознав, что беседа с Хелен Маккензи не получится без помощи со стороны, он скрепя сердце набрал номер Флавии. Его юная помощница явилась примерно через полчаса с затуманенным взором, в мятой одежде и в настроении, совсем неподходящем для проведения следственной беседы.

Генерал отложил дела и собственноручно, поскольку секретарша запаздывала, приготовил Флавии крепчайший кофе. Потом сбегал в ближайший бар за едой и сигаретами. Все эти действия были необходимы, чтобы удержать подчиненную в бодрствующем состоянии. И хотя подозрительная снедь из соседнего бара не пошла на пользу ее желудку, она явилась своего рода шоковой терапией — Флавия по крайней мере прекратила беспрестанно зевать.

Миссис Маккензи после двадцатичетырехчасового перелета из Канады была едва ли в лучшей форме, поэтому допрос постоянно прерывался позевыванием то одной, то другой стороны. Хелен Маккензи оказалась весьма приятной особой — очень хорошенькой и элегантной. Чувствовалось, что она глубоко потрясена ужасным известием, но миссис Маккензи принадлежала к тем людям, которые не любят выставлять свою скорбь напоказ. В настоящий момент она хотела дать как можно больше информации, чтобы облегчить полиции поимку преступника. Именно в этом она видела сейчас свой основной долг.

На лице ее отразилось легкое удивление, когда в комнату для допросов шатающейся походкой вошла Флавия; в одной руке она держала магнитофон, в другой — кофейник. До этих пор миссис Маккензи представляла себе полицейский допрос несколько иначе.

Девушка была слишком молодой, слишком красивой и слишком усталой. Правда, у нее была очаровательная улыбка, и миссис Маккензи решила, что постарается помочь молоденькой итальянке проявить себя с лучшей стороны.

Представившись, девушка извинилась, что миссис Маккензи не дали возможности отдохнуть после утомительного путешествия, но положение очень серьезное, сказала она, и не терпит промедления. Дело в том, что после убийства Мюллера произошло еще одно убийство и полиция полагает, что преступления связаны между собой.

— Не извиняйтесь, — успокоила ее Хелен Маккензи. — Я отлично все понимаю и только приветствую подобную оперативность. Вы расскажете мне, как погиб Артур?

Ах, подумала Флавия. Меньше всего на свете ей хотелось посвящать эту милую женщину в ужасные подробности убийства. Тем не менее она имела на это право. Сама Флавия, окажись она на ее месте, предпочла бы остаться в неведении.

— Он был избит и затем застрелен.

Она решила ограничиться этой скупой фразой.

— Ох, бедный Артур. А вы не знаете, почему его убили?

— К сожалению, нет, — честно ответила Флавия. — Есть вероятность, что убийство каким-то образом связано с картиной, которую он приобрел за день до этого. Днем раньше некто пытался похитить ее у курьера на Лионском вокзале. В день убийства этого человека заметили у квартиры Мюллера. Как видите, нам известно не много. Боюсь, что пока у нас есть только очень неопределенные версии, которые требуют серьезной проработки. В настоящий момент зацепиться не за что — мы не обнаружили ничего необычного в его работе, знакомствах, в состоянии банковского счета. Похоже, он был образцовым гражданином.

Миссис Маккензи согласно кивнула.

— Так и есть. Он жил странной жизнью — в ней не было места удовольствиям. Какое-то бессмысленное существование. Он ничем не интересовался, не имел друзей. Наверное, поэтому его устраивали вечные командировки и переезды из одной страны в другую. Его ничто не удерживало дома.

— Я хотела поговорить о картине, — напомнила Флавия. — Мюллер упоминал, что она принадлежала его отцу. Кем он был: его — и ваш — отец?

Женщина улыбнулась.

— Это два разных вопроса. Моим отцом был доктор Джон Мюллер, он умер восемь лет назад. Артур был усыновленным ребенком. Его отцом был француз по имени Жюль Гартунг.

Флавия начала записывать.

— Когда он умер?

— В сорок пятом. Его признали военным преступником, и незадолго до суда он повесился.

Флавия подняла на нее внимательный взгляд.

— В самом деле? Интересно. Пожалуйста, расскажите подробнее. Хотя бы главные пункты. Не знаю, пригодится ли это, но на всякий случай…

— Все может быть, — остановила ее канадка, — тем более если вы говорите, что в убийстве Артура замешана картина. В последние два года он пытался раздобыть сведения о своем отце. Точнее, с того момента, как умерла моя мать.

— Почему именно с этого момента?

— Потому что именно тогда к нему в руки попали письма его родителей. До этого мать никогда не показывала их ему. Они с отцом не хотели ворошить прошлое. Они считали, что Артуру и так досталось…

Флавия подняла руку, останавливая ее.

— Пожалуйста, с самого начала, — попросила она.

— Хорошо. Артур прибыл в Канаду в сорок четвертом году из Аргентины. Родители отправили его туда, когда почувствовали, что во Франции становится небезопасно. Как им удалось вывезти его из Франции, я не знаю. Ему было всего четыре года, когда он появился в нашей семье, и сам он тоже помнил немногое. Он только помнил, что мать просила его вести себя хорошо и обещала, что тогда все будет в порядке. Еще он помнил, что сильно замерз, когда, спрятанный в грузовике, переправлялся через Пиренеи в Испанию; помнил, что они долго плыли на корабле в Буэнос-Айрес; потом его передавали с рук на руки и наконец отправили в Канаду к моим родителям. Он все время боялся. Мои родители согласились усыновить его. Они были знакомы с его родителями по общему бизнесу. Сначала, как я полагаю, речь шла о том, чтобы приютить его у себя до наступления мира, но к тому времени родителей Артура уже не было в живых.

— Что случилось с его матерью?

Женщина подняла руку:

— Я еще дойду до этого. — Она помолчала, собираясь с мыслями, затем продолжила: — У Артура не осталось никаких родственников, поэтому мои родители решили усыновить его официально. Они дали ему свою фамилию и постарались стереть из его памяти тяжелые воспоминания. Попытались притвориться, будто ничего не было. Они были добрыми людьми и желали Артуру только добра.

Психологи говорят, что это неправильный путь: дети должны знать, кто они и кем были их родители. Им легче принять самую тяжелую правду, чем не знать ничего.

Пытаясь заполнить пробелы своей биографии, Артур нафантазировал себе целую историю. В этих фантазиях его отец был великим человеком — героем, который погиб в бою, защищая Францию. Он даже нарисовал карту и отметил на ней место битвы, где отец погиб в окружении безутешных товарищей. Артур полагал, что его отец погиб на руках преданной и любящей жены. Правду он узнал в десять лет, и, как я теперь понимаю, момент был выбран крайне неудачно: в этом возрасте дети очень впечатлительны.

— И в чем заключалась правда?

— Его отец был изменником и убийцей. Он сочувствовал нацистам, шпионил на них и в сорок третьем году выдал им участников французского Сопротивления. Его жена, родная мать Артура, была среди тех людей, которых он предал. Она была арестована и казнена, а он и пальцем не пошевелил, чтобы ее спасти. Когда вскрылась его роль в этой истории, он бежал из страны, а после освобождения Франции от оккупантов вернулся. Его узнали, арестовали, но незадолго до суда он повесился. У него даже не хватило мужества ответить за содеянное.

Я не знаю, кто сказал Артуру правду. И уж тем более не понимаю, каким образом она стала известна его товарищам по школе. Дети бывают иногда жестоки, а тогда шел пятидесятый год, воспоминания о войне были очень болезненны. Одноклассники начали издеваться над ним. Школа стала для Артура настоящим адом, а мы ничем не могли ему помочь. Трудно сказать, кого он ненавидел сильнее: своего отца — за то, что он сделал, одноклассников — за их издевательства или нас — за то, что скрыли от него правду. Нос тех пор он хотел только одного — уехать. Сначала из города, где мы жили, потом из Канады — подальше, прочь.

Его желание сбылось, когда ему исполнилось восемнадцать. Он поступил в американский университет, а потом нашел там работу. Он больше никогда не возвращался в Канаду и практически не общался ни с кем из нас; лишь изредка звонил или присылал открытку. Думаю, с возрастом он осознал, что мои родители сделали все, что могли, но разочарование было слишком велико. Он никогда не был женат и, насколько мне известно, не имел сердечных привязанностей. Думаю, он не чувствовал себя для этого достаточно сильным и не мог никому доверять. Поэтому он жил для себя одного и всего себя посвятил работе.

— А потом умерла ваша мать?

Она кивнула:

— Да. Два года назад. Мы начали разбирать вещи, старые письма и фотографии. Адвокат огласил завещание. Мои родители не были богатыми людьми, но всегда относились к Артуру как к родному сыну, хотя он и отдалился от нас. Они поделили между нами поровну то немногое, что у них было, и, мне кажется, Артур был тронут их поступком. Он приехал на похороны и помог мне привести в порядок дом. Мы с ним всегда хорошо ладили. Думаю, ближе меня у него никого не было.

— Так что насчет писем? — подтолкнула ее Флавия. Она сомневалась, что все эти сведения пригодятся, но история ее захватила. Ей было трудно представить себя на месте Артура Мюллера; она могла только догадываться, как сильно он должен был страдать от душевной боли и одиночества. Еще одна неучтенная жертва войны — нигде и никем не отмеченная. Артур Мюллер никогда не видел настоящей войны, но продолжал страдать спустя полвека после того, как прогремел последний выстрел.

— Как я уже говорила, мы нашли письма его родителей, — продолжила Хелен Маккензи. — Одно от матери и одно от отца. Артур увидел их впервые и посчитал величайшим предательством то, что их столько лет скрывали от него. Я пыталась объяснить ему, что родители хотели уберечь его от горьких воспоминаний, но он не принял моих объяснений. Возможно, в чем-то он был прав: лучше бы они совсем выбросили их, чем хранить в тайне от него. Артур уехал в тот же вечер. С тех пор я несколько раз звонила ему, и каждый раз он говорил, что занимается сбором информации об отце. Эта идея захватила его целиком, больше его ничто не интересовало.

— А куда делись письма?

— Письмо матери он увез с собой; знаете, он сжимал его в руках, когда впервые появился в нашем доме. Нам говорили, что он не выпускал его из рук в течение всего путешествия через Атлантику.

— И что было в письме?

— На мой взгляд, ничего особенного. Это было письмо Генриетты Гартунг к ее друзьям в Аргентине, куда поначалу отправили Артура. Она благодарила их за заботу о сыне и обещала забрать его, когда жизнь в Европе станет безопаснее. Она писала им, что Артур — послушный, добрый мальчик и очень похож на своего отца — сильного, мужественного героя. Еще она выражала надежду, что он вырастет таким же честным и прямым человеком, как его отец.

Миссис Маккензи умолкла и слабо улыбнулась.

— Наверное, поэтому он возвел Жюля Гартунга в герои, а мои родители решили спрятать письмо подальше. Слишком горько было сознавать, как жестоко заблуждалась его мать.

Флавия кивнула.

— А что писал отец?

— Письмо было написано на французском. Артур сел на пол и стал его читать. Чем-то оно сильно его взволновало и ужасно рассердило.

— И что же в нем было?

— Письмо датировалось концом сорок пятого года, значит, написал он его незадолго до того, как повесился. Мне, как человеку постороннему, не показалось, что оно высвечивает события как-то иначе. Однако Артур был склонен трактовать любые сведения в пользу отца. Он интерпретировал содержание письма так и этак до тех пор, пока оно не обрело тот смысл, который ему хотелось бы в нем видеть.

Лично меня письмо ужаснуло своей холодностью. Гартунг называл Артура просто «мальчиком». Он писал, что не чувствует себя ответственным за его воспитание, однако примет на себя заботу о нем, когда имеющаяся проблема будет улажена. Он не сомневался в том, что ему это удастся, если он получит в свое распоряжение некие бумаги, которые спрятал во Франции перед тем, как покинуть страну. Я полагаю, он надеялся откупиться от правосудия. В письме он жаловался, что некий человек во Франции обвинил его в измене родине. Еще он говорил, что высший суд оправдает его. Однако подобный оптимизм не помог ему избежать осуждения.

— Я вижу, вы хорошо запомнили содержание письма.

— Каждое слово буквально отпечаталось у меня в мозгу. Это был ужасный момент. Артур словно сошел с ума: он все читал и перечитывал письмо, распаляясь все больше и больше.

— Но почему?

— Я же говорю вам: он жил в мире своих детских фантазий. Просто, став взрослым, он научился скрывать их. В этом нет ничего удивительного. Гартунг был евреем. А теперь представьте, каково это: знать, что твой отец, сам еврей по национальности, выдал — а я боюсь, что это факт, — своих сородичей нацистам? Артур не желал верить в такую правду и выстроил другую версию. Письмо отца укрепило его в этом мнении.

Первое, за что он уцепился, — ссылка на Высший суд. Евреи не верят в подобные вещи, сказал он, тогда что имел в виду отец? Возможно, отец и принял религию в последние дни, но только не христианскую. Значит, ссылка на Высший суд означала нечто материальное. Затем он уцепился за спрятанные бумаги, упоминаемые в письме, которые должны были вызволить его из беды. Сам Гартунг так и не смог до них добраться, но, очевидно, не получил их и никто другой. Артур посчитал, что бумаги и Высший суд как-то связаны. Чистое сумасшествие, на мой взгляд.

— Возможно. Не уверена.

— После этого Артур уехал, и с тех пор я получала от него лишь краткие отчеты о том, как продвигается его расследование. Он посвящал ему все свободное время. Он посещал архивы и писал в различные французские министерства с просьбой предоставить ему сведения об отце. Встречался с разными людьми, с историками, восстанавливая события того времени. И постоянно ломал голову, пытаясь догадаться, о каких бумагах писал отец.

Он был полностью поглощен этой идеей, говорил, что собрал огромную папку…

— Что? — внезапно спросила Флавия. Не то чтобы ее сознание до этого блуждало, хотя это было бы вполне извинительно, но последнее слово заставило ее собраться. — Папку?

— Да. Эта папка и письма отца и матери были главными его сокровищами. А почему вы спрашиваете?

Флавия задумалась. Во время осмотра квартиры они не нашли ни папки, ни писем.

— Я попрошу проверить все еще раз, — сказала она, но почему-то была уверена, что ничего не найдут. — Простите, я перебила вас. Пожалуйста, продолжайте.

— Боюсь, что больше мне нечего рассказать, — пожала плечами Хелен Маккензи. — Наши встречи и разговоры с Артуром были очень краткими и редкими. Я сумела вам как-то помочь?

— Не знаю. Возможно. Конечно, ваша информация нам пригодится, вот только вопросов после нашей с вами беседы стало еще больше.

— Например?

— Например, — пока это только предположение, которое может оказаться ошибочным, — каким образом с убийством связана картина. Вы, кажется, сказали, что Артур считал очень важной ссылку на Высший суд.

— Да, это так.

— Хорошо. Картин, объединенных темой суда, было несколько. Точнее — четыре.

— О-о.

— Вероятно, ваш сводный брат полагал, что в картине может быть спрятано какое-то свидетельство, Вот только…