Слушайте птиц на рассвете

      И действительно, здесь Аня опять очутилась среди своих, людей привычных и понятных. Однако то, что на фронте выглядело естественным, здесь смотрелось грубо и не всегда приятно. Они пьянели от осознания своего вклада в победу над врагом и от удачи, которая позволила им остаться живыми, что было сравни чуду. Море жизни казалось им по колено, все радости мира принадлежали им, и они не могли насытиться.
      Каждый вечер после ужина в летнем кинотеатре под открытым небом крутили трофейное кино, а потом начинались танцы. Самым модным считался фокстрот, дозволявший прилюдно обнять партнершу и крепко прижать к себе. Офицеры приглашали Аню наперебой, чуть не силком тащили на деревянную эстраду, стремительно вертели ее легкое, как пушинка, тело, а она испытывала неловкость от касаний нетерпеливых мужских рук, от разгоряченных лиц возле своего лица и влажных ртов, распространявших винный запах. После танцев она с трудом убегала то от одного, то от другого кавалера, тащившего ее в кусты, - им было невдомек, что девушка, прошедшая войну, осталась нетронутой и неразвращенной.
      Купаться на море отдыхающие ходили вдоль железной дороги, по узкой тропинке, где под кустами неброской мальвы попадались маленькие холмики со звездами, выложенными серыми голышами. Аня старалась не глядеть по сторонам. Она повидала убитых, еще больше раненых, но война закончилась, и эти безымянные могилы пробуждали в ней ужас перед беспощадностью смерти, смешанный с чувством неясной вины.
      Днем на пляжную полосу из расположенного по соседству госпиталя в мятых байковых халатах цвета немытого буряка выползали раненые. Обритые под ноль, они грели на солнце мертвенно бледные тела, разматывали многократно стиранные бинты, чтобы подсушить раны на живительном морском ветерке. Тут Аня впервые увидела Арсения. Со своими мутно-голубыми, как у котенка, глазами и конопушками на курносом носу он выглядел совсем мальчишкой. Сначала они только переглядывались через щели в заборе, потом отодвинули одну доску и садились возле, каждый со своей стороны, держась за руки. Он ей рассказывал про Алтайские горы и детский дом, а она - про погибших родителей и квартиру в Москве, которая сгорела от зажигательной бомбы.
      Был Сеня застенчив и мягок характером, не успел набраться грубости на войне, даже курить не умел. И слова у него получались какие-то круглые, ласковые: рученьки, головка, цветики, моречко. Молодого солдатика Аня не стеснялась, как других мужчин, и чувствовала себя рядом с ним хорошо и спокойно. Она о нем заботилась, приносила фрукты, похожее на виноградный сок домашнее вино, которое румянило ему щеки и придавало смелости. Когда отпуск подошел к концу, Аня в столицу не вернулась, поступила санитаркой в госпиталь и вышла за Сенечку замуж.
      Когда его выписали, пришел он к жене в барак, лег с нею на узкую железную койку и вспотел от смущения. Аня, хоть и была на пять лет старше, тоже чувствовала себя неуверенно - ведь у обоих это было в первый раз. Но дело нехитрое, разобрались помаленьку, и все у них пошло, как у людей.
      Шлепая весь день мокрой шваброй по палатам и коридорам, таская тяжелые эмалированные судна и тюки грязного постельного белья, Анечка мечтала о том, как дома наполнит таз теплой водой и смоет с себя больничные запахи, а после ужина они с Сеней обнимутся и растворятся друг в друге. В груди у нее становилось тепло и по всему телу разливалось желание. Муж тоже ждал ее прихода с нетерпением. Однажды она даже подумала: хорошо, что его по башке шарахнуло, а не по противоположному месту, иначе на что бы он был годен и никакого счастья у них не вышло бы. Это уже потом стало ясно, что голова и для детородного органа начальник, но к тому времени, когда у контуженого наступило бессилие, Аня успела благополучно родить сынишку.
      С появлением малыша Сеня начал называть жену мамой. Мама да мама! Аня не возражала: не было у Сенечки родителей, хочется ему это слово, собственными губами произнесенное, услыхать. Потом так и повелось, и она привыкла. Только один раз, когда какой-то отдыхающий - а к тому времени Анна Васильевна работала на санаторном пляже медсестрой - спросил: "Что-то сынка вашего давно не видать", - Анна Васильевна сначала возмутилась, а потом рассмеялась. Сенечка всегда моложаво выглядел, и улыбка у него, несмотря на изнурительную болезнь, осталась детская, вот она всех в заблуждение и вводила.
      После госпиталя, поболтавшись дома с полгода, устыдился солдат собственного безделья и иждивенчества и, хоть не чувствовал себя крепко, устроился в помощники к сапожнику. Специальность нужная, и заказов в любое время года хватает. У каждого человека две ноги и минимум три пары обуви, которую надо сохранить, потому что новой купить негде, так что заработок у сапожников всегда приличный. Технику ремонта Сеня освоил быстро, только поработал всего-то пару лет и стал за голову хвататься, стука выносить не мог, а ведь нужно весь день гвоздики забивать. Пошел по врачам. В пятидесятые - какое обследование: никелированным молоточком по коленкам, по локтям поударяли, пальцем в нос с закрытыми глазами попасть
      велели - и все. Ничего, сказали, особенного у вас не находим, последствие контузии, но жизни не угрожает. Бюллетень на две недели дали, Мацесту назначили, благо источник местный.
      Здание мацестинских ванн - на другой стороне реки, в двух шагах, только через висячий мостик перейти. Когда медицина была советской и, соответственно, бесплатной, мацесту принимали все, кому не лень, даже если и не нужно, - для профилактики. Помогало или нет - трудно сказать, потому что врачи обещали эффект потом и советовали приезжать на курорт каждый год, тогда, мол, польза будет наверняка. Однако профсоюзные путевки несколько раз кряду кому ж дадут, а потому и проверить обещания врачей не удавалось. Но все равно люди оставались довольны диковинными процедурами, отдыхали после ванн на лавочках возле лечебного корпуса положенные полчаса, весело перебрасываясь шутками и пованивая сероводородом.
      Теперь у здания Мацесты - тишина и запустение, удовольствие стало слишком дорогим. Если сложить стоимость курса лежания в проржавевших корытах, плату за жилье в частном секторе и проезд до Сочи, сумма выходила внушительная, сравнимая с ценой путевки в Турцию или Египет, и те, у кого такие деньги водились, именно туда и ездили, поэтому Мацеста хирела на глазах, а в вестибюле торговали турецким же ширпотребом.
      Арсению ванны не помогли, но в инвалидности медкомиссия ему отказала: мол, руки-ноги есть - и без головы на кусок хлеба заработать сможешь, зачем тебе, необразованному, голова. После войны с бывшими солдатами, которых были миллионы, не нянчились, и пенсию они получали грошовую. Аня такой несправедливости пережить не могла, поехала в Сочи, рассказать горе-экспертам, как Сенечка мучается, плачет ночами от боли, как мужской силы в тридцать лет лишился. С трудом пробилась в кабинет через очередь. Сидят в медкомиссии три мужика, главный - молодой, гладкий, пороху, точно, не нюхал, на лице брезгливость - ходят тут всякие! Аня в скучные глаза врача заглянула и стушевалась: такому про чужое горе рассказывать бесполезно. Может, и отольются ему на том свете слезы несчастных, да только какой прок.
      Работу Сеня оставил, днем, пока жена трудилась, присматривал за сыном. Жили втроем на Анину зарплату, и пришлось ей взять полторы ставки, а по выходным дежурство в медпункте на пляже, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Одно хорошо - так уставала, что некогда было тосковать о мужских ласках. Оттрубит в больнице двенадцать часов, придет и брякнется в постель чуть не замертво, даже есть не хотелось.
      Пока Сеня болел, ее женская сущность словно спала и ни о чем не просила. Почувствовала Анна Васильевна зов плоти только после смерти мужа, когда немного пришла в себя. У самой запросы небольшие, одной ставки хватает, сын - военный, о нем государство заботится, появилось у вдовы свободное время, а с ним возратились и желания, потому в сорок лет она спуталась с лодочником. Это теперь фигура у нее расплылась от дешевой еды, тело стало рыхлым, как кислое тесто, а кожа, несмотря на полноту, местами провисла. Волосы, когда-то роскошные, которые так любил расчесывать и перебирать руками Сенечка, потускнели и сделались жидкими. А тогда она выглядела еще очень даже ничего, нравилась многим и замуж звали, но замуж Аня не хотела.
      Лодочник был мужчина деловой. В восемь вечера, точно по расписанию, закрывал на замок пляжную калитку, затаскивал в ангар морские велосипеды, пластмассовые плоскодонки, надувные бананы, аккуратно стелил в углу на топчане линялое санаторное одеяло из байки и кричал через пустой пляж:
      - Нюся, давай! Все готово.
      Лодочник всегда встречался с нею два раза в неделю, потому что она дежурила сутки через двое. Если же кого подменяла и являлась на работу в другие дни, он ее никогда не звал - во всем любил порядок. Они никогда не разговаривали, но иногда сидели рядом на пустом пляже, плечом к плечу, и подолгу смотрели на движение волн, без устали облизывающих гальку, и каждый думал о своем, а может, и друг о друге. Анну Васильевну такие отношения устраивали: никакой мороки, выяснения отношений, ревности, мужчина крепкий, чистый и ходить далеко не надо. Можно ведь нарваться на заразного или извращенца, а лодочник женат, она его жену как-то видела с ним в гастрономе - худющая и бледная, вот ему и не хватает. Природе не объяснишь, природа своего требует. Потому и в жизни Анны Васильевны лодочник случился. И хорошо. И Сеня тут ни при чем. Лодочник - мужчина, а Сенечка - муж. Она помнила, как от мужа не только тело - душа пела. Видно, такое бывает только один раз за всю жизнь.
      Так она Сенечку любила, так жалела! Все деньги на него тратила, особенно много требовалось лекарств, белья, овощей и фруктов. Она совсем не покупала себе новой одежды - юг, можно малым обойтись, а на работе спасал белый халат. Никогда у нее не было никаких украшений, даже колечка простенького, серебряного, или сережек, но Аня от этого не страдала, вот только печалилась, что не имела возможности хоть изредка побаловать себя копченой грудинкой, к которой всегда питала чувственную страсть. На рынке торговый ряд, где продавали копчености, обходила стороной, от этого запаха ей становилось дурно, и однажды она пришла к выводу, что если бы могла продать свое тело, чтобы раз и навсегда покончить с нищетой, то сделала бы это.
      Муж ел жадно, много, не толстея. Когда он чавкал и клал в рот больше, чем мог проглотить, на стол, на грудь, обвязанную салфеткой, падала еда. Аня не сердилась - бедный, бедный, как его болезнь изуродовала. И в характере Арсения, от рождения доброго и незлобивого, тоже появилась брешь - он стал завидовать чужому здоровью. Ночами, когда крутило позвоночник, выламывало виски, а в ушах стоял грохот низвергающихся водопадов, Сеня пытался представить свои довоенные ощущения. Он помнил синее алтайское небо, вкус горной воды и диких ягод, помнил, как гонял с ребятами во дворе мяч, как больно выкручивал ему уши директор интерната, но, что значит быть здоровым, он не помнил, и это рождало в нем смертную тоску и зависть.
      Очень редко, если уж сильно припекало, Аня брала для себя в аптеке какие-нибудь таблетки попроще и подешевле.
      - Ты что за лекарство пьешь? - подозрительно спрашивал жену Арсений.
      - Так, ерунда, аллохол, от печени, а это сода от изжоги.
      - Может, мне попробовать?
      - Ты свои горстями пьешь.
      - Но ведь не помогает.
      - Зато и хуже не становится, - лукавила Аня.
      - Правда?
      - Ну, конечно.
      Он как будто успокаивался, но потом потихоньку таскал у нее таблетки и жадно глотал. Аня делала вид, что не замечает. Чтобы Сене было легче, рассказывала ему, что болит у нее или какой плохой, с перерывами случился сон. Муж радостно удивлялся:
      - Как это? Ты же совсем молодая, здоровая.
      - Ну, во-первых, старше тебя на целых четыре года, а во-вторых, все-таки и в болотах мокла, и в окопах валялась - не все за штабным столом. Вон, ноги изуродовала, рожей заболела.
      Сеня удовлетворенно кивал - и то правда, не он один пострадал. Хотя Аню жалко, но она переможется, она крепкая.
      Крепкая, но не стальная же. Вот и язва желудка, долго дремавшая, открылась, да с такой болью, что пополам сгибала. Конечно, ест кое-как - на ходу и всухомятку, но главное, как сказал врач, нервное истощение виновато. И правда, стала она уставать, лишь немного полегче на душе сделалось, когда сына в военное училище отправила. Взяли без разговоров: мать - фронтовичка, орденами награждена. Хоть и помогал ей мальчик по дому и за отцом ухаживать, но надо ребенку в нормальной обстановке расти, специальность иметь.
      Однажды, придя с работы, Аня застала мужа в постели, а еду - нетронутой на кухне. Сенечка уже давно по улице ходил с чужой помощью, но по квартире кое-как сам передвигался.
      Она и сказала строго, чтобы поддерживать в больном чувство ответственности за свою жизнь:
      - Ты почему, лежебока, валяешься, не умывался, не ел?
      - Мамочка, я, кажется, обкакался, - смущенно ответил Сеня, - а с кроватки встать не могу, ножки не держат.
      Аня не зря десять лет в больнице проработала, поняла сразу - вот оно, настигло-таки! Значит, осталось недолго. Подумала: "Бедный ты мой, бедный, за что тебе такая лихая судьба!"
      Уходил Сенечка тяжело. Нижняя половина тела отнялась напрочь, спать он перестал и всю ночь скрипел зубами от боли, а если впадал в обморочную дремоту, то начинал кричать в голос. Аня взяла отпуск и сидела возле мужа неотлучно, обтирала горячими полотенцами, ежедневно меняла простыни, кипятила подгузники, поила соком, читала вслух сказки.
      Через две недели Сеня сказал:
      - Я больше не хочу тебя мучить.
      И отказался есть.
      Сначала она его уговаривала, потом перестала: человек сам знает, что ему надо.
      Перед самым концом боль отпустила и лицо его просветлело.
      - Я умираю, - тихо и с удивлением сказал он.
      Аня обняла мужнину голову и так просидела всю ночь. Спина у нее разнылась, ноги затекли, но положения она не изменила.
      - Страшно мне, мама, - сказал под утро Сеня и заплакал.
      - Не бойся, я держу тебя. Потерпи еще немного, уже скоро, извиняющимся тоном попросила Аня и погладила любимое лицо. - Скоро тебе не будет больно.
      Она теряла его так же мужественно, как любила.
      Он дотерпел до восхода солнца и затих. Аня крепко поцеловала Сенечку в закрытые глаза, встала, потерла онемевшую поясницу и пошла заказывать гроб, потом на почту - отбить телеграмму сыну. Дворничиха Валентина уже мела двор, счастливые отдыхающие в панамках, обвешанные яркими надувными кругами и матрасами, потянулись на пляж. Им предстояло решать непростые задачки накупаться в свое удовольствие, не простудить детей, которые торчат в море до посинения, как можно сильнее загореть и при этом не облезть до мяса. Удавалось это немногим. Юг для приезжих - испытание суровое.
      Деньги на похороны и поминки Анна Васильевна заняла, сколько могла. Сын кое-что привез, сказал:
      - Я потом тебе еще вышлю, как соберу.
      - Да не тужься ты, не надо, - ответила мать. - У тебя же дети. Потихоньку, помаленьку сама отдам.
      После похорон Анна Васильевна долго не могла успокоиться и привыкнуть к тому, что мужа нет, утомляло домашнее безделье. Однако со временем притерпелась, а куда деваться? Несколько лет в ее жизнь вносил разнообразие лодочник, но потом он утонул, спасая в шторм отдыхающего. Анна Васильевна погоревала о нем, и не один месяц, даже сама от себя такого не ожидала. Стала вечерами ходить на море и подолгу сидеть, глядя на воду.
      И начали ее одолевать одиночество да еще разные страхи. Хоть дом всегда держался на ней одной, вопреки логике при муже и даже при лодочнике, который и в квартиру-то к ней никогда не заходил, она чувствовала себя увереннее. Аня с молодости отличалась болезненной деликатностью, даже боязливостью. Таких - только в музее выставлять, теперь этого уже никто не понимает. А вообще-то простой русский человек всегда чего-нибудь боялся. Голода, нищеты, репрессий, хулиганов-соседей, дураков-начальников, умнее которых быть не положено, зубных врачей, сверлящих зубы без анестезии, сволочной милиции, охраняющей государство от народа, и много еще чего, все и не вспомнишь так, сразу.
      Анна Васильевна после ухода своих мужчин больше, чем смерти, стала бояться жизни. Если день обычный - еще ничего, но если надо кого-то о чем-то попросить, добыть необходимые справки или идти в жилконтору, сидеть в бесконечной очереди, чтобы пересчитать коммунальные платежи, поскольку тарифы повышают чуть ли не каждый квартал и какую сумму тебе лично накинут спрашивай не спрашивай, понять невозможно, только обзовут крохоборкой, тогда уже с вечера начинала болеть голова и портилось настроение. Еще хуже, когда являлась нужда в столяре или слесаре, который придет, в лучшем случае, с пятого раза, дыша перегаром, будет
      долго - в ожидании мзды - осматривать поломку, потом объявит непомерную цену за ее устранение, а как проверишь?
      Радиатор в комнате давно вызывал у Анны Васильевны подозрение. В прошлом году на стыках появились коричневые потеки, а в нынешнем, только закончился отопительный сезон, горячую воду заменили холодной, радиатор и потек. И хоть был он моложе хозяйки на четверть века, но уже свое отработал, железо - не человек. Может, она сама до зимы не дотянет, кто ж знает? Однако, собираешься жить дальше или нет, это никого не волнует, батарею чинить надо: запустят отопление - зальет соседей.
      Анна Васильевна подставила под худое место на трубе тазик и подала заявку в ремонтно-жилищную контору. Через месяц пришел водопроводчик под мухой, поковырял батарею пальцем, вытер его о штаны, пообещал завтра все исправить и попросил аванс - для знакомства. Она спорить не стала. На другой день с утра отодвинула диван, закатала ковер, приготовила тряпки, но слесарь, не явился. Анна Васильевна подо-ждала еще три дня - может, у человека что-то случилось или вызов срочный - и пошла к технику-смотрителю. Полдня ждала, пока он с участка вернется, спросила тихо:
      - Как бы узнать, отчего сантехник не идет и когда будет? Я ему и аванс заплатила, а его все нет.
      - Ну и правильно, что нет. Зачем деньги давали? Он в запой ушел. Вы у нас ветеран войны, вам бесплатно должны сделать. Другим - за деньги, а вам за так, потому что родину защищали.
      - Вот забесплатно я все лето и жду. А сантехник сказал: доплатишь - мы мигом.
      - Он скажет! Что же я могу, если вы сами своих прав не знаете?
      - Ну, и что теперь? Когда ждать?
      - А я откуда знаю? Если через неделю гаечный ключ в руках держать сможет, придет. А когда сделает - неизвестно. У него таких отложенных заказов, знаете, сколько?
      - Может, кого другого?
      Техник-смотритель с досады даже по толстым ляжкам себя хлопнул.
      - Кого?! Молодежь такую сложную работу не потянет, а опытные отвалили туда, где зарплата побольше. Вы знаете, сколько у нас платят?
      - Нет, - испуганно сказала Анна Васильевна. - А помните, Стасик был?
      - Стасик ваш на водоканале вкалывает, там сверхурочные хорошие.
      Так и ушла Анна Васильевна ни с чем. Ночью, подумав, приняла решение: все равно деньги платить придется, так лучше обратиться к Стасику и пусть сделает как следует. На водоканале плохих мастеров не держат, там аварии случаются постоянно: водовод строили еще до войны и с тех пор не меняли, только латали, где прорвет.
      Станислав Ольгердович Понятовский, неулыбчивый слесарь-сантехник
      5-го разряда, высокий, худой и жилистый, имел осанку гусара, одевался чисто и аккуратно, даже с некоторым шиком, правда, летние туфли без задников по обычаю южан носил на босу ногу, не смущаясь желтыми панцирными ногтями и заскорузлыми пятками. Держался он высокомерно и предельно вежливо, ко всем, кроме детей, обращался на "вы". Это вызывало у окружающих смешок язвительный, но скрытый, ибо Стасик вспыхивал мгновенно и дрался, словно бойцовский петух, до крови.
      - Ах ты, пся крев, матка боска ченстоховска! - кричал он, выдавая сразу все польские слова, которые знал.
      Русского мата он не употреблял принципиально, поэтому не мог разрядиться с помощью ругательств и дальше в ход шли кулаки. Отец Стасика боец Гвардии Людовой, лечился в том же госпитале, что и Сенечка, и тоже осел на Кавказе. Воспитывали польского мальчика русская улица и система профтехобразования. Устроившись в жилконтору на должность водопроводчика, парень пил порядочно, но алкоголиком не стал, оказался крепок. Лет в тридцать его, заядлого и нелюдимого холостяка, женила на себе широкобедрая армянка Ася, не первой молодости и без двух передних зубов: прежний муж выбил, а вставить - ей в голову не приходило. Работала она в той же конторе на приеме заявок и скиталась по углам с маленьким сынишкой. Поселившись в квартире Понятовского, армянка создала ему домашний уют, перевела на хорошее место, вкусно кормила и к ужину наливала стопочку качественной водки. Одну. В крайнем случае две. Стасик разбаловался. Теперь с приятелями выпивал редко и только после трудной смены, а не как конторские, которые уже с утра лыка не вяжут.
      Анна Васильевна попросила жену Понятовского, чтобы зашел посмотреть на фронт работ и договориться о цене. Ася левые заработки мужа приветствовала, и он явился в тот же вечер, абсолютно трезвый, долго, сосредоточенно осматривал батарею, что-то измерял рулеткой. Наконец изрек:
      - Я человек занятой, быстро не обещаю - авралы частые, вызывают даже ночью. Но сделаю на совесть.
      Анна Васильевна так обрадовалась определенности, что чуть не забыла спросить - сколько будет стоить. Однако Стасик свое дело знал досконально.
      - Так, - стал загибать он пальцы, - нарезать две трубки, купить два тройника и два схода, привезти радиатор из Адлера на попутке - это только подготовка, здесь, на месте, возни на целый день. В общем, полтора куска, хозяйка.
      Хозяйка ахнула:
      - Это ж целая пенсия! А работы на несколько часов!
      - Так ведь работы, мамаша, работы! И еще подготовка. А не хочешь, не надо.
      - Хочу. Но ты мне уж тогда на кране в ванной прокладку смени, а то капает, и мойку в кухне проверь - чего-то там снизу подтекает.
      - Да за милую душу!
      Так что Анна Васильевна - делать нечего - согласилась. В конце концов, от нее требуются только деньги, а все заботы слесарь берет на себя. Это дорогого стоит.
      Трубы Стасик на следующей неделе нарезал и занес, еще через несколько дней приволок тяжеленный радиатор, за покупки она ему по чеку заплатила - и все! Исчез слесарь Понятовский с горизонта напрочь. На звонки отвечал сынишка: папа на срочном вызове, или уехал в Лоо к больному отцу, или пошел в магазин, но чаще к телефону вообще никто не подходил. Анна Васильевна, испугалась, что слесарь ее морочит, а отопительный сезон не за горами. Да и устала она все время думать о радиаторе. Из-за него по ночам убегали приятные воспоминания, которые давно стали ее частью, причем лучшей частью, и одни только и держали ее на земле, поскольку убеждали в том, что жизнь она прожила достойную.
      Лежа с закрытыми глазами, она любила не спеша, в подробностях представлять свое довоенное детство, родителей, пустоватую московскую квартиру с недорогой скрипучей мебелью, редкие маленькие радости вроде новых туфель или головного платка к празднику. Достаток в семье был скромный, тогда все так жили, но никому не завидовали и ничего невозможного не желали. Теперь дети другие пошли. Вон дочка соседки Вали - из-за стены хорошо слышно, - обливаясь злыми слезами, стучала кулачком по столу и кричала на мать - платье, видите ли, на выпускной бал ей купили дешевое, у других лучше. В воспоминаниях Анны Васильевны дети такими не были. И ее сын хорошим человеком вырос. Стасик, конечно, человек молодой, на молодых полагаться опрометчиво, в них обязательности нет. Но этот говорит мало и выглядит серьезным, только странно, что такие деньжищи заработать не спешит. Неужели подведет? Действий его она ни понять, ни объяснить не могла.
      Еще неделю подождала Анна Васильевна и, поборов смущение, принудила себя пойти вечером в соседний дом, на квартиру к Понятовским, нажала кнопку звонка и встала сбоку, чтобы ее в глазок не увидели, потому как если Стасик от нее прячется, то может и не открыть - кто его разберет.
      Он открыл. Сам. В ярком махровом халате, отороченном шелковым шнуром, мокрые волосы гладко зачесаны назад и забраны сеточкой. И сам первый разговор начал:
      - Работы навалилось много, отец при смерти, машина сломалась, чинил. В понедельник, если аварий на водоканале не будет, отгул получу и приду.
      - Спасибо, - сказала осчастливленная клиентка и вернулась восвояси.
      В понедельник Стасик не пришел, не пришел и во вторник. Анна Васильевна чуть не заболела, но просить больше не стала. Встретив во дворе Асю, сказала с обидой:
      - Твоему не стыдно старую женщину, соседку, обманывать? Полторы тысячи запросил, и еще кланяться надо.
      Ася насторожилась:
      - Сколько?
      - Полторы.
      На лице армянки появилось задумчивое выражение.
      - Завтра утром придет.
      И действительно пришел. Сначала сделал краны - как договорились, потом сбегал в подвал, где запорная арматура, воду спустил, воздух стравил, попросил старых газет, сухую тряпку и начал вертеть железки гаечным ключом. До самого обеда стучал, кряхтел, в подвал два раза спускался, три раза перекур на лоджии делал, наконец подытожил:
      - Значит, так, хозяйка. Главное я соорудил, сейчас еще в одном месте подожму, а остальное - завтра или когда время будет.
      Анна Васильевна ничего не ответила. Она заперла входную дверь на ключ, положила его в банку с лавровым листом, вынула из холодильника бутылку "Столичной" и стала разогревать обед. Когда слесарь собрался уходить, позвала его к столу.
      - Благодарствую, - сказал Стасик, отводя глаза от бутылки, - меня дома жена ждет.
      И двинулся к выходу. Только открыть дверь у него не получилось.
      - Подождет, - сказала Анна Васильевна и почувствовала, как от страха у нее затряслись колени, но от военного плана своего не отступила. - Ты покушай здесь, потому что я тебя не выпущу, пока не доделаешь работу до конца. Куда тебе деваться - с десятого этажа не выпрыгнешь.
      Понятовский от удивления на короткое время онемел.
      - Ты что, баба Нюся, умом тронулась? Дай сейчас же ключи, не то отыму!
      - Со старухой драться полезешь? А я их спрятала! - Анна Васильевна начала заводиться, и ей это состояние даже понравилось, давно она не чувствовала себя так живо и заявила почти весело: - На войне как на войне. Надоело за собственные деньги тебя уламывать! Если все не закончишь, будешь тут ночевать! Пусть Ася думает, что муж любовницу завел. В общем, не открою я тебе - и конец!
      - Ты этого не сделаешь, - пытался гоноршиться Стасик.
      - Еще как сделаю. Ты меня не знаешь! Я на фронте и не такое отчебучивала. - Она распахнула шкаф, вытащила свою парадную гимнастерку с орденами. - Вот, полюбуйся!
      Понятовский онемел во второй раз, увидев два ордена солдатской Славы, ордена Красной звезды и Отечественной войны, а за ними россыпь медалей. Он даже подошел ближе и наклонился, потому что с высоты своего роста не мог хорошенько разглядеть это богатство, какое прежде видел только в кино.
      - Твои? - уважительно спросил он.
      - Ну, не твои же.
      Понятовский помолчал, похлопал глазами, сел за стол и стал есть. От водки отказался:
      - Я после нее работать не могу. Часам к семи, думаю, закончу, тогда и откупорим.
      Он вернулся к батарее, а Анна Васильевна, вымыв посуду, положила под язык таблетку валидола - слишком велико было напряжение, - прилегла на диван и вскоре задремала.
      Уже смеркалось, когда Понятовский ее разбудил:
      - Хозяйка, принимай работу!
      - Не буду я ничего принимать. Если потечет, к тебе же и приду. Давай лучше выпьем.
      - Теперь давай.
      Пока слесарь мыл руки, она вытащила селедочку, огурцы, туршу маринованную зеленую фасоль, половину холодной курицы, оставшуюся от обеда, нарезала покрупнее сервелат и поставила возле тарелок по граненому стакану. Стасик сдержанно улыбнулся: Ася ему всегда рюмку подсовывает, чтобы меньше выпил. Он споро открутил бутылке голову и до половины наполнил стаканы холодной сверкающей жидкостью. Попытался нетерпеливо втянуть носом живительный аромат, но водка была качественной и на расстоянии не пахла.
      - Чтоб батарея хорошо грела! - скороговоркой выдал Понятовский и выпил свою порцию одним глотком.
      Анна Васильевна так не умела. Она сделала два глотка, но не оставила на дне ни капли и даже не поморщилась. Водка пошла легко, в охотку, чему она удивилась, потому что не пила давно, считай, полгода, с самого Дня Победы. Тогда ветеранов войны угощали на вокзальной площади, где поставили палатки и развернули полевую кухню. Давали по сто фронтовых грамм и на закуску перловку с тушенкой. Потом, конечно, мужики дома добавили, но, в общем, погуляли хорошо.
      Стасик налил по новой и сказал уже с некоторым воодушевлением:
      - А теперь, мать, за твои награды! Я и не знал. Как же ты такие ордена заработала?
      Анна Васильевна отмахнулась.
      - Это все дуриком.
      - Ну, ну! Орден Славы, насколько я понимаю, давали солдатам за геройские подвиги, - недоверчиво сказал Понятовский. - Может, расскажешь? Очень прошу. Имею право знать, кто меня сегодня в плен взял.
      Стасик сглотнул предательски набежавшую слюну, но превозмог себя и поставил стакан, который уже держал в руке.
      Пришлось Анне Васильевне согласиться, и она начала:
      - Первую Славу заслужил мой конь Дракон, который сдуру занес меня в расположение противника, вот и пришлось стрелять, чтобы нас самих не убили. А со второй получилось еще проще.
      Анна Васильевна на секунду задумалась и представила себе картину, которую помнила до мельчайших деталей. Штаб кавалерийской дивизии расположился недалеко от какого-то маленького польского городка.