Перст указующий

Йен Пирс

Перст указующий

Часть 1

ВОПРОС ПЕРВООЧЕРЕДНОСТИ

Есть идолы, которых мы именуем Идолами Торжищ. Ибо Люди общаются через Беседу, и ложное или ненадлежащее Злоупотребление Словами странно подчиняет Понимание, ибо Слова абсолютно владеют Пониманием и ввергают все предметы в Хаос.

Фрэнсис Бэкон «Новый Органон»Раздел II, Афоризм IV

Глава первая

Марко да Кола, благородный венецианец, почтительно вас приветствует. Я хочу рассказать о путешествии, которое совершил в Англию в 1663 году, о событиях, свидетелем которых был, и о людях, с которыми познакомился там, уповая, что люди любознательные найдут все это не лишенным интереса. Равно я намерен в своем повествовании разоблачить ложь и клевету тех, кого я прежде ошибочно числил среди моих друзей. Нет, я не стану писать длинного самооправдания или подробно рассказывать, как меня обманули и лишили славы, которая по праву должна быть моей. Мое повествование, мнится мне, будет говорить само за себя.

Многое я опущу, но лишь то, что никакого значения не имеет. Значительная часть моих путешествий по этой стране ни для кого, кроме меня, интереса не представляет, и не будет упоминаться на этих страницах. Точно так же многие из тех, с кем я знакомился, мало что значат. Тех же, кто позднее причинил мне много зла, я описываю такими, какими знал их тогда, и прошу читателей помнить, что в те дни я хотя и не был желторотым юнцом, но не был и искушен в путях света.

Если мой рассказ покажется простодушным и глуповатым, значит, вам остается прийти к заключению, что таким был и юноша тех давних лет. Я не возвращусь к своему портрету, чтобы наложить новые мазки и лакировку для сокрытия моих ошибок или слабости моего дара как художника. Я не стану выдвигать никаких обвинений или вступать в полемику, опровергая других; нет, я просто изложу происходившее в уверенности, что ничего более от меня не требуется.

Мой отец, Джованни да Кола, был купцом и в последние годы своей жизни занимался поставкой дорогих товаров в Англию, которая, хотя и была страной простых нравов, тем не менее, начинала оправляться от последствий революции. Он издалека прозорливо угадал, что по возвращении короля Карла II там вновь можно будет получать огромную прибыль без особого труда, и, опередив других, более робких купцов, открыл контору в Лондоне, чтобы обеспечивать англичан побогаче теми предметами роскоши, кои столько лет жестоко осуждались фанатичными пуританами. Дела его шли успешно – он имел в Лондоне надежного агента в лице Джованни ди Пьетро, а кроме того, подыскал компаньона, английского купца, с которым делил прибыль. Как-то он сказал мне, что сделка была честная: этот Джон Манстон был хитер и нечист на руку, но как никто знал вкусы англичан. И, что еще важнее, англичане издали закон, запрещавший доставку товаров в страну не на английских судах, а Манстон знал способ, как обойти этот запрет. И пока ди Пьетро следил за ведением счетных книг, мой отец считал, что может не опасаться обмана.

То время, когда он сам вел свои торговые дела, давно миновало, и, приобретя на часть своего капитала имение на Terra Firma[1], он питал надежду быть занесенным в Золотую книгу. Хотя сам он был купцом, но хотел, чтобы его дети принадлежали к благородному сословию, а потому не допускал меня к участию в своих торговых делах. Упоминаю я об этом как о свидетельстве его доброты: он рано заметил, что торговля меня не влечет, и содействовал тому, чтобы жизнь, которую вел он, не стала моей. К тому же он знал, что молодой муж моей сестры более подходит для торговых предприятий.

Итак, покуда мой отец упрочивал семейное имя и состояние, я (моя мать скончалась, а моя единственная сестра уже вступила в выгодный брак) был отправлен в Падую приобрести познания в науках; он хотел, чтобы его сын принадлежал к нашей знати, но не желал, чтобы я уподобился ей и в невежестве. Вот тогда-то, и уже в зрелых летах – мне было под тридцать, – мной внезапно овладело жгучее желание стать гражданином Республики Учености, как ее называют. Эту внезапную страсть я теперь и не вспоминаю, настолько полностью она угасла во мне, но тогда чары новой опытной философии совсем меня покорили. Разумеется, ради самого познания, а не для практического его применения. Я говорил вместе с Бероальдом: non sum medicus, nec medicinae prorsus exspers[2] и приложил некоторые усилия для постижения теории науки врачевания, но только чтобы удовлетворить свое стремление к знаниям, а не для того, чтобы применять эти знания на практике. У меня не было ни желания, ни нужды зарабатывать таким способом хлеб насущный, хотя, со стыдом признаюсь, иногда я мучил моего бедного отца, угрожая, если он не будет добр ко мне, стать в отместку врачом.

Полагаю, он всегда знал, что ничего подобного я не сделаю и всего лишь пленен идеями и людьми, которые были столь же обаятельными, сколь и опасными. Поэтому он не стал возражать, когда я написал ему про сообщения одного профессора, который хотя читал лекции по риторике, но значительную часть своего времени посвящал изучению новейших достижений натурфилософии. Этот человек много путешествовал и утверждал, что всем, кто серьезно занят исследованиями естественных феноменов, более не следует относиться с пренебрежением к Нидерландам и Англии. После многих месяцев, проведенных у него под крылом, я заразился его восторгами и, поскольку в Падуе меня ничто не удерживало, попросил позволения побывать в этих странах. По доброте душевной мой отец немедля изъявил согласие, получил для меня разрешение покинуть пределы Венецианской Республики и отправил распоряжение своим банкирам во Фландрии снабжать меня деньгами.

Я было подумал воспользоваться моим положением и отправиться в путь морем, но затем решил, что для пополнения моих знаний следует увидеть как можно больше, а для этого более подходит карета, нежели три недели возлияний с корабельной командой. Должен прибавить, что я всегда очень страдал от морской болезни, в каковой слабости неизменно избегал сознаваться, ибо, хотя Гомесий и говорит, что оная болезнь исцеляет меланхолию, на своем опыте я ни разу этого не испытал. Тем не менее в дороге мое мужество ослабело, а потом почти вовсе испарилось. Путешествие до Лейдена занимает всего девять недель, но испытываемые мною страдания неумолимо отвлекали мое внимание оттого, что я видел вокруг. Как-то раз, увязнув в грязи на полпути через альпийский перевал, когда дождь лил как из ведра, одна лошадь охромела, а единственным моим спутником был солдат свирепейшего вида, я решил, что самая яростная буря в Атлантическом океане предпочтительнее подобных мучений.

Однако обратный путь был бы столь же длинным, как путь вперед, и я хорошо понимал, какие насмешки и презрение навлеку на себя, если вернусь со стыдом в родной город, слабый и больной. Стыд, как я твердо верю, – самое сильное чувство из всех известных человеку; множество открытий и важнейших путешествий совершались в страхе перед позором, который был бы неминуем, если бы дерзание осталось незавершенным. Вот так, тоскуя по теплу и удобствам моего родного края – у англичан есть название «ностальгия» для этой болезни, которая, считают они, есть следствие нарушения равновесия, вызванного непривычностью окружающего, – я продолжил мой путь в раздражении и страданиях, пока не прибыл в Лейден, где посещал школу медицины как человек благородного сословия.

Об этом знаменитом университете написано столь много, а он имеет столь малое отношение к моему повествованию, что достаточно будет упомянуть, что я почерпнул очень много от двух выбранных мною профессоров, блиставших в своих сферах, – один преподавал анатомию, а другой – деятельность органов тела в совокупности. Кроме того, я путешествовал по Нидерландам и проводил время в обществе весьма достойных людей, многие из которых были англичанами, и от них я более или менее научился их языку. И уехал оттуда лишь по одной причине: так распорядился мой добрый заботливый отец – только по этой причине, и ни по какой другой. В лондонской конторе, известил он меня письмом, не все ладно, и заняться этим должен кто-нибудь из членов семьи – больше никому он не доверяет. Хотя я мало что понимал в тонкостях торговли, но был рад показать себя послушным сыном, а потому уволил моего слугу, привел в порядок собственные дела и отплыл из Антверпена, чтобы разобраться, в чем там дело. В Лондон я прибыл 22 марта 1663 года, имея в своем распоряжении лишь несколько фунтов, ибо сумма, которую я уплатил одному профессору за обучение, почти истощила мои средства. Но я не тревожился, ибо считал, что мне требуется лишь совершить короткую поездку от пристани до конторы, управляемой агентом моего отца, и все мои заботы останутся позади. Глупец! Я не сумел найти ди Пьетро, а негодяй Джон Манстон отказался меня принять. Он уже давно умер; я молюсь о его душе и надеюсь, что милостивый Господь не внял моим мольбам, зная, как и я, что чем долее гореть ему в вечном пламени, тем справедливее будет кара.

Мне пришлось расспросить какого-то слугу, и от него я узнал, что агент моего отца скоропостижно скончался несколько недель назад. И хуже того: Манстон тут же присвоил капитал и дело, отрицая, что хотя бы часть принадлежала моему отцу. В доказательство он предъявил нотариусам документы (разумеется, поддельные). Иными словами, он мошенничеством завладел всеми деньгами моей семьи – во всяком случае, теми, которые находились в Англии.

Слуга этот, к несчастью, не мог сказать, что мне делать дальше. Подать жалобу в суд? Но мне ведь нечем было доказать правдивость моих слов, так что толку из этого никакого не вышло бы. Я мог бы также обратиться за советом к адвокату, однако, хотя Англия и Венеция во многом отличны друг от друга, в одном они безусловно сходны – в ненасытной жадности к деньгам законников всех мастей, а вот денег-то у меня и не было. То есть в необходимом количестве.

К тому же очень быстро мне стало ясно, что Лондон – очень нездоровое место. Я говорю не о знаменитой чуме, которая тогда еще не поразила город; я имею в виду, что Манстон в тот же самый вечер подослал ко мне наемников, показавших, что моя жизнь будет в большей безопасности где-нибудь еще. К счастью, они меня не убили – напротив, в схватке я вел себя достойно благодаря деньгам, которые мой отец платил моему учителю фехтования, и сдается мне, что один из этих брави покинул поле боя в худшем состоянии, чем я. Тем не менее я внял этому предостережению и решил держаться в тени, пока не решу, какой образ действий избрать. Не стану более возвращаться к случившемуся и скажу только, что со временем я оставил попытки вернуть отцовскую долю, и мой отец пришел к выводу, что потерянные деньги не стоят издержек, которых потребует их возвращение. Два года это дело в горечи не вспоминалось, а тогда мы услышали, что один из кораблей Манстона укрылся в порту Триеста переждать бурю. Моя семья приняла меры для его конфискации (венецианское правосудие столь же благоволит венецианцам, сколь английский закон – англичанам), и вместе с грузом корабль этот несколько возместил наши убытки.

Будь у меня разрешение моего отца на немедленный отъезд, я воспрял бы духом, так как лондонская погода способна самого сильного человека погрузить в чернейшее отчаяние. Туман, непрерывная гнетущая изморось и студеный ветер, насквозь пронизывающий мой тонкий плащ, ввергли меня в неизбывное уныние. Только долг перед моей семьей вынудил меня остаться, вместо того чтобы кинуться в порт и уговорить какого-нибудь шкипера доставить меня домой. Однако я не прибегнул к этому разумному способу, а только написал отцу, сообщая ему о случившемся и обещая сделать все, что в моих силах, указав при этом, что не смогу ничего добиться, пока не получу достаточного подкрепления из его денежных сундуков. Я понимал, что мне предстоит каким-то образом сводить концы с концами много недель, прежде чем его ответ дойдет до меня. А у меня было около пяти фунтов, чтобы как-то продержаться до тех пор. Профессор, у которого я занимался в Лейдене, весьма любезно дал мне рекомендательные письма к своим английским корреспондентам, и поскольку никого другого я среди англичан не знал, то и решил воззвать к их человеколюбию. Вдобавок оба они жили не в Лондоне, что было дополнительным соблазном, а потому я выбрал того, кто проживал в Оксфорде, то есть того, кто находился ближе, и положил отправиться туда елико возможно быстрее.

Англичане словно бы относятся с сильнейшим подозрением к людям, переезжающим из одного места в другое, и чинят путешественникам всякие препоны. Лист бумаги, приклеенный там, где я ожидал почтовую карету, оповещал, что шестидесятимильный путь до Оксфорда займет восемнадцать часов – если будет угодно Богу, благочестиво указывалось в конце. В тот день Всемогущему, увы, это не было угодно; от дождя дорогу совсем развезло, и кучер словно бы направлял лошадей по вспаханному полю. Через несколько часов соскочило колесо, мой сундук хлопнулся на землю, и ему повредило крышку, а у жалкого городишки под названием Тейм одна из лошадей сломала ногу, и ее пришлось пристрелить. Добавьте к этому остановки почти у каждой харчевни на юге Англии (хозяева подкупают кучеров, чтобы они останавливались возле их заведений), и вы не удивитесь, что поездка заняла двадцать пять часов и я был высажен во дворе гостиницы на главной улице города Оксфорда в семь часов утра.

Глава вторая

Слушая англичан (их слава хвастунов заработана в поте лица), неопытный путешественник тут же вообразит, будто их страну украшают самые великолепные здания, самые большие города, самые богатые, самые сытые, самые-самые счастливые люди в мире. Мои впечатления оказались иными. Тот, кто знаком с городами Ломбардии, Тосканы и владений Венеции, может только изумляться крохотным размерам любых селений в этой стране, а также их скудности, ибо эти края почти необитаемы и овец там больше, чем людей. Только Лондон, epitome Britania[3] и величавое средоточие торговли, может выдержать сравнение с великими городами Континента; а все остальные пребывают в самом убогом состоянии и частично лежат в развалинах, обнищалые из-за упадка торговли вследствие недавних политических смут, и полны попрошаек. Хотя некоторые университетские здания и хороши, в Оксфорде есть только несколько улиц, достойных внимания, и в какую бы сторону вы ни пошли, минут через десять непременно окажетесь за чертой города среди полей.

У меня был адрес дома в северной части городка на широкой улице, почти у самой городской стены. Там тогда проживал иностранный купец, который одно время вел дела с моим отцом. Дом выглядел очень неказисто, и прямо напротив него такие же дома были снесены, чтобы расчистить место для еще одного университетского здания. Англичане придерживались весьма высокого мнения об этом сооружении, возводимом по плану молодого и довольно высокомерного человека, с которым я познакомился позднее; он впоследствии создал себе имя, восстановив лондонский собор после Великого пожара. Слава этого Кристофера Рена совершенно не заслужена, так как он лишен чувства пропорции и не способен создать гармоническое творение. Однако это было первое здание в Оксфорде, строившееся по современным принципам, и породило великое волнение среди невежд.

Мистер Ван Лееман, купец, угостил меня горячим напитком, но сказал с сожалением, что больше ничем мне служить не может, так как ему негде меня поместить. Сердце у меня сжалось еще больше, но он хотя бы некоторое время побеседовал со мной, усадив меня у топящегося очага, и разрешил мне привести в порядок мой костюм, чтобы я выглядел более пристойно, когда вновь должен буду показаться на людях. Кроме того, он кое-что рассказал мне о стране, в которой я находился. Я был печально не осведомлен о ней, зная лишь то, что слышал от моих знакомых в Лейдене, да еще что двадцать с лишним лет Гражданской войны недавно наконец закончились. Однако Ван Лееман скоро вывел меня из заблуждения, будто страна теперь стала обителью мира и безмятежности. Да, король вернулся, сказал он, но с такой быстротой укрепил за собой славу развратника, что внушил отвращение всему миру. Вновь начали давать о себе знать раздоры, которые привели его отца к войне с подданными, а затем на плаху, и будущее выглядит очень мрачным. Не проходит дня, чтобы в харчевнях не обсуждались слухи о каком-нибудь бунте, заговоре или восстании.

Но, успокоил он меня, мне не для чего тревожиться, все это меня не касается, а подобный мне мирный путешественник найдет немало интересного в Оксфорде, который гордится некоторыми из самых знаменитых людей в сфере новой философии. Он слышал и о высокородном Роберте Бойле, к которому у меня было рекомендательное письмо, и объяснил, что мне, если я желаю найти путь в его общество, следует отправиться в кофейню миссис Тильярд на Главной улице, где уже несколько лет проводит свои собрания Химический клуб и где, кроме того, можно найти горячую еду. Было ли это услугой или намеком, но я облекся в плащ и, попросив его еще об одной любезности – оставить у себя мой багаж, пока я не найду постоянного жилища, – отправился в направлении, которое он мне указал.

В те дни Англия просто помешалась на кофе, который попал туда вместе с возвращением евреев. Для меня, разумеется, эти горькие зерна новинкой не были, ибо я пил кофе для очищения селезенки и улучшения пищеварения, но я и представить себе не мог такого увлечения им, что были открыты особые заведения, где его можно было пить в поразительных количествах и за высочайшую цену. Заведение миссис Тильярд оказалось на редкость прекрасным и уютным, хотя я и был ошеломлен, что за вход туда с меня взяли пенни. Но я не мог показать себя бедняком, ибо отец научил меня, что чем беднее ты выглядишь, тем беднее становишься. Я заплатил с веселой улыбкой, затем выбрал залу, куда войти с напитком, за который уплатил еще два пенни.

Кофейни посещают люди, которые дорожат своей доброй славой. Это не кабаки, где собирается всякий низкий сброд. В Лондоне, например, есть англиканские кофейни и пресвитерианские кофейни, где бумагомараки, пишущие кто новости, кто вирши, собираются, чтобы обмениваться лживыми выдумками, и кофейни, где тон задают ученые люди, коротая час-другой за чтением и беседой, не опасаясь оскорблений невежд или блевотины черни. Такова была theorem[4] моего пребывания именно в этой кофейне. Partum practicum[5] же оказалась несколько иной: общество философов, предположительно находившееся там, не повскакало с мест, чтобы приветствовать меня, как я надеялся. Собственно, в зале сидели только четыре человека, и когда я поклонился одному – дородному мужчине с красным лицом, налитыми кровью глазами и жидкими прямыми волосами, – он сделал вид, будто не замечает меня. И никто другой не обратил особого внимания на мое появление, если не считать нескольких любопытных взглядов на того, чей вид говорил о его принадлежности к людям благородным.

Моя первая попытка приобщиться к английскому обществу как будто оказалась неудачной, и я решил в дальнейшем не тратить на это время. Но меня задержала газета – листы, ежедневно печатающиеся в Лондоне и развозимые по всей стране. Замечательнейшая новинка! Она была на удивление откровенной и осведомленной, как в сообщениях, касающихся внутренних дел, так и в крайне подробных описаниях событий в других странах, и возбудила во мне большой интерес. Однако позднее мне рассказали, что все это было теплой водицей в сравнении с недавним прошлым, когда ожесточенная вражда разных партий породила множество таких листков. За короля, против короля. За Парламент, за армию, за или против того и сего. Кромвель, а затем вернувшийся король Карл делали что могли для наведения порядка, справедливо полагая, что подобная писанина обольщает людей, внушает им мысль, будто они понимают государственные дела. А ничего глупее и вообразить невозможно: ведь читателю сообщается лишь то, о чем пишущий считает нужным ему сообщить, и таким образом его хитро заставляют верить почти во что угодно. Подобные вольности служат лишь тому, что жадные писаки, из-под чьего пера выходят эти трактаты, приобретают влияние и расхаживают, гордо пыжась, будто благородные джентльмены. Всякий, кто видел английских журналистов (слово французского происхождения, по сути означающее «поденщики», потому что, если не ошибаюсь, им платят поденно, как простым землекопам), сразу поймет, сколь это нелепо.

Тем не менее я читал около получаса, углубившись в сообщение о войне на Крите, пока мое внимание не отвлек перестук взбегающих по лестнице шагов, а затем скрип открывшейся двери. Беглый взгляд удостоверил, что это женщина на вид лет девятнадцати-двадцати, среднего роста, но неестественно худощавого сложения: ни следа упругой пухлости, неотъемлемой от истинной Красоты. Врач во мне задумался, нет ли у нее склонности к чахотке и не следует ли ей из предосторожности выкуривать на ночь трубку табака. Волосы у нее были темными, и кудрявостью их она была обязана только природе, одежда на ней была самая бедная (правда, очень аккуратная), и – хотя лицом она была миловидна – ничто в ней на первый взгляд не пленяло. И тем не менее она принадлежала к тем, на кого вы взглянете, отвернетесь, но затем, словно против воли, почему-то посмотрите снова. Причиной отчасти были ее глаза, неестественно большие и темные. Но меня больше удивила ее осанка, столь не подобающая ее сословию. Эта тощая девушка держалась как королева и двигалась с той грацией, какую мой отец уповал увидеть в моей младшей сестре, ради чего потратил целое состояние на учителей танцев.

Я без особого интереса следил, как она твердым шагом прошла к краснолицему джентльмену в дальнем конце залы, и лишь вполуха услышал, как она назвала его «доктор», а затем остановилась перед ним. Едва она заговорила, как он поднял на нее встревоженный взгляд. Я мало что уловил из ее слов – расстояние, мой нетвердый английский и негромкость ее голоса не позволяли уловить полный смысл, но из расслышанного я заключил, что она просит у него помощи как у врача. Разумеется, крайне необычно, что простолюдинка вздумала прибегнуть к помощи врача. Впрочем, я почти ничего не знал об Англии, возможно, здесь это было в обычае.

Просьба была встречена неумолимым отказом, и это мне не понравилось. Ну разумеется, напомнить девушке о ее месте – это вполне естественно. Всякий благородный человек вправе поступить так, если к нему обращаются без должного почтения. Однако нечто в выражении этого человека – злоба, пренебрежение или что-то похожее – вызвало у меня презрение. Как говорит нам Туллий: в подобных случаях благородный человек должен отказывать с сожалением, а не со злорадством, которое более унижает говорящего, чем служит уроком нарушителю благопристойности.

–Что? – сказал он, обводя залу взглядом, выдававшим опасение, что на них оглядываются. – Уходи, любезная, и немедленно.

Она снова заговорила так тихо, что я не расслышал ее слов.

–Твоей матери я ничем помочь не могу. Ты это знаешь. А теперь, будь так добра, оставь меня в покое.

Девушка чуть повысила голос:

– Но, сударь, вы должны помочь. Не думайте, что я прошу… – Тут она увидела, что он непреклонен, плечи ее поникли под тяжестью неудачи, и она направилась к двери.

Почему я встал, спустился следом за ней по лестнице и заговорил с ней на улице, я не знаю. Может быть, во мне проснулся рыцарь вроде Ринальдо или Танкреда, что было глупо. А может быть, мир последние дни обходился со мной так жестоко, что я посочувствовал ее беде. Или под гнетом усталости и холодного отчаяния я ощущал себя настолько приниженным моими невзгодами, что даже разговор с такой, как она, был допустим. Не знаю, не знаю. Но я нагнал ее и вежливо кашлянул.

Она обернулась, пылая яростью.

– Оставь меня в покое! – крикнула она свирепо. Видимо, на меня это подействовало как пощечина; знаю, что я прикусил нижнюю губу и в изумлении произнес «о!» на такой ее ответ.

– Прошу у вас прощения, сударыня, – добавил я на самом изысканном английском.

На родине я сказал бы совсем другое: учтиво, но в выражениях, которые показали бы, кто тут низший. На английском, разумеется, подобные тонкости были мне недоступны; я знал только, как полагается обращаться к благородным дамам, а поэтому и к ней обратился так. Не желая выглядеть дураком-недоучкой (англичане считают, что иностранцы не понимают их языка либо из-за глупости, либо из тупого упрямства), я решил, что мне лучше сопроводить мои слова надлежащим жестом, будто я действительно счел ее достойной такой politesse.[6] А потому, продолжая говорить, я отвесил надлежащий поклон.

Собственно, у меня не было такого намерения, но это лишило ее парус ветра, если прибегнуть к любимому морскому выражению моего отца. Ее гнев угас, встреченный галантностью, а не окриком, и теперь она поглядела на меня с любопытством, и на переносице у нее появилась очень привлекательная морщинка смущения.

Я решил продолжить в том же духе.

– Вы должны простить мне, что я обратился к вам подобным образом, но я невольно услышал, что вы нуждаетесь во враче. Это так?

– А вы доктор?

Я поклонился.

– Марко да Кола из Венеции. – Разумеется, это была ложь, но я не сомневался, что окажусь по меньшей мере не хуже лекаришки или шарлатана, к которым она обратилась бы при обычных обстоятельствах. – А вы?

– Меня зовут Сара Бланди. Наверное, вы слишком важная персона, чтобы лечить старуху со сломанной ногой, и не захотите уронить себя перед своими друзьями.

Да, она была не из тех, кому легко помочь.

– Костоправ был бы лучше и приличнее, – согласился я. – Однако я изучал искусство анатомии в университетах Падуи и Лейдена, и тут у меня нет друзей, а потому вряд ли я уроню себя в их глазах, если опущусь до костоправа.

Она поглядела на меня и покачала головой:

– Боюсь, вы не расслышали, хотя я благодарю вас за ваше предложение. Я не могу вам заплатить, потому что у меня нет денег.

Я небрежно махнул рукой и – во второй раз в этот день – дал понять, что деньги для меня значения не имеют.

– Тем не менее я предлагаю свои услуги, – продолжал я, – а об оплате мы можем поговорить позднее, если вы пожелаете.

– Без сомнения, – сказала она, вновь поставив меня в тупик. Потом посмотрела на меня открыто и бесхитростно, как умеют англичане, и пожала плечами.

– Не пойти ли нам к больной? – предложил я. – А по дороге вы расскажете мне, что с ней произошло.

Как все молодые люди, я хотел пробудить интерес у молодой девушки, к какому бы сословию она ни принадлежала, но мои усилия остались втуне. Хотя одета она была даже легче меня и ее члены только-только что не просвечивали сквозь ветхую ткань платья, а голова была прикрыта лишь настолько, насколько требовало приличие, она словно бы совсем не мерзла и даже не замечала ветра, который пронзал меня, как нож – масло. И шла она так быстро, что я был вынужден почти бежать, чтобы держаться с ней наравне, хотя она была ниже меня на добрых два дюйма. И ее ответы были короткими, односложными, что я объяснил озабоченностью состоянием ее матери и тревогой за нее.

Мы завернули к мистеру Ван Лееману, чтобы забрать мои инструменты, и я, кроме того, поспешно заглянул в Барбетта, не желая сверяться с книгой во время операции, так как это внушает беспокойство пациенту. Мать девушки, как выяснилось, накануне вечером неудачно упала и пролежала одна всю ночь. Я спросил, почему она не позвала на помощь соседей или прохожих, полагая, что бедная женщина вряд ли живет в пышном уединении, но вразумительного ответа не получил.

– Кто человек, с которым вы говорили? – спросил я, но тоже ничего толком не узнал.

И вот, приняв холодный вид, ибо считал его наиболее уместным, я прошел рядом с ней по гнусной улочке, носящей название «Мясницкий ряд», мимо вонючих ободранных туш, развешенных на крючьях или уложенных на дощатых столах перед лавками так, что дождь смывал кровь в сточную канаву. Затем мы свернули в еще более мерзкий ряд, состоявший из низеньких лачуг, протянувшихся по берегу одного из ручьев, которые бегут около замка и в его окрестностях. Тут ручей был настоящей клоакой – заваленный всяческими отбросами, которые торчали из толстой корки льда. В Венеции, разумеется, движение моря ежедневно прочищает городские каналы. Реки в Англии запружены мусором, и никто не думает о том, что вода стала бы чище и приятнее на вкус, если бы хоть немного об этом позаботиться.

Сара Бланди и ее мать жили в одной из самых скверных лачуг этой части города – маленькой, с окнами не застекленными, а забранными досками, с крышей в сплошных дырах, заткнутых тряпками, и дверью щелистой и низкой. Однако внутри, хотя сырость и давала о себе знать, все было безупречно чистым: верный признак, что даже в такой убогости человеку остается его гордость. Небольшой очаг и половицы были выскоблены, две колченогие табуретки вытерты, а кровать, хотя и неказистая, поблескивала воском. Больше ничего в комнате не было, если не считать скудной кухонной утвари, без которой не могут обходиться и нищие. Но одно меня удивило – полка с десятком книг, если не больше, открыла мне, что тут хотя бы какое-то время проживал мужчина.

– Ну, – сказал я с той бодростью, какую напускал на себя мой наставник в Падуе, чтобы внушить доверие, – так где же наша страдалица?

Девушка указала на кровать, которая мне было показалась пустой. Под тонким одеялом, как искалеченная птица, скорчилась старая женщина, такая маленькая, что ее можно было принять за ребенка. Я подошел и бережно откинул одеяло.

– Доброе утро, сударыня, – сказал я. – Мне сообщили, что вы повредили ногу. Давайте-ка посмотрим.

Даже я сразу понял, что повреждение очень серьезное. Конец сломанной кости проткнул пергаментную кожу и торчал наружу, зазубренный и окровавленный. И как будто этого было мало, какой-то неуклюжий дурень, очевидно, попытался засунуть кость на место, еще сильнее порвав мышцы, а потом просто обмотал рану грязной тряпицей, так что свертывавшаяся кровь приклеила нитки к кости.

– Пресвятая Дева, Матерь Господня, – вскричал я в раздражении, но, к счастью, по-итальянски. – Какой идиот это сделал?

– Она сама, – ответила девушка негромко, когда я повторил вопрос по-английски. – Она была совсем одна и сделала то, что могла.

Выглядело все это крайне скверно. Даже для крепкого, здорового, молодого человека слабость, неминуемая после такого повреждения, была бы опасна. Кроме того, существовала угроза, что начнется загнивание, да и нитки могли вызвать воспаление. Я задрожал при этой мысли и тут же сообразил, что в лачуге стоит лютый холод.

– Сейчас же затопи очаг! – приказал я. – Ее надо держать в тепле.

Девушка не двинулась с места.

– Или ты не слышишь? Делай, что я говорю.

– Нам нечем топить, – сказала она.

Что мне оставалось? Конечно, это было нарушением правил и несоблюдением достоинства, но порой обязанности врача не укладываются просто в лечение недомогания. С некоторым раздражением я вытащил из кармана несколько пенсов.

– Ну так сходи и купи дров, – сказал я.

Она посмотрела на пенни, которые я сунул ей в руку, и, даже не поблагодарив, молча вышла из комнаты в проулок.

– Ну что же, сударыня, – сказал я, оборачиваясь к старухе, – скоро мы вас согреем. Это очень важно. Но сперва надо почистить вашу рану.

И я взялся за работу. К счастью, девушка быстро вернулась с вязанкой дров и горстью раскаленных углей в черепке, чтобы их разжечь, и вскоре у меня уже была горячая вода. Если, подумал я, мне удастся быстро очистить рану, если я сумею вправить сломанную кость так, чтобы боль ее не убила, если у нее не начнется лихорадка или нагноение в ране, если держать ее в тепле и хорошо кормить, то она, пожалуй, и выживет… Но опасностей было много, и любая из них могла привести к смерти.

Когда я начал, она несколько пришла в себя, что уже было хорошо, впрочем, от боли, которую я ей причинял, очнулся бы и мертвый. Она сказала мне, что поскользнулась на замерзшей луже и неудачно упала. Но что касалось остального, она вначале отмалчивалась, как ее дочь, хотя у нее для этого было больше оснований.

Быть может, люди более благоразумные или более гордые сразу ушли бы, едва девушка призналась, что у нее нет денег; быть может, мне следовало бы уйти, когда оказалось, что ей нечем топить; и уж конечно, мне следовало бы сразу же выкинуть из головы даже мысль о том, чтобы позаботиться о лекарствах для старушки. И дело тут, разумеется, не в тебе самом, но в подобных вещах надо соблюдать достоинство профессии. Однако, по совести, я не сумел заставить себя поступать как должно. Иногда не так-то просто быть одновременно и Джентльменом, и Врачом.

К тому же, хотя я изучал, как положено очищать раны и вправлять кости, мне никогда не приходилось делать это на практике. И оказалось, что на лекциях все выглядело гораздо проще, чем на самом деле. Боюсь, я причинил старушке много страданий. Но в конце концов кость была вправлена, нога забинтована, и я отправил девушку с еще несколькими пенни из моего скудного запаса купить составные части для мази. В ее отсутствие я нарубил несколько плашек и прибинтовал их к ноге, чтобы, если старушка все-таки останется жива, кость срасталась правильно.

К этому времени меня совсем одолели мрачные мысли. Что я делаю здесь, в этом провинциальном неприветливом, жалком городишке, окруженный чужими людьми, вдали от всего, что мне знакомо, и ото всех, кто мне дорог? И что – это было гораздо неотложнее – буду я делать, когда окажусь без денег на кров и еду? А произойдет это очень скоро.

В тисках отчаяния я перестал обращать внимание на мою пациентку, чувствуя, что уже сделал для нее более чем достаточно, и отошел к полочке с книгами – не из интереса к ним, а только чтобы повернуться спиной к ней и больше не смотреть на жалкое существо, которое быстро превращалось в символ всех моих бед. И чувство это еще усугублялось опасением, что все мои усилия и расходы пропадут втуне: ведь хотя я был молод и неопытен, я уже узнавал смерть, когда смотрел ей в лицо, ощущал ее дыхание и прикасался к поту, который она исторгала из кожи.

– Вы удручены, сударь, – сказала старушка слабым голосом. – Боюсь, я причинила вам много хлопот.

– Нет, нет. Нисколько, – сказал я с бесцветностью глубокой неискренности.

– Вы очень добры, что говорите так. Но мы ведь с вами знаем, что у нас нет денег заплатить вам за вашу помощь в полной мере. А я по вашему лицу поняла, что вы и сами сейчас в нужде, хоть платье на вас и богатое. Откуда вы? Выглядите вы не как здешние люди.

Минуту спустя я уже придвинул колченогую табуретку к изголовью кровати и изливал душу, рассказывая ей о моем отце, о моем безденежье, о том, как со мной обошлись в Лондоне, о моих страхах пред будущим и надеждах, которые я на него возлагал. Что-то в ней толкало на такую исповедь, будто я разговаривал с моей матушкой, а не с нищей умирающей английской еретичкой.

Она терпеливо кивала и отвечала мне с такой мудростью, что я почувствовал себя утешенным. Господу угодно посылать нам испытания, как он ниспослал их Иову. Наш долг – переносить их без ропота, применять для преодоления их дарованные Им таланты и ни на миг не отрекаться от веры в то, что Промысел Его благ и неисповедим. Получил я от нее и более практичный совет: непременно побывать у мистера Бойля, слывущего добрым христианином и добрым джентльменом.

Полагаю, мне следовало бы презреть эту смесь пуританского благочестия с дерзкими советами. Но я понимал, что по-своему она пыталась отблагодарить меня. Ни денег, ни услуг она предложить не могла. В ее силах было только посочувствовать, и этой монетой она платила щедро.

– Я скоро умру, правда? – спросила она, когда я наконец истощил тему моих несчастий, повесть о которых ей пришлось выслушивать так долго.

Мой падуанский наставник постоянно остерегал меня от таких вопросов – и в немалой мере потому, что ведь можно ошибиться. Он неколебимо верил, что у пациента нет права ставить врача перед такой дилеммой; если прогноз верен и пациент действительно умрет, подобное предупреждение только ввергнет его в угрюмость на все последние дни его жизни. Вместо того чтобы приготовиться вот-вот предстать перед Богом (казалось бы, причина для радости, а не для сожалений), люди в подавляющем большинстве горько сетуют на эту непрошеную Господню милость. В довершение всего они склонны верить своим врачам. В минуты откровенности я признаюсь, что не знаю, почему это так; тем не менее если врач говорит им, что они умрут, многие услужливо исполняют его предсказание, даже если страдали лишь легким недомоганием.

– Мы все умрем в положенный срок, сударыня, – сказал я с важностью в тщетной надежде ее успокоить.

Однако она была не из тех, кого легко провести. Свой вопрос она задала спокойно и, очевидно, умела отличать правду от ее противоположности.

– Но для некоторых он приходит раньше, чем для других, – ответила она с чуть заметной улыбкой. – И моя очередь близка, ведь так?

– Я, право, ничего сказать не могу. Если не начнется загнивание, вы поправитесь. Но, говоря откровенно, я опасаюсь, что вы очень ослабели.

Я не мог сказать ей прямо: да, вы скоро умрете. Но смысл был ясен и без того. Она безмятежно кивнула.

– Так я и думала, – сказала она, – и приемлю Господню волю, как счастье. Я ведь обуза для моей Сары.

Come 1'oro nel foco, cosi la fede nel dolor s'affma.[7] Защищать дочь у меня охоты не было, но я пробормотал, что, кажется, свои обязанности она исполняет с радостью.

– Да, – сказала старушка, – слишком уж она блюдет свой долг.

Изъяснялась она языком слишком высоким для ее сословия и образования. Я знаю, что скверность окружающего и грубое воспитание не обязательно исключают природное благородство, но опыт учит нас, что подобное случается лишь очень редко. Точно так же как утонченность мысли требует утонченности обстоятельств, так животная грубость и убогость жизни накладывают неизгладимый отпечаток на душу. Однако эта старая женщина, хотя и пребывала в самом жалком состоянии, говорила с сочувствием и пониманием, которые я не часто находил у самых высоковознесенных людей. И это невольно пробудило во мне нежеланный интерес к ней как к пациентке. Исподволь, сам того не замечая, я перестал считать ее безнадежной: возможно, поймал я себя на мрачной мысли, мне и не удастся победить Смерть, но хотя бы я заставлю ее побороться за свою добычу.

Потом вернулась девушка со сверточком ингредиентов, которые мне требовались. Глядя на меня с некоторым вызовом, она сказала, что я дал ей недостаточную сумму, но мистер Кросс, аптекарь, отпустил ей на два пенса в кредит, когда она поручилась, что я уплачу. Я прямо-таки онемел от негодования: ведь она словно бы пеняла мне за какой-то мой недосмотр. Но что мне было делать? Деньги были потрачены, пациентка ждала, и я был выше того, чтобы вступать в пререкания.

Сохраняя внешнюю невозмутимость, я взял свою дорожную ступку с пестиком и принялся толочь составные части – немного мастики для липкости, гран соли аммония, два грана ладана, драхма госларита и по два грана селитры и ярь-медянки, соответственно.

Когда все это превратилось в единообразную пасту, я начал добавлять льняного масла каплю за каплей, пока смесь не достигла нужной консистенции.

– А где толченые черви? – спросил я, шаря в сумке в поисках заключительных ингредиентов. – Или их там не было?

– Были, – ответила она. – То есть наверное. Но, знаете, от них нет никакой пользы, и я решила их не покупать. И сберегла ваши деньги.

Это уже слишком! Наглость наглостью – да и чего ждать от дочек? – но совсем другое дело, когда ставят под сомнение вашу осведомленность в сфере избранной вами деятельности.

– Я же сказал тебе, что они мне нужны. Это важнейшая часть мази. Или ты врач, девчонка? Училась в лучших медицинских школах? И врачи приходят к тебе за советами? – спросил я с уничтожающим сарказмом в голосе.

– Да, приходят, – ответила она и глазом не моргнув. Я презрительно фыркнул.

– Не знаю, что хуже: иметь дело с дурой или с лгуньей, – сказал я гневно.

– И я не знаю. Но знаю, что я ни то и ни другое. Если приложить толченых червей к ране, моя мать потеряет ногу и умрет.

– Так ты Гален? Парацельс? А может быть, сам Гиппократ? – разъярился я. – Да как смеешь ты ставить под сомнение мудрость тех, кто бесконечно тебя выше? Это мазь, которой пользуются века и века.

– Даже если от нее нет никакой пользы?

Пока это препирательство продолжалось, я наложил мазь на рану ее матери и снова забинтовал ногу. Я не был уверен, подействует ли она в таком неполном составе, но пришлось обойтись и такой, пока я не доведу ее до совершенства.

Кончив, я выпрямился во весь свой рост и, конечно, стукнулся теменем о низкий потолок. Девушка подавила смешок, и я совсем вышел из себя.

– Вот что я тебе скажу, – начал я, еле сдерживая бешенство. – Я вправил ногу твоей матери в меру своих способностей, хотя не был обязан этого делать. Я вернусь позднее и дам ей сонное питье, а также перебинтую рану. И делаю я это, зная, что взамен не получу ничего, кроме твоих насмешек, хотя и не вижу, чем я их заслужил и какое у тебя право так со мной разговаривать.

Она присела в реверансе.

– Благодарю вас, добрый господин. А что до платы, так, думаю, вы останетесь довольны Вы сказали, что об уплате мы можем поговорить позднее, и, думается, мы поговорим.

Тут я вышел из домишки на улицу, покачивая головой и дивясь, в какое логово помешанных я так беззаботно угодил.

Глава третья

Надеюсь, этот рассказ достаточно освещает начало того поворота в моей жизни, мой приезд в Англию, а затем в Оксфорд, и обретение пациентки, лечение которой навлекло на меня столько бед. Ну а девушка – что я могу сказать? Тень рока уже лежала на ней; ее конец был предопределен, и дьявол простер руку, чтобы завладеть ею. Человек, наделенный талантом, способен это увидеть, способен читать по лицу, как в открытой книге, и узреть, что таит будущее. Лицо Сары Бланди было уже глубоко поражено злом, которое завладело ее душой и вскоре должно было уничтожить ее. Так я говорил себе потом, и, возможно, так оно и было. Но тогда я видел всего лишь девушку, такую же дерзкую, как и миловидную, и в той же мере пренебрегающую своими обязанностями перед вышестоящими, в какой она соблюдала свой долг перед близкими ей.

Теперь следует перейти к тому, что произошло со мной дальше, – опять-таки это была игра случая, хотя в конечном счете она оказалась еще более жестокой по своим последствиям, и стократно так, ибо некоторое время мнилось, что Фортуна вновь начала мне улыбаться. Я остался перед необходимостью уплатить долг, как она дерзко обещала аптекарю, сославшись на меня, а мне было хорошо известно, насколько гибельна ссора с аптекарем, если вы ищете познание через опыты. Не уплатите, и в следующий раз они ответят вам отказом – и не только они, но и вся их братия на мили вокруг, столь велика их сплоченность. А в моих обстоятельствах это явилось бы последней соломинкой. Даже будь это мой последний пенни, я никоим образом не мог вступить в круг английских философов как несостоятельный должник.

А потому я спросил дорогу к лавке этого мистера Кросса, вновь прошел половину Главной улицы, открыл деревянную дверь и вступил в тепло лавки, отлично обставленной, как все английские заведения такого рода – прекрасные прилавки из кедрового дерева и замечательные новейшие весы из бронзы. Ароматы трав, пряностей и всяких снадобий овеяли меня, и я прямо-таки скользнул по натертым дубовым половицам, пока не оказался спиной к красивой резной каминной полке и ревущему пламени под ней.

Владелец, дородный мужчина лет пятидесяти, по виду весьма довольный жизнью, в эту минуту обслуживал покупателя, который, видимо, никуда не торопился и, небрежно облокотившись о прилавок, вел непринужденный разговор. Покупатель был как будто года на два старше меня, с живым подвижным лицом и умными, хотя, пожалуй, сардоническими глазами под густыми изогнутыми бровями. Его неброская одежда являла нечто среднее между пуританской убогостью и причудами моды. Иными словами, покрой был щегольским, но материал однообразно коричневым.

При всей непринужденности его манер этот покупатель казался несколько смущенным, и я заметил, что мистер Кросс немножко прохаживался на его счет.

– И греет вас зимой, – договорил аптекарь с широкой усмешкой.

Покупатель сморщил лицо, как от боли.

– Ну а настанет весна, и придется накрыть его сеткой, а не то птицы начнут вить в нем гнезда, – продолжал аптекарь, хватаясь за бока от смеха.

– Послушайте, Кросс, это уже чересчур, – запротестовал его собеседник и тут же сам засмеялся. – Он стоил двенадцать марок…

У Кросса начался новый пароксизм смеха, и они оба прямо-таки перегнулись чуть ли не в истерическом припадке.

– Двенадцать марок! – прохрипел аптекарь и снова захлебнулся хохотом.

Я поймал себя на том, что тоже уже смеюсь, хотя не имел ни малейшего понятия, о чем они говорят. И я не знал, принято ли в Англии присоединяться к чужому веселью, но, сказать правду, меня это не заботило. Приятное тепло внутри лавки, искренний благодушный смех этих двоих, хватавшихся за прилавок, чтобы не сползти обессилено на пол, возбудил во мне желание смеяться с ними – так сказать, отпраздновать мое первое соприкосновение с приятным человеческим обществом со времени моего приплытия в эту страну. И я сразу подбодрился, ибо, как говорит Гомезий, веселье исцеляет многие недуги духа.

Однако мой негромкий смех привлек их внимание, и мистер Кросс попытался принять вид важного достоинства, которого требовало его занятие. Собеседник последовал его примеру, и оба обернулись ко мне. На несколько минут воцарилась суровая тишина, но затем тот, кто помоложе, ткнул в меня пальцем, и оба снова потеряли власть над собой.

– Двадцать марок! – вскричал молодой человек, указывая на меня рукой, и стукнул кулаком по прилавку. – Никак не меньше двадцати.

Я счел это как бы приветствием, на какое только мог рассчитывать, и с некоторой осторожностью отвесил вежливый поклон в их сторону. Я подозревал какую-то обидную шутку на мой счет, ведь англичане любят потешаться над иностранцами, самое существование которых представляется им неописуемо забавным.

Мой поклон – равного равным, – безупречно исполненный в гармоничном равновесии между выдвинутой вперед левой ногой и изящно поднятой правой рукой, тем не менее вновь ввергнул их в истерику, и я стоял там с невозмутимостью стоика, выжидая, пока буря не уляжется. Под конец всхлипы стихли, они вытерли глаза, высморкались и постарались придать себе вид цивилизованных людей.

– Я должен испросить у вас прощения, сударь, – сказал мистер Кросс, первым обретший дар речи, а с ним и учтивость. – Но мой друг как раз решил стать модным вертопрахом и затеял являться на люди с соломенной кровлей на голове. И я всячески старался заверить его, что он выглядит хоть куда. – Он вновь заколыхался от смеха, и тут его друг сорвал с себя парик и швырнул на пол.

– Наконец-то свежий воздух! – воскликнул он с облегчением, запуская пальцы в густые длинные волосы. – Милостивый Боже, ну и жара же под ним!

Наконец я понял, в чем было дело: до Оксфорда добрались парики – через несколько лет после того, как они утвердились в большей части мира как необходимейшая принадлежность модного мужского костюма. И я сам носил парик как метафорическую эмблему моего вступления в самостоятельную жизнь.

Разумеется, мне сразу стала ясна причина такого веселья, хотя верх взяло ощущение превосходства, которое испытывает искушенный в свете человек, сталкиваясь с провинциалом. Я и сам, когда только обзавелся париком, далеко не сразу к нему приспособился; и только настояния моих друзей понудили меня продолжать. Ну и конечно, турок или индеец, вдруг перенесенный на наши берега, и правда мог бы счесть чуть-чуть странным, что мужчина, получивший от природы пышные густые волосы, состригает большую их часть, чтобы носить чужие. Но мода существует не ради удобств, и крайнее неудобство париков позволяет заключить, что они были очень модными.

– Мне кажется, – сказал я, – он не будет досаждать вам так сильно, если вы укоротите свои собственные волосы. Тогда давление уменьшится.

– Укоротить мои волосы? Боже великий, это так делается?

– Боюсь, что да. Ради красоты мы должны идти на жертвы, знаете ли.

Он сердито отшвырнул парик ногой.

– Ну так лучше я буду безобразен, – сказал он. – Потому что в этой штуке я на люди не покажусь. Если при виде него у Кросса начался родимчик, вообразите, что со мной сделают здешние студенты. Мне повезет, если я останусь жив.

– Но в других местах парики – верх моды, – заметил я. – Их носят даже голландцы. Мне кажется, вся суть в своевременности. Через несколько месяцев или, скажем, через год они осыплют вас насмешками и камнями, если на вас не будет парика.

– Ха! Вздор, – сказал он, однако поднял парик и положил его на прилавок, где он был в большей безопасности.

– Полагаю, джентльмен пришел сюда не обсуждать моду, – сказал Кросс. – Быть может, он желает что-нибудь купить? Такое случается.

Я поклонился.

– Нет. Я пришел заплатить. Если не ошибаюсь, вы недавно отпустили кое-что в кредит одной девушке.

– А, юная Бланди. Так, значит, она сослалась на вас?

Я кивнул:

– Она как будто слишком свободно потратила мои деньги. И я пришел уплатить ее… или вернее сказать, мой долг.

Кросс крякнул.

– Платы вы не получите. Во всяком случае, деньгами.

– Видимо, так. Но теперь уже ничего не изменить. Кроме того, я вправил сломанную ногу ее матери, и было интересно проверить, удастся ли мне это. В Лейдене я изучал процедуру, но ни разу не испробовал ее на живом пациенте.

– В Лейдене? – с внезапным интересом спросил более молодой. – Вы знакомы с Сильвием?

– А как же! – сказал я. – Я изучал у него анатомию, и у меня есть от него рекомендательное письмо к джентльмену, который зовется мистер Бойль.

– Что же вы сразу не сказали? – спросил он, подошел к задней двери и открыл ее. Я увидел в конце коридора лестницу, ведущую наверх. – Бойль! – закричал он. – Вы дома?

– Ни к чему кричать, – сказал Кросс. – Я вам отвечу. Его нет. Ушел в кофейню.

– А! Не важно, мы можем пойти к нему туда. Да, кстати, как ваше имя?

Я представился. Он поклонился в ответ и сказал:

– Ричард Лоуэр, к вашим услугам. Врач. Почти.

Мы снова поклонились друг другу, а потом он хлопнул меня по плечу.

– Так идем! Бойль будет вам рад. Последнее время мы тут от всего отрезаны.

По дороге к кофейне, до которой было совсем недалеко, он объяснил мне, что закваска интеллектуальной жизни в городе из-за возвращения короля уже не бурлит, как раньше. Но я слышал, что его величество большой любитель наук.

– Да, когда ему удается оторваться от своих любовниц. В том-то и беда. При Кромвеле мы кое-как перебивались тут, а все доходные местечки в стране доставались мясникам и рыбникам. Теперь вернулся король, и, разумеется, все, чье положение позволяет им вкусить от его щедрот, перебрались в Лондон, бросив нас прозябать здесь. Боюсь, рано или поздно я тоже постараюсь составить себе имя там.

– И потому парик?

Он поморщился.

– Да, пожалуй. В Лондоне надо щегольнуть, чтобы тебя заметили. Рен побывал здесь несколько недель назад (он мой друг, прекраснейший человек), разодетый, как павлин. Он подумывает съездить во Францию, и, вероятно, когда он вернется, нам придется прикрывать глаза ладонью, чтобы не ослепнуть при взгляде на него.

– А мистер Бойль? – осведомился я, и сердце у меня чуть-чуть упало. – Он… э… решил остаться в Оксфорде?

– Да. Во всяком случае, пока. Но он ведь счастливец. У него столько денег, что ему не приходится искать доходных должностей, как нам, остальным.

– О! – сказал я с великим облегчением.

Лоуэр бросил на меня взгляд, говоривший, что ему ясно, о чем я думаю.

– Его отец был одним из богатейших людей в королевстве и горячим приверженцем старого короля – блаженной памяти, как нам положено о нем думать. Разумеется, былое богатство поистратилось, однако для Бойля осталось достаточно, чтобы освободить его от забот простых смертных.

– А!

– Чудесное знакомство, если вас влекут философические познания, составляющие главный его интерес. Если же нет, он не удостоит вас внимания.

– Я потратил много усилий, – сказал я скромно, – на некоторые опыты. Но, боюсь, я лишь неофит. То, чего я не знаю или не понимаю, намного перевешивает известное и понятное мне.

Мой ответ, казалось, доставил ему большое удовольствие.

– В таком случае вы окажетесь в подходящей компании, – сказал он, ухмыльнувшись. – Сложите нас всех воедино, и наше невежество окажется почти полным. Но все-таки мы оставляем царапины на поверхности. Вот мы и пришли, – добавил он, входя в ту же самую кофейню.

Миссис Тильярд подошла, чтобы взять у меня еще медяк, но Лоуэр весело отмахнулся от нее.

– Что за вздор, сударыня! – сказал он со смехом. – Вы не потребуете платы у моего друга за вход в этот бардак.

Громко требуя, чтобы нам немедля подали кофе, Лоуэр влетел по ступенькам в ту самую залу, которую я выбрал в прошлый раз. И тут меня ошеломила страшная мысль: что, если Бойль – тот неприятный джентльмен, который прогнал девушку?

Однако сидевший в углу человек, к которому тотчас направился Лоуэр, ни в чем на того не походил. Полагаю, мне следует прервать мое повествование и описать высокородного Роберта Бойля, человека, которого осыпали хвалами и почестями, как ни одного философа за многие века. Первое, что я заметил, была его относительная молодость. Его репутация внушила мне мысль, что я увижу человека, которому по крайней мере уже за пятьдесят. Однако он, вероятно, был лишь на несколько лет старше меня. Был он высок, худ и явно слабого здоровья. Лицо бледное, с запавшими щеками и странно чувственным ртом, а осанка и непринужденная поза сразу указывали на его знатное происхождение. Он не выглядел таким уж приветливым – скорее надменным, словно он сознавал свое превосходство и ожидал такого же признания от других. Это, как я узнал позднее, было верно лишь наполовину, ибо его гордость уравновешивалась великодушием, его надменность – смирением, его знатность – благочестивостью, а его суровость – милосердием.

Тем не менее приближаться к нему следовало с опаской, так как Бойль, хотя и снисходил до некоторых поистине ужасных людишек из-за их дарований, не терпел шарлатанов и глупцов. И я полагаю высочайшей честью из всех, какие выпадали на мою долю, что некоторое время мне было дозволено принадлежать к кругу его знакомых. Утрата этой чести из-за злобы и клеветы явилась горчайшим из горьких ударов, обрушивавшихся на меня.

Вопреки своему богатству, славе и высокому рождению он допускал фамильярность со стороны членов своего кружка, к которому, видимо, принадлежал Лоуэр.

– Мистер Бойль, – сказал он, когда мы подошли ближе, – некто из Италии, прибывший воскурить фимиам на вашем алтаре.

Бойль взглянул на нас, подняв брови, потом позволил себе легкую улыбку.

– Доброе утро, Лоуэр, – сказал он сухо.

Я тогда же заметил, как убедился и в дальнейшем, что Лоуэр постоянно допускал промашки в отношениях с Бойлем, считая себя ровней в вопросах науки, но слишком сознавая, насколько он ниже его по положению, а потому переходил от чрезмерной фамильярности к почтительности, которая хотя и не была угодливостью, тем не менее выдавала неуверенность и робость.

– Я прибыл к вам с приветствием из Лейдена от доктора Сильвия, сударь, – сказал я. – Он предположил, что, поскольку я еду в Англию, вы можете дозволить мне представиться вам.

Я считал и считаю, что рекомендательные письма составляют одну из щекотливейших областей этикета. Естественно, они существуют и будут существовать. Как иначе незнакомец может быть принят, если не благодаря представлению, исходящему от почтенного человека, могущего за него поручиться? Однако по большей части достаточно самого их существования; если их и прочитывают, то уже после того, как знакомство состоялось. Я уповал, что письмо доктора Сильвия, столь же прославленного в области медицины, как Бойль – в области химии, обеспечит мне радушный прием. Однако мне было известно, сколь глубоки их расхождения, да и моя религия могла стать причиной, по которой меня отвергнут. Англия ведь еще совсем недавно находилась в тисках сектантов-фанатиков, и я знал, что их влияние отнюдь не угасло – мои спутники в оксфордской почтовой карете со злорадством сообщили мне о новых законах против нас, которые Парламент принудил короля подписать.

Бойль не просто взял письмо и начал его читать, но и комментировал вслух его содержание, так что я робел все больше и больше. Я увидел, что послание это было довольно длинным. Мы с Сильвием не всегда во всем соглашались, и я очень опасался, что значительная часть письма нелестна для меня.

И пока Бойль читал, впечатление слагалось именно такое.

– Хм-м… – сказал он. – Послушайте, Лоуэр. Сильвий говорит, что ваш друг горяч, щедр на возражения и склонен ставить под сомнение признанные авторитеты. Дерзок и подлинный овод, когда дело касается его интересов.

Я хотел защитить себя, но Лоуэр сделал мне знак помолчать.

– Из семьи почтенного венецианского купца, э? – продолжал Бойль. – Папист, я полагаю.

Сердце у меня упало.

– Истинный демон в жажде крови, – читал Бойль дальше, словно вовсе меня не замечая. – Постоянно возится с полными ее ведрами. Но ножом владеет как будто хорошо, и прекрасный рисовальщик. Хм-м…

Утверждения Сильвия меня оскорбили. Назвать мои опыты возней! Я преисполнился жаркого негодования. Я ведь приступил к ним продуманно и действовал, как мне казалось, логически. В конце-то концов, не моя вина, что поручение моего отца заставило меня покинуть Лейден прежде, чем я пришел к каким-либо весомым выводам.

Так как это имеет некоторое отношение к моей истории, мне следует объяснить, что мой интерес к крови был не случайной прихотью, но к этому времени она уже давно меня занимала. Я даже не помню, когда этот интерес у меня возник. Однажды в Падуе мне довелось присутствовать на лекции о крови, которую читал рабский последователь Галена, и на следующий же день мне одолжили блистательный трактат Гарвея о кровообращении. Он был таким ясным, таким простым и настолько очевидно излагал истину, что у меня дух захватило. Ничего подобного мне с тех пор испытать не довелось. Однако даже я видел, что истина эта не полная. Гален показал, что кровь начинается в сердце, затем обращается по всему телу и возвращается туда, откуда началась. Но он не установил, почему она движется, а без этого наука немногого стоит. И он не вывел из своих наблюдений ничего полезного для врачевания. Быть может, дерзновенно, но с глубочайшим почтением я посвятил много месяцев в Падуе и почти все мое время в Лейдене исследованию этого предмета и как раз довел бы до конца некоторые важные опыты, не подчинись я желаниям моего отца и не отправься в Англию.

– Отлично, – наконец сказал Бойль, аккуратно складывая письмо и убирая его в карман. – Добро пожаловать, сударь. И ваш приезд, полагаю, должен особенно обрадовать мистера Лоуэра, ибо его неутолимая страсть к внутренностям сравнима как будто только с вашей.

Лоуэр ухмыльнулся мне и протянул чашечку с кофе, который совсем остыл, пока Бойль читал письмо. Казалось, меня испытали и нашли достойным. Я чуть не закачался от охватившего меня облегчения.

– Должен сказать, – продолжал Бойль, щедро насыпая сахар в кофе, – я тем более рад приветствовать вас из-за вашего поведения.

– Моего? – переспросил я.

– Ваше предложение помочь молодой Бланди – вы ее помните, Лоуэр? – было милосердным и христианским, – сказал Бойль. – Хотя и неблагоразумным.

Меня изумили его слова, настолько я был убежден, что в тот раз никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я совершенно упустил из виду, в какой степени легчайшее веяние чего-то непривычного возбуждает любопытство в таких городках.

– Но кто эта девушка, известная вам обоим? – спросил я. – Она выглядит жалким созданием ниже вашего интереса. Или годы Республики настолько стерли сословные различия?

Лоуэр засмеялся.

– К счастью, нет. Рад сказать, что при обычных обстоятельствах такие, как молодая Бланди, никакого касательства к нашему обществу не имеют. Она недурна собой, но мне не хотелось бы чтобы подумали, будто я с ней якшаюсь. Мы про нее знаем, так как она приобрела некоторую неблагоуханную известность: ее отец, Нед, был великим крамольником самого крайнего толка, ну а она как будто обладает кое-какими познаниями в природных целительных снадобьях. Вот Бойль и обратился к ней за сведениями о некоторых травах. Это его любимый замысел – обеспечить бедняков лекарствами, соответствующими их положению.

– Но почему «как будто»?

– Многие подтверждали ее искусство целительницы. Вот Бойль и думал оказать ей честь, внеся лучшие из ее рецептов в свой труд. Но она отказала ему и притворилась, будто никаких особых способностей у нее нет вовсе. Думается, она хотела получить денежное вознаграждение, которое Бойль не предложил, раз речь идет о безвозмездной помощи неимущим.

Ну, во всяком случае, это подтверждало слова девушки, которые я счел ложью.

– Но почему иметь с ней дело неблагоразумно?

– Общение с ней не сделает вам чести, – сказал Бойль. – Она слывет развратницей. Но я, собственно, имел в виду, что она вряд ли способна платить как положено.

– В этом я уже убедился, – ответил я и поведал, как она потратила мои деньги.

Бойля, казалось, мой рассказ слегка возмутил.

– Не лучший путь к богатству, – заметил он сухо.

– А много ли тут врачей? Могу ли я рассчитывать, что найду пациентов?

Лоуэр состроил гримасу и объяснил, что Оксфорд страдает от переизбытка врачей. Вот почему, когда он завершит свой труд и Крайст-Чёрч[8] вышвырнет его вон, ему придется уехать в Лондон.

– Врачей тут по меньшей мере шестеро, – сказал он, – не считая множества шарлатанов, костоправов и аптекарей. И все – в городе с десятью тысячами жителей. А если вы не получите разрешение университета, то подвергнетесь опасности практиковать здесь. Диплом вы получили в Падуе?

Я объяснил, что нет, так как не собирался практиковать, хотя получение диплома мой отец не считал унизительным. И только крайняя нужда заставила меня подумать о том, чтобы зарабатывать деньги лечением. Видимо, я выразился неудачно: хотя Бойль понял трудность моего положения, Лоуэр счел мои простодушные слова выражением презрения к его занятию.

– Полагаю, столь низкое падение не наложит на вас неизгладимого пятна, – сказал он очень сухо.

– Напротив, – поспешно возразил я, торопясь загладить случайную оговорку. – Такая возможность более чем желанна и сполна возмещает бедственность моего положения. И если мне открывается возможность знакомства с такими джентльменами, как вы, сударь, и мистер Бойль, я почту себя более чем счастливым.

Мои слова умиротворили его, и постепенно к нему вернулась прежняя непринужденная дружелюбность. Однако я на мгновение заглянул под поверхность и обнаружил натуру, под чарующей любезностью скрывающую и гордыню, и обидчивость. Однако симптомы эти исчезли столь же быстро, как и возникли, и я мысленно поздравил себя с тем, что вновь завоевал его расположение.

В полное свое оправдание я кратко изложил нынешнее мое положение, и прямой вопрос Бойля вынудил меня признаться, что скоро я окажусь совсем без средств. Чем и вызвано мое желание лечить больных. Он поморщился и спросил, зачем, собственно, я приехал в Англию.

Я ответил, что сыновний долг требует, чтобы я попытался восстановить законные права моего отца. Для чего, я полагал, мне понадобится адвокат.

– А для этого вам понадобятся деньги и, следовательно, какой-то доход. Absque argento omma rara[9], – сказал Лоуэр. – Хм-м… Мистер Бойль, вы видите какой-нибудь выход?

– Для начала я буду счастлив предложить вам занятия в моей лаборатории, – сказал этот добросердечный джентльмен – Я почти стыжусь предлагать это место, так как оно гораздо ниже того, что подобало бы человеку вашего происхождения. Полагаю, Лоуэр поможет вам подыскать жилье и, быть может, возьмет вас с собой, когда будет в следующий раз совершать свой объезд окрестностей. Что скажете, Лоуэр? Вы ведь всегда жалуетесь, что чрезмерно заняты.

Лоуэр кивнул, хотя я не заметил в нем особого восторга.

– Я буду в восторге от помощи и от приятного общества. Думаю отправиться в объезд примерно через неделю, и если мистер Кола захочет присоединиться…

Бойль кивнул, будто все уже было решено.

– Превосходно. Затем мы сможем заняться вашими лондонскими трудностями. Я напишу знакомому адвокату, и поглядим, что он порекомендует.

Я с жаром поблагодарил его за великую доброту и великодушие. Он был явно доволен, хотя и сделал вид, будто это сущие пустяки. Моя благодарность была глубоко искренней: только что я был нищ, совсем одинок и несчастен – и вот я обрел покровительство одного из самых знаменитых философов Европы. У меня даже мелькнула мысль, что отчасти я обязан этим Саре Бланди, чье появление здесь утром и моя отзывчивость побудили Бойля взглянуть на меня благосклоннее, чем можно было ожидать при других обстоятельствах.

Глава четвертая

Вот так за краткий срок я получил доступ в избранное общество и возможность без тревог ожидать прибытия денег. Восемь недель на то, чтобы мое письмо дошло, и восемь недель до получения ответа. Прибавьте неделю или около на то, чтобы деньги были выплачены, да еще несколько месяцев, чтобы уладить мое дело в Лондоне, – и выходило, что в Англии я пробуду не менее полугода, а к тому времени наступит ухудшение погоды. И мне придется выбирать, возвращаться ли домой посуху или решиться на мучительное плавание по морю в зимнее время. Или же вытерпеть еще одну северную зиму в ожидании весны.

Но пока я был более чем удовлетворен моим положением, хотя и не в той его части, которая касалась миссис Булстрод, моей новой квартирной хозяйки. Все искренне верили, что эта достойная женщина превосходная кухарка, и ровно в четыре часа с великими надеждами – и пустым желудком, ибо два дня толком не ел, – я сел к столу, уповая на прекрасный обед.

Если венецианцу нелегко привыкнуть к английскому климату, то к тамошней еде и вовсе невозможно. Если судить по количеству, то я бы сказал, что Англия поистине самая богатая страна в мире. Даже довольно бедные едят мясо не реже, чем раз в месяц, и англичане бахвалятся, что не нуждаются в соусах, чтобы прятать его жилистость и неприятный вкус, как вынуждены французы. Просто зажарьте и ешьте его, как предназначено Богом, говорят они, неукоснительно веруя, будто кулинарное искусство есть грех и само Небесное Воинство уписывает на своей воскресной трапезе жаркое, запивая его элем.

К сожалению, ничего другого обычно не подается. Разумеется, свежие плоды часто оказываются недоступными из-за климата, но англичане не одобряют и сушеные, полагая, что они вызывают кишечные ветры, которые отнимают у тела животворное тепло. По той же причине отсутствуют и зеленые овощи. Нет, они главным образом едят хлеб или, что чаще, пьют его претворенным в эль, который поглощается в поистине неимоверных количествах; даже самые утонченные дамы за едой бодро выпивают кварту-другую крепкого пива, а младенцы обретают привычку к нетрезвости еще в колыбели. Беда же для чужестранца вроде меня заключается в том, что пиво слишком уж крепкое, а отказ от него считается недостойным мужчины (и женщины). Я упомянул обо всем этом, чтобы объяснить, почему после обеда из вареного мяса и трех кварт эля я почувствовал значительное недомогание.

Поэтому можно считать большой заслугой, что после такой трапезы я все-таки посетил мою пациентку. Не помню, как я умудрился собрать свою сумку и добрести до жалкой лачуги. К счастью, девушка отсутствовала – у меня не было никакого желания возобновлять знакомство с нею, но это было весьма прискорбно для ее матери, которая нуждалась в уходе и заботах, и мне пришло в голову, что ее отсутствие совсем не вяжется с дочерней преданностью, о которой говорила старушка.

Она поспала – собственно, она все еще дремала, так как дочь дала ей какое-то сонное зелье, сваренное ею самой, но тем не менее как будто обладавшее сильным действием. И все-таки она испытывала немалые страдания: сквозь мою повязку просочился гной, и гнилостная материя запеклась над раной. От повязки исходил смрадный запах, очень меня встревоживший.

Снятие повязки оказалось делом затяжным и омерзительным, но в конце концов оно завершилось, и я решил оставить рану открытой доступу воздуха, так как был знаком с теорией о том, что в подобных случаях тугая теплая повязка скорее может способствовать загниванию, а не препятствовать ему. Такой взгляд, я знаю, бесспорно, противоречит принятой врачебной практике, и готовность подвергнуть рану возможному воздействию миазматических испарений могла быть сочтена слишком дерзкой. Скажу лишь, что опыты, проведенные с тех пор другими, оправдывают такой способ. Я был настолько поглощен своей задачей, что не услышал ни скрипа открывшейся двери, ни мягкой поступи у меня за спиной, а потому, когда Сара Бланди заговорила, я испуганно подскочил.

– Как она?

Я обернулся. Голос ее прозвучал кротко, и держалась она пристойнее.

– Очень нехорошо, – ответил я без обиняков. – А ты не можешь ухаживать за ней получше?

– Мне нужно работать, – сказала она. – Теперь, когда моя мать ничего не зарабатывает, наше положение стало очень тяжелым. Я просила кое-кого заглянуть к ней, но, видно, никто из них не заходил.

Я невнятно буркнул, слегка устыдившись, что не догадался о такой простой причине.

– Она выздоровеет?

– Судить еще рано. Я даю ране подсохнуть, потом снова ее забинтую. Боюсь, у нее растет жар. Возможно, все обойдется, но это меня тревожит. Проверяй каждые полчаса, не усиливается ли лихорадка и, как ни странно, хорошенько ее укрывай.

Она кивнула, как будто поняла, хотя этого никак быть не могло.

– Видишь ли, – сказал я снисходительно, – жар лечат либо усиливанием, либо противостоянием. Усиливание доводит недуг до предела и вычищает его, освободив больного от причины. Противостояние препятствует ему и ищет восстановить естественную гармонию тела. Таким образом, жару можно противостоять, прикладывая к больной лед и обтирая ее холодной водой, либо ее следует укутать хорошенько. Я выбираю второе, так как она очень ослабела и более сильное лечение может ее убить, прежде чем подействует.

Она наклонилась и старательно укутала свою мать, а потом с нежданной нежностью пригладила ее волосы.

– Я как раз сама хотела это сделать, – сказала она.

– А теперь ты имеешь на это мое одобрение.

– Да, я поистине счастливица, – сказала она, посмотрела на меня и уловила подозрение в моем ответном взгляде. – Простите меня, сударь. Я и не думала вам грубить. Матушка рассказала мне, как умело и с каким тщанием вы занимались с ней, и мы обе глубоко вам благодарны. Я искренне прошу прощения за мои дерзкие слова. Я очень боялась за нее и была угнетена тем, как со мной обошлись в кофейне.

Я махнул рукой, странно тронутый ее виноватым тоном.

– Ничего, ничего. Но кто тот, с кем ты говорила?

– Одно время я работала у него, – сказала она, все еще не отводя глаз от матери, – и всегда была добросовестной и старательной. И думаю, я заслужила лучшего обращения.

Она посмотрела на меня и улыбнулась с такой кротостью, что я почувствовал, как мое сердце тает.

– Но, видимо, друзья нас отвергают, а незнакомые люди спасают. И я еще раз благодарю вас, сударь.

– Не на чем. Но только не жди чудес.

Одно мгновение мы оказались у черты иной, большей близости – эта странная девушка и я, но мгновение умчалось столь же внезапно, как и возникло. Она поколебалась, прежде чем заговорить… и уже было поздно. Теперь мы оба постарались восстановить подобающие отношения и встали.

– Я буду молиться о чуде, хотя и не заслуживаю его, – сказала она. – Вы придете еще?

– Завтра, если сумею. А если ей станет хуже, поищи меня у мистера Бойля. Ну а теперь о плате, – торопливо продолжал я.

По дороге туда я решил, что раз уж в любом случае я никаких денег не получу, то будет лучше принять неизбежное спокойно. И даже превратить его в заслугу. Иными словами, я намеревался отказаться от гонорара. Это преисполнило меня гордости, тем более если вспомнить мое собственное безденежье. Однако Фортуна мне улыбнулась, и я почел за благо поделиться моей удачей.

Увы, слова замерли у меня на языке, прежде чем я закончил фразу. Она устремила на меня взгляд, полный огненного презрения.

– Ах да, ваша плата! Как я могла подумать, что вы про нее забудете? Ею надо заняться незамедлительно, ведь так?

– Разумеется, – сказал я, изумленный мгновенностью и полнотой ее преображения, – я думаю, что…

Но больше я ничего не сказал. Девушка потащила меня в сырой грязный закуток, где она – или какая-то другая тварь, откуда мне было знать? – спала по ночам. На сыром полу лежал тюфяк – набитый соломой мешок из грубого рядна. Окошка не было, и в каморке стоял заметный кислый запах.

Резким движением, исполненным самого жгучего презрения, она улеглась на тюфяк и задрала юбку.

– Давай же, лекарь, – сказала она с язвящей насмешкой, – бери свою плату.

Я отшатнулся, потом побагровел от ярости, когда смысл происходящего стал наконец ясен моему затуманенному элем уму. И я еще больше растерялся от мысли, что мои новые друзья могли именно так истолковать мои побуждения. И особенно меня разгневало то, как растоптано было мое великодушие.

– Ты мне отвратительна, – сказал я холодно, когда ко мне вернулся дар речи. – Как ты смеешь вести себя подобным образом? Я не останусь тут терпеть оскорбления. С этой минуты можешь заботиться о своей матери как знаешь. Но, будь добра, не жди, что я вернусь в этот дом и подвергну себя миазмам твоего присутствия. Доброй ночи.

Я повернулся и вышел широким шагом и даже умудрился – в самый последний миг – не хлопнуть дверью.

Я более чем податлив на женские чары – многие могли бы сказать, что даже слишком, – и в юности был не прочь предаться наслаждению, когда выпадал случай. Но тут было совсем другое. Я лечил ее мать по доброте, и было невыносимо терпеть такое истолкование моих побуждений и намерений. И если бы даже я думал о такой уплате, не ей было говорить со мной столь дерзко.

Кипя яростью, я оставил ее гнусную лачугу позади, еще более убедившись, что она была такой же мерзкой и насквозь прогнившей, как ее жилье. К дьяволу ее мать, думал я. Что она за женщина, если произвела на свет такое адское чудовище? Тощий огрызок, думал я, совсем забыв, что ранее находил ее миловидной. Но даже будь она красивой, что с того? Сам дьявол, учат нас, может обернуться красавицей, чтобы совращать мужчин.

Однако тихий голосок у меня в голове нашептывал мне на ухо слова упрека. Итак, говорил он, ты убьешь мать, чтобы отомстить дочери. Прекрасно, врачеватель! Надеюсь, ты собой гордишься! Но что мне было делать? Извиниться? Добрый Сан-Рокка, полагаю был бы способен на подобное великодушие. Так ведь он был святым.

Те, кто полагает, что в те дни мое владение английской речью было достаточным, но ни в коей мере не полным, без сомнения, думают, будто я прибегаю к обману, излагая мои разговоры. Признаюсь, мой английский был недостаточен для выражения современных сложных идей, но для этого мне в нем не было нужды. Разумеется, с такими, как молодая Бланди, мне приходилось как-то обходиться английским; однако их манера выражаться обычно была столь простой, что никаких затруднений у меня не возникало. С остальными беседы велись на латыни, а иногда даже на французском – англичане благородных сословий известны как подлинные лингвисты, весьма способные к иностранным языкам, чьему примеру не помешало бы последовать другим народам, особенно немцам.

Лоуэр, например, свободно владел латынью и вполне сносно говорил по-французски; Бойль вдобавок постиг греческий, очень недурно изъяснялся по-итальянски и более или менее знал немецкий. Боюсь, латынь теперь выходит из употребления, к большому ущербу для нашей Республики, ибо в каком положении окажутся ученые люди, когда они лишат себя возможности беседовать с равными себе и будут обходиться разговорами только со своими невежественными земляками?

Но тогда я чувствовал себя спокойно, окруженный, как я считал, истинными джентльменами, стоявшими выше предрассудков простонародья. То, что я исповедовал католическую веру, лишь иногда толкало Лоуэра на колкую шутку, ибо у него страсть к острословию порой переходила в язвительность, но глубоко верующего Бойля нельзя было упрекнуть даже в этом: он так же уважал чужую веру, как был истов в своей. Иной раз мне сдается, что даже магометанин или индус был бы желанным гостем за его столом, лишь бы его отличали благочестие и интерес к опытам. Подобная терпимость – большая редкость в Англии, где ханжество и подозрительность составляют наиболее серьезный порок народа, имеющего множество недостатков. К счастью, мои знакомства в первое время ограждали меня от следствий этой национальной черты, если не считать пущенного мне вслед на улице грубого оскорбления или камня, когда в городе меня начали узнавать.

Следует сказать, что Лоуэр был первым человеком с моих младенческих лет, которого я почитал своим другом, и, боюсь, вот тут я неправильно понял смысл английского слова. Когда венецианец называет кого-нибудь другом, то делает это лишь по зрелому размышлению, ибо это значит, что такой человек почти становится членом вашей семьи с правом на вашу верность и помощь. Мы умираем за своих друзей так же, как за родную кровь, и дорожим ими, как Данте: noi non potemo aver perfetta vita senza amici – для совершенства жизнь требует друзей. Древние справедливо прославляли такую дружбу: Гомер восхваляет узы, связывающие Ахилла и Патрокла, а Плутарх – Тесея с Пирифоем, Среди евреев она редка – во всяком случае, в Ветхом Завете я не отыскал друзей, кроме Давида и Ионафана, но и тут обязательства Давида были не настолько велики, чтобы удержать его от убийства сына Ионафана. В нежных летах у меня, как и у большинства детей моего сословия, были товарищи детских игр и забав, но выросши и принявши на себя семейные обязательства, я отстранился от них, так как они стали тяжкой обузой. Англичане в этом сильно отличаются от нас; они обзаводятся друзьями на всех стадиях своей жизни и проводят различие между узами дружбы и узами крови. И приняв Лоуэра в свое сердце – я никогда не встречал никого, столь близкого мне по духу и интересам, – я ошибочно полагал, будто он платит мне тем же и принял на себя такие же обязательства. Но дело обстояло иначе. Англичане своими друзьями не дорожат.

Однако тогда я не подозревал об этой печальной правде и сосредоточил все свои усилия на том, чтобы платить моим друзьям за их доброту и одновременно пополнять свои знания, помогая Бойлю в его химических опытах, ведя во все часы и дни долгие и плодотворные беседы с Лоуэром и его приятелями. Несмотря на серьезность манер Бойля, его лаборатория буквально искрилась веселостью – но только не когда ставились опыты, ибо он видел в них постижение Божьей воли, требующее благоговейности. Перед началом опыта женщин удаляли из опасения, как бы иррациональность их природы не повлияла на результаты, и все участники истово сосредотачивались. Моей обязанностью было записывать течение опытов, помогать устанавливать инструменты, а еще – вести счета, так как Бойль тратил на свою науку целое состояние. Он пользовался – и часто бил их – специально для него изготовленными стеклянными колбами, но и трубки из кожи, насосы, линзы, которые ему требовались, – все съедало огромные деньги. А дороговизна химикалий, многие из которых заказывались в Лондоне и даже в Амстердаме! Вряд ли нашлось бы много людей, готовых тратить столько и получать так мало результатов, представляющих немедленную ценность.

Я должен сейчас же заявить, что принадлежу к тем, кто ни на йоту не разделяет господствующую точку зрения, будто готовность все делать самому унижает чистоту опытной философии. В конце-то концов, есть четкое различие между трудом, исполняемым за денежное вознаграждение и отдаваемым на благо человечеству. Иначе говоря, Лоуэр как философ был вполне равен мне, даже если он и покинул эмпиреи, став практикующим врачом. Я нахожу достойной смеха манеру тех профессоров анатомии, кто считает ниже своего достоинства самому взять нож и ограничивается пояснениями, пока препарирует служитель. Сильвию никогда бы даже в голову не пришло восседать на помосте и излагать правила, пока другие препарируют. Когда он учил, нож был у него в руке, а его фартук испещряли пятна крови. Бойль тоже не брезговал сам ставить опыты и однажды в моем присутствии собственноручно препарировал крысу. И когда он завершил этот опыт, то ни на йоту не утратил своего благородного достоинства. Напротив, по моему мнению, это добавило ему величия, ибо в Бойле сочетались богатство, смирение и любознательность, и от этого мир стал богаче.

– А теперь, – сказал Бойль, когда днем явился Лоуэр и мы сделали перерыв в наших трудах, – для Кола настало время отработать медяки, которые я ему плачу.

Это меня встревожило, так как я усердно трудился по меньшей мере два часа и теперь подумал, что, возможно, я допустил какие-то промахи или же Бойль не заметил моих стараний. Однако он просто хотел, чтобы я, как говорится, оплатил свой ужин пением. Я находился там не только чтобы учиться у него, но и чтобы его учить – таково было дивное смирение этого человека.

– Ваша кровь, Кола, – сказал Лоуэр, успокаивая мою тревогу. – Расскажите нам про вашу кровь. Чего вы искали? На каких опытах основаны ваши выводы? Собственно говоря, каковы ваши выводы?

– Боюсь, что я сильно вас разочарую, – начал я нерешительно, увидев, что они намерены настоять на своем. – Мои исследования не успели продвинуться достаточно далеко. Меня главным образом занимает вопрос, для чего существует кровь? Мы уже тридцать лет знаем, что она обращается в теле, это доказал ваш собственный Гарвей. Мы знаем, что животное, если выпустить из него кровь, тут же умрет. Дух витальности в крови – это средство сообщения между разумом и силой движения, благодаря которому и происходит движение…

Тут Лоуэр погрозил мне пальцем.

– А, так вы попали под влияние мистера Гельмонта, сударь! Тут мы поспорим.

– Вы с этим не согласны?

– Нет. Хотя сейчас это не важно. Пожалуйста, продолжайте. Я перестроил свои аргументы и изменил мое вступление.

– Мы верим, – начал я, – мы верим, что кровь переносит жар брожения в сердце к мозгу, тем самым обеспечивая тепло, которое необходимо нам для жизни, а избыток выделяется в легких. Но так ли это на самом деле? Насколько мне известно, проверки на опытах не производилось. Второй вопрос очень прост: для чего мы дышим? Мы предполагаем, что для балансирования температуры телесного жара, чтобы втягивать прохладный воздух и тем умерять жар крови. Опять-таки верно ли это? Хотя склонность дышать чаще, когда мы напрягаемся, словно бы указывает на нечто подобное, обратное неверно. Я поместил крысу в ведро со льдом и заткнул ей ноздри, но она все равно сдохла.

Бойль кивнул, а Лоуэр как будто хотел задать вопрос-другой, но, заметив, что я сосредоточился, дабы представить мои опыты в наилучшем виде, он любезно не стал меня перебивать.

– Еще меня поразило то, как кровь меняет свою консистенцию. Например, вы замечали, что, проходя через легкие, она приобретает иной оттенок?

– Признаюсь, что нет, – ответил Лоуэр задумчиво. – Хотя, разумеется, я знаю, что в банке кровь обретает другой цвет. Но причина же нам известна, не так ли? Более тяжелые меланхолические элементы крови оседают, и поэтому вверху она светлее, а внизу темнее.

– Нет, – твердо сказал я. – Закройте банку, и цвет не изменится. И я не нахожу объяснения тому, каким образом подобное разделение может происходить в легких. Однако, когда кровь выходит из легких – во всяком случае, у кошек, – она много светлее, чем когда поступает туда. Из чего как будто следует, что из нее извлекается некая темнота.

– Надо будет разъять кошку и посмотреть. У вас ведь была живая кошка?

– Да, некоторое время она жила. Вполне возможно, что в легких из крови извлекаются какие-то другие вредные элементы, вычищаются при проходе сквозь ткань, как сквозь сито, и выдыхаются. Более светлая кровь – это очищенная субстанция. В конце-то концов, нам известно, что выдыхаемый воздух часто имеет неприятный запах.

– А вы не взвешивали две чашки крови, чтобы проверить, не изменяется ли ее вес? – спросил Бойль.

Я слегка покраснел, потому что эта мысль мне в голову не приходила.

– Совершенно очевидно, что именно это должно быть следующим шагом, – сказал Бойль. – Конечно, это может оказаться пустой тратой времени или же открыть новое направление для исследований. Но это второстепенный момент. Прошу вас, продолжайте.

Допустив такой простейший промах, я утратил желание продолжать; мне уже не хотелось приобщать их к более фантастичным полетам моей фантазии.

– Если сосредоточиться на двух гипотезах, – сказал я, – возникает проблема, как проверить, какая верная: выбрасывает ли кровь в легких что-то или вбирает?

– Или и то, и другое, – сказал Лоуэр.

– Или и то, и другое, – согласился я. – Я уже обдумывал, как поставить опыт, но в Лейдене у меня не было ни времени, ни необходимых приспособлений, чтобы продолжить эти исследования.

– А именно?

– Ну, – начал я, немного нервничая, – если цель дыхания – выбрасывание лишнего жара и ядовитых отходов ферментации, тогда воздух сам по себе значения не имеет. И если мы поместим животное в вакуум…

– Понимаю, – сказал Бойль, взглянув на Лоуэра, – вы хотели бы воспользоваться моим вакуумным насосом.

Как ни странно, мысль об этом мне в голову не приходила до того, как я заговорил. Насос Бойля был настолько знаменит, что я по приезде в Оксфорд даже не вспомнил про него: ведь мне и не снилось, что я мог бы им воспользоваться сам. Машина эта отличалась такой сложностью, великолепием и дороговизной, что была известна любознательным людям во всей Европе. Теперь, конечно, такие приспособления достаточно распространены, но тогда в христианском мире их, вероятно, было всего два, причем машина Бойля была лучше и настолько хитроумного устройства, что никому не удалось повторить ее – как и полученные им результаты. Разумеется, пользование ею строго ограничивалось. Лишь очень немногим дозволялось наблюдать ее в действии, а уж тем более принимать участие в опытах с ней. И я допустил большую дерзость, вообще коснувшись этого предмета. Меньше всего мне хотелось бы получить отказ. Я поставил себе задачей завоевать его доверие, и вызвать теперь его неудовольствие было бы губительно.

Но все обошлось. Бойль задумался, потом кивнул:

– И как бы вы за это взялись?

– Подойдет мышь или крыса либо даже птица. Поместите ее под колокол и удалите воздух. Если предназначение дыхания – избавление от вредных паров, тогда вакуум обеспечит для этого больше пространства и существовать животному будет даже легче. Если же для дыхания требуется, чтобы в кровь всасывался воздух, тогда вакуум вызовет у животного недомогание.

Бойль обдумал мои слова и кивнул.

– Да, – сказал он затем. – Отличная идея. Мы можем заняться этим теперь же, если хотите. А почему, собственно, и нет? Идемте. Машина стоит в готовности, и мы можем приступить незамедлительно.

Он направился в соседнюю комнату, видевшую многие из прекраснейших его опытов. Насос – одно из искуснейших приспособлений, которые я когда-либо видел, – стоял на столе. Тем, кому он неизвестен, я советую ознакомиться с превосходнейшими гравюрами в opera completa[10] Бойля; здесь же я просто скажу, что это весьма сложное приспособление из бронзы и кожи с рукояткой, подсоединенной к большому стеклянному колоколу, и набором клапанов, через которые гонимый парой мехов воздух может двигаться только в одном направлении, но не в другом. С его помощью Бойль уже продемонстрировал немало чудес, включая опровержение dictum[11] Аристотеля, что природа не терпит пустоты. Как он сказал с редкой для него шутливостью: возможно, природа ее и не любит, но мирится с ней, если ее принудить. Вакуум – пространство, полностью освобожденное от какого бы то ни было содержимого, – действительно может быть создан и обладает многими странными свойствами. Пока я внимательно разглядывал насос, Бойль рассказывал мне, как звенящий колокольчик, помещенный под стеклянным куполом, перестает звучать, когда вокруг него создают вакуум; чем совершеннее вакуум, тем слабее звук. Он сказал, что даже нашел объяснение этому феномену, но не пожелал сообщить его мне. Я сам увижу в опыте с животным, даже если опыт и не удастся.

Птицей была голубка, которая нежно ворковала, пока Бойль вынимал ее из клетки и помещал под стеклянный свод. Когда все было готово, он подал знак, и помощник привел в движение мехи под кряхтение и свист воздуха, выходящего через клапаны.

– Сколько времени это требует? – спросил я с живой любознательностью.

– Несколько минут, – ответил Лоуэр. – И я убежден, что ее песенка слабеет, слышите?

Я с интересом смотрел на пернатую тварь, являвшую многие признаки телесного страдания.

– Вы правы. Но ведь причина в том, что сама птица, видимо, не склонна более производить звуки.

Не успел я договорить, как голубка, только что оживленно прыгавшая под куполом, натыкаясь на невидимую стеклянную стену, которую ощущала, но не могла постигнуть, повалилась на спину, разинув клюв. Бусины ее глаз выпучились, а ноги дергались самым жалостным образом.

– Силы небесные! – воскликнул я. Лоуэр словно меня не услышал.

– Почему бы нам не пустить воздух обратно и не посмотреть, что произойдет?

Клапаны были повернуты, и вакуум с шипением заполнился. Птица лежала, все так же дергаясь, хотя было ясно, что она ощущает большое облегчение. И немного погодя она встала на лапки, взъерошила перья и возобновила свои попытки улететь.

– Ну, – сказал я, – вот и конец одной гипотезы.

Бойль кивнул и сделал знак помощнику повторить опыт. Тут я должен указать на необычайную доброту этого замечательного человека, который запрещал использовать то же самое животное более, чем в одной серии экспериментов, из-за претерпеваемых им мучений. После того, как оно сослужило свою службу и отдало себя пополнению человеческих знаний, он либо отпускал его, либо, в случае необходимости, умерщвлял.

До того дня мне и в голову не приходило, что мои взгляды на этот предмет может разделять другой эксперименталист, и я возрадовался, наконец найдя человека, чьи чувства оказались сходными с моими. Опыты должны ставиться, тут нет сомнений; но порой, когда я наблюдаю лица моих коллег, занятых препарированием, мне кажется, я замечаю слишком большое удовольствие на их лицах и подозреваю, что агония продлевается долее, чем необходимо для получения сведений. Однажды в Падуе вивисекция собаки была прервана, когда служанка, удрученная жалобными воплями вскрываемого животного, задушила собаку на глазах у полной аудитории студентов, огорченных и возмущенных тем, что демонстрация опыта была прекращена таким образом. Из всех собравшихся там, полагаю, лишь я сочувствовал этой женщине и был благодарен ей; но тут же устыдился такой женской слабости, причиной которой, думается, был восторг, какой я в детстве испытывал, когда мне читали жизнеописание святого Франциска, который любил и почитал все творения Божьи.

Однако Бойль пришел к тем же выводам, хотя (как это на него похоже!) в гораздо более методичном духе и, разумеется, не под влиянием воспоминаний об окрестностях Ассизи. Ибо, веря, что джентльмен должен оказывать христианское милосердие людям низших сословий, он полагал, что людям – джентльменам Божьего творения – следует быть милосердными к животным, над которыми им дана власть. Не останавливаясь перед тем, чтобы использовать людей и животных в силу своего законного на то права, он неколебимо считал, что всякой жестокости следует избегать. Вот так добрый католик и убежденный протестант оказались в полном согласии, и сердечная доброта Бойля покорила меня еще больше.

В тот день мы использовали только одну птицу. Путем тщательных наблюдений мы установили, что она почти ничего не ощущала, когда выкачана была лишь половина воздуха, но начинала проявлять признаки недомогания, когда откачивались две трети, и падала замертво, когда убирались три четверти. Вывод: для продолжения жизни необходимо присутствие воздуха, хотя, как указал Лоуэр, это не объясняет, какова его роль. Сам я считаю, что, как огонь нуждается в воздухе, чтобы гореть, так и жизнь, которую можно приравнять к огню, тоже нуждается в нем, хотя я и признаю, что выводы, опирающиеся на аналогии, полезны лишь ограниченно.

Она была милой птичкой, голубка, которую мы использовали, чтобы вырвать у Природы эти ее тайны, и я испытал обычный прилив печали, когда мы подошли к заключительной, необходимой части опыта. Хотя мы предвидели результат, требования философии неумолимы, и во избежание возражений должно быть наглядно показано все. И мой голос в последний раз успокоил птичку, и моя рука снова поместила ее в колокол, а затем подала сигнал помощнику качать. Когда она наконец упала мертвой и ее песенка затихла навеки, я помолился кроткому святому Франциску. Божья воля состоит в том, что невинные иногда должны страдать и умирать ради более великой цели.

Глава пятая

Когда мы завершили опыт, Лоуэр осведомился, не хочу ли я отобедать с некоторыми его друзьями, знакомство с которыми, по его мнению, могло оказаться мне полезным. Это было очень любезно с его стороны, и казалось, что близость к Бойлю, сопряженная с опытом, привела его в хорошее расположение духа. Однако я подозревал, что в его характере есть и другая сторона, темная, постоянно воюющая с его природным благородством. На краткое мгновение, пока я излагал Бойлю свои мысли, я ощутил в манере Лоуэра какую-то тревогу, хотя она так и осталась скрытой. И еще я заметил, что он не излагал свои теории и не пояснял свои мысли. Их он хранил при себе.

Я не принял этого к сердцу. Бойль был наиболее видным среди немногих джентльменов с положением, которых Лоуэр числил среди своих знакомых и которые могли поспособствовать ему в устройстве его будущего, и, естественно, он опасался, как бы они не отдали свое покровительство другому. Но я успокоился в уверенности, что не представляю для него никакой угрозы, и пришел к выводу, что вряд ли навлеку на себя его вражду. Быть может, мне следовало бы отнестись с большей внимательностью к его тревогам, ибо порождались они его характером, а не обстоятельствами.

Мое положение дозволяло мне держаться непринужденно среди людей самых разных сословий; я восхищался мистером Бойлем, был у него в долгу, но в остальном считал себя равным ему. Лоуэр не был способен чувствовать так; хотя все мы – граждане Республики познания, он в присутствии именитых часто держался настороженно, полагая себя ниже по происхождению, которое, хотя и было вполне почтенным, не одарило его ни богатством, ни полезными связями. Кроме того, ему не хватало талантов придворного, и в более поздние годы он так и не занял видного положения в Королевском Обществе, тогда как люди с куда меньшими заслугами присвоили там все важные посты. Это не могло не язвить человека с его честолюбием и гордостью, но по большей части его внутренние борения были скрыты от посторонних глаз, и я знаю, что, пока я оставался в Оксфорде, он помогал мне настолько, насколько позволяла его натура. Это был человек, который легко проникался симпатией, но затем попадал во власть страха, что его дружбой злоупотребят и извлекут из нее выгоду люди не столь доверчивые, как он. А то обстоятельство, что получить в Англии хорошо оплачиваемый пост столь трудно, лишь усилило эту черту его натуры. Я могу сказать это теперь, когда прошедшие годы смягчили мою обиду и научили меня лучшему пониманию. В то время я не был столь проницательным.

Однако именно его доброжелательность и восторженность стали причиной, что в тот же день я шел с ним по Главной улице в сторону замка.

– Я не хотел упоминать про это при Бойле, – сказал он доверительно, когда мы убыстрили шаг в прохладном воздухе близящегося вечера, – но у меня есть надежда вскоре получить труп. Бойль этого не одобряет.

Его слова меня удивили. Хотя некоторые старые врачи решительно против анатомирования, все еще грозящего большими неприятностями с церковниками, в Италии оно признано неотъемлемой частью занятий медициной. Неужели такой человек, как Бойль, имел возражения?

– Нет-нет, он не возражает против анатомирования, но ему кажется, что в увлечении я иногда поступаюсь своим достоинством. Возможно, он прав, но другого способа получить их нет, если не заручиться разрешением заранее.

– О чем вы говорите? Разрешение? Но где этот человек отыщет труп?

– Он и есть труп.

– Как же вы можете попросить разрешения у трупа?

– О, он еще жив, – беззаботно ответил Лоуэр – Во всяком случае, пока.

– Он болен?

– Боже мой, нет. Так и пышет здоровьем. Но его скоро повесят. После того, как признают виновным. Он напал на джентльмена и сильно его ранил. Очень простое дело: его схватили с ножом в руке. Придете посмотреть повешение? Признаюсь, я приду: не так уж часто вешают студентов, увы. Почти все они становятся священниками и получают приходы пожизненно… Право, тут где-то прячется каламбур, если правильно построить фразы.

Я начал понимать точку зрения Бойля, но Лоуэр, когда думал о своих исследованиях, совершенно не замечал неодобрения и принялся объяснять, как трудно теперь получить свежий труп. Что ни говори, а у гражданской войны была эта светлая сторона. А уж когда в Оксфорде квартировала армия короля, трупы шли по пенсу за пару. Никогда еще у анатомов не случалось такого изобилия материала. Я удержался и не напомнил ему, что он был слишком молод, чтобы помнить те времена.

– Беда в том, что чаще люди умирают потому, что страдали той или иной болезнью.

– Только если их лечил не тот врач, – сказал я, решив показать себя не меньшим остроумцем, чем он.

– Да-да. Но это весьма неудобно Мы лишь тогда получаем возможность узнать, как выглядит истинно здоровый человек, когда его умертвили каким-то относительно чистым способом. И наиболее постоянно таких поставляют виселицы. Но это еще одна из привилегий университета.

– Простите? – сказал я в некотором удивлении.

– Таков закон, – продолжал он. – Университет имеет право на труп любого повешенного в пределах двадцати миль. К тому же нынешние суды очень попустительствуют преступникам. Многие интереснейшие образчики отделываются поркой, а вешают за год не больше дюжины. И боюсь, они не всегда наилучшим образом используют полученные трупы. Наш профессор-региус[12] не годится и в плотники. В последний раз… ну, не будем об этом, – сказал он, содрогнувшись.

Мы подошли к замку, огромному мрачному зданию. Замок этот, казалось, вряд ли мог оборонить город от нападения или дать приют горожанам. Собственно, на памяти всех живущих он никогда не служил этим целям; а теперь в нем помещалась тюрьма графства, где те, кто ожидал суда, содержались до него – а также и после в ожидании казни. Это было грязное убогое место, и я с отвращением поглядывал по сторонам, когда Лоуэр постучал в дверь домика у речки в тени башни.

Увидеть труп оказалось на удивление легко. Лоуэр просто дал тюремщику пенни, и колченогий старик – солдат, сражавшийся за короля и награжденный этой должностью за свою службу, – побрякивая ключами на поясе, повел нас внутрь. Если снаружи замок был мрачным, то внутри он оказался еще мрачнее, хотя и не для привилегированных его обитателей. Бедняки, разумеется, размещались в наихудших темницах и были вынуждены есть пищу, которой едва хватало, чтобы душа держалась в теле. Однако, как указал Лоуэр, в любом случае у некоторых душу вскорости насильно отделят от тела, так к чему было их баловать?

Но узники почище могли снять более здоровое помещение, посылать за едой в харчевню и сверх того отдавать свое белье в стирку, когда требовалось. И даже принимать посетителей, если те – вот как Лоуэр – соглашались щедро заплатить за это право.

– Вот и пришли, господа хорошие, – сказал тюремщик, открывая тяжелую дверь, за которой, как я понял, находилось помещение для не особо важных персон.

Человек, которого Лоуэр надеялся разрезать на кусочки, сидел на узкой кровати. Когда мы вошли, он поднял голову – довольно угрюмо, – но затем с любопытством прищурился, а когда мой друг вступил в полоску света, падавшую сквозь открытое зарешеченное окно, узник как будто его узнал.

– Доктор Лоуэр, не так ли? – сказал он мелодичным голосом. Позже Лоуэр рассказал мне, что он происходил из хорошей, только обедневшей семьи, его грехопадение явилось некоторой неожиданностью, но его происхождение не было настолько высоким, чтобы избавить его от виселицы. И назначенный день приближался. Англичане не затягивают срок между приговором и его исполнением, так что осужденного в понедельник часто вешают на следующее же утро, если ему не улыбнется удача. Джек Престкотт мог почитать себя счастливцем, что его арестовали за несколько недель до прибытия судьи, совершающего объезд, которому предстояло слушать его дело; и таким образом он получил время, чтобы очистить свою душу; Лоуэр объяснил мне, что ни об оправдании, ни о помиловании и речи быть не может.

– Мистер Престкотт, – весело сказал Лоуэр, – надеюсь, я застаю вас в добром здравии?

Престкотт кивнул и ответил, что он здоров настолько, насколько можно ожидать.

– Я не стану ходить вокруг да около, – начал Лоуэр. – Я пришел, чтобы попросить вас кое о чем.

Престкотт словно бы удивился, что человека в его положении могут о чем-то просить, но кивнул, приглашая Лоуэра высказать свою просьбу. Он отложил книгу, которую читал, и приготовился слушать.

– Вы – молодой человек, приобретший немалые знания, и я слышал, что ваш наставник отзывался о вас очень лестно, – сказал Лоуэр. – И вы совершили гнуснейшее преступление.

– Если вы нашли бы способ спасти меня от петли, я бы согласился с вами, – невозмутимо ответил Престкотт. – Но, боюсь, вас привело сюда что-то другое. Однако, прошу вас, продолжайте, доктор, я вас перебил.

– Уповаю, вы размышляли о своем грешном поведении и признали справедливость расплаты, ожидающей вас в назначенный срок, – продолжал Лоуэр, как мне показалось, весьма высокопарно. Полагаю, попытка найти правильный тон породила некоторую дисгармонию.

– О да, – ответил юноша с подобающей серьезностью. – Каждый день я молюсь Всемогущему о прощении, не забывая, что не заслуживаю такой милости.

– Чудесно! – воскликнул Лоуэр. – Так если я укажу вам, как вы могли бы неоценимо содействовать улучшению жребия всего рода людского и совершить нечто благое, дабы искупить ужасные деяния, с которыми ваше имя останется навеки связанным, вас это может заинтересовать? Хм-м?..

Юноша опасливо кивнул и осведомился, каким образом содействовать.

Лоуэр объяснил, как закон распоряжается телами преступников.

– Ну а вам следует знать, – продолжал он, не замечая, что Престкотт слегка побледнел, – что профессор-региус и его помощники – неуклюжие мясники. Они будут рубить, и пилить, и резать, и превратят вас в изуродованный обрубок, и никому это ни капли знания не прибавит. Из вас лишь сотворят потеху для всякого прыщавого студентика, который вздумает прийти и поглазеть. Да только таких отыщется немного. Тогда как я… и мой друг здесь, синьор да Кола из Венеции, – ведем изыскания самого тонкого свойства. И к тому времени, когда мы завершим свой труд, мы будем знать неизмеримо больше о том, как человеческое тело отправляет свои действия. И не будет ничего лишнего, заверяю вас, – продолжал он, помахивая пальцами в воздухе в подкрепление своих слов. – Видите ли, беда с профессором та, что, стоит ему сделать перерыв, чтобы пообедать, как он обо всем забывает. Он много пьет, видите ли, – добавил Лоуэр доверительно – А то, что остается, выбрасывается или пожирается крысами в подвале. Тогда как я заспиртую вас…

– Простите? – слабым голосом сказал Престкотт.

– Заспиртую вас, – с восторгом повторил Лоуэр – Это новейший способ. Если мы вас расчленим и опустим в чан со спиртом, вы сохранитесь намного дольше. Спирт несравненно лучше коньяка. И когда у нас будет время заняться анатомированием, мы вас просто выуживаем и беремся за дело. Замечательно, а? Ничто напрасно не пропадет, заверяю вас. И нужно всего лишь письмо от вас с изъявлением вашей последней воли, чтобы мы получили дозволение анатомировать вас после того, как вы примете свою справедливую кару.

В убеждении, что ни один разумный человек не откажется исполнить его просьбу, Лоуэр прислонился к стене и улыбнулся от предвкушения.

– Нет, – сказал Престкотт.

– Прошу прощения?

– Я сказал «нет». И только «нет».

– Но я же объяснил вам, анатомируют вас так или иначе. Неужели вы не хотите, чтобы это было сделано по всем правилам?

– Я вообще не хочу, чтобы это было сделано, благодарю вас. Более того, я убежден, что этого не случится.

– Помилование, вы так полагаете? – с интересом сказал Лоуэр. – Не думаю. Нет, боюсь, вас повесят, сударь. В конце-то концов, вы чуть не убили важную персону. Скажите, почему вы на него напали?

– Мне следует поспешить и напомнить вам, что меня еще не признали виновным ни в каком преступлении и уж тем более не приговорили, и я убежден, что вскоре вновь обрету свободу. Если я ошибаюсь, тогда будет время взвесить ваше предложение, но и в таком случае сомневаюсь, что смогу услужить вам. Моя мать, несомненно, будет против.

Полагаю, тут Лоуэру следовало бы вернуться к своей теме, но его пыл, казалось, поостыл. Быть может, мать юноши, подумал он, почтет, что разъятие и заспиртовывание еще больше опозорят его имя. Он с сожалением кивнул и встал, благодаря юношу за то, что тот выслушал его просьбу.

Престкотт сказал, что ему не в чем извиняться, а на вопрос, не нужно ли ему чего-либо, чтобы облегчить его пребывание тут, спросил, нельзя ли передать доктору Грову, одному из его наставников, просьбу посетить его тут. Он нуждается в духовном утешении, сказал он. Еще один галлон вина также будет принят с благодарностью. Лоуэр обещал, а я предложил доставить вино, так как мне было жаль беднягу. Что я и сделал, когда мой друг отправился к новому пациенту.

– Ну, попытаться стоило, – сказал он разочарованно, когда мы встретились позднее и разговор вернулся к теме упирающихся трупов. Я заметил, что этот отказ омрачил его недавнюю веселость.

– Но что он имел в виду, когда сказал, что на долю его семьи выпало достаточно позора?

Однако Лоуэр о чем-то задумался и, не обратив внимания на мой вопрос, продолжал сетовать на свою неудачу.

– Что-что? – сказал он внезапно, очнувшись от своих мыслей, и я повторил свой вопрос.

– А! Ничего, кроме правды. Его отец был предателем и бежал из страны, прежде чем его успели схватить. Отца тоже казнили бы, представься такая возможность.

– Ну и семья!

– Вот именно. Видимо, сын пошел в отца не только наружностью, увы! Просто черт знает что такое, Кола. Мне необходим мозг. Несколько мозгов, а мне на каждом шагу ставят помехи и препоны.

Затем после долгого молчания он спросил, какова вероятность, что мать Сары Бланди поправится.

Я довольно глупо вообразил, что он хочет узнать подробности о ее состоянии и о лечении, которое я избрал, а потому я описал характер раны, то, как я вправил кость и очистил плоть, и какую мазь применил.

– Потеря времени, – сказал он надменно. – Тинктура ртути, вот что вам требовалось.

– Вы полагаете? Возможно. Но я решил, что в данном случае, учитывая положение Венеры, ей скорее поможет более апробированное лечение…

И вот тут-то впервые по-настоящему дала о себе знать темная сторона моего друга, о которой я упоминал. Я еще не договорил, как он бешено вспылил на глазах у всех прохожих и с искаженным лицом встал передо мной.

– Не будьте таким глупцом! – закричал он. – Положение Венеры! Что за нелепая магия? Боже мой, или мы еще египтяне, что обращаем внимание на подобный вздор?

– Но Гален…

– Я плюю на Галена. И на Парацельса. И на любого заезжего мага с его слюнявым бормотанием. Они все ничтожные шарлатаны. Как и вы, сударь, если несете такую чушь. Вас не следует вообще подпускать к больным.

– Но, Лоуэр…

– «Более апробированное лечение», – сказал он с жестокой насмешкой, передразнивая мой акцент. – Полагаю, какой-нибудь католический поп набормотал вам все это, а вы исполняете то, что вам говорят? А? Медицина слишком важная область, чтобы с ней играл какой-нибудь богатый сынок вроде вас, который способен излечить простуду не более, чем перелом ноги. Занимайтесь подсчитыванием своих денег и своих акров, а серьезные дела предоставьте людям, которым они дороги.

Я был так ошеломлен этой вспышкой, столь непредвиденной и столь свирепой, что не нашел ответа и сказал только, что старался как мог и что никто лучше меня своих услуг не предложил.

– Убирайтесь с моих глаз! – воскликнул он со жгучим презрением. – Я не желаю вас больше видеть! У меня нет времени на невежественных лекаришек и шарлатанов.

Резко повернувшись на каблуках, он зашагал прочь, оставив меня стоять посреди улицы, пылающим от гнева и растерянности. С мукой я сознавал, что послужил дешевой потехой для окружавшей меня толпы лавочников.

Глава шестая

В глубоком расстройстве я вернулся в свою комнату обдумать, как мне поступить дальше, и попробовать понять, каким образом мог я навлечь на себя все эти язвительные обвинения. Ведь я принадлежу к тем, кто сразу же готов признать, что в подобных случаях вина лежит на нем, а мое незнакомство с английскими нравами и обычаями еще более усугубляло мою растерянность. Тем не менее я был убежден, что оскорбительная вспышка Лоуэра была чрезмерной. Но ведь настроения, господствовавшие тогда в этой стране, способствовали крайности мнений.

Я сидел у маленького очага в холодной комнате, вновь охваченный отчаянием и ощущением неизбывного одиночества, от которых совсем недавно словно бы избавился. Ужли мои новые знакомства оборвались столь скоро? В Италии, бесспорно, никакая дружба не выдержала бы подобного поведения, и при обычных обстоятельствах мы уже сейчас готовились бы к поединку. Ничего подобного я предпринимать не собирался однако взвесил было, стоит ли мне задерживаться в Оксфорде, поскольку отношение ко мне Бойля также могло претерпеть изменения, и я вновь остался бы совсем без друзей. Но куда мог я уехать? Возвращаться в Лондон не имело смысла, хотя еще менее – оставаться тут. Я все еще был в колебаниях, когда по лестнице прозвучали шаги и громкий стук в дверь отвлек меня от моих унылых мыслей.

Это был Лоуэр. Он вошел решительным шагом с торжественно-серьезным выражением лица и поставил на стол две бутылки. Я смотрел на него холодно и настороженно, ожидая нового града поношений, и ждал, чтобы он заговорил первым.

Но он театрально рухнул на колени и умоляюще сложил ладони.

– Сударь, – сказал он с торжественностью более чем театральной, – как могу я испросить у вас прощения? Я вел себя словно лавочник, и даже хуже. Я вел себя негостеприимно, злобно, несправедливо и плебейски грубо. Приношу вам мои смиреннейшие извинения, стоя, как вы видите, на коленях, и молю о прощении, которого не заслуживаю.

Я был не менее ошеломлен этим его поведением, чем прежним, и не знал, как ответить на раскаяние, которое было столь же чрезмерным, как и его ярость, час назад.

– Вы не в силах простить, – продолжал он с бурным вздохом, так как я молчал. – Не могу вас за это винить. Итак, выбора не остается. Я обязан убить себя. Прошу, передайте моей семье, что надпись на моей могильной плите должна гласить: «Ричард Лоуэр, врач и негодяй».

Тут я расхохотался, настолько нелепым было его поведение, и, увидев, что я сдался, он ухмыльнулся мне в ответ.

– Нет, правда, я чрезвычайно сожалею, – сказал он почти обычным тоном. – Не знаю почему, но меня иногда охватывает такой гнев, что я не могу совладать с собой. А мое разочарование из-за этих трупов было таким жгучим… Если бы вы могли вообразить мои муки! Вы принимаете мои извинения? Вы будете пить из той же бутылки, что и я? Я не стану ни спать, ни бриться, пока вы не примете их, а вы же не хотите быть повинным в том, что я буду мести пол бородой?

Я покачал головой.

– Лоуэр, я вас не понимаю, – сказал я откровенно. – Как и никого из ваших соотечественников. А потому я буду думать, что таковы нравы вашей нации, что я сам виноват, если не понимал этого. И выпью с вами.

– Благодарение Небу, – сказал он. – Я уж думал, что по глупости лишился друга. Вы сама доброта, если позволяете мне сохранить вашу дружбу.

– Но, прошу вас, объясните, чем я вас так рассердил?

Он помахал рукой.

– Ничем. Я неверно истолковал… и я был расстроен, что потерял Престкотта. Не так давно у меня произошла бурная ссора из-за астрологического предсказания. Колледж врачей свято в них верует, и один человек угрожал воспрепятствовать мне практиковать в Лондоне, потому что я на людях выражаю презрение к астрологии и отстаиваю новое лечение минералами. Все та же битва между новыми знаниями и мертвящей рукой прежних. Столкновение это свежо у меня в памяти. И я не вынес, услышав, как вы, именно вы, становитесь на их сторону. Столь высоко я вас ценю. Непростительно, я знаю.

Он обладал талантом превращать оскорбление в похвалу, против которого у меня не было оружия. Мы, венецианцы, славимся изысканностью как нашей учтивости, так и наших оскорблений, но границы определены весьма точно, и даже самые неясные слова невозможно истолковать превратно. Лоуэр, и вообще англичане, обладают непредсказуемостью почти варварской; их гений так же не знает узды, как и их манеры, и их равно можно считать и великими, и умалишенными. Сомневаюсь, что иностранцы когда-либо поймут их или будут искренне им доверять. Но извинение – это извинение, и у меня редко его испрашивали столь изящно. Я пожал ему руку, мы обменялись торжественными поклонами и выпили за здоровье друг друга, тем самым завершив ссору по всем правилам.

– Почему вам так настоятельно и так неотложно требуется Престкотт?

– Мои мозги, Кола, мои мозги! – ответил он с громким стоном. – Я препарировал и зарисовал столько, сколько сумел раздобыть, и мог бы скоро завершить исследование. Я отдал ему годы, и оно принесет мне славу, когда будет завершено. А уж особенно спинной мозг. Просто завораживает. Но я не сумею завершить, если не получу еще. А если не завершу, то не смогу опубликовать мой труд. А мне известно, что один француз занимается более или менее тем же самым. Я не потерплю, чтобы меня побил какой-то юркий папист… – Он умолк, спохватившись, что снова оговорился. – Мои извинения, сударь. Но от этого столько зависит, и сердце просто разрывается, когда наталкиваешься на такие глупые помехи.

Он откупорил вторую бутылку, выпил из горлышка и протянул ее мне.

– Вот так. Причины моей невежливости. И должен признаться что с ними сочетается очень неустойчивый темперамент. Я по натуре холерик.

– И это говорит человек, который отвергает старую медицину!

Он ухмыльнулся.

– Справедливо. Но я говорю метафорически.

– Вы действительно смотрите так на влияние звезд? Считаете, что это вздор?

Он пожал плечами.

– Ах, да не знаю! Правда не знаю. Наши тела – микрокосм всего сущего? Можем ли мы определить движение одних, изучая другие? Вполне вероятно. Очень, я полагаю, логично, но пока еще никто не предложил мне надежного безупречного метода, как это делать. Пяленье на звезды, которым занимаются астрономы, выглядит пустопорожней чепухой, а они высокопарно творят из нее панацеи. И с этими своими телескопами они начнут находить их все больше и больше. О, весьма интересно! Но они впали в такой восторг, что совсем позабыли причину своих поисков. Впрочем, мне следует оставить эту тему, пока я не вышел из себя второй раз за этот день. Так не могли бы мы начать сначала?

– В каком смысле?

– Расскажите мне про вашу пациентку, эту весьма странную вдову Анну Бланди. Я буду слушать с превеликим вниманием, и какие бы замечания я ни сделал, в них не будет неодобрения.

Я все еще опасался настолько ему довериться, а потому медлил, но Лоуэр вздохнул и начал приготовления, чтобы вновь броситься на колени.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал я, поднимая ладони и стараясь сдержать смех. – Сдаюсь.

– Благодарение Небу! – сказал он. – Не сомневаюсь, что к старости меня одолеет ревматизм. Ну а теперь, если не ошибаюсь, вы сказали, что рана не затягивается?

– Да. И очень быстро загнивает.

– Вы попробовали не бинтовать ее, а подставить воздуху?

– Да. Это ничего не изменило.

– Жар?

– Как ни странно, нет. Но, конечно, его не избежать.

– Ест?

– Ничего не ест, если только дочь не покормит ее овсянкой.

– Моча?

– Жидкая, с запахом лимона и едким вкусом.

– Хм-м… Нехорошо. Вы совершенно правы. Нехорошо.

– Она умрет. Я хочу ее спасти. Вернее, хотел. Но нахожу ее дочь нестерпимой.

Последние мои слова Лоуэр пропустил мимо ушей.

– Какие-нибудь признаки гангрены?

Я ответил, что нет, но что и ее тоже скорее всего не избежать.

– Вы думаете, она согласится передать?..

– Нет, – сказал я твердо.

– Ну а дочь? Если я предложу ей целый фунт за останки?

– Вы, если не ошибаюсь, знаете эту девушку.

Лоуэлл испустил вздох и неохотно кивнул.

– Вот что, Кола, если я завтра умру, даю вам разрешение анатомировать меня. Понять не могу, почему это вызывает такой переполох. Ведь они же будут затем погребены, не так ли? Какое имеет значение, насколько они разъяты, если они умерли с соблюдением религиозного обряда? Или кто-то сомневается, что благой Господь не способен собрать их воедино при Втором Пришествии?

Я ответил, что в Венеции положение точно такое же: почему-то людям не нравится мысль, что их разрежут на куски, мертвы ли они или живы.

– Что вы намерены делать со старухой? – спросил он. – Ждать, пока она умрет?

Вот тогда-то меня и осенила мысль, которой я тут же решил поделиться с ним. И такова доверчивость моей натуры, что я и мгновения не колебался.

– Дайте-ка мне опять эту бутылку, – сказал я, – и я открою вам, что сделал бы, будь у меня такая возможность.

Он тут же вручил мне бутылку, а я коротко взвесил шаг, который собирался совершить. Мой разум был слишком смущен. Горькое ошеломление после его обвинений и облегчение после его извинений были так велики, что я потерял способность мыслить здраво. Нет, я никогда бы не доверился ему, если бы его надежность и дружба выглядели неколебимыми; но после того, как они подверглись сомнению, желание угодить ему и доказать мою искренность взяли верх над всем остальным.

– Прошу простить неуклюжесть моего изложения, – сказал я, когда он поудобнее прислонился к моей шаткой кровати. – Идея эта осенила меня, только когда мы наблюдали голубку в колоколе насоса. Видите ли, она касается крови. Что, если по воле случая крови оказывается недостаточно, чтобы доставлять питательные вещества? Что, если потеря крови означает, что ее не хватает, чтобы избавлять сердце от избытка жара? Не может ли в этом заключаться причина жара во всем теле? И я уже много лет задумывался над тем, не стареет ли кровь вместе с телом? Подобно каналу со стоячей водой, в котором все живое начинает погибать, потому что стоки засорены?

– Несомненно, если вы теряете кровь, вы умираете.

– Но почему? Не от истощения и не от переизбытка жара. Нет, сударь. Смерть приходит с вытеканием или закупориванием духа жизни, присутствующего в крови. Сама кровь, я убежден, служит всего лишь носителем этого духа. И старость вызывается его дряхлением. Такова, во всяком случае, моя теория, и в ней гармонично объединяются общепринятые истины, которые вы презираете, и знания, приобретенные через опыт, которые вы приветствуете.

– И вот тут мы соединяем ваше теоретическое предисловие с практическими нуждами лечения, вами проводимого, не так ли? Скажите, что вы намерены предпринять?

– Если не мудрствовать лукаво, все просто. Когда мы голодны, мы едим. Когда нам холодно, мы приближаемся к источнику тепла. Когда наши жизненные соки не уравновешены, мы добавляем или убавляем нужное количество, дабы восстановить равновесие.

– Если вы верите в этот вздор.

– Да, – сказал я. – А если нет и вы верите теории четырех стихий, то восстанавливаете равновесие в теле, усиливая слабейшую. В этом суть всякой медицины, старой и новой, – восстановление равновесия. Ну, в этом случае изъять еще некоторое количество крови с помощью пиявок или кровопускания значит только ухудшить ее положение. Если ее дух жизни слабеет, ослабить его еще больше – значит только повредить ей. Такова теория Сильвия, и я верю, что он прав. Логически, следует не забрать у нее кровь, а…

– Добавить, – быстро сказал Лоуэр и наклонился вперед с внезапным оживлением, когда наконец понял, к чему я клоню. Я в восторге кивнул.

– Вот-вот, – сказал я. – Вот именно! И не просто добавить, но молодую кровь, свежую, новую и не сгустившуюся, с жизненностью юности в своей консистенции. Вдруг это поможет заживлению раны в старом теле? Кто знает, Лоуэр, – вскричал я в увлечении, – кровь ведь может быть эликсиром жизни. В конце-то концов, принято считать, что здоровье стариков укрепляется, если они просто делят постель с ребенком. Только вообразите, что может сотворить юная кровь!

Лоуэр откинулся на своем сиденье и отпил большой глоток эля, обдумывая мои слова. Его губы шевелились, пока он вел безмолвный разговор с самим собой, перебирая в уме все возможности.

– Вы подпали под влияние мосье Декарта, не правда ли? – спросил он затем.

– Почему вы так думаете?

– Вы составили теорию, и она подсказывает вам практическое ее применение. У вас нет никаких свидетельств что из этого что-либо выйдет. И если мне дозволено сказать так – ваша теория нечетка. Вы приводите доказательство по аналогии – прибегнув к ссылке на жизненные соки, в которые не верите, – для того, чтобы заключить, что решение лежит в восполнении недостающего. И добавляете дух жизни, существование которого весьма предположительно.

– Хотя не опровергается даже и вами.

– Да. Это правда.

– Но вы оспариваете мою теорию?

– Нет.

– А можно ли установить, прав ли я, кроме как проверив ее на практике? Ведь это же основа опытной философии?

– Основа мосье Декарта, – сказал он, – если я верно его понял. Составить гипотезу, затем собрать данные и посмотреть, верна ли она. Альтернатива, предложенная лордом Бэконом, состоит в том, чтобы собрать данные, а затем вывести объяснение, которое охватит все, что об этом известно.

Задним числом, вспоминая эту беседу, добросовестно занесенную в тетрадь, которая сопровождала меня во всех моих путешествиях и которую я теперь перечитал впервые за много лет, я замечаю многое, скрытое тогда от моего понимания. Английское отвращение к иностранцам очень быстро приводит к желанию отвергать любой шаг вперед, который видится им следствием неверных, по их мнению, методов, что позволяет этому высокомернейшему из народов объявлять своими любые открытия. Дескать, открытие, основанное на хромающих предпосылках, – не открытие: все иностранцы, находящиеся под влиянием Декарта, используют хромающие предпосылки, а посему… Hypotheses non facto. Тут нет гипотезы: не таков ли рев труб мистера Ньютона, когда он обрушивается на Лейбница, как на вора, поскольку идеи того совпадали с его собственными? Однако тогда я просто полагал, что мой друг употребил этот аргумент как средство для пополнения нашего знания.

– Мне кажется, что ваша оценка мосье Декарта не воздает ему должного, – сказал я. – Но не важно. Скажите, какой метод избрали бы вы?

– Я бы начал с переливания крови между животными – молодыми и старыми. Сперва одной породы, а затем разных пород. Я бы вливал воду в сосуды животных, чтобы посмотреть, не будет ли результат тем же самым. Затем я сравнил бы все результаты, чтобы увидеть, каковы результаты именно переливания крови. И наконец, когда убедился бы, что могу продолжать с полной уверенностью, я бы испробовал этот метод на миссис Бланди.

– Которая к этому времени покоилась бы в могиле уже год, если не больше.

Лоуэр ухмыльнулся.

– Ваш безошибочный глаз заметил слабость этого метода.

– Позвольте, я выражусь иначе. Вы мне поможете?

– Естественно, я был бы в восторге. Я просто обсуждал сопутствующие вопросы. А какой метод изберете вы?

– Не знаю, – сказал я – Мне было пришло в голову, что подошел бы бык. Могучий вол, знаете ли. Но логика заставляет отказаться от этого. Как вам известно, кровь имеет склонность сворачиваться. И потому необходимо переливать ее от одного существа другому без проволочек. А вола в комнату не приведешь. Кроме того, такая кровь несет животный дух, а мне претит мысль о том, чтобы ввести человеку животность вола. Это было бы оскорблением Бога, который поставил нас выше животных.

– Так вашу собственную?

– Нет. Я ведь должен буду вести опыт.

– Ну, тут никаких затруднении нет. Мы легко найдем кого-нибудь. Лучше всего, – продолжал он, – подошла бы дочь. Она согласится ради матери. И я уверен, мы сумеем внушить ей необходимость хранить молчание.

Я совершенно забыл про дочь. Лоуэр заметил, как вытянулось мое лицо, и осведомился о причине.

– Когда я в последний раз приходил в их дом, она вела себя с такой нестерпимой дерзостью, что я поклялся больше не переступать их порога.

– Гордость, сударь, гордость!

– Быть может. Но вы должны понять, что я не могу уступить. Она должна молить меня на коленях, прежде чем я возьму свои слова назад.

– Оставим это на время. Предположим, вы могли бы провести этот опыт – только предположим, – сколько крови вам потребовалось бы?

Я покачал головой.

– Пятнадцать унций? Или двадцать? Столько крови человек может потерять без дурных последствий. Возможно, что и побольше на более поздней стадии. Мне пришло в голову, что кровь должна покидать одно тело и вливаться в другое в одних и тех же местах – вена в вену, артерия в артерию. Я бы рекомендовал взрезать яремную вену, но только слишком трудно потом остановить ток из нее Я не хочу спасти мать, а дочери дать истечь кровью. Так что, пожалуй, какой-нибудь крупный сосуд в руке. Сделать перевязку, чтобы он вздулся. Это-то просто. Меня смущает само переливание.

Лоуэр встал и прошелся по комнате, роясь в карманах.

– Вы слышали про впрыскивания? – спросил он затем.

Я покачал головой.

– А! – сказал он. – Замечательная идея, над которой мы как раз работали.

– Мы?

– Я, доктор Уоллис и мой друг Рен. В некоторых отношениях она схожа с вашей идеей. Видите ли, мы берем острый инструмент и втыкаем его в сосуд, а потом впрыскиваем жидкости прямо в кровь, минуя желудок.

Я наморщил лоб.

– Поразительно! И что происходит?

Он помолчал.

– Результаты мы получали разные, – признался он затем. – В первый раз все вышло великолепно. Мы впрыснули одну восьмую чашки красного вина прямо в собаку. Недостаточно, чтобы она хотя бы слегка опьянела, если бы вылакала столько. Но благодаря такому методу она была пьянее пьяного. – Он ухмыльнулся своим воспоминаниям. – Мы еле с ней справились. Спрыгнула со стола, забегала по комнате, а потом наткнулась на посудный буфет и повалилась на спину. Мы еле справлялись со смехом. Даже Бойль не сдержал улыбки. Но важно то, что небольшое количество впрыснутого вина оказывает заметно большее воздействие, чем то же количество, попавшее в желудок. И в следующий раз мы взяли старого облезлого пса и впрыснули соль аммония.

– И?..

– Он сдох, причем сильно мучаясь. Когда мы его вскрыли, коррозия сердца оказалась очень значительной. В следующий раз мы попробовали впрыснуть молоко, чтобы посмотреть, не обойдем ли мы таким образом потребность в еде. Но, к сожалению, оно в сосудах свернулось.

– И эта тоже сдохла?

Он кивнул:

Наверное, мы впрыснули слишком много. В следующий раз сократим дозу.

– Я был бы в восхищении, если бы вы дозволили мне присутствовать.

– С большим удовольствием. Но я хотел сказать, что мы могли бы использовать для вашего переливания тот же метод. Вы не хотите, чтобы кровь соприкоснулась с воздухом, иначе она может свернуться. Возьмите голубиное перо, которое легко истончить и заострить, проколите дырочку в кончике и введите его в вену Сары. Присоедините его к длинной серебряной трубочке узкого диаметра, а другое перо вставьте в вену матери. Погодите, пока из трубочки не потечет кровь, а тогда пережмите ток крови в вене матери над разрезом. Присоедините другой конец трубочки и считайте. Боюсь, мы можем только догадываться о количестве вытекающей крови. Но если дать ей несколько секунд стекать в чашку, мы получим представление о скорости, с какой она вытекает.

Я восторженно закивал.

– Великолепно, – сказал я. – Я думал испробовать кровососные банки. Но этот метод много аккуратнее.

Он ухмыльнулся и протянул мне руку.

– Клянусь Богом, мистер Кола, я рад, что вы здесь. Вы мне по сердцу, поистине так. Ну а пока кто из нас посетит Грова ради бедняги Престкотта?

Глава седьмая

Я всегда признавал, что остаюсь в долгу у Лоуэра за способ переливания крови. Без его находчивости операцию эту вряд ли удалось бы провести. Однако истина в том, что сама идея и ее обоснование принадлежали мне, и позднее я поставил опыт. До того времени мысли Лоуэра сосредотачивались только на задаче введения в кровь иных жидкостей и медикаментов, а о возможности или значимости переливания самой крови он никогда не задумывался.

Однако речь об этом пойдет ближе к концу моего повествования, мне же надлежит излагать мою историю в ее последовательности. И в ту минуту моей главной заботой было предложить мои услуги для посещения доктора Грова, о чем просил Престкотт, так как мне все еще казалось, что чем больше знакомых я приобрету в этом обществе, тем будет лучше для меня. Разумеется, доктор Гров вряд ли мог оказаться особенно полезным, и Лоуэр сказал мне, что сердечно рад моему предложению, ибо оно избавляет его от встречи с человеком, которого он находит нестерпимо докучным. Заклятый и многоречивый враг новых знаний, он не далее как полмесяца назад произнес в колледже Сент-Мэри Винчестерской язвительную проповедь, объявляя познание через опыт богопротивным, крамольным и греховным как в целях, так и в их достижении.

– И многие в городе разделяют его мнение? – спросил я.

– Силы Небесные! Конечно. Врачи, которые опасаются за свои прерогативы, священнослужители, напуганные потерей своего влияния, а также орды невежд, не терпящих ничего нового. Мы стоим на зыбкой почве. Вот почему нам следует быть как можно осторожнее с вдовой Бланди.

Я кивнул. То же, что и в Италии, сказал я ему.

– В таком случае вы подготовлены к встрече с Гровом, – ответил он с ухмылкой. – Побеседуйте с ним. Но держите ухо востро. Он не глуп, хотя заблуждается и, откровенно говоря, очень скучен.

Колледж Сент-Мэри Винчестерской в Оксфорде, в просторечии именуемый Новым колледжем, занимает большое ветшающее здание, расположенное в восточной части города у самых стен и двориков для игры в мяч. Он очень богат, но слывет приютом ретроградства. Когда я добрался туда, он показался мне совсем безлюдным, и ничто не указывало, где может находиться предмет моих поисков. А потому я осведомился о нем у единственного человека, который мне встретился, и он сообщил мне, что доктор Гров уже несколько дней как недомогает и никого не принимает. Я объяснил, что ни в коем случае не потревожил бы его при обычных обстоятельствах, однако мне совершенно необходимо его увидеть. А потому этот человек, низкорослый, смуглый и щуплый, назвавший себя с чопорным поклоном Томасом Кеном, проводил меня к требуемой лестнице.

Толстая дубовая дверь комнаты доктора Грова – англичане не скупятся для дверей на превосходную древесину – была плотно закрыта, и, постучав, я не ожидал отклика. Однако услышал легкий шорох и постучал еще раз. Мне показалось, что я слышу голос, но не мог разобрать слов, однако было логично предположить, что меня приглашают войти.

– Убирайся, – сказал тот же голос, когда я вошел. – Или ты глухой?

– Прошу у вас прощения, сударь, – ответил я и умолк от удивления. Человек, к которому я пришел, был тем самым, который несколько дней назад у меня на глазах отказал в помощи Саре Бланди. Я неуверенно смотрел на него, а он ответил мне взглядом, несомненно, также вспомнив, что видел меня раньше.

– Как я уже сказал, – продолжал я, вновь обретя самообладание, – я прошу у вас прощения. Но я не расслышал.

– В таком случае разрешите мне повторить в третий раз. Я сказал, чтобы вы убирались. Я болен.

Он, видимо, достиг преклонного возраста пятидесяти лет, но вполне возможно, что и более. Его широкие плечи уже несли печать согбенности, которую рано или поздно Всемогущий накладывает на плечи даже самых крепких из его созданий, напоминая им о подчинении Его законам. Но a re decedo.[13]

– Я весьма сожалею о вашем недомогании, – сказал я, твердо сохраняя мою позицию в дверях. – Я не ошибусь, если предположу, что в нем повинен ваш глаз?

Прийти к такому выводу мог бы кто угодно, ибо правый глаз доктора был багров и слезился, раздраженный постоянным нетерпеливым протиранием. И он вызвал мой интерес, никак не связанный с причиной моего пребывания тут.

– Разумеется, мой глаз, – ответил он коротко. – Он причиняет мне адские муки.

Я сделал шаг-другой в комнату, так, чтобы видеть яснее и надежнее утвердиться в его присутствии.

– Сильнейшее раздражение, сударь, вызывающее слипание и воспаление. Уповаю, вас лечат умело. Хотя, думаю, что это не очень серьезно.

– Не очень? – вскричал он изумленно. – Не очень серьезно? Я в агонии, а у меня много работы. Вы врач? Мне врач не нужен. Я получаю наилучшее лечение, какое только возможно.

Я представился.

– Натурально, я не решаюсь противоречить врачу, сударь, но мне так не кажется. Я даже отсюда вижу сгущение бурой гнилостности вокруг века, которая требует медикамента.

– Так это же и есть медикамент, идиот, – сказал он. – Я сам смешивал ингредиенты.

– И какие это ингредиенты?

– Высушенный собачий кал, – ответил он.

– Что-что?

– Рецепт мне дал мой врач. Бейт. Врач короля, знаете ли, и человек из почтенной семьи. Самое верное средство, проверенное веками. И породистой собаки к тому же. Она принадлежит коменданту замка.

– Собачий кал?

– Да. Высушиваешь на солнце, толчешь в порошок и вдуваешь в глаз. Вернейшее средство от всех глазных болезней.

По моему мнению, в этом и было объяснение, почему его глаза доставляли ему такие страдания. Разумеется, бесчисленные старинные средства употребляются и теперь, а некоторые, без сомнения, не менее действенны, чем те, что прописывают врачи, – хотя последнее отнюдь не обязательно похвала. Я не сомневаюсь, что минеральные медикаменты, столь приветствуемые Лоуэром, со временем изгонят такие панацеи. Я представлял себе, какого рода болтовня сопровождала такое предписание. Естественное притяжение подобного к подобному – истолченный кал устанавливает родство с ядовитостью и высасывает ее. Или нет – это уж как получится.

– Не мне сомневаться, сударь, но вы совершенно уверены, что он помогает? – спросил я.

– Из вопроса следует, что вы как раз сомневаетесь.

– Нет, – сказал я осторожно, – В некоторых случаях он, возможно, исцеляет, не мне судить. Давно ваш глаз вас беспокоит?

– Дней десять.

– А как давно вы лечите его подобным образом?

– Около недели.

– И за это время вашему глазу стало лучше или хуже?

– Лучше ему не стало, – признал он. – Но ведь без лечения ему могло стать еще хуже.

– А благодаря другому лечению ему могло бы стать лучше, – сказал я. – И если бы я применил другое лечение и вашему глазу стало бы лучше, это показало бы…

– Это показало бы, что первое мое лечение наконец подействовало и что ваше никакого значения не имело.

– Вы хотите, чтобы ваш глаз был излечен как можно скорее. Если вы применяете лечение и на протяжении достаточного срока оно не приносит облегчения, то можно сделать вывод, что на протяжении этого срока лечение не подействовало. А подействовало бы оно на следующей неделе, через неделю или через три года – значения не имеет.

Доктор Гров открыл рот, чтобы опровергнуть мой ход рассуждений, но тут боль пронзила его глаз, и он вновь начал свирепо его тереть.

Тут я усмотрел счастливый случай заслужить его расположение, а может быть, и гонорар, который пополнил бы мой тощающий кошелек. А потому я попросил теплой воды и принялся вымывать из глаза гнусное снадобье, полагая, что это может обернуться чудотворным исцелением. К тому времени когда я завершил промывание, его измученный глаз открылся, и, хотя доктор Гров все еще испытывал неприятное жжение там, он изъявил радость, ибо ему уже значительно полегчало, и – что было еще приятнее – он объяснил это только действием отвара, которым я воспользовался.

– А теперь дальнейшее, – твердо сказал Гров, засучивая рукав. – Полагаю, пяти унций будет достаточно, как по-вашему?

Я не согласился, хотя воздержался и не сказал ему, что не слишком верю в полезность кровопускания, так как боялся потерять его доверие. А потому я указал, что гармония его тела восстановится надежнее с помощью небольшой рвоты после еды – тем более что, судя по его виду, пропустить одну-две трапезы ему не повредило бы.

Когда лечение было завершено, он предложил мне выпить с ним стаканчик вина, но я отказался, так как совсем недавно выпил слишком много. И я объяснил причину моего визита, не собираясь касаться того, что произошло в кофейне, раз он сам ничего не сказал. Я осуждал его поведение, но теперь, узнав эту девушку получше, я мог его понять.

– Дело идет о молодом человеке, с которым я встретился вчера, – сказал я. – О мистере Престкотте.

При упоминании мистера Престкотта доктор Гров нахмурился и осведомился, как я мог с ним встретиться, когда он заключен в темнице замка.

– Благодаря моему дорогому другу доктору Лоуэру, – ответил я – у которого… э… было к нему дело.

– Зарится на его труп, так ведь? – спросил Гров. – Право, когда я болею, то подумываю о возвращении в Нортгэмптон к моей родне из опасения, что Лоуэр появится у моего смертного одра с алчным блеском в глазах. И что сказал Престкотт?

Я ответил, что Престкотт наотрез отверг самую мысль об этом, и Гров кивнул.

– Достохвально. Умный юноша, хотя было легко увидеть, что он плохо кончит. Очень своевольный.

– Сейчас, – сказал я с глубокой серьезностью, – он полон раскаяния и нуждается в духовной поддержке. Он хотел бы, чтобы вы посетили его и помогли ему найти утешение в религии.

Гров, видимо, был столь же доволен, как и удивлен.

– Никогда не следует приуменьшать силу воздействия петли! Она даже худшего из грешников побуждает воззвать к Божьему милосердию, – сказал он удовлетворенно. – Я навещу его сегодня же вечером.

Мне это очень понравилось. Он был резок, безусловно, закоснел в своих устаревших убеждениях, и все же я почувствовал в нем доброту. А еще – что он прямо-таки радовался, когда ему возражали. Позже Лоуэр сказал мне, что Гров никогда не оскорблялся, если возражения были искренними, хотя и старался всеми силами их опровергнуть. Из этого следовало, что он был не из тех, кто легко нравится, однако находились люди, которые его любили.

– Он горит желанием поговорить с вами как можно скорее, – сказал я. – Но я бы посоветовал вам выждать день-другой. Дует северный ветер, а он, как известно, вреден для глазных болезней.

– Поглядим, – сказал он. – Однако откладывать я не стану. Мне претило пойти к нему без его просьбы, и я доволен, что он меня зовет. Примите мою благодарность, сударь.

– Вам известна, – спросил я, еще раз осматривая его глаз, – история совершенного им преступления? Судя по немногим подробностям, которые я слышал, оно, видимо, не совсем обычное.

Гров кивнул.

– Весьма необычное, – согласился он. – Но, боюсь, он был обречен поступить так в силу своего рождения. Его отец был тоже своеволен. Несчастливо женился.

– Он не любил свою жену? – спросил я.

Гров нахмурился.

– Хуже того. Он женился по любви. На очаровательной девушке, как мне говорили, но против желания обеих семей, которые так его и не простили. Боюсь, таков был его нрав.

Я покачал головой. Сам происходя из купеческого рода, я прекрасно понимал, насколько важно в брачных делах не дать чувствам затуманить рассудок. Как однажды заметил мой отец: если Бог предназначил нам жениться по любви, зачем он создал любовниц? Не то чтобы сам он позволял себе лишнее в этом смысле. Они с матушкой были преданны друг другу.

– Когда началась война, он выступил на стороне короля, доблестно сражался и лишился всего. Но продолжал хранить верность и вступал в заговоры против Республики. Увы, заговоры он любил больше своего монарха, ибо предал короля Кромвелю, что едва не привело к самым гибельным последствиям. Более гнусного деяния свет не видывал с тех пор, как Иуда Искариот продал Господа нашего.

Он умудрено кивнул. Я же нашел все это очень интересным, но все-таки не понял, что привело молодого Престкотта в тюрьму.

– Это очень просто, – сказал Гров. – Нрав у него яростный и неуравновешенный; быть может, это тот случай, когда грехи отцов находят нас. Он был непослушным, не знающим узды ребенком и предался порокам, едва вырвался из-под власти семьи. Он набросился на доброго опекуна, который поддерживал его после позора отца, и чуть не убил его; к этому добавилась жалоба его дяди, чей денежный сундук он, навестив его, опустошил. Такое случается: в прошлом году мы повесили студента за грабежи на большой дороге, в этом году будет Престкотт, и, боюсь, он не станет последним. «Ибо земля эта наполнена кровавыми злодеяниями, и город полон насилий». – Он умолк, давая мне время узнать цитату, но я беспомощно пожал плечами. – Иезекииль, семь, двадцать три, – сказал он с упреком. – Последствия смут и бурь, которые нам пришлось пережить. А теперь к делу, сударь. Не смею оскорбить вас, предложив вам деньги за вашу доброту, но, может быть, обед в колледже будет достаточным вознаграждением? Еда отличная, вино еще лучше, и я могу обещать вам превосходное общество.

Я слабо улыбнулся и ответил, что буду в восторге.

– Чудесно, – сказал он. – Я очень рад. В пять часов?

На этом и порешили. Я распрощался с ним, рассыпаясь в благодарностях, насколько мне это удалось.

То как он их отклонял, указывало, что, по его мнению, такое приглашение было для меня великой честью.

– Скажите мне, пока вы еще здесь, – сказал он, когда я открыл дверь, – как там мать этой девушки?

Я остановился, удивленный его неожиданным вопросом.

– Плохо, – ответил я. – Собственно говоря, по моему мнению, она умрет.

Он угрюмо кивнул, но я не мог угадать, что прятал этот кивок.

– Так-так, – сказал он. – Да свершится Божья воля.

И он закрыл дверь. А я отправился предупредить миссис Булстрод, что не буду обедать, а затем исполнил последнюю взятую на себя обязанность – отнес галлон вина Престкотту в его темницу.

Глава восьмая

Обед в Новом колледже меня несколько ошеломил. Мои хозяева все были высокоученые джентльмены, а многие носили духовный сан, и потому я вообразил, будто отлично проведу время в приятном окружении. Однако обед был подан в обширной, полной сквозняков зале, по которой ветер гулял так, словно мы находились на палубе корабля в бурю; Гров надежно укутался и не поскупился на подробности, сообщая мне, во сколько слоев нижнего белья он облачается перед посещением трапезной. Предупреди он меня, я поступил бы так же. Хотя, впрочем, все равно мерзнул бы. Англичане приспособились к ледяным холодам, я же привык к ласковым ветеркам и теплому климату Средиземноморья. Тем не менее даже в самой жалкой харчевне и в помине нет стужи, которая царила в этой зале, не только пробирая вас до костей, но заставляя ныть и болеть самые кости.

Но это можно было бы вытерпеть, если бы вас вознаграждали превосходной едой, вином и обществом. Колледжи эти сохраняют монастырский обычай совместных трапез, и лишь самые богатые платят, чтобы еда доставлялась в их комнаты. Старшие члены факультета сидят на возвышении, а прочие размещаются в остальной части залы. Так как еда не годится даже для свиней, полагаю, неудивительно, что обедающие ведут себя как свиньи. Едят они с деревянных подносов, а на середине столов расставлены большие миски, в которые они кидают обглоданные кости, если не швыряют их друг в друга. К концу обеда мой костюм был весь обрызган членами факультета, которые разговаривали с набитыми ртами, осыпая друг друга кусочками хрящей и крошками полупережеванного хлеба.

Вино было настолько скверным, что я даже не мог упиться до потери памяти и был вынужден слушать разговоры, которые никак не касались интересных научных тем. Мне стало ясно, что, сразу оказавшись в обществе мистера Бойля и доктора Лоуэра, я составил неоправданно благоприятное мнение об Оксфорде и англичанах. Отнюдь не заботясь о последних достижениях в области знаний, сотрапезники интересовались только тем, кто получит какой приход и что настоятель такой-то сказал архидиакону такому-то. Кроме меня, там присутствовал еще один гость, видимо, высокопоставленный джентльмен, и они так перед ним лебезили, что я подумал, уж не патрон ли это их колледжа. Однако он почти все время молчал, а меня посадили слишком далеко от него, и завязать с ним разговора я не мог.

Сам же я никакого интереса не вызывал, и, признаюсь, моя гордость была уязвлена. Я предполагал, что гость вроде меня, только-только из Лейдена и Падуи, быстро станет предметом всеобщего внимания. Отнюдь, отнюдь! Сказать, что я не живу в городе и не ношу никакого духовного сана, было равносильно признанию, что я страдаю сифилисом. А когда выяснилось, что я католик, двое покинули залу и по меньшей мере один отказался сидеть рядом со мной. Мне тяжко было признать это, ибо к тому времени я открыл свое сердце англичанам, но почти во всем они были ничуть не лучше им подобным в Падуе и Генуе; и если не считать различия в религии и языке, их вполне могли бы подменить на компанию сплетничающих итальянских священнослужителей, и никто не обнаружил бы разницы.

Но если большинство просто не обращало на меня внимания, то оскорбительно вел себя лишь один, а потому оказанный мне прием следует считать скорее равнодушным, чем враждебным. Однако, к великому моему огорчению, исключением явился джентльмен, которым я был готов безоговорочно восхищаться, ибо доктора Джона Уоллиса я с восторгом причислил бы к моим знакомым. Я много о нем наслышался и восхищался его математическим талантом, который поставил его в первый ряд ученых Европы, и я воображал, что человека, который вел переписку с Мерсенном, который скрещивал математические шпаги с Ферма и Паскалем, должна отличать высочайшая цивилизованность. Увы, действительность оказалась иной. Доктор Гров познакомил нас и был оскорблен тем, как Уоллис отказал мне даже в обычной учтивости. Он уставился на меня светлыми холодными глазами рептилии, не пожелал ответить на мой поклон и повернулся ко мне спиной.

Было это, когда мы садились за стол, и Гров начал разговаривать чрезвычайно бодро и задиристо, чтобы загладить грубость его коллеги.

– Ну-с, сударь, – сказал он, – вы должны защищаться. Не так часто мы встречаем здесь защитника новых веяний. Если вы близки с Лоуэром, я полагаю, что вы именно таковы.

Я ответил, что не представляю себя защитником, во всяком случае – достойным.

– Однако же правда, что вы ищете отбросить ученость древних и заменить ее собственной.

Я ответил, что уважаю все, достойное уважения.

– Аристотель? – сказал он воинственно – Гиппократ? Гален?

Я сказал, что все они – великие люди, но можно доказать, что во многих отношениях они ошибались. Он негодующе фыркнул в ответ на мои слова.

– И что найдено нового? Единственное, чего достигли вы, обновители, сводится к поискам новых причин того, что практиковали древние, да доказательствам, что некоторые мелочи не таковы, какими считались.

– О нет, сударь, нет, – сказал я. – Вспомните барометр, телескоп…

Он презрительно отмахнулся.

– Те, кто ими пользуется, все приходят к разным выводам. Какие открытия совершил телескоп? Подобные игрушки никогда не заменят логику, игру разума с непостижимым.

– Однако я убежден, что развитие философии сотворит чудеса.

– Пока я не вижу ни малейших признаков этого.

– Но увидите, – сказал я горячо – Я твердо уверен, что наши потомки докажут многое из того, что сейчас всего лишь предположения. Возможно, настанет век, когда отправиться на Луну будет не труднее, чем для нас в Америки. Беседы с кем-нибудь в Индиях станут, возможно, столь же обычными, как теперь – литературная переписка. В конце-то концов, мысль о том, что можно говорить и после смерти, до изобретения алфавита должна была представляться лишь фантазией, а возможность находить путь в море благодаря минералу древние, ничего не знавшие о магните, сочли бы нелепостью.

– Какая пышность выражений! – сказал Гров язвительно. – Однако я нахожу, что риторика хромает и в антитезах, и в антиподах ибо вы ошибаетесь, сударь. Древним магнит был прекрасно известен. Диодор Сицилийский был о нем осведомлен со всей полнотой, как знает каждый джентльмен. Мы всего лишь отрыли новое применение для этого камня. Именно это я и имею в виду. В древних текстах можно найти все знания, если уметь их читать. И это столь же верно и для алхимии, и для медицины.

– Не могу согласиться, – сказал я, полагая, что даю отличный отпор. – Возьмите для примера судорогу желудка. Какое средство обычно применяют против нее?

– Мышьяк, – сказал кто-то, сидевший дальше и, очевидно, слушавший нас. – Несколько гранов с водой как рвотное. Я сам его принимал в прошлом сентябре.

– И помогло?

– Ну, боль сначала усилилась. Должен признать, что небольшое кровопускание, по моему мнению, оказалось более полезным. Но очистительные свойства мышьяка бесспорны. Признаюсь, у меня никогда не было столь частого стула.

– Мой учитель в Падуе сделал несколько опытов и пришел к выводу, что вера в мышьяк ошибочна и глупа. Она восходит к лечебнику, переведенному с арабского, а затем на латынь Деусингием. Однако переводчик сделал ошибку. В книге от болей советовалось употреблять, как там было сказано, дарении. Это название было переведено как arsenicum – мышьяк, тогда как мышьяк по-арабски – зарник.

– Так что же нам следует принимать?

– Корицу, по-видимому. Так как же, сударь, будете ли вы защищать давнее лечение, опирающееся на ошибку переводчика?

Тут второй откинул голову и захохотал, отправив полупрожеванную еду изящной параболой через стол.

– Вы оправдали лишь необходимость в твердом знании классических языков, сударь, – сказал он. – Не более. И используете это как предлог, лишь бы отбросить тысячи лет учености и подменить их своими собственными жалкими писаниями.

– Я сознаю слабость моих писаний, – ответил я, все еще оставаясь наиболее благовоспитанным человеком за этим столом, – но я ничего не подменяю, а только проверяю гипотезы, прежде чем их принять. Ведь сам Аристотель говорит, что наши идеи должны соответствовать нашему опыту, не так ли?

Боюсь, к этому времени я начал краснеть от гнева, поскольку понял, что его не интересует дискуссия, которая опирается на логику. Если Гров в своей аргументации был доброжелателен, этот был неприятен и тоном, и манерой.

– И что тогда?

– О чем вы говорите?

– После того, как вы подвергли Аристотеля своей проверке? И без сомнения, нашли его очень легким. Что тогда? Подвергнете ли вы своим исследованиям монархию? Может церковь? Посмеете ли подвергнуть своей проверке самого Спасителя Нашего? Вот в чем заключается опасность, сударь. Ваши изыски ведут к атеизму, что неизбежно, если только науку не будут крепко держать в руках те, кто стремится укреплять слово Бога, а не ставить его под сомнение.

Тут он умолк и обвел взглядом своих коллег, ища их поддержки. Я был доволен, заметив, что они слушали его без особого восторга, хотя многие согласно кивали.

– «Скажет ли глина горшечнику: „что ты делаешь?“ – мягко пробормотал Гров почти про себя.

Но его недоговоренная цитата разверзла уста молодого человека, который утром показал мне, как найти комнату Грова.

– Исайя, сорок пять, девять, – сказал он. – «Приобретение премудрости выше рубинов», – добавил он негромко, будучи, без сомнения, слишком молодым и незначительным по своему положению, чтобы участвовать в споре, но не желая, чтобы старший разглагольствовал, как ему вздумается. Я и раньше замечал, что он несколько раз пытался вмешаться в разговор, но едва открывал рот, как Гров перебивал его и продолжал говорить, будто того тут не было.

– Иов, двадцать восемь, восемнадцать, – сердито буркнул Гров, раздраженный такой дерзостью. – «И кто умножает познания, умножает скорбь».

– Екклесиаст, один, восемнадцать, – отпарировал Томас Кен, также, видимо, разгорячаясь. Я распознал какую-то старую ссору, которая не имела никакого отношения ни ко мне, ни к опытам. – «Доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе глупцы будут ненавидеть знание?»

– Притчи, один, двадцать два. «Мудрость твоя и знание твое – они сбили тебя с пути».

Заключительный удар прикончил беднягу Кена, который не сумел вспомнить источник этой цитаты. Он покраснел от такого публичного унижения, отчаянно пытаясь найти ответ.

– Исайя, сорок семь, десять, – с торжеством объявил Гров, когда поражение Кена стало очевидным для всех.

Кен со стуком бросил нож и встал, чтобы выйти из-за стола. Руки у него тряслись. Я боялся, что дело дойдет до драки, но все было только представлением.

– К римлянам, восемь, тринадцать, – сказал он, с ледяной медлительностью отвернулся от стола и решительным шагом удалился из трапезной. Мне кажется, эту заключительную ссылку услышал только я, а мне она ничего не говорила. Манера протестантов перестреливаться цитатами из Библии всегда казалась мне несколько нелепой, даже кощунственной. Как бы то ни было, Гров, во всяком случае, ничего не услышал, а наоборот, казалось, был очень доволен тем, что победа осталась за ним.

Поскольку никто не прерывал молчания, я решил (как иностранец, ничего не понявший в происходившем) как-нибудь замять случившееся.

– Я не богослов и не священник, – сказал я в стремлении вернуть спор в логическое русло, – но я изучал медицинские искусства. И я знаю, что во многих случаях лекарство равно может убить и исцелить. Я полагаю моим долгом узнавать как можно больше и помогать моим пациентам выздоравливать. Надеюсь, в этом нет ничего неблагочестивого.

– Почему я должен полагаться на ваше слово, когда оно противоречит великим светилам прошлого? Что такое вы в сравнении с их величием?

– Поистине карлик, и я почитаю их не менее, чем вы. Разве Данте не назвал Аристотеля il maestro di color qui sanno[14]? Но я прошу вас не об этом. Я прошу вас вынести решение по результатам опыта.

– А, опыта! – сказал Гров со злорадством. – Вы согласны с выводом Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца?

– Ну разумеется.

– И вы сами ставили эти опыты? Вы провели наблюдения, повторили расчеты и своими собственными трудами установили, что это так?

– Нет. Увы, я мало осведомлен в математике.

– Таким образом, вы верите в истинность этого, но сами не убедились? Вы полагаетесь на слово Коперника?

– Да, и на слово тех знатоков, кто согласился с его выводами.

– Простите меня за мои слова, но мне кажется, что вы не менее прикованы к авторитетам и традиции, чем тот, кто полагается на Аристотеля и Птолемея. Несмотря на все ваши заверения, ваша наука также опирается на веру и ни в чем не отличается от старинных познаний, которые вы так презираете.

– Я сужу по результатам, – ответил я со всей любезностью, ибо он, несомненно, наслаждался, и было бы грубостью испортить ему удовольствие. – Я исхожу из того, что опытный метод дал множество отличных результатов.

– А этот ваш опыт, он, скажем, касается основы новой медицины?

Я кивнул.

– Так как же вы примиряете его с положениями Гиппократа, которым вы, врачи, придаете такую важность?

– Мне этого не требуется. Не вижу никакого противоречия.

–Но как же так? – с удивлением сказал Гров. – Ведь вы заменяете проверенные способы лечения на другие, которые могут быть лучше, но могут быть и хуже? Вместо того чтобы в первую очередь стараться излечить ваших пациентов, вы ставите на них опыты, желая узнать, к чему они приведут. Вы используете своих пациентов, чтобы пополнять ваши познания, вместо того чтобы лечить их, а это грех. Так говорит в своем «Interrogatorium sine confessionnale»[15] Бартоломей де Шеми. И с тех пор с ним соглашались все высшие авторитеты.

– Хитроумный аргумент, но неверный, – сказал я. – Опыт ставится ради здоровья всех пациентов.

– Но когда я, больной, прихожу к вам, то не ради всех пациентов. Для меня не имеет значения, если другие будут исцелены после того, как я умру в доказательство, что такое-то лечение не приносит пользы. Я хочу быть здоровым, а вы говорите, что ваша жажда знаний важнее моего здоровья.

– Ничего подобного я не говорю. Есть много опытов, которые можно ставить безо всякой опасности для пациента.

– Но вы все еще не следуете Гиппократу. Вы решаете начать лечение, не зная, окажет ли оно действие или нет. А это нарушение клятвы.

– Подумайте, сударь, о пациенте, от чьей болезни нет лечения. Он неизбежно умрет. В таком случае опыт, дающий надежду на спасение, лучше, чем ничего.

– Отнюдь. Ведь вы можете ускорить смерть. А это нарушение не только клятвы, но Божьей заповеди. И людского закона, если это убийство.

– Вы утверждаете, что никакое улучшение медицины не допустимо. Мы имеем то, что нам осталось от пращуров, и ни на что больше надеяться не смеем?

– Я говорю, что, по вашему собственному признанию, опытный метод вредоносен.

Это было нелегко, но я все еще соблюдал вежливость.

– Быть может. Но я пользовал вас сегодня, и вам заметно полегчало. Вы можете оспаривать источник, но не результат в вашем собственном случае.

Гров засмеялся, удовлетворенно потер ладони, и я понял, что он просто забавляется, играя моим терпением.

– Справедливо, сударь, справедливо. Моему глазу много лучше, и я благодарен за это новой философии. И я поверю вам, когда вы укажете на опасности вещества, которое вам не нравится. Но, – сказал он со вздохом, обнаружив, что его вино допито, – наша трапеза окончена, а с ней и наша дискуссия. Жаль-жаль. Нам следует еще побеседовать на эти темы, пока вы не покинете университет. Кто знает, быть может, мне еще удастся убедить вас в ошибочности ваших методов.

– Или мне вас.

– Сомневаюсь. Это еще никому не удавалось. Но буду счастлив, если вы попытаетесь.

Затем все поднялись на ноги, молодой лектор вознес благодарность Господу за ниспосланную нам пищу (или за то, что, вкусив ее, мы остались живы), и все побрели вон из залы. Гров проводил меня через двор к выходу, на мгновение задержавшись у входа на свою лестницу, чтобы поднять бутылку, оставленную там.

– Чудесно, – сказал он, прижав ее к груди. – Теплота в холодную ночь.

Я поблагодарил его за радушие.

– Сожалею, если я досадил вам или вашему коллеге доктору Уоллису. Такого намерения у меня не было.

– Мне вы ничем не досадили, – отмахнулся Гров. – А Уоллиса я бы выкинул из головы. Он раздражительный человек. Не думаю, что вы ему понравились, но не принимайте к сердцу: ему никто не нравится. Однако он неплохой человек и предложил побывать у Престкотта вместо меня – как вы сказали, мне следует поберечь глаз. Ну, вот мы и пришли, мистер Кола, – сказал он. – Доброй ночи вам.

Он поклонился, затем быстро повернулся и удалился в свою комнату к своей бутылке. Я мгновение постоял, глядя ему вслед, изумленный таким внезапным прощанием, столь непохожим на долгие венецианские церемонии. Но ничто так не кладет конца любезностям, как северный ветер в марте.

Глава девятая

И лишь на следующее утро я понял, что зреет нечто ужасное; начало дня прошло в сочувственном выслушивании сетований Лоуэра, лишившегося своего трупа.

Он смирился с этим без особой досады; как он сам сказал, заполучить труп Престкотта у него было мало надежды, а поэтому он черпал некоторое удовлетворение в сознании, что университет его тоже не получит. К тому же юноша ему нравился, хотя, как и большинство видных горожан, он считал, что с доком Уоллисом тот обошелся совершенно неподобающим образом.

Короче говоря (последующий лаконичный рассказ составлен по бесчисленным описаниям, которых я наслушался, пока не понял что, собственно, произошло), бегству Джека Престкотта из рук королевского правосудия отчасти поспособствовал я. Именно я передал просьбу юноши, чтобы его навестили, и доктор Уоллис, тот самый человек, который столь грубо обошелся со мной за обедом, отправился к нему вместо Грова из-за моего врачебного совета. Добросердечная услуга Грову и Престкотту – и мне было стыдно, что меня позабавило то, чем она обернулась.

Уоллис попросил снять с узника оковы, дабы ему легче было молиться, и их оставили наедине. Час спустя, все еще закутанный в плотную черную мантию, в тяжелой зимней шляпе на голове, он вышел из темницы, столь удрученный близким концом прекрасной юной жизни, что говорил с трудом, и только вложил в руку тюремщика два пенса и попросил, чтобы Престкотту дали спокойно проспать до зари. Наложить на него оковы можно будет и утром.

Тюремщик, которому, разумеется, из-за этого предстояло лишиться своего места, послушался, и дверь в темницу отворили только в пять часов следующего утра. И тогда обнаружили, что на узкой кровати лежит не Престкотт, а связанный доктор Уоллис с кляпом во рту: юный преступник, как затем поведал почтенный доктор, повалил его, связал и забрал его мантию со шляпой. Замок Престкотт покинул накануне вечером, таким образом опередив возможную погоню на десять часов.

Эта новость вызвала чрезвычайное волнение; разумеется, горожане упивались таким посрамлением величия закона, но огорчались, лишившись повешения. Однако восхищение столь дерзкой смелостью перевешивало огорчение; за Престкоттом отправили погоню, но, подозреваю, большинство ее участников не слишком скорбели, когда они вернулись с пустыми руками.

Так как я назначил себя врачом Грова, Лоуэр, натурально, отправил меня снова осмотреть его глаз и набраться свежих новостей. Однако толстая дубовая дверь его комнаты была накрепко закрыта и заперта, и я не услышал никакого отклика, даже когда постучал по ней палкой.

– А где доктор Гров? – спросил я подметальщицу.

– У себя в комнате.

– Он не отвечает.

– Ну, значит, все еще спит.

Я возразил, что почти уже десять часов. Разве члены факультета не должны вставать раньше, чтобы успеть к службе в часовне? Часто ли он спит так долго?

Это была сварливая баба, а потому я окликнул мистера Кена который шел куда-то через внутренний двор. Он принял мои слова к сердцу, потому что, сказал он, Гров рьяно следит за посещением часовни и не дает спуска опаздывавшим. Быть может, его недуг…

– Просто воспаление глаза, – сказал я. – Вчера оно не помешало ему пообедать в трапезной.

– А какой медикамент вы употребили? Возможно, причина в нем?

Мне не понравился намек, что причиной болезни Грова, если он заболел, являюсь я. Но у меня не было ни малейшей охоты признаваться, что медикамент, на который я накануне вечером сослался в доказательство превосходства опытной медицины, на самом деле был лишь водой с капелькой кельнской воды.

– Нет, не думаю. Но я встревожен. Нет ли способа открыть эту дверь?

Мистер Кен поговорил с подметальщицей, затем они отправились на поиски второго ключа, а я стоял перед дверью и стучал в нее, стараясь разбудить Грова.

И все еще стучал, когда Кен вернулся с ключом.

– Конечно, толку не будет никакого, если его ключ в замке, – сказал он, вставая на колени и щурясь в скважину. – И он страшно рассердится, если вернется и застанет нас здесь.

Я подметил, что такая возможность очень пугала Кена.

– Может быть, вы предпочтете удалиться? – намекнул я.

– Нет-нет, – неуверенно ответил он. – Мы, как вы, наверное, заметили, не слишком жалуем друг друга, но христианское милосердие не позволяет оставить его, если он болен.

– Вы слышали о профессоре Уоллисе?

Мистер Кен совладал с весьма непочтительной усмешкой прежде, чем она нарушила серьезность его лица.

– О да, и меня удручает, что со священнослужителем обошлись столь неподобающим образом.

Тут дверь отворилась, и мы забыли о докторе Уоллисе.

Доктор Гров неоспоримо был corpus sine pectore.[16] И умер он в значительных мучениях. Он лежал на спине посреди комнаты, лицо искажено, рот открыт, с губы свисает засохшая слюна. В последние минуты его вырвало, кишечник опорожнился, и в комнате стоял невыносимый смрад. Сведенные судорогой пальцы более напоминали звериные когти, одна рука была откинута, а другая прижата к шее, будто он старался задушить себя. В комнате же царил полнейший хаос, книги валялись на полу среди разбросанных бумаг, будто он в последние мгновения бился в конвульсиях.

К счастью, зрелище мертвых тел не внушает мне страха, хотя потрясение при виде этого покойника и жуткие свидетельства его кончины весьма меня удручили. Но вот мистер Кен был ввергнут в ужас. Мне показалось, что он чуть было не осенил себя крестным знамением, и только чувство приличия удержало его в последний миг.

– Боже милостивый, огради нас в час печали нашей! – сказал он дрожащим голосом, глядя на распростертое тело. – Беги, – приказал он подметальщице, – и побыстрее приведи смотрителя. Мистер Кола, что тут произошло?

– Право, не знаю, – ответил я. – Видимое объяснение – апоплексия, но скрюченные пальцы и гримаса этому противоречат Судя по его виду, он испытывал сильную боль, возможно, этим объясняется состояние комнаты.

Мы безмолвно смотрели на труп бедняги, но затем звук шагов по деревянным ступенькам заставил нас очнуться. Смотритель Вудворд был мал ростом, производил впечатление проницательности и сохранил самообладание, когда увидел, что находилось в комнате. Он носил небольшие усы и бородку на манер роялистов, но мне сказали, что он был сторонником Парламента и удержался на своем посту не благодаря учености – колледж этому значения не придавал, но потому, что был волшебником во всем, что касалось денег. Как сказал кто-то, он умел извлекать постоянный доход из дохлой свиньи, а вот этот талант колледж ценил очень высоко.

– Нам, пожалуй, следует узнать более обстоятельное мнение, прежде чем что-либо предпринимать, – сказал он, выслушав объяснения Кена и мои. – Мэри, – обратился он к подметальщице, которая все еще стояла у порога, развесив уши, – сбегай на Главную улицу за доктором Бейтом, будь так добра. Скажи ему, что дело неотложное и я буду весьма благодарен, если он придет немедля.

Я чуть было не открыл рот, чтобы заговорить, но снова промолчал. Мне не понравилось, что от меня так быстро отмахнулись, но что я мог? Оставалось только уповать, что, хотя мои услуги не нужны, а случившееся касается только колледжа, меня не попросят удалиться при столь любопытных обстоятельствах Лоуэр, конечно, не простит мне, если я вернусь, не узнав все подробности до единой.

– Мне кажется ясным, – сказал затем смотритель не терпящим возражения тоном, – что несчастного сразил апоплексический удар. Не знаю, что еще можно к этому добавить. Разумеется, мы должны получить подтверждение, но я не сомневаюсь, оно воспоследует незамедлительно.

Мистер Кен, один из тех угодливых попиков, которые тотчас соглашаются со всяким вышестоящим, усердно закивал. Оба они, казалось, настоятельно желали прийти к этому заключению, и, думается, я позволил себе высказать собственное мнение главным образом из духа противоречия.

– Осмелюсь ли сказать, – начал я смиренно, – что следует более тщательно рассмотреть все обстоятельства, прежде чем принять такой вывод? – Оба посмотрели на меня с раздражением, а я продолжал. – Например, на какие недуги он жаловался раньше? Быть может, он накануне слишком много выпил? Не напрягался ли чрезмерно, перетрудив свое сердце?

– На что вы намекаете? – сказал Вудворд, оборачивая ко мне каменное лицо. Я заметил, что Кен побледнел при моих словах.

– Ни на что.

– Вы злокозненный человек, – сказал он к великому моему удивлению. – Это обвинение не имеет под собой никаких оснований. И чудовищно, что вы прибегаете к нему в подобный час.

– Никакие обвинения мне не известны, и я к ним не прибегаю, – возразил я, вновь пораженный непредсказуемостью англичан. – Прошу, уверьтесь в отсутствии у меня какого-либо умысла. Я просто подумал…

– Даже для меня очевидно, – гневно продолжал Вудворд, – что это был апоплексический удар, и ничто иное. Более того: это внутреннее дело колледжа, сударь. Мы благодарим вас, что вы подняли тревогу, но нам не хотелось бы долее злоупотреблять вашим временем.

Такие слова, несомненно, содержали требование удалиться и были притом несколько оскорбительными. Я откланялся с большей учтивостью, нежели они.

Глава десятая

На этом я завершил свой рассказ, которому мои приятели в кофейне внимали как завороженные. В конце-то концов, это было самым примечательным событием в городе со времен осады, а так как мои слушатели знали всех его участников, их оно интересовало вдвойне. Лоуэр немедля начал взвешивать, не предложить ли ему свои услуги для обследования тела.

Мы принялись убеждать его, как маловероятно, что ему дозволят анатомировать доктора Грова, а он парировал, что ничего подобного ему и в голову не приходило, как вдруг поглядел за мое плечо, и по его губам скользнула легкая улыбка.

– Ну-ну, – сказал он, – что мы можем сделать для тебя, дитя мое?

Я оглянулся и увидел у себя за спиной Сару Бланди, землисто-бледную и истомленную. Следом за ней в залу вошла вдова Тильярд, браня ее за дерзость, и ухватила за плечо, но Сара сердито отбросила ее руку.

Было ясно, что она пришла ко мне, а потому я посмотрел на нее холодным взглядом, который она заслужила, и приготовился выслушать, что привело ее сюда. Но я уже знал: конечно, Лоуэр поговорил с ней и назвал цену за жизнь ее матери. Либо она искупит свое поведение со мной, либо ее мать умрет. Мне кажется, такой гонорар был очень небольшим.

Она опустила глаза, стараясь придать себе смирения (что за глаза! – подумал я против воли), и сказала тихим, ровным голосом:

– Мистер Кола, я хотела бы принести мои извинения.

Но я молчал и продолжал смотреть на нее с леденящим холодом.

– Моя мать, мне кажется, умирает. Прошу вас…

И вот тут жизнь старухи спас доктор Гров. Если бы я не помнил, как он вел себя почти на этом же месте, я бы отвернулся и предоставил Тильярд вышвырнуть ее вон, как она того заслуживала. Тем не менее на этот раз я не собирался спешить с предложением помощи.

– Не воображаешь же ты, что я хоть пальцем ради нее пошевельну после твоего дерзкого поведения со мной?

Она покорно покачала головой, всколыхнув падавший ей на плечи каскад черных волос.

– Нет, – ответила она почти неслышно.

– Так зачем же ты пришла? – продолжал я неумолимо.

– Потому что вы нужны ей, и я знаю, вы очень добры и не оставите ее без помощи из-за моей вины.

Вот уж похвала так похвала, саркастически подумал я и еще несколько мгновений потомил ее в муках ожидания. Затем, заметив, что Бойль наблюдает за мной взвешивающим взглядом, я испустил тяжелый вздох и встал.

– Ну хорошо, – сказал я. – Она достойная женщина, и ради нее я приду. Ей достаточно страданий из-за такой дочери, как ты.

Я вышел из-за стола, насупив брови в ответ на самодовольную смешку Лоуэра. Мы прошли через город, не обменявшись и двумя словами. Я испытывал невольную радость. Нет, не из-за победы, которую одержал, но потому лишь, что теперь мне представился случай провести свой опыт и, возможно, спасти человеческую жизнь.

Не пробыл я в лачуге и минуты, как все мысли о дочери вылетели у меня из головы. Старушка была мертвенно-бледна, она металась на постели в бреду. К тому же она ослабела и пылала от жара. Однако в ране не образовалась гангрена, чего я опасался более всего. Но это не было симптомом улучшения: кожа, плоть и кости не срастались, как следовало бы, а ведь к этому времени уже пора было появиться признакам естественного заживления. Лубки по-прежнему удерживали кость на месте, но какой от этого был толк, если ее ослабевшее, хрупкое тело не могло само о себе позаботиться? Если же оно отказывалось сделать что-нибудь себе во благо, понудить его я не мог.

Я отодвинул табуретку и, поглаживая подбородок и хмурясь, мысленно искал какой-либо бальзам или мазь, которые помогли бы старушке. Но на ум мне не приходило решительно ничего. Да, пусть не останется никаких сомнений в том, что я перебрал в памяти все рекомендованные лечения, какие могли устранить необходимость в опытах: я не приступил к ним очертя голову. Лоуэр был прав, когда говорил, что сначала следовало бы испробовать метод на животных. Но для этого не было времени, а иной альтернативы ни я, ни Лоуэр, когда я с ним посоветовался, найти не сумели.

И девушка, не хуже, чем я, знала, как ограниченны мои возможности. Она присела на корточки у очага, подперла подбородок ладонями и смотрела на меня спокойно и внимательно – впервые ее взгляд выражал только печальное сочувствие моей видимой растерянности.

– Надежда на ее выздоровление была мала еще до того, как вы пришли, – сказала она негромко. – Благодаря вашей доброте и искусству она протянула дольше, чем я считала возможным. Я благодарна вам за это, а моя мать уже давно приготовилась к смерти. Не корите себя, сударь, побороть Божью волю вы не можете.

Пока она говорила, я вглядывался в ее лицо, взвешивая, не прячется ли в ее голосе сарказм или снисходительность, так как привык ожидать от нее дерзких грубостей. Но нет, ничего, кроме кротости. Странно, подумал я: ее мать умирает, а она утешает врача.

– Но как мы можем знать, какова воля Божья? Пусть вы уверены, но меня учили другому. Что, если мне предназначено придумать что-то, что ей поможет?

– Если так, то вы ей поможете, – ответила она просто.

Я мучительно боролся с собой, не решаясь сообщить свое намерение невежественной простолюдинке, не способной постичь его суть.

– Скажите мне, – произнесла она, будто могла проникнуть в мои колебания.

– Я долгое время размышлял над новым способом лечения, – начал я. – Не знаю, поможет ли он. Или же убьет ее быстрее, чем топор палача. Если я применю его, то могу стать либо спасителем твоей матери, либо ее убийцей.

– Не ее Спасителем, – возразила девушка серьезно. – Ей довольно одного. Но и ее убийцей вы быть тоже не можете. Тот, кто попытается помочь, будет ее благодетелем, каков бы ни был исход. Ведь главное – желание помочь, так ведь?

– Чем старше вы становитесь, тем с большим трудом заживают ваши раны, – сказал я, жалея, что не указал на это Грову накануне вечером, и дивясь ее словам. – То, что у ребенка проходит за несколько дней, способно убить старика. Плоть устает, утрачивает способность противостоять недугам и в конце концов умирает, освобождая заключенный в ней дух.

Девушка, все так же скорчившись на полу, смотрела на меня бесстрастно. Она не заерзала нетерпеливо, не выказала полного непонимания, и потому я продолжал:

– А может быть так, что кровь стареет от постоянного движения по сосудам, утрачивает свою природную силу и со все большим трудом доставляет сердцу питательные вещества, которые оно перебраживает в жизненные силы.

Девушка кивнула, будто не нашла ничего удивительного в том, что я говорил, хотя я коснулся некоторых из последних открытий и сверх того предложил неслыханное прежде истолкование, при упоминании о котором те, кто был старше меня годами и ученостью, скорбно покачивали головами.

– Ты поняла, дитя мое?

– Конечно, – сказала она. – А что тут понимать?

– Но, без сомнения, тебе должны показаться удивительными мои слова о том, что кровь циркулирует в теле?

– Удивиться им может только врач, – сказала она. – Про это знает любой фермер.

– То есть как?!

– Когда колют свинью, ей перерезают главную жилу на шее. Кровь вытекает, и мясо становится белым и мягким. А как могла бы вытечь вся кровь из одного разреза, если бы жилы не соединялись между собой? А течет она сама по себе, почти так, словно ее качают, и, значит, внутри в теле она течет по кругу. Яснее ясного, верно?

Я заморгал и уставился на нее. Творцам искусства медицины понадобились почти две тысячи лет, дабы совершить сие дивное открытие, а эта девчонка говорит, что всегда про это знала. Еще несколько дней назад ее дерзость привела бы меня в бешенство, но теперь я только спросил себя, что еще она, ну и деревенские жители, которых она упомянула, могли бы поведать, если бы их потрудились спросить.

– А! Да… отличное наблюдение, – сказал я, настолько сбитый с толку, что не сразу вспомнил, о чем говорил. Я посмотрел на нее очень серьезно и перевел дух. – Ну, как бы то ни было, я намерен влить твоей матери новую, свежую кровь, чтобы она получила восстанавливающую силу от женщины много ее моложе. Такого еще никто никогда не делал и даже не думал об этом, насколько мне известно. Метод опасный и вызовет страшную бурю, если станет известным. Однако я глубоко убежден, что это единственная возможность продлить жизнь твоей матери.

Бедная девушка была, видимо, ошеломлена моими словами, и я прочел на ее лице страх и дурные предчувствия.

– Так как же?

– Вы врач, сударь. Решать вам.

Я тяжело вздохнул. Видимо, в глубине души у меня тлела надежда, что она вновь примется осыпать меня бранью, обвинит меня в презрении к Божьим законам или еще в каком-нибудь кощунстве и тем избавит от ноши, которую я безрассудно взвалил на себя. Но судьба не подарила мне столь легкого избавления. На кон были поставлены моя репутация, мое мастерство, и пути назад не было.

– Я должен пока оставить тебя и твою мать, чтобы посоветоваться с Лоуэром, чья помощь мне необходима. Вернусь так быстро, как смогу.

Я покинул лачугу, где Сара Бланди упала на колени у материнской постели и, поглаживая волосы старушки, напевала тихим нежным голосом. Утешительные ласковые звуки, подумал я, выходя. Так певала надо мной матушка, когда я лежал больной, и так же поглаживала меня по волосам. Это успокаивало меня в болезни, и я вознес молитву, чтобы пение дочери принесло такое же облегчение ее матери.

Глава одиннадцатая

Лоуэра я застал усердно препарирующим мозг; эти исследования, позднее представленные миру в его «Tractatus de Corde»[17], очень его занимали, и он сделал много прекрасных рисунков анатомии указанного органа. Нет, он не обрадовался, когда я ворвался к нему потребовать его помощи и вновь увидел его в дурном настроении.

– Не может ли это подождать, Кола? – спросил он.

– Не думаю. Ну, самую малость. А зато я могу предложить вам насладиться замечательнейшим опытом.

– Я занимаюсь опытами не ради наслаждения, – ответил он резко.

Я вгляделся в его лицо, склоненное над столом. Один глаз был скрыт упавшей на лоб черной прядью. Сжатые губы, обострившиеся скулы внушили мне опасение, что им вновь овладела преследующая его чернота.

– Кроме того, это акт милосердия, и молю вас не отсылать меня, ибо мне необходима помощь и только вы с вашей твердостью и мудростью в состоянии оказать ее. Не сердитесь, я клянусь десятикратно воздать вам за вашу доброту. Я осмотрел вдову Бланди, и времени почти не остается.

Моя искательность его обезоружила: он поморщился и, словно бы с большой неохотой положив нож, повернулся ко мне.

– Ей так худо, как сказало лицо девушки?

– О да. Если чего-либо не предпринять, она умрет очень скоро. Мы должны прибегнуть к опыту, о котором говорили. Ей необходимо влить кровь. Я справился с месяцесловом: солнце сейчас в Козероге, что благоприятно для всех дел, связанных с кровью. Завтра будет уже поздно. Я знаю, вы относитесь с сомнением ко всему подобному, но я не склонен ничем пренебрегать.

Он сердито заворчал на меня, так как моя настойчивость показала, что я не потерплю отказа и не оставлю его в покое.

– Я не убежден, что это здравая мысль.

– Но иначе она умрет.

– Вполне вероятно, что она умрет в любом случае.

– Значит, нам нечего терять.

– Вам – да, нечего. Я же ставлю под угрозу многое. Моя карьера и моя семья зависят от того, сумею ли я утвердиться в Лондоне.

– Не вижу, чем это может помешать.

Он вытер узкий нож о свой фартук и вымыл руки.

– Послушайте, Кола, – сказал он, оборачиваясь ко мне, – вы пробыли здесь достаточно долго и должны знать, какое противодействие мы встречаем. Вспомните, как этот болван Гров вчера вечером накинулся на вас в Новом колледже именно за лечение через опыты. И не могу отрицать, кое в чем он, знаете ли, был прав, как ни противно мне это признавать. И есть много таких, еще хуже, в чьей власти причинить мне немалый вред, дай я им хоть малейший повод. Если я приму участие в вашей операции, а больная умрет и это станет известно, моя репутация врача будет погублена еще до начала моей карьеры на поприще медицины.

– У вас есть сомнения относительно опыта, мной предложенного? – осведомился я, заходя с другой стороны.

– У меня большие сомнения относительно него, да и вам следовало бы их иметь. Теория заманчивая, но надежда на то, что пациент переживет ее практическое применение, кажется весьма малой. Но должен признаться, – сказал он с такой неохотой, что я уверовал в свою победу, – попробовать было бы весьма любопытно.

– Так если не будет опасности, что про него узнают?

– В таком случае я был бы рад участвовать.

– Мы можем взять с дочери клятву молчать.

– Пожалуй. Но и вы должны поклясться, что ни словом не обмолвитесь, даже когда вернетесь в Венецию. Опубликовав письмо с изложением того, что произошло, вы поставите меня в чрезвычайно тяжелое положение.

Я хлопнул его по спине.

– Не тревожьтесь! Я никогда ничего не публикую, – сказал я. – Даю вам слово, что ничего никому не скажу, если не получу от вас разрешения на то.

Лоуэр почесывал нос, обдумывая мои слова, затем, хмурясь при мысли об опасности, которой подвергал себя, он кивнул.

– Ну, раз так, – сказал он, – приступим к делу.

Вот так это произошло. И даже сейчас я предпочитаю думать, что, настаивая на своих условиях, он тогда не таил никаких задних мыслей, а подчинялся простому чувству самосохранения. И полагаю, лишь много позднее, соблазненный сладкими речами своих друзей в Королевском Обществе, он предпочел славу чести и выгоду дружбе. Вот тогда он самым низким образом злоупотребил моей прямотой и доверием, использовав мое молчание в собственных целях.

Но в тот день меня переполняли радость и благодарность за то, что он был готов подвергнуться опасности ради меня.

Говоря откровенно, я предпочел бы провести мой опыт в более подходящей обстановке и в присутствии свидетелей, которые записывали бы все, что мы делали. Но об этом и речи быть не могло: миссис Бланди не выдержала бы перевозки в другое место. К тому же, помимо опасений Лоуэра, поиски других ученых участников потребовали бы слишком много времени. Вот так, занятые серьезными мыслями и храня молчание, мы с Лоуэром отправились вдвоем в лачугу к больной старухе и ее дочери.

– Дорогое дитя, – сказал Лоуэр самым ласковым и ободряющим тоном, – ты хорошо поняла моего коллегу? Ты понимаешь опасности, грозящие и тебе, и твоей матери? Ведь, возможно, мы соединим воедино и ваши души, и ваши жизни, и если это не поможет одной, оно может обернуться гибелью для другой.

Она кивнула.

– Мы уже одно, насколько это возможно для матери и дочери. Я ей объяснила, но не знаю, насколько она поняла. Я уверена, она бы отказалась, так как всегда ставила свою жизнь ни во что, но вы не должны с этим считаться.

– А вы, Кола? – пробурчал Лоуэр. – Вы хотите продолжать?

– Нет, – сказал я в сомнении, когда подошла решающая минута, – но считаю, мы должны.

Тогда Лоуэр осмотрел больную и совсем помрачнел:

– Я, бесспорно, не нахожу в вашем диагнозе ни малейшей ошибки. Состояние ее очень плохо. Ну что же, приступим. Сара, закатай рукав и сядь вот тут.

Он указал на табуретку у кровати, а когда она села, я начал обматывать лентой ее руку. Лоуэр обнажил худую морщинистую руку матери и обмотал другой лентой – красной, этот цвет запал мне в память, – ее руку выше локтя.

Затем он достал свою серебряную трубку, а также два стволика очищенных гусиных перьев и продул их, проверяя, нет ли в них преграды.

– Готовы? – спросил он.

Мы тревожно кивнули. Точным умелым движением он вонзил острый ножичек в кровеносный сосуд девушки и вставил в него перо концом навстречу току, так что естественное движение направило кровь в воздух; затем он подставил под другой конец чашку, и кровь рубиново-красной струей хлынула в нее – стремительнее, чем мы с ним предполагали. Лоуэр медленно считал.

– Чашка вмещает одну восьмую пинты, – сказал он. – Проверю, сколько времени она будет наполняться, и тогда мы будем примерно знать, сколько крови возьмем.

Чашка наполнилась так быстро, что кровь начала переливаться через край на пол.

– Минута и одна восьмая, – громко сказал Лоуэр. – Быстрее, Кола! Трубку!

Я протянул ему трубку, а жизнетворная кровь Сары уже стекала на пол. Затем вставил второе перо в сосуд матери, на этот раз в противоположном направлении, так, чтобы новая кровь слилась с ее собственной. С поразительной нежностью, едва кровь девушки потекла из серебряной трубки, Лоуэр повернул ее и соединил трубку с пером, торчащим из руки старушки.

Он внимательно осмотрел место соединения.

– Как будто получилось! – сказал он, с трудом скрывая удивление. – И не вижу никаких признаков сворачивания. Как долго по-вашему, нам следует продолжать?

– До восемнадцати унций? – прикинул я со всей быстротой, на какую был способен, пока Лоуэр отсчитывал время. – Минут десять… для верности пусть будет двенадцать.

И воцарилось молчание: Лоуэр сосредоточенно считал вполголоса, а девушка тревожно закусила губу. Должен сказать, она держалась очень храбро. Ни разу не пожаловалась, не вскрикнула. Меня же снедала тревога: каковы будут результаты? Пока ничто не указывало, чем это может обернуться.

– …Пятьдесят девять, шестьдесят… – наконец произнес Лоуэр. – Достаточно. Ну-ка, ну-ка. – И он высвободил трубку, положил на пол, умело прижал палец к сосуду матери и выдернул перо. Я вытащил перо из руки девушки, и затем мы принялись бинтовать ранки, чтобы прекратить кровотечение.

– Вот и все, – сказал Лоуэр с удовлетворением. – Как ты себя чувствуешь, моя милая?

Она потрясла головой и раза два глубоко вздохнула.

– Все словно кружится, – сказала она слабым голосом. – А так хорошо.

– Отлично. Ну, посиди пока спокойно. – И он нагнулся над матерью. – Никаких изменений, – сказал он. – Как по-вашему?

Я покачал головой:

– Не лучше и не хуже. Но, разумеется, нужно время, чтобы молодая кровь оказала свое действие.

– Каким бы оно ни было, – пробормотал Лоуэр. – Обычно в таких случаях рекомендуется сильное рвотное, но не думаю, что оно показано для таких обстоятельств. Мне кажется, любезный Кола, нам остается сидеть и ждать. Надеяться и молиться. Ваш метод либо подействует, либо нет. Вот и все. Теперь слишком поздно что-либо менять.

– Поглядите на девушку, – сказал я, заметив, что она широко зевает; лицо у нее побелело, и она пожаловалась на головокружение.

– Это просто от потери крови. Мы забрали часть ее жизненной силы, и она не могла не ослабеть. Ложись, моя милая, рядом с матерью и поспи.

– Мне нельзя. Я должна присматривать за ней.

– Об этом не беспокойся. Кола вернется взглянуть, как она, а потом я пришлю кого-нибудь надежного, так, чтобы нас известили о каких-либо изменениях. Поэтому ложись с ней рядом и ни о чем не тревожься. Ну и денек выдался, Кола! Сначала доктор Гров, потом это. Я с ног валюсь от утомления.

– Что? – сказала Сара. – Что с доктором Гровом?

– Хм-м?.. Так ты же его знаешь, я совсем забыл. Видишь ли, он умер. Кола нашел его утром мертвым у него в комнате.

Спокойствие девушки, выдержавшее, видимо, и потерю крови, и даже мысли о том, что ее мать умирает, при этом известии ее покинуло. Она стала даже еще бледнее, и к нашему великому изумлению, мы увидели, что она скорбно покачала головой, а потом свернулась на постели и спрятала лицо в ладонях. Очень трогательно и нежданно, но я заметил, что при всей ее горести она не спросила, как это произошло.

Мы с Лоуэром переглянулись и без слов решили, что мы ничем помочь не можем. Кровопускание ее ослабило, а истощение ее утробы высвободило дурные соки, вызывая у тела все симптомы истерии.

Мой друг был поистине великолепен. Он обнаружил всю доброту и умение, которые скрывала его насмешливость и которые делали тем более непонятной для меня черноту ярости, порой его охватывавшей.

Убедившись, что съестных припасов и дров достаточно, укутав нашу пациентку в теплое одеяло, мы пожелали ей всего хорошего и удалились, потому что ничего другого нам не оставалось. Часа через два-три я вернулся посмотреть, какие произошли изменения. И мать, и дочь спали, и должен сказать, что сон матери казался более спокойным.

Глава двенадцатая

К тому времени, когда я присоединился к Лоуэру у матушки Джейн – женщины, содержавшей харчевню неподалеку от Главной улицы и кормившей вполне съедобными блюдами по самой скромной цене, – он, казалось, был в куда лучшем расположении духа, чем раньше.

– И как ваша пациентка? – окликнул он меня из-за стола, едва я вошел в маленькую залу, где было тесно от студентов и наиболее неимущих членов факультета.

– Почти без изменений, – ответил я, когда он заставил подвинуться студента, освобождая для меня место. – Все еще спит. Дыхание стало полегче и заметен приток крови к щекам.

– Так, собственно, и следовало ожидать, – сказал он. – Но мы обсудим это позднее. Могу я представить вас моему доброму другу? Собрату-врачу и поклоннику опыта? Мистер да Кола представляю вас мистеру Джону Локку.

Человек примерно моего возраста с худым лицом, надменным выражением и длинным носом поднял голову, буркнул что-то и тотчас снова принялся за еду, переполнявшую его поднос.

– Как видите, блистательнейший из собеседников, – продолжал Лоуэр. – Как он ухитряется столько есть и оставаться таким худым, является одной из великих тайн Природы. Тело свое по смерти он завещал мне, и, быть может, я открою тайну сию. Вот так. А теперь ужин. Уповаю, свиная голова вам по вкусу. Два пенса и столько капусты, сколько вы способны съесть. Пиво – полпенни. Уже мало чего осталось, а потому поторопитесь окликнуть матушку.

– А как она приготовлена? – спросил я с интересом, так как поистине умирал от голода. Среди треволнений ушедшего дня я совсем забыл про обед, и при мысли о поросячьей голове, зажаренной с яблоками и вином, да, быть может, с парочкой креветок, у меня слюнки потекли.

– Сварена, – сказал он. – В уксусе. А как иначе?

– Воистину, как? – сказал я со вздохом. – Ну, пусть так.

Лоуэр подозвал хозяйку, заказал от моего имени и придвинул мне кружку с пивом из своего кувшина.

– Не томите, Лоуэр, объясните мне, в чем дело? Вас как будто что-то забавляет.

Он прижал палец к губам.

– Тс-с! – сказал он. – Это великая тайна. Надеюсь, вечер у вас не занят?

– Чем бы я мог его занять?

– Превосходно. Я хочу отблагодарить вас за любезность, с которой вы разрешили мне помогать вам нынче. Нам предстоит работа. Я получил заказ.

– Заказ какого рода?

– Загляните ко мне в сумку.

Я послушался.

– Бутылка коньяку, – сказал я. – Отлично. Это мой любимый напиток. После вина, разумеется.

– И вы не прочь его пригубить?

– О да! Он смоет с моего языка вкус вареных свиных мозгов.

– О, несомненно. Поглядите повнимательнее.

– Бутылка наполовину пуста.

– Весьма наблюдательно. А теперь поглядите на ее дно.

– Осадок, – сказал я, поглядев.

– Да, но осадок дает вино, а не коньяк. И этот состоит как бы из гранул. Так что же он такое?

– Не представляю. Но что в нем за важность?

– Бутылка из комнаты доктора Грова.

Я нахмурился.

– Но что вы там делали?

– Меня пригласили присутствовать. Мистер Вудворд, он состоит с Бойлем в дальнем родстве – с Бойлем все состоят в дальнем родстве, как вы не замедлите убедиться, – попросил его совета, а он отказался помочь, сославшись на то, что в этой области не особенно осведомлен. И попросил меня его заменить. Натурально, я был в восхищении. Вудворд – важная персона.

Я покачал головой. Уже было ясно, чем это обернется. Бедный Гров, подумал я. Он так и не успел спастись в Нортхэмптон.

– Мне казалось, он пригласил кого-то другого. Бейта, если не ошибаюсь.

Лоуэр презрительно прищелкнул пальцами.

– Прадедушку Бейта? Он даже с кровати не встанет, если полагает, что Марс в возвышении, а лечит только пиявками да окуриванием травами. Всей его учености только-только хватило бы, чтобы установить, что бедняга Гров скончался. Нет-нет, Вудворд не дурак. Ему нужно мнение того, кто знает, о чем говорит.

– И ваше мнение?..

– Вот тут-то и загвоздка, – ответил он уклончиво. – Я бегло осмотрел труп и решил, что необходимо более подробное исследование. Им-то я и займусь нынче вечером на смотрительской кухне. Я подумал, что вам захочется присутствовать там. Локк тоже намерен пойти, и если Вудворд не поскупится на вино, мы проведем время с большой пользой.

– Это было бы чудесно, – сказал я. – Но уверены ли вы, что меня туда допустят? При нашей встрече смотритель Вудворд был не очень приветлив.

Лоуэр небрежно махнул рукой.

– Пусть вас это не тревожит, – сказал он. – Вы же встретились при удручающих обстоятельствах.

– Он вел себя оскорбительно, – сказал я, – обвинив меня в том, что я поддерживаю клеветнические наветы.

– Неужели? Это какие же?

– Не знаю. Я лишь спросил, не занимался ли несчастный каким-либо трудом, утомляющим тело. Вудворд почернел от гнева и обвинил меня в злокозненности.

Лоуэр потер подбородок, и по его губам скользнула понимающая улыбка.

– Ну-ну, – сказал он. – Так, возможно, это правда?

– Что правда?

– Да ходили сплетни, – сказал вышеупомянутый Локк, который доел свой ужин и готов был посвятить свое внимание чему-либо еще. – Ничего серьезного, но кто-то распустил слух, будто Гров блудит со своей служанкой. Сам я полагал это маловероятным, так как сплетня восходила к Вуду.

– Я не совсем понял… – начал я.

Локк пожал плечами, словно не хотел продолжать, однако Лоуэр не был столь сдержанным.

– Служанкой этой была Сара Бланди.

– Должен сказать, что Гров всегда казался мне добропорядочным человеком, способным противостоять улещиваниям такой, как она, – заметил Локк. – А сплетня, как я упомянул, исходила от этого шута Вуда, и, разумеется, я не придал ей значения.

– Кто такой Вуд?

– Антони Вуд или Антони де Вуд, как ему угодно именоваться, ибо он причисляет себя к знати. Вы с ним еще не знакомы? Не тревожьтесь, вам этого не избежать. Он вас разыщет и высосет досуха. Антикварий из самых навязчивых.

– Нет-нет, – сказал Лоуэр. – Я настаиваю на справедливости. В этой области он человек превосходно осведомленный.

– Быть может, но он – мерзкий сплетник и жалкий клубок зависти: все, кто не он, восхваляются незаслуженно и преуспевают только благодаря родственным связям. Мне кажется, он верит, будто сам Иисус занял свое положение только благодаря семейному влиянию.

Лоуэр хихикнул на это богохульство, а я незаметно сотворил крестное знамение.

– Ну вот, Локк, вы смутили нашего нераскаянного друга-паписта, – сказал Лоуэр с усмешкой. – Суть в том, что Вуд ведет монашескую жизнь среди своих книг и манускриптов, и девушка чем-то его привлекла. Она была служанкой его матери, и бедняга Вуд почитает себя прискорбно ею обманутым.

Локк улыбнулся.

– Лишь один Вуд, как видите, мог быть изумлен подобным, – сказал он. – Тем не менее он нашел девушке место у Грова, а затем начал плести о них эти вымыслы. И, будучи злопамятным, начал распускать слухи в городе с тем результатом, что Гров для сохранения своего доброго имени должен был ее прогнать.

Лоуэр ткнул его пальцем в плечо.

– Ш-ш-ш, друг мой, – сказал он. – Ибо вот он собственной персоной. Вы знаете, как он не терпит, чтобы о нем велись разговоры.

– О Господи, – сказал Локк. – Этого я не вынесу. Только не за едой! Приношу вам свои извинения, мистер Коль.

– Кола.

– Мистер Кола. Надеюсь, мы еще увидимся. Доброго вам вечера, джентльмены.

Он встал, быстро поклонился и направился к дверям с неучтивой поспешностью, на ходу кивнув до абсурдности неопрятному человеку, который, шаркая, направлялся к нашему столу.

– Мистер Вуд! – учтиво воскликнул Лоуэр. – Прошу вас, сядьте с нами и познакомьтесь с моим другом мистером Кола из Венеции.

Вуд уже садился, не дожидаясь приглашения, и втиснулся рядом со мной, так что не заметить запаха его нестиранной одежды было никак не возможно.

– Добрый вам вечер, сударь. Добрый вечер, Лоуэр.

Я легко понял, почему Локк так заторопился. Мало того, что от этого человека пахло, и он был лишен даже подобия хороших манер – вплоть до того, что носил очки на людях, будто забыв, что уже не в библиотеке, – но и самое его присутствие немедля омрачило дух веселья, который дотоле царил за столом.

– Как я понял, вы историк, сударь, – сказал я, пытаясь снова завязать учтивую беседу.

– Да.

– Такое, наверное, интересное поприще. Вы подвизаетесь в университете?

– Нет.

Новое долгое молчание, которое затем прервал Лоуэр, отодвинув стул и встав из-за стола.

– Мне нужно подготовиться, – сказал он, словно не замечая моей безмолвной панической мольбы не оставлять меня наедине с мистером Вудом. – Если вы присоединитесь ко мне у мистера Шталя на улице Терл через полчаса…

И с легкой усмешкой, указывавшей, что он прекрасно знает, какую шутку сыграл со мной, Лоуэр ушел, покинув меня в обществе мистера Вуда. Он, заметил я, не заказал никакой еды, а начал собирать чужие подносы, выскребывать с них остатки жира и хрящики, высасывая кости омерзительно громко. Он, решил я, должен быть удручающе беден.

– Думаю, они нарассказали вам про меня всякие мерзкие историйки, – сказал он и жестом помешал мне возразить. – Не трудитесь, – продолжал он, – я ведь знаю, как они меня аттестуют.

– Но вас это словно бы не слишком-то заботит, – сказал я осторожно.

– Напротив. Ведь каждый человек хочет быть высоко ценимым, не так ли?

– Ну, о других я слышал много худшее.

Вуд крякнул и занялся подносом Лоуэра; так как способ приготовления свиной головы совсем отбил у меня аппетит, я пододвинул к нему мой поднос, все еще полный еды.

– Вы очень добры, – сказал он. – Очень.

– Вы можете считать Лоуэра лжедругом, – начал я, – но должен сказать, что он очень высоко отзывался о ваших талантах в сфере истории. И я не могу устоять перед соблазном осведомиться, в чем суть ваших занятий.

Он снова крякнул, и я испугался, как бы утоление голода не сделало его слишком разговорчивым.

– Вы ведь врач-венецианец, про которого я слышал? – спросил он вместо ответа.

– Венецианец, но не совсем врач, – сказал я.

– Папист?

– Да, – сказал я осторожно, но он не разразился оскорбительной диатрибой.

– Так вы считаете, что еретики должны гореть?

– Прошу прощения? – сказал я, дивясь неотесанности его манеры вести разговор.

– Если соблазн заставит кого-то покинуть лоно истинной церкви – вашей ли или какой-нибудь другой, – вы считаете, что он должен гореть?

– Не обязательно, – ответил я, спешно подыскивая аргументы. Казалось, разумнее поддерживать беседу на общие темы и не допускать копания в моих делах. Не терплю сплетен и слухов. – Возможно, он заслуживает потерю жизни, если вы примете доводы Фомы Аквинского, который спрашивал, почему подлежат казни те, кто подделывает монеты, но не те, кто подделывает веру. Впрочем, теперь, я думаю, это встречается очень редко, чего бы вы, протестанты, ни наслышались.

– Я имел в виду: гореть в аду.

– А!

– Если меня крестит священник-еретик, отпускаются ли мне грехи Адама? – произнес он задумчиво. – Если меня обвенчает такой, будут ли мои дети законнорожденными? Киприан сказал, если не ошибаюсь, что сила таинства проистекает ex opere operantis, и, значит, крещение, совершенное еретиком, не является крещением.

– Однако папа Стефан возразил и указал, что она существует ех opere operate[18], из силы действия, а не положения действующего, – возразил я. – И таким образом, вам не угрожает никакая опасность, если с обеих сторон намерение было добрым.

Он шмыгнул носом и утер рот.

– Но почему вы спросили?

– Вы же верите в смертный грех, вы, паписты, – рассеянно продолжал он. – Мрачная доктрина, по-моему.

– Менее, чем ваше предопределение. Я верую, что Бог может простить все и даже смертный грех, если такова будет его воля. Вы же говорите, что человек спасает или губит свою бессмертную душу, даже еще не родившись, и Бог не может этого изменить. Что за жалкий Бог!

В ответ он снова крякнул и словно был не склонен продолжать, что показалось мне странным: ведь диспут этот затеял он сам.

– Быть может, вы хотите стать католиком? – спросил я, подумав, что он мог коснуться этой темы не просто из-за неловкости и неумения вести беседу. – Не потому ли вы задали этот вопрос? Полагаю, для этого вам следует поискать кого-нибудь осведомленного в догматах более меня. Я плохой богослов.

Вуд засмеялся, и я почувствовал, что мне наконец удалось преодолеть его болезненную углубленность в себя. Немалая победа, считаю я, ибо нет никого более упрямого, чем протестант, погруженный в меланхолию.

– Тут вы совершенно правы, сударь. Ведь, кажется, я видел, как в прошлое воскресенье вы входили в еретическую церковь с мистером Лоуэром?

– Да, я пошел с ним на богослужение в церкви Святой Марии, но я не причащался. Хотя и мог бы.

– Вы меня изумляете. Как же так?

– Коринфяне не видели ничего дурного в том, чтобы есть мясо, предлагаемое в жертву языческим идолам, ибо знали, что боги эти не существуют, – сказал я. – И как бы ни заблуждались они во многом другом, тут я с ними согласен. Действие это безобидно, ересь же – закоснение в ложной вере.

– Если нам являют истину, а мы отказываемся признать свидетельства собственных глаз и ушей?

– Но это же, бесспорно, грех, не так ли?

– Даже если истина эта противоречит общепризнанному?

– Некогда вера в Христа противоречила всему общепризнанному. Установить истину, однако, не так легко. Вот почему нам не следует спешить с отказом от верований, освященных веками, даже если между собой мы в них и сомневаемся.

Вуд крякнул.

– Что-то в иезуитском духе. Вы не будете против, если я побываю на богослужении в какой-нибудь вашей церкви?

– Я бы приветствовал вас там. Не то чтобы у меня было право приветствовать или изгонять.

– Нельзя не признать, вы весьма не строги. Но почему вы считаете англиканскую церковь еретической?

– По причине, мной названной. И потому, что таковой ее объявил папа.

– А, понимаю. Что, если бы некое положение было бесспорно еретическим, но не подверглось осуждению? Был бы я… или вы вольны его принять?

– Думаю, это зависит от его сути, – сказал я, отчаянно ища способа прекратить разговор, так как мой собеседник внезапно вновь впал в меланхолию. Но он был неотвязчив и столь очевидно искал общества, что у меня не хватало жестокости уйти.

– Если угодно, я приведу вам пример. Несколько лет назад мне в руки попала история одной ереси в церкви первых веков. Разумеется, вы слышали о фригийце Монтане, который утверждал, что в каждом поколении новые пророки будут дополнять слова Господа Нашего.

– И был осужден Ипполитом.

– Но поддержан Тертуллианом и благоприятно откомментирован Епифанием. Но я не о том. Упомянутая мной история повествует о женщине, последовательнице Монтана, по имени Прискилла, и вот ее писания, насколько мне известно, осуждены не были, ибо оставались в безвестности.

– И что же она утверждала?

– Что искупление – вечный процесс, и в каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и более не будет грешить. Ну и еще очень много подобного.

– Доктрина, которая, по вашим словам, сгинула с глаз человеческих, – сказал Вуд, почему-то заинтересовавшийся приведенным мной примером более, нежели чем-либо другим из всего, о чем я говорил с той минуты, когда отдал ему мой поднос. – И неудивительно. Это ведь попросту огрубленная версия Оригена, который утверждал, что Христос распинается всякий раз, когда мы грешим. Метафора, воспринятая буквально.

– Я имел в виду лишь одно: хотя учение Прискиллы прямо не осуждено, католики, вне всяких сомнений, обязаны отвергнуть его, как они отвергают любые языческие религии. Доктрина литургии изложена с исчерпывающей ясностью, и мы обязаны исходить из того, что неразрешенное по определению исключено.

Вуд крякнул.

– И вы никогда не восстаете против того, чему вам велено верить?

– Очень часто! – весело сказал я. – Но только не против доктрины, ибо она, безусловно, верна до малейших частностей. Ваш мистер Бойль считает, что при конфликте между наукой и религией ошибается наука. Это не столь уж отличается от утверждения, что в случаях, когда разум индивидуума расходится с учением церкви, долг индивидуума найти, в чем заключается его ошибка.

Я видел, что Вуда наш разговор интересует гораздо больше, чем меня, и он вот-вот предложит пойти куда-нибудь выпить и продолжить эту увлекательнейшую беседу. Я же хотел этого менее всего и, предупреждая необходимость уязвить его отказом, поспешно встал.

– Вы должны простить меня, мистер Вуд, но у меня назначена встреча с Лоуэром, и я уже опаздываю.

Лицо у него вытянулось от разочарования, и мне стало жаль беднягу. Как тяжко быть исполненным лучших намерений и прилагать столько усилий для того лишь, чтобы тебе отказывали в дружеской близости. Я был бы более покладист, если бы не торопился, как ни неприятны мне были его ученый педантизм и тупость рассуждений. Но, к счастью, мне не пришлось лгать, чтобы избавиться от его общества, меня правда ждали более важные дела. Я ушел, а он остался сидеть там, в одиночестве доедая мой ужин, единственным, кто хранил молчание среди общей веселости.

Этот Петер Шталь, с кем захотел посоветоваться Лоуэр, был немцем и слыл магом из-за глубокого знакомства с алхимией. Под влиянием винных паров он завораживал рассуждениями о философском камне, вечной жизни и способах превращения низких металлов в золото. Сам я неколебимо считаю, что убедительные речи хороши, но не так хороши, как доказательство делом, а Шталь, вопреки всем своим утверждениям и надуманным фразам, не одарил вечной жизнью даже паука. А так как он не выглядел богатым, я заключаю, что и в золото он ничего превратить не сумел. Впрочем, как однажды сказал он сам, тот простой факт, что чего-то сделать не удалось, еще не доказательство, будто сделать это вообще невозможно; он смирится с тем, что подобное невозможно, лишь когда его убедят, что материя неизменяемо облечена в неповторимую форму. Пока же, сказал он, все указывает на то, что низкие материалы возможно преобразовать в первичные элементы. Если можно превратить aqua fortis[19] в соль – что достаточно просто – то на каком основании кто-то вроде меня насмешливо отвергает предположение, что камень можно превращать в золото, если найти нужный метод? Точно так же назначение всех медикаментов – препятствовать болезням, старости, немощи, и некоторые медикаменты им препятствуют. Так могу ли я поклясться – и привести обоснования моей уверенности, – будто не существует высшего бальзама, который отвратит болезни навсегда? Как-никак все лучшие умы древности верили в это, и даже имеется подтверждение в Библии. Разве Адам не прожил 930 лет, а Сет – 912 лет, а Мафусаил – 969 лет, о чем сказано в Книге Бытия?

Лоуэр заранее предупредил меня о его нелегком характере и о том, что только Бойлю удается держать его в узде. Его пороки равнялись его талантам, ибо он был нераскаянным содомитом и находил удовольствие в том, чтобы вызывать омерзение у тех, с кем беседовал. В то время он разменял пятый десяток и уже являл признаки одряхления, которое влечет за собой порок: тяжелые складки у брюзгливого рта, полного смрадных гнилых зубов, а согбенность спины свидетельствовала о подозрительности и отвращении, с какими он относился ко всему свету. Шталь принадлежал к тем, кто почитает каждого и всякого ниже себя, каким бы ни было его положение, успехи или слава. Ни один монарх не правил своими владениями лучше, чем мог бы он, ни один епископ не обладал такими познаниями в богословии, как он, ни один адвокат не мог бы вести дело с большим искусством. Как ни странно, единственной областью, в которой его высокомерная надменность не давала о себе знать, была именно та, где ей нашлось бы оправдание, – высокое искусство его химических опытов.

Была у него и еще одна странность: хотя он обходился со всеми презрительно, стоило пробудить его любознательность, и он не жалел ни своего времени, ни усилий. С людьми он не желал иметь дела, но поставьте перед ним задачу, и он будет трудиться над ней без устали. Хотя, казалось бы, он не мог вызвать ничего, кроме отвращения, я тем не менее проникся к нему опасливой симпатией.

Добиться его помощи оказалось весьма нелегко, хотя он и знал, что Лоуэр близок к Бойлю, на жалованье у которого он тогда состоял. Пока мы объясняли ему, в чем было дело, он сидел, развалившись в кресле, и презрительно нас оглядывал.

– Так? Он мертв, – сказал он по-латыни с тяжелым акцентом, хотя и произносил фразы со старомодной размеренностью и внушительностью, давно отвергнутыми cognoscenti[20] в Италии, хотя англичане и другие (насколько мне известно) все еще с большой горячностью относятся к этой теме. – Неужели важно знать, как это произошло?

– Разумеется, – ответил Лоуэр.

– Почему?

– Потому что всегда важно установить истину.

– И вы полагаете это возможным?

– Да.

Шталь презрительно фыркнул.

– В таком случае вы оптимистичнее меня.

– Так на что же тратите свое время вы? – спросил я.

– Я развлекаю моих хозяев, – ответил он едко. – Они желают узнать, что получится, если смешать ярь-медянку с селитрой, и я их смешиваю. А что случится, если смесь нагреть? И я ее нагреваю.

– А затем пытаетесь установить, почему произошло то, что произошло?

Он небрежно махнул рукой.

– Пф! Нет. Мы пытаемся установить, как это происходит, а не почему.

– Тут есть разница?

– Конечно. Опасная разница. Разрыв между «как» и «почему» очень меня тревожит, как должен был бы тревожить и вас. Эта разница обрушит мир нам на голову. – Он высморкался и посмотрел на меня с брезгливостью. – Послушайте, – продолжал он, – я занятой человек. Вы приходите сюда с загадкой. Она должна быть из области химии, иначе вы не унизились бы, прося о моей услуге. Так?

– Я самого высокого мнения о ваших талантах, – возразил Лоуэр. – И мне кажется, дал тому достаточно доказательств. Я ведь уже долго плачу вам за уроки.

– Да-да. Но мне не слишком докучают светскими визитами. Не то что я имею что-либо против: но у меня есть много дел куда интереснее пустой болтовни. Так что, если вы ждете от меня одолжения, объясните какого, а потом уходите.

Лоуэр, видимо, давно привык к этим грубостям. Я на его месте, вероятно, уже ушел бы, но он невозмутимо достал из сумки бутылку с коньяком и поставил на стол. Шталь поднес ее к глазам и прищурился – было видно, что он близорук и ему не помешало бы обзавестись очками.

– Так? Что это?

– Это бутылка с коньяком и странным осадком на дне, который вы видите не хуже меня, хотя и утверждаете, будто слепы. Мы хотим узнать, что это.

– Ага! Был ли доктор Гров убит силой алкоголя или какой-нибудь другой силой? Вино их яд драконов и гибельная отрава аспидов, вы это хотите узнать?

Лоуэр вздохнул.

– Второзаконие, тридцать два, тридцать три, – отозвался он. – Совершенно верно. – И умолк в терпеливом ожидании, пока Шталь старательно изображал глубокое раздумье.

– Ну, так как же нам проверить эту субстанцию, когда она разжижена? – Немец еще поразмыслил. – А почему бы вам не угостить стаканчиком этого коньяка вашу разбитную служаночку? Сразу решили бы две задачи, а?

Лоуэр сказал, что не находит это таким уж разумным. Ведь повторить опыт будет трудно, даже если он увенчается успехом.

– Так вы поможете нам или нет?

Шталь ухмыльнулся, показав рядки почернелых, пожелтелых пеньков, которые заменяли ему зубы и, вполне возможно, были причиной его злобности.

– Да, разумеется, – сказал он. – Увлекательнейшая задачка! Нам требуется серия опытов, достаточно многочисленных и доступных повторению, для определения этого осадка. Но сначала я должен претворить этот осадок в форму, более удобную для манипуляций. – Он кивнул на бутылку. – Быть может, вы удалитесь и возвратитесь через несколько дней? Я не желаю, чтобы меня подгоняли.

– Но не могли бы мы хотя бы начать?

Шталь вздохнул, затем пожал плечами и встал.

– Ну хорошо, если это избавит меня от вашего общества.

Он подошел к полке, выбрал гибкую трубку с тонким стеклянным наконечником и всунул его в открытый верх бутылки, которую поставил на стол. Затем, пригнувшись, он начал сосать другой конец трубки и выпрямился, едва жидкость быстро потекла в чашу, которую он подставил снизу.

– Интересный и полезный способ, – заметил он. – Достаточно известный, но тем не менее удивительнейший. До тех пор, пока вторая часть трубки длиннее первой, жидкость будет вытекать, ибо жидкость, устремляющаяся вниз, весит больше, нежели жидкость поднимающаяся. Иначе в трубке возник бы вакуум, поддерживать каковой невозможно. И истинно интересный вопрос заключается в том, что произойдет, если…

– Вы же не хотите высосать и весь осадок? – с тревогой перебил Лоуэр, когда уровень коньяка в бутылке заметно понизился.

– Я вижу. Я вижу. – И Шталь быстро выдернул стеклянный наконечник.

– А теперь?

– А теперь я извлеку осадок, который нужно промыть и высушить. Это займет время, и у вас нет ни малейших причин оставаться здесь.

– Просто скажите, каков ваш план.

– Все очень просто. Это смесь коньяка с осадком. Я слегка ее подогрею, чтобы выпарить жидкость, затем промою осадок в свежей дождевой воде, дам ему снова осесть, снова солью жидкость и промою, и высушу его во второй раз. К тому времени он уже будет очищен в должной мере. Три дня с вашего разрешения. Ни на мгновение раньше, а если вы заявитесь прежде, я не стану с вами разговаривать.

И я последовал за Лоуэром назад в Новый колледж и в дом смотрителя, обширное здание, занимавшее большую часть западной стороны квадратного внутреннего двора. Слуга проводил нас в комнату, где смотритель Вудворд принимал гостей, и мы увидели, что Локк уже пришел и, беседуя, растянулся в кресле у огня столь непринужденно, будто был хозяином дома. Что-то в нем, подумал я, есть такое, благодаря чему он всегда будет втираться в милость власть имущих. Как это у него получалось, я не знаю. Он не обладал приятностью манер и не был украшением общества, и все же настойчивость его внимания к тем, кого он считал достойными себя, была поистине неотразимой. Ну и, разумеется, он искусно создавал себе репутацию блистательнейшего ума, так что в конце концов эти люди начинали ему покровительствовать, испытывая к нему за это благодарность. В более поздние годы он начал пописывать книги, которые сходят за философские трактаты, хотя даже беглое чтение подсказывает, что они всего лишь переносят его льстивость в метафизический план, объясняя, почему те, кто покровительствует ему, обязаны сосредоточить в своих руках всю власть. Мистер Локк мне не нравился.

Его непринужденность и самоуверенность в присутствии смотрителя Вудворда поразительно разнились с поведением моего друга Лоуэра, который впадал в уныние, когда ему приходилось держаться с той смесью почтительности и учтивости, которые потребны в присутствии тех, кто стоял выше него. Бедняга! Он отчаянно искал фавора, но не обладал способностью притворяться, и его неловкость слишком часто производила впечатление грубости. Не прошло и пяти минут, как уже было забыто, что осмотр тела Грова поручен Лоуэру, Локк же приглашен лишь присутствовать, и беседа велась между многословным философом и смотрителем. А Лоуэр неловко сидел в стороне, слушая их в тягостном молчании и все более погружаясь в уныние.

Ну а я был только рад хранить безмолвие, ибо не хотел вновь навлечь на себя неудовольствие смотрителя, и тут меня, надо отдать ему справедливость, выручил Локк.

– Мистер Кола очень удручен, смотритель, суровым порицанием, которое услышал от вас утром, – сказал он. – Вспомните, наше общество ему чуждо, и он ничего не знает о наших делах. Что бы он ни сказал, было, знаете ли, сказано по неведению.

Вудворд кивнул и посмотрел на меня.

– Примите мои извинения, сударь, – сказал он. – Я был в расстройстве и не следил за своими словами как должно Но накануне мне была подана жалоба, и я неверно вас понял.

– Какая жалоба?

– Доктор Гров после надлежащего рассмотрения должен был получить приход, это было почти решено, однако не далее как вчера вечером была подана жалоба, в которой утверждалось, что он ведет распутную жизнь и не достоин подобного назначения.

– Из-за этой девочки Бланди, не так ли? – спросил Локк со светским равнодушием.

– Откуда вы знаете?

Локк пожал плечами:

– В харчевнях, сударь, об этом давно поговаривали, хотя, разумеется, это не доказательство. Могу ли я спросить, кем подана жалоба?

– Она исходила от члена факультета, – сказал Вудворд.

– Но от кого именно?

– От кого именно, это касается только колледжа.

– А ваш жалобщик подкрепил свое обвинение какими-либо доказательствами?

– Он указал, что девушка эта была в комнате доктора Грова вчера вечером, он сам видел, как она туда вошла. И выразил опасение, что ее могли увидеть и другие, а это бросит тень на колледж.

– И это было правдой?

– Я намеревался спросить об этом доктора Грова нынче утром.

– Итак, она побывала там в прошлый вечер, а утром Грова нашли мертвым, – сказал Локк. – Ну-ну…

– Вы полагаете, что она оборвала его жизнь?

– Боже великий, вовсе нет, – ответил Локк. – Но крайнее физическое переутомление в определенных обстоятельствах, знаете ли, может привести к апоплексическому удару, как столь простодушно заметил мистер Кола нынче утром. Это куда более вероятное объяснение. В таком случае, несомненно, нам поможет тщательное исследование. Что-либо более зловещее, видимо, маловероятно. Ведь мистер Лоуэр сказал, что девушка эта словно бы искренне горевала, узнав о смерти Грова.

Смотритель пробурчал:

– Благодарю вас за эти сведения. Быть может, нам следует приступить? Я распорядился, чтобы тело поместили в библиотеке. Где вы хотите его осмотреть?

– Нам требуется большой стол, – сказал Лоуэр ворчливо. – Лучше всего подойдет кухня, если отослать слуг.

Вудворд ушел отослать кухонную прислугу, а мы перешли в соседнюю комнату осмотреть труп. Когда дом опустел, мы перенесли тело через коридор на половину слуг. К счастью, Грова уже обмыли, и эта отнюдь не приятная обязанность не отняла у нас времени.

– Полагаю, нам лучше начать, как вы думаете? – сказал Лоуэр, убирая с кухонного стола обеденные подносы.

Мы сняли с Грова одежду и положили его на стол таким, каким его создал Бог. Затем Лоуэр достал свои пилы, наточил нож и засучил рукава. Вудворд решил, что не хочет присутствовать при дальнейшем, и оставил нас.

– Я возьму мое перо, если вы будете так любезны и обреете ему голову, – сказал Лоуэр.

Что я охотно и исполнил, заглянув в чулан, где кто-то из слуг держал свои туалетные принадлежности, и возвратившись оттуда с бритвой.

– Не только костоправ, но и цирюльник, – заметил Лоуэр, зарисовывая голову, как я подозреваю, только для себя. После чего он отложил лист и на мгновение задумался. Затем, приготовившись, взял нож, молоток, пилу, и мы все вознесли краткую молитву, как подобает тем, кто намерен наложить руки на прекраснейшее творение Бога и вторгнуться в него.

– Кожа, заметьте, не почернела, – сказал Локк обычным тоном, когда минута благочестия миновала и Лоуэр начал прокладывать путь к грудной клетке через слои желтого жира. – Вы намерены произвести проверку сердца?

Лоуэр кивнул.

– Это будет очень полезный опыт. Аргументы, утверждающие, будто сердце жертвы отравления горит в огне, меня не убеждают. Но увидим. – Легкое потрескивание показало, что жир рассечен. – Как я ненавижу резать толстяков!

Он помолчал, пока рассекал тело, а затем отогнул толстые пласты жира и прибил их углы к столу.

– Беда в том, – продолжал он, когда завершил отгибание и открыл внутренности своему взгляду, – что в книге, с которой я справился, не указано, необходимо ли сначала осушить сердце. Но, Кола, вы поняли суть замечания Локка о том, что кожа не почернела? Признак отсутствия яда. С другой стороны ее покрывают синеватые пятна. Видите? На спине и бедрах? Быть может, это что-то означает. Мне кажется, что ни к какому определенному выводу прийти нельзя. Его рвало перед смертью?

– И весьма. А что?

– Жаль! Но я вскрою его желудок. На всякий случай. Подайте чашу.

И он весьма умело слил в чашу слизистую, кровавую, вонючую пену.

– Откройте-ка окно, Кола, будьте так добры, – добавил он. – Мы ведь не хотим сделать дом смотрителя непригодным для обитания.

– У жертв отравления действительно обычно происходит рвота, – сказал я, вспоминая случай, когда моему наставнику в Падуе разрешили отравить преступника, чтобы понаблюдать за результатом. Умер бедняга не слишком легко, но так как ему должны были отсечь руки и ноги, а затем сжечь у него на глазах его внутренности, пока жизнь его еще не оставила, он до самого конца был исполнен трогательной благодарности к моему наставнику за его милосердие. – Но, если не ошибаюсь, они редко извергают все содержимое желудка.

Тут разговор прервался, и Лоуэр занялся перекладкой желудка, селезенки, почек и печени в свои стеклянные чаши, высказывая мнение о каждом органе и показывал его мне, прежде чем уложить в чашу.

– Оболочка желтее обычного, – сказал он бодро, мало-помалу обретая хорошее расположение духа. – Желудок и кишки снаружи необычного коричневатого оттенка. На легких черные пятна. Печень и селезенка посерели, и печень выглядит… как по-вашему?

Я прищурился на этот орган столь странной формы.

– Не знаю. Мне кажется, она выглядит так, будто ее сварили.

Лоуэр засмеялся.

– Вот именно. Вот именно. А желчь очень разжижена. Растеклась повсюду, и цвет у нее грязно-желтый. Весьма необычный. Двенадцатиперстная кишка воспалена и выглядит ободранной, но никаких следов естественного разложения. То же относится и к желудку.

Тут я увидел, что он задумчиво оглядывает труп, вытирая окровавленные руки о фартук.

– И это все! – сказал я твердо.

– Извините?

– Я не очень близко знаком с вами, сударь, но уже умею узнавать этот взгляд. Если вы намереваетесь вскрыть его череп и извлечь мозг, я вынужден молить вас оставить эту мысль. Ведь мы стараемся установить причину его смерти; и было бы противозаконно отхватывать еще куски для того лишь, чтобы затем их препарировать.

– И перед похоронами ведь он будет выставлен для прощания, не забывайте, – напомнил Локк. – Скрыть, что вы распилили его череп пополам, будет трудно. И так уж будет нелегко скрыть, что ему обрили голову.

Лоуэр как будто хотел заспорить, но затем пожал плечами.

– Блюстители моей совести, – сказал он. – Ну хорошо, хотя медицинские познания могут понести большой ущерб из-за ваших моральных предрассудков.

– Лишь временный, как я убежден. Кроме того, нам же надо снова его собрать.

И мы принялись за работу, набивая пустоты полотняными тряпками, чтобы придать ему обычный вид, зашивая, а затем бинтуя места разрезов на случай, если из них просочатся жидкие флюиды и запятнают его погребальные одежды.

– Право, он никогда еще так прекрасно не выглядел, – сказал Лоуэр, когда Гров наконец был облачен в свой праздничный костюм и удобно усажен в кресло в углу, а чаши с его органами выстроились в ряд на полу. Лоуэр, как я видел, твердо решил прибрать к рукам хотя бы их. – Ну а теперь завершающий опыт.

Он взял сердце покойника, положил в небольшую глиняную миску на плите и вылил на него четверть пинты коньяка. Затем взял лучину, зажег ее в топке и сунул зажженным концом в миску.

– Немножко похоже на рождественский пудинг, – вульгарно сказал он, когда коньяк запылал, а затем постепенно погас, оставив в воздухе неприятный запах. – Что скажете?

Я тщательно осмотрел сердце доктора Грова, потом пожал плечами.

– Немного обгорела оболочка, – сказал я. – Но никто не мог бы утверждать, будто оно сгорело хотя бы частично.

– Это и мой вывод, – с удовлетворением сказал Лоуэр. – Первое настоящее доказательство в пользу отравления. Очень интересно.

– А кто-нибудь испытывал таким образом сердце, заведомо умершего не от отравления? – спросил я.

Лоуэр покачал головой.

– Нет, насколько мне известно. В следующий раз, когда у меня будет труп, я попробую. Вот видите, не будь Престкотт таким себялюбцем, мы могли бы незамедлительно провести сравнение. – Он оглядел кухню. – Думается, нам следует немного прибрать здесь, иначе слуги разбегутся, не успев войти сюда завтра утром.

Он принялся за работу с тряпкой и водой. Локк, я заметил, своей помощи не предложил.

– Ну вот, – сказал он после долгих минут молчания, пока я мыл, он вытирал, а Локк попыхивал своей трубкой. – Если вы позовете смотрителя, мы сможем отнести Грова назад. Но прежде – каково ваше мнение?

– Он умер, – сухо сказал Локк.

– От чего?

– Не думаю, что имеется достаточно фактов для выводов.

– Как всегда, готовы поставить себя под удар ради истины. Кола?

– Исходя из того, что мы пока узнали, я не склонен приписывать его смерть чему-либо, кроме естественных причин.

– А вы, Лоуэр? – спросил Локк.

– Я считаю, нам следует воздержаться от каких-либо суждений, пока мы не узнаем больше фактов.

Настоятельно предупредив, чтобы мы не проговорились о том, чем занимались в этот вечер, смотритель Вудворд выслушал наши легковесные выводы и поблагодарил нас. Его лицо выражало глубокое облегчение – Лоуэр ничего не сказал ему про Шталя, и он, несомненно, считал вопрос исчерпанным.

Глава тринадцатая

В обычае англичан хоронить своих покойников с той же поспешностью, с какой они их вешают. Если бы все шло положенной чередой, доктор Гров уже был бы погребен в аркаде Нового колледжа, но смотритель под каким-то предлогом задержал похороны на полные двое суток. Лоуэр употребил эту отсрочку, чтобы поторапливать Шталя, я же остался совершенно свободен, ибо мистер Бойль отбыл в Лондон, обретший для него особенное обаяние с тех пор, как там поселилась его любимая сестра.

Большую часть дня я провел у моей пациентки за наблюдением результатов моего опыта, еще с порога к своей вящей радости увидев, что и с ней, и с ними все обстоит хорошо. Миссис Бланди не просто проснулась в полном сознании, но даже съела немного жидкой похлебки. Жар спал, моча обрела здоровый вкус горечи, и – что было совсем уж поразительно – в ране появились признаки заживления. Весьма малые, разумеется, но все-таки в первый раз ее состояние не ухудшилось со времени моего последнего визита.

Ликуя, я осиял ее улыбкой торжества и любви, какую врач испытывает к своей послушной пациентке.

– Любезнейшая, – сказал я, когда завершил осмотр, добавил еще мази и сел на колченогую табуретку, – мне кажется, мы еще сумеем вырвать вас из лап смерти. Как вы себя чувствуете?

– Немного получше, спасибо вам и хвала Господу, – сказала она. – А вот за работу, боюсь, пока еще взяться не могу. И это моя главная забота. Доктор Лоуэр и вы были более чем добры и щедры, но нам не прожить, если я не буду зарабатывать деньги.

– Ваша дочь зарабатывает недостаточно?

– Не столько, чтобы мы могли обходиться без долгов. Ей нелегко находить работу, потому что она слывет вспыльчивой и непокорной. И это так несправедливо! Лучше дочери не было ни у одной матери.

– Она несдержанна на слова много более, чем приличествует девушке ее положения.

– Нет, сударь. Она несдержанна на слова много более, чем дозволяют девушке ее положения.

При этих словах в ее слабом голосе появилась вызывающая нота, хотя я не сразу понял, что собственно, она имеет в виду.

– А тут есть разница? – спросил я.

– Сара выросла в обществе бесподобного равенства между мужчинами и женщинами. Вот ей и тяжко смиряться с тем, что есть нечто для нее запретное.

Было трудно сдержать усмешку, но я помнил, что она – моя пациентка и мне следует в меру ей потакать, к тому же я отправился в путешествия, чтобы узнать новое, и я, хотя ничего полезного из этого почерпнуть не мог, был в те дни настолько терпим, что не стал возражать.

– Полагаю, хороший муж научит ее всему, что ей требуется знать об этих предметах, – сказал я. – Если найдется такой.

– Да, найти такого, за которого она согласится выйти, будет нелегко.

Тут я не выдержал и засмеялся вслух.

– Думаю, ей следует дать согласие любому, кто захочет взять ее за себя, ведь так? Она мало что может предложить в обмен.

– Только себя. Но это очень много. Порой мне кажется, что мы растили ее не так, как следовало бы, – ответила она. – Кончилось все иначе, чем мы предполагали. А теперь она совсем одна, и родители ей не помощь, а обуза.

– Так, значит, ваш муж жив?

– Нет, сударь. Но возведенные на него поклепы ложатся и на нее. По вашему лицу я вижу, что вы слышали про него.

– Очень мало, и я научился никогда не верить тому, что слышу, если это хула.

– В таком случае вы редкий человек, – сказала она с глубокой серьезностью. – Нед был самым любящим мужем и самым лучшим отцом и посвятил свою жизнь отстаиванию справедливости в жестоком мире. Но он в могиле, куда скоро сойду и я.

– И у нее совсем ничего нет? И никого, кроме вас?

– Нед был родом из Линкольншира, а я из Кента. Все мои родные умерли, а его разбрелись по свету, когда болота были осушены и их прогнали с их земли, не заплатив ни пенни. Вот у Сары и нет близких. Клевета отняла у нее надежды на будущее, а небольшие деньги, которые она скопила себе на приданое, она потратила на меня, когда я слегла. Когда я умру, она получит от меня только одно – свободу.

– Ну, она сумеет устроиться, – сказал я ободряюще. – Она молода, здорова, а со мной в таком случае вы обойдетесь очень дурно. Как-никак я делаю все, что в моих силах, чтобы спасти вашу жизнь. И не без успеха, должен признаться.

– Наверное, вы очень довольны, что ваше лечение оказалось благотворным. Странно, как сильно я хочу жить.

– Ну, я рад, что угодил вам. Думаю, мы нашли средство несравненной важности. Очень жаль, что, кроме Сары, у вас никого не нашлось. Будь у нас чуть больше времени, мы могли бы подыскать кузнеца. Только подумайте: если бы мы влили вам кровь сильного мужчины, вы бы уже встали с одра. Но, боюсь, дух, содержащийся в женской крови, не поспособствует столь быстрому сращению сломанной кости. Быть может, через неделю-другую мы повторим вливание…

Она улыбнулась и сказала, что согласна на все, чего я от нее потребую. И я ушел в отличнейшем настроении и очень довольный собой.

В переулке я встретил Сару, которая шлепала по грязи с вязанкой дров и хвороста для очага. Даже с ней я поздоровался приветливо, и, к моему удивлению, она ответила мне тем же.

– Твоей матери много лучше, – сказал я ей. – Я просто в восторге.

Она радостно улыбнулась – я впервые увидел на ее лице такое выражение.

– Господь улыбнулся нам и прислал вас, доктор, – ответила она. – Я глубоко вам благодарна.

– Не благодари, – сказал я, тронутый таким ответом. – Это было удивительно интересно. К тому же она, ты понимаешь, еще не вполне здорова. И очень слаба. Слабее, чем ей самой кажется. И думаю, было бы полезно продолжить лечение. Ты должна следить, чтобы она не сделала ничего такого, что могло бы ему помешать. Подозреваю, это трудная задача.

– Да уж. Она не привыкла к безделию.

Хотя наступила оттепель и страна мало-помалу освобождалась от долгого мрака зимы, стоило подняться ветру, как холод снова становился невыносимым, и я дрожал от его пронизывающих ударов.

– Мне надо поговорить с тобой обо всем этом, – сказал я. – Не можем ли мы куда-нибудь зайти?

Она сказала, что за углом есть питейное заведение, где топят очаг, и я могу пойти туда. А она дома разведет огонь в очаге, проверит, удобно ли лежать матери, и присоединится ко мне.

Указанный ею кабак совсем не походил на просторную, изящно убранную кофейню, которую содержали Тильярды, или хотя бы на постоялый двор, какие теперь строились на трактах. Для путешествующих в каретах; нет, в этом приюте черни единственным достоинством был топящийся очаг. Хозяйничала там старуха, продававшая сваренный ею эль местным жителям, которые заходили погреться. Я был там один, и зальцу эту, совершенно очевидно, благородные люди своим присутствием никогда не украшали. Когда я открыл дверь и вошел, на меня поглядели с любопытством, в котором не было ничего дружеского. Тем не менее я сел у очага и подождал.

Сара пришла несколько минут спустя и поздоровалась со старой каргой, как с доброй знакомой, – в отличие от меня встретили ее приветливо.

– Она следовала за войсками, – сказала Сара.

Видимо, это считалось достаточным объяснением, и я не стал расспрашивать.

– Как ты? – осведомился я, ибо мне важно было узнать о воздействии переливания не только на получающего кровь, но и на дающего ее.

– Я все время устаю, – сказала она. – Но это более чем искупается тем, что моей матери стало лучше.

– Она беспокоится о тебе, – ответил я. – Это ей вредно. При ней ты должна быть веселой и бодрой.

– Я стараюсь, – сказала она. – Хотя иногда это нелегко. Ваша и доктора Лоуэра щедрость явилась величайшим благом.

– У тебя есть работа?

– Кое-какая. Почти каждый день я снова прислуживаю в доме Вудов, а вечерами мне иногда дает работу перчаточник. Я хорошо шью, да только сшивать кожу очень нелегко.

– Почему ты так расстроилась из-за доктора Грова?

И тут же я заметил, как насторожилось ее лицо, и испугался, что опять стану жертвой одной из ее вспышек. А потому предупреждающе поднял руку.

– Будь добра, не считай мои намерения дурными. У меня есть основание для этого вопроса. Должен сказать тебе, что его смерть вызвала некоторую озабоченность, и говорят, что тебя видели в колледже в тот вечер.

Она все еще смотрела на меня каменным взглядом, а потому я продолжал, немного недоумевая, почему я так утруждаюсь:

– Вполне может быть, что тебе задаст эти вопросы кто-нибудь другой.

– Но почему озабоченность? О чем вы?

– О том, что возникло большое сомнение, не был ли он отравлен.

При моих словах она побледнела, опустила глаза, на мгновение задумавшись, а потом недоуменно уставилась на меня.

– А это так?

– Насколько я понял, он недавно отказал тебе в месте?

– Да, и без всякой разумной причины.

– И ты была на него зла?

– Да, и очень. Само собой. А кто бы не озлился? Я работала на него усердно и хорошо, и меня не в чем было упрекнуть.

– И ты пришла к нему в кофейню? Зачем?

– Я думала, что у него достанет сердца помочь моей матери. Я хотела занять у него денег. – Она гневно посмотрела на меня, словно отвергая и жалость, и порицание.

– И он тебе отказал?

– Вы ведь сами видели.

– Ты приходила к нему в комнату в ночь его смерти?

– А кто-нибудь говорит, что приходила?

– Да.

– А кто?

– Не знаю. Будь добра, ответь на вопрос. Он очень важен. Где ты была в тот вечер?

– Это вас не касается.

Я понял, что мы зашли в тупик. Если я буду настаивать, она уйдет, однако она ничуть не утолила мое любопытство. И какие у нее могли быть причины для скрытности? Никаких, настолько важных, что ради них стоило бы разжигать подозрения, и уж к этому-то времени она должна была понимать, что я стараюсь ей помочь. И я попытался в последний раз, но она снова уклонилась от ответа.

– Была ли какая-нибудь толика правды в этих сплетнях?

– Ни про какие сплетни я не знаю. Скажите мне, доктор, кто-нибудь утверждает, что доктор Гров был убит?

Я покачал головой:

– Не думаю. Пока нет причин так думать, и его должны похоронить нынче вечером. После этого вопрос будет закрыт. Бесспорно, смотритель, насколько я могу судить, искренне верит, что ничего подозрительного в его смерти нет.

– А вы? Во что верите вы?

Я снова пожал плечами.

– Мне часто доводилось слышать, как люди в возрасте Грова и ведшие сходный образ жизни внезапно умирали в том или ином припадке, да и вообще меня это мало касается. Моя главная забота – твоя мать и мой метод лечения, который я к ней применил. А стул у нее был?

Она покачала головой.

– Не забудь, что его надо сохранять, – продолжал я. – Они будут для меня весьма важны. Не позволяй ей вставать и не давай ей мыться. А главное, держи ее в тепле. И если в ее состоянии произойдет какая-то перемена, немедля дай мне знать.

Глава четырнадцатая

Заупокойная служба по Грову была торжественной и чинной. Она началась вскоре после того, как стемнело. Весь день, полагал я, велись приготовления к ней: садовник колледжа приготовил могилу в аркаде рядом с часовней, хор мальчиков поупражнялся, а Вудворд сочинил надгробную речь. Я решил присутствовать, едва услышал от Лоуэра, что, по его мнению, никто возражать не станет. Как-никак Гров был одним из немногих моих знакомых в Оксфорде. Но я настоял, чтобы и он пошел: что может быть хуже, чем присутствовать на погребальной церемонии и не знать, как себя вести?

Он долго ворчал, но наконец согласился. Насколько я понял, дух Нового колледжа был ему не по вкусу. Когда служба началась – часовня переполнена, служащие священники в облачениях, – мне стала ясна причина этого.

– Вы должны мне растолковать, – сказал я шепотом во время небольшой паузы, – в чем различие между вашей церковью и моей. Признаюсь, я не замечаю почти никакой разницы.

Лоуэр нахмурился.

– Здесь ее и нет никакой. Почему они не выйдут в открытую и не объявят о своей приверженности Блуднице Вавилонской – прошу прощения, Кола, – я, право же, не знаю. Они же все только этого и хотят, негодяи.

В часовне, пришел я к выводу, еще человек шесть разделяли взгляды Лоуэра, и не все они в отличие от него вели себя подобающе. Томас Кен, тот, кто вступил в спор с Гровом за обедом, подчеркнуто ни разу не встал во время службы и громко разговаривал, когда звучал реквием. Доктор Уоллис, который так грубо обошелся со мной, сидел, скрестив руки на груди, с безмолвным неодобрением искушенного в делах веры. А кое-кто даже смеялся в самые торжественные мгновения, и окружающие бросали на них возмущенные взгляды. И настала минута, когда я подумал, что нам выпадет большая удача, если заупокойная служба не перейдет в открытую драку.

Однако каким-то образом она завершилась тихо, и мне почудился вздох всеобщего облегчения, когда Вудворд произнес завершающее благословение, с белым жезлом в руке вышел из часовни во главе похоронной процессии и направился, огибая аркаду, к открытой могиле. Четыре члена факультета держали тело над зияющей ямой, Вудворд готовился прочесть заключительную молитву, как вдруг в задних рядах поднялся шум.

Я поглядел на Лоуэра: оба мы не сомневались, что страсти наконец вырвались наружу и последние минуты Грова на земле будут осквернены спором из-за доктрины. Некоторые члены факультета в возмущении обернулись; по толпе пронесся ропот, и, раздвигая ее, вперед с видом крайнего смущения вышел дородный мужчина с седой бородой, в толстом плаще.

– В чем дело? – вопросил Вудворд, отворачиваясь от могилы навстречу нарушителю благочиния.

– Это погребение должно быть прервано, – объявил тот. Я толкнул Лоуэра локтем и шепнул ему на ухо:

– Кто это? Что происходит?

Лоуэр на мгновение отвлекся от происходящего и зашептал:

– Сэр Джон Фулгров, мировой судья, – а затем попросил меня помолчать.

– Ваша власть сюда не распространяется, – продолжал Вудворд.

– Нет, распространяется, когда речь идет о насилии.

– Никакое насилие места не имело.

– Быть может. Но мой пост обязывает меня самолично в том убедиться. Я получил официальное извещение, что могло иметь место убийство, и обязан произвести расследование. Вы это знаете, смотритель, так же хорошо, как и я сам.

При слове «убийство» гул голосов сразу стал громче. Вудворд замер в неподвижности над могилой, словно защищая покойника от судьи. Да и правда, он защищал свой колледж.

– Об убийстве нет и речи. Я убедился в этом.

Судья чувствовал себя неловко, но не собирался уступать.

– Вам известно, что полученное извещение подлежит тщательной проверке. То, что смерть произошла в стенах колледжа, никакого значения не имеет. Ваши привилегии тут теряют силу. Вы не можете чинить мне препятствия в подобном деле и не можете оспорить мои полномочия. Я приказываю прервать это погребение, пока не буду вполне удовлетворен.

Под взглядами своего колледжа и заметной части университета Вудворд покачивался, взвешивая, как лучше ответить на подобный вызов. При обычных обстоятельствах он не привык колебаться ни мгновения, но на этот раз не спешил.

– Я не уступлю вашей власти, сэр, – сказал он наконец. – Я не признаю за вами права входить сюда без моего дозволения и тем более вмешиваться в дела колледжа. Я не вижу оснований для вашего присутствия здесь и по закону могу потребовать, чтобы вы удалились.

Присутствующие встретили его слова ропотом одобрения, а сэр Джон вспыхнул от негодования. Удовлетворив таким образом требования процедуры и ни на йоту не поступившись в вопросах принципа, Вудворд несколько пошел на попятный.

– Однако, возможно, у вас есть свидетельства, мне неизвестные. Если преступление было совершено, долг колледжа узнать правду. Я выслушаю то, что вы имеете сказать, и отложу погребение до тех пор. Если я сочту, что ваши сведения недостоверны, оно будет продолжено с вашего согласия или без.

Вновь послышался ропот одобрения, рожденный, как позднее мне объяснил Лоуэр, мастерским оборонительным отступлением с позиции, удерживать которую не представлялось возможным. Вудворд тем временем распорядился, чтобы покойника отнесли назад в часовню. Затем он проводил судью в свой дом.

– Ну-ну-ну, – негромко сказал Лоуэр, когда они вышли через узкую арку во внутренний двор, – хотел бы я знать, кто скрывается за этим.

– О чем вы говорите?

– Мировой судья может действовать, только если кто-нибудь подаст ему жалобу о совершении преступления. Тогда он обязан произвести расследование, действительно оно было совершено или нет. Так кто же отправился к нему? Во всяком случае, не Вудворд, а для кого еще это представляет интерес? Насколько мне известно, у Грова не было родственников.

Меня пробрала дрожь.

– Ну, стоя тут, мы этого не узнаем, – указал я.

– Вы правы. Не распить ли нам бутылочку у меня в Крайст-Черче? И поискать разгадку?

Поиски ни к чему не привели; несмотря на множество предположений и еще большее количество вина, вопрос о том, кто побывал у судьи, оставался столь же покрытым тайной, когда мы проснулись на следующее утро, как и когда мы ушли из Нового колледжа. И сверх того, что было мне известно, я узнал лишь, что мадера, которую предпочитают англичане, оставляет по себе наутро самую скверную память.

Я ночевал у Лоуэра, так как к концу нашей беседы, которая вскоре с Грова перешла на другие любопытные и многообразные темы, ноги меня не держали. И он вновь вернулся к понятию духа, к тому, поддается ли дух исследованиям, – идее, которая имела немалую важность для теории, скрывающейся за моим переливанием крови.

– Полагаю, – сказал он задумчиво, – мы можем постулировать существование вашего жизненного духа, исходя из существования привидений, ибо что они такое, как не дух, освобожденный от плоти? А сомневаться в их манифестациях я не могу, так как сам был свидетелем.

– Неужели? Когда же? – отозвался я.

– Да пару месяцев тому назад, – сказал он – Я сидел в этой самой комнате и услышал шорох за дверью. Я открыл ее, так как ждал гостя, а там стоял неизвестный молодой человек. Очень странно одетый в бархат, волосы у него были длинные, льняные, а в руке он держал шелковый шнурок. Я поздоровался, он оглянулся и посмотрел на меня. Но не ответил, только печально улыбнулся и спустился по лестнице. Я не придал этому никакого значения и вернулся в комнату. Минуту спустя пришел мой гость. Я спросил его, не видел ли он странного юношу – они не могли не встретиться, – он ответил, что нет – на лестнице никого не было. Позже декан рассказал мне, что здесь в тысяча пятьсот шестидесятом году некий молодой человек наложил на себя руки. Покинул свою комнату, выходившую на мою лестницу, прошел в подвал в другом конце колледжа и повесился на шелковом шнурке.

– Хм-м…

– Что хм-м, то хм-м. Я просто указываю, что это один из редких случаев, когда лучшие научные теории и практические наблюдения прекрасно согласуются. Вот почему я не отбрасываю сразу ваши априорные предположения. Хотя и не исключаю возможность, что улучшению состояния вдовы Бланди есть и другое объяснение.

– Отбросить уже имеющееся объяснение в пользу того, которого у вас нет, представляется глупым, – сказал я. – Но должен указать, таким образом вы постулируете, что дух, поддерживающий жизнь, есть тот же самый, который пребывает и после ее конца.

Он вздохнул.

– Да, пожалуй. Хотя даже Бойль еще не придумал опыта для определения, что есть дух, если признать за ним некое физическое существование.

– Это навлекло бы на него много неприятностей с богословами, – сказал я. – А он как будто старается поддерживать с ними наилучшие отношения.

– Рано или поздно этого не избежать, – ответил мой друг. – Если только мы, ученые, не ограничим себя исключительно материальными вещами, а какой в этом смысл? Но вы правы, Бойль навряд ли захочет подвергнуть себя такой опасности. И я не могу не счесть это его слабостью. Но с другой стороны, ваш собственный синьор Галилей показал, чем оборачиваются нелады с церковниками. Что вы о нем думаете?

Разумеется, Лоуэр слышал про этот знаменитый случай, который горячо обсуждался в Падуе, когда я там учился, ибо Галилей состоял на жалованье у Венеции, пока не прельстился роскошью Медичи и не отбыл во Флоренцию. Там он нажил много врагов, что не пошло ему на пользу, когда его утверждение, что Земля ходит вокруг Солнца, ввергло его в беду. Даже хотя падение его произошло почти до моего рождения, оно напугало многие любознательные умы и научило их хорошенько подумать, прежде чем говорить. Но ссылка Лоуэра на это дело мне очень досадила, так как я заранее знал, каким окажется его мнение, и не сомневался, что он подтасует факты для новых нападок на мою церковь.

– Разумеется, я почитаю его, – сказал я, – и скорблю о произошедшем с ним. Я прилежу науке и считаю себя верным сыном церкви. Вместе с мистером Бойлем я твердо верю, что наука не может противоречить истинной религии и видимые расхождения между ними суть результат слабости нашего понимания той или другой. Господь даровал нам Библию и даровал нам природу для постижения Его творения. Нелепо думать, будто Он мог противоречить сам себе. Это человеку недостает разумения.

– Следовательно, в этом случае кто-то ошибся, – сказал Лоуэр.

– Совершенно очевидно, – ответил я, – и никто серьезно не верит, что советники папы не заблуждались. Однако синьор Галилей также был виновен, и, возможно, больше, чем они. Он был надменным человеком с тяжелым характером и повинен в том, что не озаботился показать, как его идеи согласуются с доктриной. Поистине, я не верю, что тут есть противоречие. А есть непонимание, и это привело к злосчастным последствиям.

– И вовсе не нетерпимость вашей церкви?

– Думаю, что нет, и считаю этот случай доказательством того, что католическая церковь более открыта для науки, чем протестантская. До сих пор все видные светила науки взрастали в лоне католической церкви. Вспомните Коперника, Везалия, Торричелли, Паскаля, Декарта…

– Наш мистер Гарвей был добрым сыном англиканской церкви, – возразил Лоуэр. С некоторой сухостью, как мне показалось.

– Бесспорно. Но ему пришлось поехать в Падую учиться и там формулировать свои идеи.

Лоуэр что-то невнятно буркнул и поднял стакан, поздравляя меня с моим ответом.

– Вас еще сделают кардиналом, – сказал он затем. – Взвешенный и политичный аргумент. Вы считаете, что наука обязана себя оправдывать?

– Да, иначе она сделается ровней религии, а не ее служанкой, последствия чего будут невообразимо ужасными.

– Вы начинаете вторить доктору Грову.

– Нет, – ответил я после краткого размышления. – Он считал нас шарлатанами и сомневался в полезности опытов. Я же опасаюсь их силы и соблазна и беспокоюсь, как бы сила эта не породила в людях надменность.

Я мог бы рассердиться на его слова, но мне не хотелось вступать в спор, да и Лоуэр по-настоящему не старался вызвать меня на диспут.

– В любом случае, – продолжал он, – раз в нашей церкви есть люди вроде Грова, какое мы имеем право кого-нибудь осуждать? У них меньше власти творить помехи, чем у ваших кардиналов, но дай им волю, и они поступали бы точно так же. – Он взмахнул рукой, оставляя надоевшую ему тему. – Расскажите про вашу пациентку. Она действительно оправдывает теории, которые вы взвалили на ее плечи?

Я невольно улыбнулся.

– Она поддерживает их просто на удивление. У нее наблюдаются явные признаки улучшения, и она говорит, что после своего падения еще никогда не чувствовала себя так хорошо.

– В таком случае пью за мосье Декарта, – сказал Лоуэр, поднимая стакан, – и за его ученика, именитого доктора Кола.

– Благодарю вас, – сказал я. – И должен признаться, я подозреваю, что вы относитесь к его идеям с гораздо большим уважением, чем признаетесь.

Лоуэр прижал палец к губам.

– Ш-ш-ш! – сказал он. – Я читал его труды с интересом и пользой. Но скорее признаю себя папистом, чем картезианцем.

Странное завершение беседы, но она кончилась именно так. Даже не зевнув ни разу, Лоуэр улегся поудобнее – забрав единственное теплое одеяло и оставив меня дрожать – и тут же крепко уснул. Я некоторое время бесцельно думал о том о сем и даже не заметил, когда, подобно ему, погрузился в воды Леты.

Мы оба еще спали, когда явился посланный Шталя сообщить, что приготовления закончены и если мы пожелаем навестить его елико возможно рано, то сможем стать свидетелями его опыта. Не скажу, что в моем сонном состоянии я чувствовал в себе силы для встречи с раздражительным немцем, однако Лоуэр неохотно признал, что наш долг – сделать все, что в наших силах.

– Бог свидетель, у меня нет никакой охоты идти к нему, – сказал он, – прополаскивая рот и приводя в порядок свою одежду, перед тем как накинуться на завтрак из ломтя хлеба и стакана вина. – Но раз уж этим делом занялся судья, мы должны представить наши выводы надлежащим образом. Хотя он вряд ли удостоит их своим вниманием.

– Но почему? – осведомился я не без любопытства. – В Венеции врачей постоянно призывают, чтобы они высказали свое мнение.

– Да и в Англии тоже – «Ваша милость, по-моему мнению, этот человек мертв. Присутствие ножа в его спине указывает на смерть не от естественных причин». Все гладко, пока нет никаких неясностей. Так идем? – Он сунул в карман второй ломоть и распахнул дверь. – Я уверен, вам бы не хотелось это упустить.

К моему немалому изумлению, Шталь, казалось, прямо-таки нам обрадовался, когда четверть часа спустя мы вскарабкались по лестнице и вошли в его загроможденную и скверно пахнущую каморку за улицей Терл. Возможность блеснуть своим хитроумием и талантами перед ценителями оказалась слишком соблазнительной, хотя он и очень старался напустить на себя ворчливость. Все было готово, свечи, чаши, склянки с разными жидкостями, шесть кучек порошка – того, который он извлек из роковой бутылки, и химикалии, присланные ему Лоуэром.

– Ну-с, надеюсь, вы будете вести себя пристойно и не станете вынуждать меня тратить время на вашу болтовню. – Он свирепо оглядел нас, и Лоуэр заверил его, что мы будем наблюдать, строго храня молчание. Заверение, которому ни он, ни Шталь не поверили ни на миг.

Покончив с прелиминариями, Шталь взялся за работу. Наблюдать его умелые приемы и четкие движения было истинным удовольствием, и, пока он объяснял, мою неприязнь угасило восхищение перед изобретательностью и упорядоченностью его метода.

– Задача, – сказал он, указывая на кучки порошка, – очень проста. Как нам определить, что такое осадок, извлеченный из бутылки? Мы можем посмотреть на него, но это ничего не докажет, ибо многие вещества имеют белый цвет и могут быть превращены в порошок. Мы можем его взвесить, но из-за большого количества примесей это мало что докажет. Мы можем его попробовать на язык и сравнить его вкус со вкусом других субстанций, но этот способ, не говоря уж о его опасности, ничем не поможет, если только вкус этот не окажется особым и легкоузнаваемым. А зрительное исследование позволяет нам сказать только, что осадок представляет собой беловатый порошок.

Посему, – продолжал он, все более разгорячаясь, – мы должны исследовать порошок несколько по-иному. Если, например, мы добавим его в раствор некоторого количества соли аммония, смесь может повести себя по-разному: изменить цвет, нагреться или вспениться. Порошок может раствориться, всплыть или, сохраняя твердость, осесть на дно. Если мы повторим опыт с другой субстанцией и она поведет себя точно так же, сможем ли мы тогда сказать, что это одно и то же вещество?

Я уже собрался ответить утвердительно, но тут он погрозил нам пальцем.

– Нет, – сказал он, – разумеется, нет. Вот если они повели себя по-разному, тогда бы мы были вправе заключить, что это разные субстанции. Если же они поведут себя одинаково, мы можем сказать только, что перед нами две субстанции, которые в смеси с солью аммония взаимодействуют с ней одинаково.

Он помолчал, давая нам переварить услышанное, а затем продолжал.

– Теперь, – сказал он, – вы гадаете, как можем мы все-таки установить, что это за вещество? Ответ прост. Этого мы не можем. Как я уже сказал вам на прошлой неделе, что бы вы там ни думали, полной уверенности не бывает. Мы можем только говорить, что накапливающиеся свидетельства указывают на большую вероятность, что это такая-то или такая-то субстанция.

Я был еще мало знаком с английскими судами, но знал, что, если бы в венецианском суде кто-нибудь вроде Шталя выступил с подобной речью, стороне, за которую он выступал бы, следовало бы оставить всякую надежду.

– Ну и что же нам делать? – вопросил он риторически, помахивая пальцем в воздухе. – Мы повторяем этот опыт снова и снова, и если после каждого две субстанции будут вести себя неотличимо друг от друга, вот тогда вероятность того, что они не одно и то же, уменьшится до той точки, когда утверждение, что они могут быть различны, будет противоречить разуму и логике. Вы понимаете?

Я кивнул, Лоуэр не стал утруждаться.

– Отлично, – сказал Шталь. – Так вот в течение последних дней я провел свои опыты над десятком и более субстанций и сделал выводы. Я готов только показать результаты – на повторение с вами всего процесса моих изысканий у меня нет времени. Эти склянки содержат пять различных субстанций, и мы по очереди добавим нашего порошка в каждую, а затем начнем процесс сравнения. Первая содержит немного духа соли аммония. – Говоря это, он высыпал в склянку щепотку порошка. – Вторая содержит щелочь винного камня, затем дух медного купороса, дух соли, а последняя – сироп из фиалок. И еще у меня тут есть кусок раскаленного железа. Надеюсь, вам понятна логика этого, доктор Лоуэр?

Лоуэр кивнул.

– В таком случае не дадите ли вы объяснения нашему другу?

Лоуэр вздохнул.

– Но ведь это не лекция.

– Я предпочитаю, чтобы люди понимали метод опытов. Слишком многие врачи в этом полные профаны. Прописывают микстуры, не имея ни малейших причин думать, что те окажут какое-либо действие.

Лоуэр испустил стон, но сдался и заговорил:

– Делает он вот что: подвергает порошок воздействию всех видов материи. Как вам известно, основные принципы естественных предметов суть соль и земля, каковые пассивны, и вода, дух и масло, каковые активны. Следовательно, сочетания ингредиентов, которые он избрал, включают их все и должны создать всеобъемлющую картину для всех разновидностей материи. Кроме того, он проверяет их на жар, что с его стороны весьма нелогично, так как он не верит, что огонь – стихийный элемент.

Шталь ухмыльнулся.

– Да, не верю. Идею, будто вся материя содержит частицу огня, которую можно высвободить нагреванием, я нахожу маловероятной. Однако довольно болтовни. Если наш друг вбил это в свою прелестную головку, мы можем приступить.

Он прищурился на нас, проверяя, следим ли мы за ним с достаточным вниманием, потом потер ладони, взял первую чашу и подставил ее свету, чтобы нам было виднее.

– Самой первой – соль аммония. Видите, она дала частицы белесого осадка без какого-либо другого видимого движения. Хм-м…

Он вручил чашу нам, чтобы мы могли рассмотреть поближе, и мы согласились, что другая субстанция, которую он нам показывал, дала тот же результат.

– Теперь щелок винного камня. Белое облако в средней части жидкости, повисшее на равном расстоянии от поверхности и дна.

Опять другая субстанция повела себя точно так же.

– Медный купорос. Выпадение производит твердые кристаллы, образующиеся на стеклянной стенке.

И снова тот же результат.

– Соль. – Он помолчал и внимательно всмотрелся в чашу. – Легкий кремовый осадок, такой незначительный, что его можно проглядеть.

– Фиалки. Какая прелесть. Бледно-зеленая тинктура. Чарующая. Собственно говоря, их две, так как выбранная мною субстанция дала тот же результат. Надеюсь, вы начинаете убеждаться.

Он самодовольно крякнул, затем взял по щепотке каждого порошка и по отдельности высыпал на раскаленное докрасна железо Мы смотрели, как они шипят, порождая клубы густого белого дыма. Шталь понюхал их, потом снова крякнул.

– Огня не дал ни тот, ни другой. Легкий запах – как по-вашему? – чеснока.

Он вылил немного воды на железо, остужая его, а потом небрежно выбросил в окно, чтобы оно лежало на земле и не могло нас отравить.

– Вот так. И мы можем больше не тратить на это времени. Мы провели шесть отдельных проверок, и в каждом случае вещество, которое вы принесли в коньячной бутылке, вело себя точно так же, как вот эта субстанция. Как эксперименталист в сфере химии, почтенные господа, я предлагаю вам свое мнение: весьма и весьма маловероятно, что вещество в бутылке может быть чем-то иным.

– Да-да-да, – сказал Лоуэр, чье терпение наконец лопнуло. – Но что такое эта другая ваша субстанция?

– А! – сказал Шталь. – Решающий вопрос. Приношу извинения за мой маленький спектакль. Она зовется белым мышьяком. Прежде особо глупые и тщеславные женщины пудрили им лица, и в больших дозах он смертоносен. Я могу доказать и это, так как провел еще одно испытание.

– Кстати, все это я записывал, – продолжал он, развертывая два бумажных свертка.

– Два кота, – пояснил он, поднимая их за хвосты. – Один белый, другой черный. Когда я изловил их вчера вечером, оба были совершенно здоровы. Одному я скормил два грана порошка из бутылки, а другому такое же количество мышьяка, растворив и тот, и другой в небольшом количестве молока, и, как видите, оба кота сдохли.

– Лучше возьмите их с собой, – добавил Шталь. – Вы ведь как будто покопались во внутренностях доктора Грова, а посему вам, вероятно, захочется заглянуть и в их животы. Как знать, как знать?

Мы рассыпались в благодарностях за его доброту, и Лоуэр, сжимая в обеих руках по хвосту, направил свои стопы в лабораторию анатомировать котов.

– И каково ваше мнение? – осведомился он, пока мы неторопливо шли по Главной улице к Крайст-Черчу. – Установив, что субстанция в бутылке действительно была мышьяком – или, более точно, что она последовательно вела себя как мышьяк и ни разу не вела себя не так, как мышьяк, было логично предположить, что она подобна мышьяку, – и, сверх того, кот, проглотивший эту субстанцию, сдох так, как подыхает кот, проглотивший мышьяк. И мы оказываемся всего на шаг от пугающего вывода.

– Поразительно, – сказал я. – Изобретательно. Метод и его применение не оставляют желать ничего лучшего. Но окончательный вывод я должен отложить, пока мы не увидим внутренности этих котов. Силлогизм, который вы, очевидно, держите в уме, еще не завершен.

– Мышьяк в бутылке, и Гров – покойник. Но мышьяк ли убил Грова? Вы совершенно правы. Однако вы, как и я, подозреваете, на какой вывод укажут внутренности этих котов.

Я кивнул.

– У нас есть все основания предположить, что Гров был убит. Но не хватает одного самого необходимого.

– Чего же? – спросил я, когда мы, пройдя через вход – незавершенный и недостойный колледжа, – зашагали через такой же внутренний двор.

– У нас нет причины, а она важнее всего. Если хотите, это те же «почему» и «как», про которые говорил Шталь. Нет смысла доискиваться, как это было сделано, если мы не знаем почему. Факт преступления и мотив для его совершения – вот что необходимо, все прочее – несущественные подробности. Causa prodest scelus, is fecit. Тот, кому злодеяние принесло выгоду, тот его и совершил.

– Овидий?

– Сенека.

– Мне кажется, – сказал я нетерпеливо, – что вы пытаетесь мне что-то сказать.

– Так и есть. Как Шталь способен установить, каким образом смешиваются химикалии, но понятия не имеет почему, так дело обстоит и с нами. Мы теперь знаем, как умер Гров, но мы не знаем почему. Ну кто бы взвалил на себя столько хлопот, чтобы его убить?

– Causa latet, vis est notissema, – отпарировал я цитатой же и на этот раз имел удовольствие поставить его в тупик.

– «Причина скрыта»… Светоний?

– «Но следствие ясно». Все-таки Овидий. Вам бы следовало это знать. По крайней мере мы установили факт – если коты покажут то, что мы подозреваем. Остальное не наше дело.

Он кивнул.

– Если вспомнить ход ваших рассуждений касательно вашей любимой крови, я нахожу это странным. Вы как будто вывернулись наизнанку. В одном случае у вас была гипотеза, и вы не видели нужды в предварительных данных. В этом случае у вас есть данные, и вы не видите необходимости в гипотезе.

– С такой же легкостью я мог бы сказать то же самое о вас. И я вовсе не отбрасываю необходимость объяснения. Я просто говорю, что формулировать его не наша обязанность.

– Это правда, – согласился он. – Возможно, мое недовольство всего лишь тщеславие. Но я чувствую, что наша философия изменит очень мало, если она не сможет давать ответы на важные вопросы. И на «почему?» и на «как?». Если наука ограничит себя одним лишь «как», то, полагаю, к ней никогда не будут относиться серьезно. Вы хотите посмотреть котов?

Я покачал головой.

– Мне очень бы хотелось. Но я должен навестить мою пациентку.

– Хорошо. Может быть, освободившись, вы присоединитесь ко мне у Бойля? А сегодня вечером я предвкушаю прекрасное развлечение. Нам не следует заниматься опытами до изнеможения. Необходимы и удовольствия, так мне кажется. Кстати, я хотел кое-что у вас спросить.

– Так что же?

– Время от времени я объезжаю окрестности: помните, Бойль упомянул об этом при вашей первой встрече? В городе я практиковать не могу, и мне приходится выезжать за его пределы, чтобы подзаработать, а сейчас я особенно не при деньгах. Истинно христианское милосердие, причем весьма доходное. Прекраснейшее сочетание! Я снимаю комнату в базарный день, вывешиваю вывеску и жду, пока пенни не посыплются градом. Выехать я думаю завтра. По дороге на Эйлсбери как раз предстоит повешение, и я намерен поторговаться за труп. Не хотите ли поехать со мной? Работы будет предостаточно для нас обоих. Вы можете нанять лошадь на неделю, осмотреть окрестности. Рвать зубы вы умеете?

Самая мысль об этом меня возмутила.

– Разумеется, нет.

– Нет? Но это так просто. Я захвачу пару-другую щипцов, и вы сможете попрактиковаться, если пожелаете.

– Я имел в виду не это. Я имел в виду, что я не цирюльник. Простите мои слова, но я рискую навлечь на себя гнев моего отца за то, что практикую как врач. Однако есть падение, до которого я не унижусь.

Против обыкновения Лоуэр не оскорбился.

– Ну, тогда от вас особого толку не будет, – сказал он весело. – Послушайте, я буду навещать селения, где жителей и нескольких сотен не наберется. Туда сходятся люди со всех окрестных деревень, и они требуют лечения по полной мере. Они хотят, чтобы им пустили кровь, сделали промывание, вскрыли болячки, размяли почечуй и вырвали зубы. Это ведь не Венеция, где вы можете отослать их в соседнюю цирюльню. Кроме вас, они до следующего года не увидят никого, умеющего лечить. Разве что туда заглянет какой-нибудь бродячий шарлатан. И если вы поедете со мной, то оставите свое достоинство дома, как и я сам. Вас никто не увидит, а я обещаю не доносить вашему батюшке. Они хотят, чтобы им вырвали зуб, вы беретесь за щипцы. И получаете истинное удовольствие. У вас никогда не будет столь благодарных пациентов.

– Но моя пациентка? Я, право же, не хотел бы вернуться и найти ее мертвой.

Лоуэр нахмурился.

– Об этом я не подумал. Но она же не требует особого внимания? Я хочу сказать, вы ведь не применяете никакого лечения, а просто наблюдаете ее и ждете, останется ли она жива. А если вы примените еще какое-нибудь лечение, это нарушит чистоту опыта.

– Справедливо.

– Я мог бы попросить Локка заглянуть к ней. Замечаю, он не слишком вам понравился. Однако, в сущности, он превосходный человек и хороший врач. А мы пробудем в отсутствии не больше пяти-шести дней.

Меня одолевали сомнения, и я не хотел, чтобы кому-нибудь вроде Локка стала известна суть моих исследований, но, зная высокое мнение Лоуэра об этом человеке, я промолчал.

– Разрешите мне подумать до вечера, – сказал я.

– Отлично. Ну, меня ждут коты. А затем, полагаю, нам следует побывать у судьи и сообщить ему, что нам удалось установить. Хотя не думаю, чтобы его это так уж заинтересовало.

И вот три часа спустя мы постучали в дверь дома судьи в Холиуэлле, дабы поставить его в известность, что, по мнению двух врачей, доктор Роберт Гров умер от отравления мышьяком. Желудки и кишки котов послужили неопровержимым этому свидетельством – между ними не было ни малейших различий, а в довершение всего повреждения оболочек совпадали с теми, которые мы обнаружили во внутренностях Грова. Вывод был неизбежен, какой бы теоретический метод ни применить, мосье ли Декарта, лорда ли Бэкона.

Сэр Джон Фулгров принял нас почти без проволочек. Нас проводили в комнату, служившую ему кабинетом, а также и судебным залом для решения мелких дел. Он, казалось, был очень встревожен, что меня нисколько не удивило. Человек в положении Вудворда мог превратить в бремя жизнь всякого чиновника, даже судьи, имевшего несчастье навлечь на себя его гнев. Расследование чьей-то смерти было равносильно признанию ее убийством. И теперь сэру Джону было необходимо представить в следственный суд обоснованное обвинение, а для этого ему требовалось кого-то обвинить.

Когда мы сообщили ему о наших исследованиях и выводах, он наклонился вперед, тщась понять, что мы говорим такое. Мне стало вчуже жаль его. Как ни взглянуть, дело было очень и очень деликатное. К его чести, он подробно расспросил нас и о наших методах, и о логике наших выводов, и заставил нас несколько раз объяснить наиболее сложные процедуры, пока досконально в них не разобрался.

– Итак, вы полагаете, что доктор Гров умер в результате того, что выпил мышьяк, растворенный в бутылке с коньяком. Так?

Лоуэр (говорил он один) кивнул в ответ:

– Да.

– Однако у вас нет предположений о том, как мышьяк оказался в бутылке? Не мог ли он сам его туда добавить?

– Весьма сомнительно. Не далее как в тот же вечер его предупредили, насколько мышьяк опасен, и он сказал, что больше никогда не будет им пользоваться. Что до бутылки, то тут может помочь присутствующий здесь мистер Кола.

И я объяснил, что видел, как Гров поднял бутылку внизу лестницы, когда провожал меня к воротам. Я, однако, добавил, что не уверен, та ли была бутылка, и натурально, не знаю, был ли уже в ней яд.

– Однако яд этот используется в медицине? Вы пользовали доктора Грова, мистер Коул?

– Кола.

Лоуэр объяснил, для чего иногда применялся мышьяк, хотя и никогда в подобном количестве, а я сказал, что всего лишь с помощью воды удалил из-под века снадобье, которое он применял, и тем дал больному глазу самому избавиться от воспаления.

– Вы его лечили, вы обедали с ним в тот вечер, и, вероятно, вы последний, кто видел его до того, как он умер?

Я спокойно признал такую возможность. Судья крякнул.

– А мышьяк этот? – продолжал он. – Какой у него вид?

– Это порошок, – ответил Лоуэр, – извлекаемый из минерала, слагающегося из серы и каустических солей. Он и дорог, и приобрести его обычно бывает очень нелегко. Добывают его в серебряных немецких рудниках. Или же его можно изготовить, сублимируя аурипигмент с…

– Благодарю вас, – перебил судья, поднимая ладони во избежание еще одной лоуэровской лекции. – Благодарю вас. Но я хотел узнать, где его можно приобрести. Например, продают ли его аптекари? Входит ли он в materia medica[21], используемые врачами?

– Ах вот что! Обычно, мне кажется, врачи не держат его у себя. Употребляется он редко и, как я упомянул, стоит дорого. Обычно, когда в нем возникает нужда, они обращаются к аптекарям.

– Весьма вам благодарен! – Судья сдвинул брови, словно обдумывал то, что услышал от нас. – Не представляю себе, как ваши сведения, сколь бы ценны они ни были, могут оказаться полезными, если дело дойдет до суда. Я, разумеется, понимаю их ценность, но сомневаюсь, что ее поймут присяжные. Вы знаете, Лоуэр, что это за люди. Если обвинение будет опираться на такие зыбкие доказательства, они, несомненно, оправдают того, кого мы обвинили бы.

Лоуэр сделал кислую мину, но признал, что сэр Джон прав.

– Скажите, мистер Коул…

– Кола.

– Кола. Вы, если не ошибаюсь, итальянец?

Я ответил утвердительно.

– И тоже врач?

Я сказал, что изучал медицину, но диплома не получил, так как не был намерен зарабатывать, практикуя это искусство. Мой батюшка…

– Следовательно, вам известны свойства мышьяка?

Я ни на миг не заподозрил, куда клонят эти вопросы, и безмятежно ответил, что, безусловно, так.

– И вы признаете, что, возможно, были последним, кто видел доктора Грова живым?

– Возможно.

– А если так, то… прошу, извините мои рассуждения… то, если, например, вы сами подсыпали яд и отдали ему бутылку, когда пришли на обед, то нет никого, кто мог бы опровергнуть ваш рассказ?

– Сэр Джон, вы же кое о чем забываете, – сдержанно сказал Лоуэр. – О том, что требуется указать причину деяния, прежде чем приписывать его кому-то. А логика исключает наличие такой причины. Мистер Кола пробыл в Оксфорде, да и в стране, всего несколько недель. До этого вечера он всего лишь раз виделся с Гровом. И должен сказать, я охотно готов поручиться за него, как, не сомневаюсь, поручился бы и высокородный Роберт Бойль, будь он здесь.

Это, рад сказать, указало судье на нелепость направления его вопросов, хотя и не вернуло ему моего уважения.

– Мои извинения, сударь. У меня не было намерения оскорбить вас. Но мой долг – провести следствие, и, натурально, мне приходится задавать вопросы тем, кто соприкоснулся со случившимся.

– Это не вызывает сомнений. И в извинениях нет нужды, уверяю вас, – ответил я, покривив душой. Его слова весьма меня встревожили, настолько, что я чуть было не указал на погрешности в его логике – что я вовсе не обязательно был последним, кто видел Грова живым: ведь кто-то, оказывается, видел, что Сара Бланди вошла к нему в комнату после того, как я расстался с ним у ворот.

Однако я понимал, что раз итальянец-папист весьма и весьма подходит на роль убийцы, то дочь сектанта, да еще беспутная и с бешеным нравом, послужит прекрасной ему заменой. У меня не возникло желания очистить себя от подозрений, указав обвиняющим перстом на Сару. Она, полагал я, была способна на подобное, но, кроме сплетен, ничто не намекало на возможность ее вины. И я считал себя вправе хранить молчание, пока такое положение вещей остается неизменным.

Вскоре судья исчерпал все, что намеревался сказать и поднялся с кресла.

– Вы должны меня извинить. Мне необходимо повидать следственного судью и предупредить его. Затем опросить еще некоторых людей, а также умиротворить смотрителя Вудворда. Быть может, доктор Лоуэр, вы будете столь любезны и сообщите ему то, что сообщили мне? Я почувствовал бы себя счастливее, если бы он убедился, что у меня не было никаких злых намерении против университета.

Лоуэр неохотно кивнул и отправился выполнять возложенное на него поручение, предоставив мне занять остаток дня тем, чем я сочту нужным.

Я все время помнил, что даже такие треволнения, как смерть доктора Грова, всего лишь отвлечения от моей главной цели – приведения в порядок дел моей семьи. Хотя в этом повествовании я почти ее не касался, но я прилагал все старания, а мистер Бойль любезно сделал для меня даже больше. Новости, однако, были неутешительными, и все мои хлопоты пропадали втуне. Бойль, как и обещал, обратился в Лондоне за советом к своему другу-адвокату, и тот высказал мнение, что я буду лишь напрасно терять время, продолжая свои попытки. Без весомых доказательств, что мой отец является собственником половины дела, нет ни малейшей надежды убедить суд присудить ему эту половину. И мне следует смириться с ее потерей, а не тратить новые суммы на тяжбы, которые непременно будут проиграны.

Посему я тотчас написал отцу, что деньги эти безвозвратно потеряны, если только у него в Венеции не хранятся необходимые документы, и мне незачем долее откладывать возвращение домой. Написав, запечатав и отправив свои письма королевской почтой (меня не заботило, что они могут быть перлюстрированы, и я решил избежать лишних расходов на отправление их частным образом), я вернулся в аптеку мистера Кросса скоротать время за разговорами и приготовить сумку медикаментов на случай, если все-таки решу сопровождать Лоуэра, хотя такого намерения у меня не было.

– Я не хочу ехать. Но если бы вы могли приготовить к завтрашнему утру на всякий случай…

Кросс взял мой список и открыл счетную книгу на странице, где были записаны мои прежние покупки.

– Поищу их для вас, – сказал он. – Ничего особенно редкого или дорогого тут нет, так что труд для меня невелик.

Он было обратил на меня взгляд с любопытством, словно намеревался что-то сказать, но потом передумал и снова справился с книгой.

– Не беспокойтесь об уплате, – сказал я. – Несомненно, Лоуэр или даже мистер Бойль поручатся за меня.

– Конечно. Конечно. Об этом и речи нет.

– Вас заботит что-то еще? Прошу, скажите мне.

Он некоторое время раздумывал, расставляя на прилавке флаконы с разными жидкостями, но наконец принял решение.

– Я ранее беседовал с Лоуэром, – начал он. – Об его опытах и кончине доктора Грова.

– А, да, – сказал я, полагая, что он хочет набраться новых сведений от тех, кто мог бы сообщить что-нибудь интересное. – Превосходный человек этот мистер Шталь, хотя и тяжелый в обращении.

– И его выводы здравы, как по-вашему?

– В его методе я не нахожу ни малейшего изъяна, – ответил я, – а его репутация говорит сама за себя. Но почему вы спрашиваете?

– Так, значит, мышьяк. В нем причина его смерти?

– Не вижу оснований сомневаться. А вы не согласны?

– Да нет. Вовсе нет. Но я вот думал, мистер Кола… – Он вновь замялся.

– Послушайте, мой дорогой, не таитесь, – подбодрил я. – Вас что-то гнетет. Так объясните мне.

Он хотел было заговорить, но передумал и покачал головой.

– Нет, ничего, – ответил он затем. – Ничего важного. Я просто подумал, откуда мог взяться мышьяк. Страшно предположить, что источником могла быть моя аптека.

– Сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем, – ответил я – К тому же обязанность мирового судьи – выяснить все, что в его силах, и в любом случае вас никто винить не будет. На вашем месте я бы не стал тревожиться.

Он кивнул:

– Вы правы. Совершенно правы.

Тут дверь распахнулась, и в аптеку влетел Лоуэр в сопровождении Локка, к большому моему сожалению. На обоих были самые парадные их костюмы, и Лоуэр вновь решился надеть свой парик. Я поклонился им обоим.

– Я не видел двух таких великолепных джентльменов со времени моего пребывания в Париже, – сказал я.

Лоуэр ухмыльнулся и поклонился в ответ. Очень неуклюже, так как, кланяясь, опасливо придерживал парик рукой.

– Спектакль, мистер Кола, спектакль!

– Какой спектакль?

– Тот, о котором я вам говорил. Или забыл сказать? Развлечение, которое я вам обещал. Вы готовы? И вы так равнодушны? Там будет весь город. Идемте же. Начало через час, и если мы не поторопимся, то останемся без хороших мест.

Его веселость и торопливость мгновенно заставили меня забыть все тревоги: более не обращая внимания на озабоченность мистера Кросса, я пожелал ему счастливо оставаться и вышел на улицу с моим другом.

Для утонченных натур, привыкших к изяществу итальянского и французского драматического искусства, посещение театра в Англии оборачивается немалым потрясением и более многого другого напоминает, сколь недавно эти островитяне расстались с варварством.

Дело было не столько в их поведении, хотя чернь в зале все время поднимала шум, и даже люди более благородных сословий держались отнюдь не с чинным достоинством. Причина заключалась в необузданном восторге при виде актеров на сцене. Ведь миновало лишь несколько лет с тех пор, как подобные развлечения были вновь разрешены, и весь город просто неистовствовал, наслаждаясь новизной и непривычностью такого зрелища. Даже студенты как будто продавали свои книги и одеяла, лишь бы купить билеты, возмутительно дорогие.

Сам спектакль был не слишком ужасным, хотя и очень простонародным, более подходящим для ярмарочного балагана, чем для настоящего театра. Нет, эти восхищающие англичан пьесы показывают, какой они на самом деле грубый и буйный народ. Ту, которую смотрели мы, написал человек, живший неподалеку от Оксфорда, и, увы, очевидно, не путешествовавший, а также не изучавший прославленных авторов, о чем свидетельствовало отсутствие у него тонких приемов, умения построить сюжет и, уж конечно, декорума.

Буквально с первой же сцены были нарушены те единства, которые, как справедливо учит нас Аристотель, придают пьесе стройность. События в ней не сосредотачивались в одном месте, а начинались в замке (как мне показалось), затем перенеслись в какую-то степь, затем на поле сражения, а то и двух, и завершились попыткой автора разместить по сцене в каждом городе страны. Свой промах он усугубил, нарушив единство времени – между разыгрываемой сценой и следующей могла пройти минута, час, месяц или (насколько мог судить я) пятнадцать лет без оповещения о том зрителей. Отсутствовало и единство действия; главная интрига подолгу оставалась в небрежении, вытесняясь побочными сюжетами так, будто автор вырвал десятки страниц из разных пьес, подбросил в воздух, а затем сшил в том порядке, в котором они попадали на землю.

Язык даже был хуже того, кое-что я упускал, так как актеры понятия не имели о декламации, а переговаривались между собой, словно сидели с друзьями в гостиной или в кабаке. Разумеется, истинное искусство актера, который стоит лицом к зрителям и пленяет их силой чудесной риторики, тут вряд ли пригодилось бы, ибо пленять было нечем. Речи действующих лиц являли собой образцы несравненной гнусности. Пока шла сцена, в которой сын какого-то вельможи притворяется сумасшедшим и буянит под дождем в открытой степи, а затем встречает короля, который тоже помешался и натыкал себе в волосы цветы (поверьте, я не шучу), я ждал, что вот-вот заботливые мужья поспешат увести из зала своих супруг. Однако они продолжали сидеть на своих местах, видимо, наслаждаясь происходящим, и единственное, что вызвало frisson[22] растерянности, было присутствие на сцене актрис – неслыханное прежде новшество.

И наконец, всяческие жестокости и насилия. Только Богу известно, сколько действующих лиц было убито, полагаю, в этом источник всем известной жестокости англичан. Да как может быть иначе, когда столь отвратительные деяния изображаются для развлечения? Например, у некоего вельможи вырывают глаза прямо на сцене перед зрителями и способом, который ничего не оставляет воображению. Ну какой цели может служить столь грубое и ненужное зрелище, кроме как ошеломлять и оскорблять благородные вкусы?

Право, представление это, которое тянулось столь долго, что заключительные сцены игрались в благословенном мраке, для меня было интересно лишь тем, что предоставило мне возможность обозреть местное общество, ибо в городе никто не удержался от соблазна вкусить от грязи, которой их угощали. Среди зрителей присутствовали любитель сплетен мистер Вуд, а также смотритель Вудворд и суровый холодный доктор Уоллис. Там был Томас Кен, как и Кросс, Локк, Шталь и многие из тех, кого я видел у матушки Джейн.

И еще множество тех (не говоря уж о студентах), кого я прежде не видел, но с кем был знаком мой друг. Например, во время одного из частых перерывов в действии я увидел, как тощий, изможденный мужчина попытался заговорить с доктором Уоллисом. Лицо почтенного господина изобразило досаду и смущение, и он резко отвернулся.

– Ого-го! – сказал Лоуэр. – Как, однако, меняются времена!

Я умоляюще попросил его объяснить этот намек.

– Хм-м… А, да, разумеется, откуда вам знать? – сказал он, не отводя глаз от разыгрывавшейся перед ним сиены. – Так что вы думаете об этом щуплом человечке? Считаете ли вы возможным судить о характере физиономистически?

– О да, – сказал я. – Иначе большое число портретистов напрасно переводили бы свое время и обманывали бы нас.

– Ну так определите его характер. Таким образом мы проверим верность доктрины или же степень вашей проницательности.

– Ну-у… – сказал я, внимательно вглядываясь в этого человека, который смиренно направился назад к своему месту и опустился на него без единой жалобы. – Я не художник и не обучался физиономистике, однако ему лет под пятьдесят и, судя по его виду, он был рожден служить и повиноваться. И не принадлежит к тем, кто обладал властью или силой. Не облагодетельствован Фортуной, но и не беден. Джентльмен, хотя из самого скромного сословия.

– Хорошее начало, – сказал Лоуэр. – Продолжайте.

– Человек, не привыкший настаивать на своем. Не имеет ни манер, ни положения, чтобы блистать в свете. Скорее наоборот: весь его облик говорит, что он всегда будет оставаться в небрежении.

– А-а! Что-нибудь еще?

– Один из тех, кого природа создает просителями, – сказал я уже в увлечении. – Это видно по тому, как он подходил и как покорно снес оскорбление. Несомненно, он привык к подобному обращению.

Лоуэр кивнул.

– Превосходно, – сказал он. – Истинно полезный опыт.

– Я судил верно?

– Скажем, это был интересный ряд наблюдений. А! Действие начинается. Чудесно!

Я тихонько застонал: он был прав, актеры вновь вышли на сцену, к счастью, чтобы сыграть конец. Даже я сумел бы сочинить что-нибудь получше: вместо морально возвышающей развязки король и его дочь умирают именно тогда, когда любой рассудительный драматург оставил бы их жить, чтобы пьеса преподала хотя бы такой урок морали. Но, разумеется, к тому времени почти все остальные были уже мертвы и сцена походила на внутренность склепа, а потому, вероятно, они просто последовали примеру остальных, так как разговаривать им все равно было уже не с кем.

На улицу я вышел в некотором ошеломлении, так как не видел такого количества крови с тех пор, как мы анатомировали доктора Грова. К счастью, Лоуэр тут же предложил завернуть в харчевню. Так как мне, чтобы прийти в себя, требовалось выпить чего-нибудь покрепче, я даже глазом не моргнул, когда Вуд и Локк решили присоединиться к нам. Не то общество, которое я бы выбрал сам, но после подобного представления я бы выпил с самим Кальвином, если бы другого выбора не было.

К тому времени когда мы прошли через город и расположились в «Королевской лилии», Лоуэр пересказал Локку мое истолкование характера неизвестного мне человека, и тот ограничился презрительной усмешкой.

– Если я ошибся, вам следует объяснить мне, в чем именно, – сказал я с некоторым жаром, ибо мне не нравилось, как они прохаживаются на мой счет. – Кто он такой?

– Ну-ка, Вуд. Вы ведь средоточие сведений обо всем и вся. Так ответьте ему.

Откровенно довольный тем, что находится в нашем обществе, и купаясь в нашем внимании, Вуд отхлебнул из своей кружки и крикнул половому, чтобы тот принес ему трубку. Лоуэр потребовал трубку и для себя, но я отказался. Не то что я против небольшой дозы табака по вечерам, особенно когда надо взбодрить кишечник, однако трубки, которыми слишком часто пользуются постоянные посетители харчевен, обретают привкус закисшей слюны. Многие, знаю, ничего против не имеют, но я нахожу это неприятным и курю только свою.

– Так вот, – с обычным педантизмом начал Вуд над второй кружкой эля и с раскуренной трубкой в руке, – этот щуплый человечек, такой неудачливый, рожденный повиноваться, проситель от природы, – это Джон Турлоу.

Тут он сделал паузу для драматического эффекта, словно это имя должно было произвести на меня впечатление. Я спросил его, быть может, с излишней резкостью, кто он такой, этот Джон Турлоу.

– Никогда о нем не слышали? – спросил он с изумлением. – В Венеции он известен многим. И почти повсеместно в Европе. Без малого десять лет этот человек убийствами, кражами, подкупами и пытками пролагал себе путь в нашей стране и в других. Было время – и не такое уж давнее, – когда он держал в своих руках судьбы королевств и играл монархами и государственными мужами, словно марионетками.

Он снова помолчал и наконец понял, что выражается непонятно.

– Он был статс-секретарем Кромвеля, – объяснил Вуд, словно разговаривая с ребенком. Я, право же, все более находил его невыносимым – Его главным шпионом, отвечавшим за безопасность республики и за жизнь Кромвеля, задача, с которой он справлялся превосходно – ведь Кромвель умер в своей постели. Пока Джон Турлоу был на своем посту, ни один убийца не мог приблизиться к Протектору. У него были шпионы повсюду: если сторонники короля затевали заговор, Джон Турлоу узнавал про него даже раньше их самих. А некоторые заговоры, как мне говорили, он устраивал сам, просто ради удовольствия покончить с ними. Пока Кромвель ему доверял, над его действиями ни у кого не было власти. Ни малейшей. Говорят, именно Турлоу соблазнил отца Джека Престкотта предать короля.

– Этот замухрышка? – воскликнул я в изумлении. – Но если так, почему он разгуливает на свободе и посещает театры? Ведь любое разумное правительство повесило бы его елико возможно скорее.

Вуд пожал плечами, не желая сознаваться, что чего-то не знает.

– Государственная тайна. Но он живет очень тихо в нескольких милях отсюда. Насколько известно, он ни с кем не видится и заключил мир с правительством. Натурально, все, кто увивался вокруг него, пока он был у власти, теперь даже имени его не помнят.

– И в их числе Джон Уоллис, как кажется.

– А, да, – сказал Вуд, и глаза у него заблестели, – в том числе и он. Доктор Уоллис – человек, прилежащий всякой власти. Он ее чует. Я убежден, если Джон Уоллис перестает курить фимиам тому или иному государственному мужу, это первый признак его скорого падения.

Рассказы о темных и неясных событиях нравятся всем, и я не составил исключения. Рассказ Вуда о Турлоу приподнял завесу над положением дел в английском королевстве. Либо вернувшийся король сидел на троне столь твердо, что мог без опасений оставлять подобных людей на свободе, либо он был настолько слаб, что не смел отдать их в руки правосудия. В Венеции все обстояло бы по-другому, и Турлоу уже давно кормил бы адриатических рыб.

–А этот Уоллис? Он меня интригует…

Но более мне узнать ничего не удалось, так как к нашему столу подошел молодой человек, в котором я узнал слугу мирового судьи, и стоял навытяжку, пока Лоуэр не вывел его из затруднения, спросив, зачем он здесь.

– Я ищу мистера Кола и мистера Лоуэра, сэр.

Мы сказали, что это мы.

– И какое у тебя к нам поручение?

– Сэр Джон просит вас немедля посетить его у него дома в Холиуэлле.

– Теперь? – спросил Лоуэр – Нас обоих? Уже десятый час, а мы еще даже не ужинали.

– Дело безотлагательное, как я понял. Очень важное, – ответил юноша.

– Нельзя заставлять ждать человека, если у него есть власть тебя повесить, – подбодрил нас Локк. – Лучше поторопитесь.

Дом в Холиуэлле показался мне теплым и приветливым, когда мы вошли в прихожую и ждали там, чтобы нас снова проводили в приемную. В открытом очаге пылал огонь, и я встал перед ним, чтобы согреться, вновь думая о том, какие холода царят в этой стране, и о том, как плохо обогревается моя комната. И тут я понял, что, кроме всего остального, меня мучает зверский голод.

Судья держался заметно суше, чем утром. Едва мы поздоровались, как он повел нас в маленькую приемную и пригласил обоих сесть.

– Поздненько вы трудитесь, сэр Джон, – дружески заметил Лоуэр.

– Не по своей вине, доктор, – был ответ. – Но это дело ждать не может.

– Так оно действительно очень серьезно?

– Поистине. Речь идет о мистере Кроссе. Сегодня днем он приходил поговорить со мной, и я хочу проверить его репутацию, так как он не джентльмен, хотя, без сомнения, во всех отношениях заслуживает всяческого доверия.

– Ну так спрашивайте. А что натворил старик Кросс? Я знаю его за превосходного человека, и обвешивает он очень редко, да и то лишь незнакомых покупателей.

– Он принес с собой свои счетные книги, – сказал судья, – и из них неопровержимо следует, что четыре месяца назад большое количество мышьяка было куплено Сарой Бланди, служанкой, проживающей в этом городе.

– Так-так.

– Гров отказал Бланди от места за дурное поведение в тот же самый день, – продолжал судья. – Она происходит из семьи, известной своей буйностью.

– Простите, что я вас перебиваю, – сказал Лоуэр, – но девушку вы расспросили? Быть может, у нее есть убедительное объяснение?

– Да. После разговора с мистером Кроссом я отправился прямо к ней. Она сказала, что купила порошок по поручению доктора Грова.

– Возможно, так и было. Опровергнуть это нелегко.

– Быть может. Я намерен проверить, вел ли доктор Гров расходную книгу. Порошок стоит почти шиллинг, и столь дорогая покупка была, несомненно, записана. Вы можете поручиться за Кросса? Он человек почтенный и навряд ли дал бы ложные показания по злобе?

– О да. В этом отношении на него можно всецело положиться. Если он говорит, что девушка купила мышьяк, значит, она его купила, – сказал Лоуэр. – Вы обвинили ее прямо?

– Нет, – ответил сэр Джон. – Пока еще рано.

– Но считаете это возможным?

– Не исключено. Могу ли я спросить, почему ни тот, ни другой из вас не сообщил мне о том, что ее видели, когда в тот вечер она входила к доктору Грову?

– Не мое дело сообщать сплетни, – сердито сказал Лоуэр. – И не ваше повторять их, сударь.

– Это не сплетни, – ответил сэр Джон. – Мне сказал об этом смотритель Вудворд и привел мистера Кена, чтобы он подтвердил свое обвинение.

– Кен? – переспросил я. – А вы уверены, что он говорит правду?

– У меня нет причин сомневаться в нем. Мне известно, что между ним и доктором Гровом существовала неприязнь, но я убежден, что в таком важном деле он не стал бы лгать.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.