Замечательные чудаки и оригиналы

По профессии он был учитель французского языка, приехал в Россию с женой в царствование императора Павла I, за что-то был арестован на улице, долго содержался в крепости, а когда был выпущен на свободу, то не нашел уже в живых своей жены. Это обстоятельство так на него повлияло, что несчастный стал заговариваться и уверять, что жена его не умерла, в доказательство чего наряжался в самые праздничные веселые цвета и возненавидел все темные, цветным же не изменял до конца своей жизни.
      Когда он появлялся на улицах, то его постоянно преследовала толпа зевак, на которых он, впрочем, никогда не сердился. Он отличался редкой честностью. Небольшие деньги, приобретаемые им уроками, он разделял на три части: одну для бедных, другую брал себе на пищу, третью на свой туалет, т.е. на покупку светлых материй. Он разорялся на тафту и бархат.
      Обед себе он готовил сам. Стол его состоял из горсти риса, нескольких штук картофеля, изредка говядины, и никогда он не ел хлеба. Он уверял, что от хлеба всякое кушанье получает хлебный вкус и рот от этой однообразной пищи перестает различать приятность других блюд.
      Он спал не раздеваясь в кресле, вставал летом и зимою очень рано, до света. Чувствуя какую-нибудь болезнь, он отправлялся при малейшем недомогании в больницу, где и просил врачей продержать его до выздоровления. В смерть он не верил. По его мнению, интеллигентные люди не умирают, а только исчезают на время: они продолжают жить на земле и ходят между людьми, невидимые для других. Он умер тихо, как тихо жил. Он впал в беспамятство, сидя на скамейке в Летнем саду, и когда к нему подошли, то он уже не обнаруживал ни малейшего признака жизни.
 

 

ГЛАВА XXVI

Старуха Н.Д. Офросимова и её сын. А.Н. Хитрова. Княгиня Т.В. Юсупова. Е.А. Архарова. А.П. Толстая. Кошколюбивые дамы.

 
      В старом русском обществе встречалось много типичных старух, которые были отражением своего века. В московском обществе в начале нынешнего столетия долго была воеводою старуха Офросимова . Таких, впрочем, старух в описываемую эпоху известно было несколько. Так, в Пензе жила старуха Золотарева, известная под кличкой «пензенская Офросимова».
      Настасья Дмитриевна Офросимова была старуха высокая, мужского склада, с порядочными даже усами. Лицо её было суровым, смуглым, с черными глазами, - словом, тип, под которым дети обыкновенно воображают колдунью. Офросимова в свое время имела большую силу и власть. Силу захватила, а власть приобрела она с помощью общего к ней уважения. Откровенность и правдивость её налагали на многих невольное почтение и даже страх. Это был суд, как говорит князь Вяземский в своих воспоминаниях, пред которым докладывались житейские дела и тяжбы. Молодые барышни, только что вступившие в свет, не могли избегнуть осмотра и, так сказать, контроля её. Матери представляли ей девиц своих и просили её, как мать-игуменью, благословить их и оказывать им и впредь свое начальническое благоволение.
      Благово в своих «Рассказах…» пишет: «Все, и знакомые, и незнакомые, ей оказывали особый почет. Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек или барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся: «Молодой человек, поди-ка сюда, скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?» - «Такой-то». - «Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь. Видишь, старуха, ну и поклонись, голова не отвалится. Мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был» .
      И так каждого ошельмует, что от стыда сгорит. Все трепетали перед этой старухой - такой она умела нагнать страх, и никому в голову не приходило, чтобы возможно было ей сгрубить или ответить дерзко. У Офросимовой был ум не блестящий, но рассудительный и отличающийся русской врожденной сметливостью. Когда генерал Закревский был назначен финляндским генерал-губернатором, она сказала: «Да как же будет он там управлять и объясняться? Ведь он ни на каком языке, кроме русского, не в состоянии даже попросить у кого бы то ни было табачку понюхать!»
      Старуха Офросимова была вдова генерал-майора, она выведена графом Толстым в его романе «Война и мир». У Офросимовой было несколько сыновей, с которыми она обходилась довольно грубо. Старший её сын Александр Павлович был тоже большой чудак и забавник.
      Офросимов был в мать - честен и прямодушен. Он говорил оригинально, чистым, крепко отчеканенным русским словом и любил речь свою пестрить разными русскими прибаутками и загадками.
      Про себя он говорил, по словам князя Вяземского: «Я человек бесчасный, человек безвинный, но не бездушный. А почему так? Потому что часов не ношу, вина не пью, но духи употребляю». Он некогда служил в гвардии, потом был в ополчении, и в официальные дни любил щеголять в своем патриотическом кафтане с крестом Анны второй степени непомерной величины. Впрочем, как он бывал и во фраке, то постоянно носил на себе этот крест вроде иконы.
      Проездом через Варшаву отправился он посмотреть на развод. Великий князь Константин Павлович заметил его, узнал и подозвал к себе. «Ну, как нравятся тебе здешние войска?» - спросил он его. «Превосходны, - отвечал Офросимов. - Тут уже не видать клавикордничанья!» - «Как? Что ты хочешь сказать?» - «Здесь не прыгают клавиши одна за другою, а все движется стройно, цельно, как будто каждый солдат сплочен с другими». Великому князю очень понравилась эта оценка, и он долго смеялся выражению, которое применил Офросимов.
      В старой Москве много жило подобных оригиналов, но почтенных и почётных старух ещё больше. Так, в числе уважаемых оригинальных старух была известна многие годы в Белокаменной старушка Хитрова , дом которой был всегда открыт для всех и утром и вечером, и каждый приезжавший бывал принят так, что можно было подумать, что именно он-то и есть самый дорогой и желанный гость. Хитрова была очень красивая маленькая старушка, слегка напудренная, в круглом чепце, что называли в старину старушечьим чепцом (а la vielle), с большим бантом, в роброн-де, но со шлейфом, на высоких красных каблуках и нарумяненная во всю щеку. В приемах, в обращении - в полном смысле большая барыня. До последнего времени ездила она цугом в золоченой карете с двумя лакеями. Хитрову все знали в Москве, и все знавшие её любили. Она составляла контраст Офросимовой: последнюю все боялись за её грубое обращение, и хотя ей оказывали уважение, но более из страха; другую, напротив, все любили и уважали чистосердечно и непритворно.
      Много странностей имела эта Хитрова, но все эти прихоти и особенности были так просты и милы, что над ними не смеялись. Одевалась она, как мы сказали, на свой лад, причесывалась она также своеобразно: на висках у нее было до пучку буклей мелкими колечками, платье капотом с поясом и маленьким шлейфом, высокие каблуки носила она для того, чтобы казаться выше. Лицо её в преклонных летах было очень миловидно, глаза оживленны.
      Она была очень мнительна и при малейшем нездоровье тотчас ложилась в постель, клала себе компрессы на голову из калуферной воды, привязывала уксусные тряпочки к пульсу, и так лежала в постели, пока не придет к ней кто-нибудь в гости. Поутру она принимала у себя в спальне, лежа в постели часов до трех; потом она вставала, а иногда обедала со всеми.
      Вечером она выходила в гостиную и любила играть в карты, и чем было больше гостей, тем она была веселее и довольнее. А когда вечером не бывало гостей, то она хандрила, скучала, ей нездоровилось, она ложилась в постель и обкладывала себя компрессами, посылая за своей карлицей или другой какой старухой, которая пользовалась её милостями, носила с плеча её обноски и донашивала старые чепцы.
      Она была любопытна, любила все знать, но была очень скромна и умела хранить тайну, так что никто и не догадается, знает она или нет. Она не любила слушать рассказов о покойниках, и если кто-нибудь бывал болен - домашние и хорошо знакомые всегда это от нее скрывали. Когда же ей, особенно ночью, не спалось, то она позовет бывало девушку и велит принести свою «шкатуночку». Когда принесут ей этот сундучок, она отопрет его и начнет вынимать оттуда мешочки: в одном изумруды, в другом яхонты, в третьем солитеры. На другой день и рассказывает приезжим: «Мне ночью что-то не поспалось; я перебирала все свои солитерчики, которые для внучки готовлю».
      Еще одна особенность в характере её была, это собирание разных вещиц и безделушек. Она любила, когда ей в именины, в рожденье или в Новый год привозили какую-нибудь безделушку. При этом она не смотрела, дорогая ли вещь или безделка, и трудно было угадать, что ей больше нравилось. Для всех этих вещей у нее было несколько шкапов в гостиной, и там, за стеклом, были расставлены тысячи разных мелочей, дорогих и грошовых. Она любила и сама смотреть на них и показывать их другим. Хитрова была очень богомольна, под каждое воскресенье и под праздник у нее на дому непременно бывала всенощная. Если у кого из знакомых оказывалось горе или семейная потеря, так уж наверно первой в таком доме можно было встретить эту добрую старушку.
      В ряду таких же почтенных женщин видное место занимает и княгиня Татьяна Васильевна Юсупова , слывшая в обществе за очень скупую женщину, но на деле последнее качество было только одной из причуд княгини. По рассказам хорошо знавших Юсупову, ей надо было услыхать только об истинно нуждающемся человеке, и тот, как по волшебству, получал сумму, какая ему требовалась - будь это двадцать или более тысяч. И только случайно позднее узнавали, что деньги были присланы княгиней Юсуповой.
 

 

      Юсупова Татьяна Васильевна (1767-1841)

 
      Вот что передавала её невестка, Татьяна Борисовна Потемкина. По известному скопидомству своему, княгиня очень редко возобновляла свои туалетные запасы. Она долго носила одно и то же платье почти до совершенного износа. Однажды, уже под старость, пришла ей в голову следующая мысль: «Да если мне держаться такого порядка, то женской прислуге моей немного пожитков останется после моей смерти». И с самого этого часа произошел неожиданный и крутой поворот в её туалетных привычках. Она стала часто заказывать и надевать новые платья из материй на выбор и дорогих. Все домашние и знакомые её дивились этой перемене, поздравляли её с щегольством, с тем, что она как будто помолодела. «Вы, которая знаете загадку этой перемены, - говаривала она невестке своей, - вы поймете, на какую мысль наводят меня эти поздравления». И в самом деле, она, так сказать, наряжалась к смерти и хотела в пользу прислуги своей пополнить и обогатить свое духовное завещание.
      Очень типичной в характеристике старых женщин прошлого времени является Архарова , жена известного сенатора Ивана Петровича [Архарова]. Дом этой доброй старушки всегда был полон гостей. Все оставшееся шло на подарки и добрые дела. Старушка была самого симпатичного вида, наряжалась она своеобразно: в будни носила она над глазами зелёный зонтик , который в праздничные дни сменялся паричком с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками. Лицо у нее было гладкое и свежее, глаза голубые и приятные, на щеках играл румянец, правда, искусственный, по моде прежнего времени. В лице выражалось спокойствие, непоколебимость воли, совести, ничем не возмущаемой, и убеждений, ничем не тревожимых. От улыбки сияло приветливостью. Одевалась она в шелковый особого покроя капот, к которому на левом плече пришпиливалась кокарда екатерининского ордена. Через правое плечо перекидывалась старая наследственная желтоватая турецкая шаль. В руках была золотая табакерка в виде моськи и костыль.
      Когда выезжала она со двора, то провожал её целый штат домашних. Её выводила из горницы жившая у неё старая полковница, рядом шли две дворянки-сиротки, а после - старшая горничная и две младшие горничные.
 

 

      Архарова Екатерина Александровна (1755-1836)

 
      Калмык и морщинистый карапузик-карлик всегда вязали чулок. Перед шествием суетился дворецкий со взъерошенным хохлом, в белом жабо, округленным веером под белым галстуком. У кареты дожидались в треугольных уродливых шляпах два рослых ливрейных лакея.
      Карету Архаровой знал весь Петербург. Она спаслась от московского пожара. Четыре клячи тащили её в первобытной упряжи. На улицах, когда показывалась карета, прохожие останавливались с удивлением, весело улыбались или снимали шапки и набожно крестились, воображая, что едет прибывший из провинции архиерей. Когда старушка ездила на придворный обед к императрице, то возвращения её ожидал нетерпеливо весь дом. Несколько колыхаясь от утомления, старушка, шла, опираясь на костыль; впереди выступал дворецкий, не суетливо и важно. В каждой руке он держал по тарелке, наполненной конфектами, фруктами и пирожками, всё с царского стола. Когда за столом обносили десерт, старушка не церемонилась и при помощи соседей наполняла две тарелки лакомою добычею. Гоф-фурьер знал для чего это делалось, и препровождал тарелки потом в карету.
      Возвратившись домой, Архарова разоблачалась, надевала на глаза зонтик, нарядный капот заменяла другим, более поношенным, садилась в свое широкое кресло. Перед креслом ставили стол, на который помещали привозимые тарелки, и начиналась раздача в порядке родовом и иерархическом: никто в доме не бывал забыт. За стол у неё гости садились по старшинству. Кушанья подавались преимущественно русские, нехитрые и жирные, но в изобилии. Квасу потреблялось много. За стол никто не садился не перекрестившись. Блюда подавались от хозяйки в перепрыжку, смотря по званию и возрасту. За десертом хозяйка сама наливала несколько рюмочек малаги или люнелю и подчивала ими гостей.
      По окончании обеда, дворецкий подавал костыль, Архарова подымалась, крестилась и кланялась на обе стороны, приговаривая: «Сыто не сыто, а за обед почтите. Чем Бог послал…» День неизменно заключался игрою в карты, причем летом она играла в одни игры, а зимою - в другие. Зимой избирались бостон, вист, реверсы, ломбер; летом шла игра более легкая, дачная - мушка, брелак. В одиннадцать часов игра кончалась, старушка шла в спальню, долго молилась перед образами, её раздевали, и она засыпала сном младенца.
      Граф Соллогуб рассказывает, что в юности ему удалось подслушать исповедь Архаровой, причем исповедником был старик-священник, такой же глухой, как и она. «Грешна я, батюшка, - каялась старушка, - в том, что я покушать люблю!» - «И, матушка, ваше превосходительство, - возражал духовник, - в наши-то годы оно и извинительно». - «Еще каюсь, батюшка, - продолжала грешница, - что иногда сержусь на людей, да и выбраню их». - «Да как же и не бранить их», - извинял священник. - «В картишки люблю поиграть, батюшка». - «Лучше, чем злословить», - довершал духовник. Этим исповедь и кончалась.
      В доме Архаровой бывало всегда множество гостей. Своей родне она счет давно потеряла. Бывало, приедет из захолустья помещик и прямо к ней, а вместе с собой привозит и своих деток, которых Архарова рассовывала по казенным заведениям. По праздникам те гостили у нее в доме, родитель же, покинув пристроенных, спокойно уезжал к себе в деревню.
      Старуха относилась весьма серьезно к своим заботам добровольного попечительства. Она сплошь и рядом делывала визиты по учебным заведениям. Подъедет карета к кадетскому корпусу, и лакей отправляется отыскивать начальство. «Доложите, что старуха Архарова сама приехала и просит пожаловать к её карете». Начальник тотчас же являлся, охотно и почтительно. Старуха сажала его в карету и начинались расспросы. Речь шла, разумеется, о родственнике или родственниках, об их успехах в науках, об их поведении, об их здоровье, после чего в карету призывались и они сами. Достойные удостаивались похвалы, виновные наказывались выговором и угрозой написать к отцу или матери. Жизнь Архаровой является испарившейся идиллией быта патриархального, исчезнувшего навсегда. В жизни её все дышало чем-то сердечным, невозмутимым, убедительно-покойным. Родилась Архарова в 1752 году, в день гибели Лиссабона, воспетый В.К. Тредиаковским в следующих стихах:
 
С одной стороны гром!
И с другой стороны гром!
 
      и т.д., а умерла в 1836 г. и похоронена она в Невском, на Лазаревском кладбище. Урожденная она была Римская-Корсакова .
      Мать её отличалась тоже большими странностями - она была очень скупа и расчетлива. Особенная её странность была та, что она не любила дома обедать, что в старое время в особенности было редко: она каждый день кушала в гостях, кроме субботы. С вечера, бывало, призовет своего выездного лакея и велит на утро сходить в три-четыре дома её знакомых и узнать, кто кушает дома сегодня и завтра, и ежели обедают дома, то узнать от нее о здоровье и сказать, что она собирается приехать откушать. Вот и отправится с дочерьми.
 

 

      Римская-Корсакова Мария Семеновна (1731-1796

 
      В старину блюда выставлялись все на стол. Когда ей понравится какое-нибудь холодное блюдо, или один из соусов, или жаркое, она и скажет хозяйке: «Как это блюдо должно быть вкусно, позвольте мне его взять», и, обращаясь к своему лакею, стоявшему за её стулом, говорит: «возьми такое-то блюдо и отнеси его в нашу карету». Все знали, что она имеет эту странность, и так как она была почтенная и знатная старушка, то многие сами ей предлагали выбирать какое угодно блюдо. Так она собирает целую неделю, а в субботу зовет обедать к себе и потчует вас вашим же блюдом.
      Но более она угощала гостей чаем. В старину чай пили только вечером. В гостиную приносили большую жаровню и медный чайник с горячей водой. Хозяйка сама заваривала чай. Ложечек чайных для всех не было, размешивали чай простой деревянной палочкой или корицей, пили более с медом и патокой, сахар нынешний был большая редкость, и первый сорт был цветом жёлтый, очень дурно очищенный; пили также и с изюмом.
      В числе женщин, особенно известных своими причудами и оригинальностью, отличалась в Петербурге в первой четверти нынешнего столетия графиня Толстая, урожденная Протасова . Эта барыня за много лет до учреждения Общества покровительства животным устроила у себя нечто в роде приюта для всех бродячих собак и бесприютных кошек. У ней в доме была целая богадельня для таких четвероногих, и когда уже не находилось более места, то она развозила их по городским будкам, уплачивая будочникам известную месячную плату на содержание и харч питомцев. Во время прогулок она объезжала свои колонии, приказывала вносить к себе в карету призреваемых, и когда казалось ей, что они не довольно чисто и сытно содержатся, делала будочникам строгий выговор и грозила, что переведет своих приемышей на другую застольную. Графиня Толстая, несмотря на свои странности, была женщина образованная и очень умная. Она говорила, что не желала бы умереть скоропостижною смертью: как-то неловко явиться перед Богом запыхавшись.
      По словам её, как это рассказывает хорошо знавший её князь П.А. Вяземский, первой заботой её на том свете будет разведать тайну о Железной Маске и о разрыве свадьбы графа В. с графинею С., который всех удивил и долго был предметом догадок и разговоров петербургского общества.
      Наводнение 1824 года в Петербурге произвело на нее такое сильное впечатление и так раздражило её против Петра I, что ещё задолго до славянофильства дала она себе удовольствие проехать мимо памятника Петра Великого и высунуть перед ним язык. Муж её тоже чуть-чуть не сошел с ума во время наводнения. Встав с постели довольно поздно, подходит он к окну (жил он на Большой Морской), смотрит и вдруг страшным голосом зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что он видит на ней. «Граф Милорадович изволит разъезжать на двенадцативёсельном катере», - отвечает слуга. «Как на катере?» - «Так, ваше сиятельство, в городе страшное наводнение». Тут Толстой перекрестился и сказал: «Ну, слава Богу, что так, а то я думал, что на меня дурь нашла!»
      Когда была воздвигнута колонна в память императора Александра Благословенного, графиня Толстая крепко-накрепко запретила кучеру своему возить её по площади поблизости колонны: «Неровен час, - говорила она, - пожалуй, и свалится она с подножия своего».
      Таких же кошколюбивых дам, как графиня Толстая, у нас найдется множество. В Москве в двадцатых годах проживала одна княгиня Долгорукая, дом которой уже за несколько шагов охватывал прохожего кошачьим духом. Во всех комнатах и на всей мебели у этой барыни лазили, сидели, спали и хозяйничали одни кошки. На окнах и на горшках с цветами у неё видны были доказательства, что кошки занимаются ботаникой больше, чем сама хозяйка.
      Лет десять тому назад в Рязанской губернии, в Михайловском уезде ещё живы были две сестры, богатые помещицы, усадьба которых по замкнутости представляла нечто вроде крепости в военное время. В этой усадьбе, в богатом большом барском доме, обнесенном каменной стеной, жили помещицы со штатом из нескольких старушек, обязанности которых были ухаживать за целым стадом из нескольких сот штук всевозможной масти и возраста кошек, призреваемых этими барынями.
      Каждая из этих четвероногих носила свое имя и кличку. Страсть к своим воспитанницам-кошкам помещицы питали самую нежную, и в случае нездоровья или потери аппетита одной из «Зизи» или «Фифи» они сами делались больны и ложились в постель.
      В Петербурге, на одной из улиц, примыкающих к Владимирской, и в наши дни рано утром можно встретить старушку с большим ридикюлем в руках, в котором в небольших свертках разложены печенка, сырая говядина, рыба и другие лакомые блюда кошек. Старушка ежедневно обходит соседние дворы, где и кормит бесприютных кошек.
      Любовь к этим четвероногим сердобольная кормилица получила по следующему случаю. Проживая долгие годы где-то в углу с любимцем своим котом «Полташей», она как-то додумалась на его счастье взять на последние свои деньги билет внутреннего займа, на который в скорейшем времени и выпал выигрыш в 75000 рублей, и вот с тех пор у старушки и явилась самая нежнейшая любовь к кошкам.
 

ПАМЯТИ М.И. ПЫЛЯЕВА

      Третьего февраля 1899 года, в семь часов вечера, скончался Михаил Иванович Пыляев, автор книг «Старый Петербург», «Старая Москва», «Забытое прошлое окрестностей Петербурга», «Старое житье», «Драгоценные камни» и «Замечательные чудаки и оригиналы». Михаил Иванович принимал постоянное участие в «Новом Времени» А.С. Суворина и в «Историческом Вестнике». Все, что было им помещено в этих изданиях, вошло в перечисленные выше книги и хорошо известно читающей публике. В «Историческом Вестнике» напечатаны следующие статьи Пыляева: «Эпоха рыцарских каруселей и аллегорических маскарадов в России», «Полубарские затеи» (о помещичьих театрах в Екатерининское время), «Наш театр в эпоху отечественной войны», «Столетие собора Александро-Невской лавры», «Записки русских людей» (перечень мемуаров), «В.И. Суворов, генерал-аншеф, отец генералиссимуса» и др. В «Новом Времени», помимо фельетонов, посвященных русской старине, Михаил Иванович поместил множество театральных заметок, исторических справок, сведений о юбилеях выдающихся общественных деятелей, о заброшенных могилах, о драгоценных камнях и пр. До последних дней своей жизни Пыляев писал в «Новом Времени» статьи по вопросам спорта, отчеты о скачках и бегах и давал весьма ценные известия в хронику, касающиеся большею частью забытой старины.
      К литературе и театру Михаил Иванович питал симпатии с юношеских лет, когда ему представилась возможность завести знакомства с братьями В.С. и Н.С. Курочкиными, затем с И.Ф. Горбуновым, И.Е. Чернышевым - автором «Уголков театрального мира», драмы «Отец семейства» и пр., Г.Н. Жулевым и с целым рядом выдающихся артистов драматической труппы Александринского театра. Пыляев постоянно посещал русский театр, проводил время с артистами, стараясь каждому из них чем-нибудь услужить, сделать что-нибудь приятное. Знакомствами этими Михаил Иванович обязан отчасти пребыванию в парфюмерной лавке отца своего, помещавшейся в Гостином дворе, ныне № 33. Сюда заходили и актёры, возвращаясь с репетиций из Александринского театра, и драматурги, и случайно за покупками многие литераторы. Впоследствии молодой Пыляев по свойственной ему доброте, посещая приятелей, сам приносил всем в подарок разные парфюмерные производства, принадлежности гримировки и духи. Да и не только с этими презентами являлся Михаил Иванович ко многим из новых друзей своих: он делился с беднейшими и нуждающимися из них чем мог, просиживал целые дни около больных, пользовал последних в качестве дилетанта медицины советами, снабжал лекарствами, утешал и развлекал. В редакции «Искры» Пыляев скоро сделался своим человеком и за последнее время ещё нередко вспоминал о Василии Степановиче Курочкине, которому с радостью передавал свои первые заметки и сообщал различные факты и наблюдения из столичной жизни, попадавшие в обработанном виде на страницы «Искры». Наилучшие отношения сохранил он и с братом Василия Степановича, Николаем Степановичем, посещая последнего и в городе, и на даче в Лесном.
      – Николай Степанович, - вспоминал Пыляев, - постоянно жаловался на болезни, перестал выходить из дому и сидел на диване, поджавши ноги, подобно турецкому паше. Около него постоянно суетилась старуха, баба лет семидесяти, если не больше, руководившая домашним хозяйством. Николай Степанович постоянно жаловался, что его никто не хочет знать, что все его забыли.
      Сближение с Курочкиными и с выдающимся кружком «Искры» настолько ободрило М.И. Пыляева, что он мало-помалу начал писать небольшие статейки, которые появлялись затем постепенно во многих изданиях, как, например, в «Иллюстрации» Баумана, редактированной Н.С. Курочкиным, «Сыне Отечества», «Петербургском Листке», в «Театральном Мирке», где он поместил ряд статей «Исторические дни и годы русского театра», в «Суфлере», в «Петербургской Газете», где в течение нескольких лет Пыляев давал отчеты о художественных выставках, помещал воспоминания о прошлом русской сцены, выкапывая редкие афиши, написал немало фельетонов из общественной столичной жизни, статей по разным отраслям спорта и т.д. Покинув лет десять назад «Петербургскую Газету», Михаил Иванович, оставаясь по-прежнему постоянным сотрудником «Нового времени», печатал статьи в «Правительственном Вестнике», «Родине», «Петербургском Листке», «Всемирной Иллюстрации», «Труде», «Севере», «Московском Листке» и др. Всего, что напечатано Пыляевым, он сам не в состоянии был бы собрать, потому что многого не подписывал. Любя литературу и журналистику, Михаил Иванович в некоторых начинающих изданиях работал даже безвозмездно, отказываясь от всякого гонорара, хотя последний не был лишним для него. В этом отношении он вообще проявлял замечательную деликатность, как будто не желая придавать ценность своим трудам.
      М.И. Пыляев получил образование в реформатском училище, откуда вышел вместе с Н.А. Лейкиным. Родился он 1 января 1842 года в купеческой семье и до самой смерти был приписан к купечеству г. Гдова. Образование свое Михаил Иванович пополнил сам, слушая лекции в русских и, благодаря знанию немецкого языка, заграничных университетах, путешествуя, а главным образом читая массу книг, из которых черпал драгоценные для него сведения. Обладая феноменальной памятью, Пыляев не нуждался в энциклопедическом словаре для справок: он не только помнил факты, имена, но знал годы рождения и смерти и биографические подробности из жизни знаменитых государственных деятелей, известных ученых, литераторов, артистов и др. Запас его сведений по самым разнообразным предметам был так велик, что не раз профессора обращались к нему за справками. В самом деле, Михаил Иванович был минералог, библиофил, знаток живописи, спорта, нумизмат, специалист по части старинных струнных инструментов, знаток автографов, народной медицины, не говоря, конечно, о русской старине, которой он посвятил большинство литературных трудов.
      Лет пятнадцать прошло с тех пор, как Михаил Иванович переехал на Фонтанку, в дом № 22, где в то время на одной с ним лестнице жил и я. Здесь мы сблизились ещё больше и целые дни проводили вместе. Пыляев жил один, без прислуги, занимая две комнатки, которые незаметно с каждым годом заваливал книгами, скупая их на рынках и у букинистов. В конце концов выросли горы книг, и Михаил Иванович, несмотря на свою память, затруднялся многое найти и предпочитал ходить за справками в Публичную библиотеку, где его отлично знали и допускали заниматься в отделениях наиболее редких изданий. Пыляева все знакомые упрекали, что он не ремонтирует своей квартиры, потолки которой и стены положительно почернели, но Михаил Иванович отлично сознавал, что теперь ещё он мог пользоваться своими книгами, а если их потревожат, станут перетаскивать, то все перепутают и собьют его с толку. Вот почему он отклонял советы ремонтировать с гигиеническою целью квартиру и был очень недоволен, когда новый домовладелец настоял однажды и выбелил потолки. В комнатке, заваленной книгами, помещался письменный стол Пыляева с грудой бумаг, обрывков, записочек, книжек, гравюр и пр., два кресла, диван и кровать. Вот и вся обстановка скромного приюта литературного труженика, где он работал по ночам часто до пяти, шести часов утра. Приют этот был гостеприимным для тех, кто допускался в него, а гостей Пыляев не любил. Его посещали двое, трое близких друзей, к которым он причислял и меня. Не раз я заставал Михаила Ивановича озабоченным, встревоженным и видимо недовольным.
      – Что с вами, Михаил Иванович? - интересовался я.
      – Генерал Икс два письма прислал, я не успел зайти к нему, сам приезжал, не застал и завтра опять приедет… где мне его принимать!
      – Что ему нужно?
      – Просит сообщить биографические сведения о его прадеде и указать, где он жил перед смертью.
      – Да вы-то знаете это?
      – Нашел-с кой-какие указания, да принимать-то у себя очень не люблю.
      Михаил Иванович, чтобы избавиться от визита генерала, рано утром бросился к нему и, к своему удовольствию, застал его дома. «Боюсь, чтобы благодарить не приехал, запрусь на ключ!» - беспокоился он. Бывали, однако, случаи, что Михаил Иванович попадался врасплох и должен был принимать незнакомых лиц, не зная, как избавиться от них и куда их посадить. Он готов был служить от души, только бы к нему не ходили.