Четверть века в Большом (Жизнь, Творчество, Размышления)

      Во время творческих собеседований на занятиях оба наших маститых исполнителя Бориса - А. С Пирогов и М. О. Рейзен, в течение более чем двух десятков лет исполнявшие и вынашивавшие эту труднейшую роль, этот венец творения, эту "девятую симфонию" для баса, получившие в этой партии заслуженное признание нашего народа, оба они подчеркивали охватывающее их каждый раз особое волнение именно в этой сцене, и думаю, что не ошибусь, если скажу, что именно по тем мотивам, которые я приводил выше
      А как же артист И. И. Петров, всего дважды в жизни испытавший "тяжесть" шапки Мономаха и царских барм? Разволновался ли, занервничал, растерял ли накопленное и в связи с этим не раскрылся полностью? Безусловно, да, и было бы странно, если бы случилось иначе. Разумеется, линия звука во фразе "воззри с небес на слезы верных слуг" в классе шла ровнее и мягче, а последнее фа на втором уже спектакле заполняло театр мощнее и ярче, чем на первом. Но, думаю, что это одна сторона вопроса. Есть и другая, не менее важная, а именно: творческий и интеллектуальный рост художника, дающий ему право держать экзамен на аттестат зрелости, и об этой зрелости, в связи с выступлением Ивана Петрова в "Борисе", мне хочется сказать несколько слов.
      В результате упорной работы над собой, в результате постоянного совершенствования духовный мир мастера делается богаче и шире, количество художественных впечатлений, накапливаясь, обуславливает переход в иное, более сложное качество; талант, подобно необработанному алмазу, шлифуется повседневным трудом и культурными навыками, буйная стихийность постепенно уступает место мудрой организованности. Словом, мастер растет на глазах. Когда же, наконец, наступает волнующий момент претворения в жизнь накопленного, он оказывается подготовленным к нему всем предыдущим процессом труда.
      Эта мысль мелькнула в моем сознании в момент первого появления Петрова в глубине сцены, и пока он совершал свой неторопливый переход к авансцене, я окинул мысленным взором этапы творческой жизни одаренного певца, этапы, которыми мне, как дирижеру, пришлось руководить.
      Вот старый Вальтер из "Вильгельма Телля", послуживший первым звеном в цепи наших художественных взаимоотношений, одна из первых ролей И. И. Петрова в Большом театре. Партия эта небольшая, но в нее входит множество ансамблей и знаменитый терцет с блестящими фиоритурами и огневым финалом. Здесь надо сказать о качествах Петрова как профессионала, выгодно отличающих его среди остальной молодежи уже с первых шагов его работы и по сей день. Он всегда твердо знает партию, всегда находится в творческом контакте с дирижером, а если ошибется, что может случиться со всяким, то сразу разберется в обстановке и выправит положение. На уроки он всегда является подтянутый, подготовленный, и, что особенно ценно, жадно впитывает в себя все, могущее помочь ему в деле подготовки партии. Проработав дома усвоенное на уроке, процедив его через свое сознание и вокальный аппарат, он на следующее занятие является обогащенным, поднявшимся на следующую ступень познания, привнося часто и свои художественные дополнения
      Подобная система занятий подхлестывает и педагога-дирижера, и процесс усвояемого протекает успешно, быстро и горячо.
      Перелистываю книгу времени дальше. Вот Руслан, Рене и, наконец, Мефистофель. Три труднейшие партии, три этапа, пройденных Петровым с честью. Разумеется, не сразу выявились полностью эти многогранные характеры (они еще долго будут выявляться), но из спектакля в спектакль, из года в год настойчиво совершенствует певец вокальную сторону, ищет жизненную правду образа, углубляет детали в характеристиках, заложенные авторами. Бесстрашие к опасностям, чистота души, преданность делу и верность чувству, типичные для Руслана, властность и суровость короля Рене, сочетающиеся с теплым отцовским чувством к своей "голубке бедной Иоланте", галантность и кажущееся добродушие в сочетании с холодным презрением и ненасытной злобой ко всему сущему в Мефистофеле - слишком много здесь красок и чувств, чтобы молодой художник мог их воплотить в столь короткий срок, но семена работы уже дают благодатные всходы, и сердцу музыканта приятно, когда он слышит в крошечном дуэттино Руслана и Людмилы в первом действии и далее в каноне "Какое чудное мгновенье" те пианиссимо в звуковедении Петрова, то разнообразие эмоций, которые потребовались по характеру музыки, но ранее не удавались певцу. Подобные же сдвиги заметны и в других партиях.
      Вот мысли, которые промелькнули в моем сознании, пока Петров пел, в первый раз в жизни, свой монолог. Он прошел сложный, трудный путь от Руслана и Мефистофеля к Борису, прошел достойно и честно, завоевав право на этот творческий "пик" постоянным трудом и совершенствованием. Его Борис и вокально, и драматически - многообещающая и уже сейчас во многом яркая, импонирующая фигура. Голос звучит ровно, мощно и красиво, психологически образ развивается правдиво, сцены с Шуйским и Федором ведутся в верных интонационных красках. Не надо забывать лишь, что к моменту избрания на царство Борису было сорок семь лет, он был тонким и умным политиком, имевшим за плечами почти десятилетний опыт фактического управления государством при Федоре Иоанновиче и ожесточенной борьбы с реакционно настроенными боярами. И внешний вид, и все проявления чувств должны говорить о большой житейской мудрости, о железной воле, умеющей подавлять и бурные вспышки, и истинные чувства к опутывающему его кознями Шуйскому. Необходимо также ярче, полноценнее вживаться в переходы от одного состояния к другому, так гениально прочувствованных Мусоргским в его знаменитых, как бы звучащих паузах. Но для всего этого, да и для многого другого, о чем у нас с Петровым было и будет еще много говорено, необходимо спеть Бориса не два, а по крайней мере двадцать два раза, чтобы создать какой-то прочный фундамент накопленного и постоянно его расширять, углублять и совершенствовать. Этого я от души желаю одаренному певцу.
      Л. Мелик- Пашаев
      27 апреля 1953 года".
      С Василием Васильевичем Небольсиным я пел Сусанина, Кочубея, Досифея, Гремина, Нилаканту, Дона Базилио. Его отличала совершенная техника, точный жест. Оркестр под его управлением играл стройно, красиво. Небольсин прекрасно знал всю музыкальную литературу, легко выявлял стиль и выразительные особенности каждого произведения, так что петь с ним тоже было легко и радостно. Стройный, высокий человек с интересной внешностью, он и за пультом производил яркое впечатление.
      Теперь, когда я слушаю свои записи с ним, то всегда наслаждаюсь сочным звучанием оркестра.
      Оба эти дирижера так интересно со мной работали! Создавался настоящий творческий процесс.
      В середине пятидесятых годов в театр пришел Борис Эммануилович Хайкин, с которым мне также приходилось петь во многих спектаклях. Это был опытный дирижер, привезший из Ленинграда, где он работал в Кировском оперном театре, большой творческий багаж. Дирижировал он очень мягко, не заглушая певцов.
      Еще мне хочется вспомнить добрым словом Александра Васильевича Гаука, замечательного педагога, воспитавшего немало дирижеров, занявших ведущее положение. Среди них достаточно назвать Мелик-Пашаева и Светланова! Я часто выступал с Гауком в симфонических концертах, исполняя под его управлением оратории Шапорина "На поле Куликовом" и "Сказание о битве за русскую землю", Девятую симфонию Бетховена, "Ромео и Юлию" Берлиоза.
      Это творческое общение с большими музыкантами доставляло мне не только незабываемую радость, но и способствовало творческому росту и становлению.
      Мои коллеги-музыканты
      Среди моих товарищей по театру, которые помогали в моем становлении, были люди многих специальностей.
      Прежде всего хочу рассказать о наших концертмейстерах, которые готовили с певцами их партии. Они давали много ценных советов молодым артистам, способствуя их профессиональному развитию. Не могу назвать всех, отмечу лишь Соломона Григорьевича Бриккера, Евгению Михайловну Славинскую, Галину Яковлевну Галину и Всеволода Дмитриевича Васильева. Именно с ними мне чаще всего приходилось работать.
      С Соломоном Григорьевичем я готовил партии Грозного в "Псковитянке", Сусанина, Бориса Годунова. Это был не только прекрасный пианист. Он знал все требования, которые предъявляли дирижеры к исполнению того или иного произведения. И, когда я начал с Бриккером учить партию Сусанина, Василий Васильевич Небольсин мне сказал: "Ну, Ванечка, вы учите партию, а мы с вами потом все доделаем в художественном отношении".
      Бриккер занимался со мной придирчиво, не пропуская ни одной неправильной ноты или какого-либо ритмического нарушения. Он вникал и во все психологические детали исполнения. И когда Небольсин принимал партию, то после первого акта он как-то вопросительно на меня посмотрел, но никаких замечаний не сделал, только бросил мимоходом: "Очень хорошо". Когда же я спел дуэт с Ваней и сцену в лесу, он захлопнул клавир:
      - Ванечка, мне нечего вам сказать. Вы прекрасно все это сделали!
      - Василий Васильевич, это заслуга не моя, а Соломона Григорьевича, который ни в чем мне не делал поблажки.
      - О, Соломон Григорьевич замечательный концертмейстер,- подтвердил Небольсин.
      Бриккер был не только чудесным пианистом. Он часто вставал и за дирижерский пульт и даже дирижировал "Иваном Сусаниным", что свидетельствовало о его больших творческих возможностях.
      Евгения Михайловна Славинская, работая в театре, преподавала в Институте имени Гнесиных, будучи профессором. Заниматься с ней тоже было большим удовольствием. Я готовил с Евгенией Михайловной партию Мефистофеля в "Фаусте". Иногда она дирижировала этим очень сложным спектаклем и делала это прекрасно.
      Самые хорошие слова мне хочется сказать и о Галине Яковлевне Галиной. Это мягкая, сердечная, отзывчивая женщина, прекрасный музыкант. Она относилась к своим обязанностям творчески и вдохновенно.
      Со Всеволодом Дмитриевичем Васильевым я учил партии в "Аиде" и "Декабристах". И хотя у него был лишь "концертмейстерский" голос, сам он прекрасно показывал, как нужно спеть ту или иную фразу, и занятия с ним всегда вызывали во мне благодарность.
      Моими друзьями и учителями в Большом театре стали и многие артисты оркестра, среди которых были замечательные музыканты. Например, концертмейстер оркестра Жук. Он пользовался огромным авторитетом, и получить от него одобрение своей игры и пения считалось большой честью. Он часто делал мне замечания, высказывал различные пожелания, но относился весьма тепло.
      Первоклассным мастером был контрабасист профессор Иосиф Францевич Гертович. Как-то он предложил мне спеть арию Моцарта, в которой солируют бас-певец и контрабас в сопровождении оркестра. Я выступил в этом концерте, и публика приняла нас очень тепло. Позже я записал эту арию на пластинку, но партию контрабаса играл тогда молодой артист Валерий Куренин, так как Гертович у нас уже не работал.
      Замечательные виолончелисты Леонид Адамов, Владимир Матковский, Исаак Буравский, Лев Вайнрод, Федор Лузанов также часто аккомпанировали мне в концертах. Моим другом был трубач Тимофей Докшицер.
      Не только дружеский, но и творческий контакт связывал меня с Юлием Реентовичем. Я часто выступал с ансамблем скрипачей, которым он руководил. Мы исполняли романсы Глинки, Чайковского, а кроме того, записали на пластинку произведения зарубежных классиков. Там были "Колыбельная" Моцарта, "Сурок" и "Застольная" Бетховена, "Шарманщик", "Серенада" и "Нетерпение" Шуберта, "Аве Мария" Баха - Гуно, "Агнус Деи" Бизе, "Ты, как цветок, прекрасна" Листа и многие другие романсы. Сейчас этой пластинки уже не достанешь.
      Моими помощниками на спектаклях были и замечательные мастера своего дела - суфлеры Большого театра. Представители старшего поколения А.Лангфиш и А.Альтшулер работали еще в дореволюционных театрах. Они помнили Шаляпина и Собинова, Нежданову и Григория Пирогова и рассказывали об этих артистах много интересного, потому что из своей суфлерской будки видели их совсем рядом.
      Добрым словом мне хочется вспомнить и суфлеров более позднего времени - М. Смирнова и Н. Дугина.
      Яркие, интересные впечатления я вынес и из общения с нашими композиторами, с которыми мне пришлось работать в Большом театре и на концертной эстраде.
      Одним из них был Юрий Александрович Шапорин, очень симпатичный и обаятельный человек, интересный и внешне - высокий, просто-таки гренадер. Первое мое знакомство с Юрием Александровичем произошло в филармонии. Ставилась его оратория "Сказание о битве за русскую землю". Партия баса Старого воина - была написана в ней, как и в кантате "На поле Куликовом", из расчета на возможности голоса Александра Степановича Пирогова, что, конечно, создавало много трудностей для других исполнителей. Ведь Пирогов обладал мощным голосом очень широкого диапазона и большим дыханием. Однако, когда мне предложили также выучить эту партию, я с удовольствием взялся за работу, потому что музыка Шапорина мне очень нравилась. Хотя его музыку и упрекали в излишней связи с традициями классиков, но мне кажется, что это не является ее недостатком. Музыка Шапорина, очень мелодичная, эпическая, никого не оставляла равнодушным.
      Работая над партией Старого воина, я часто пользовался советами Юрия Александровича, который помогал мне войти в образ моего героя.
      Во время войны этой ораторией дирижировал чудесный музыкант и обаятельнейший человек Александр Васильевич Гаук. Через несколько лет на сцене Большого зала консерватории Евгений Федорович Светланов предложил свою трактовку произведения, которая была ближе его большому таланту. Со Светлановым мы записали ораторию на пластинку.
      С Евгением Федоровичем я работал и над кантатой Шапорина "На поле Куликовом". Басовая партия в этой кантате даже труднее, чем в "Сказании...", но я учил ее с большим удовольствием, и она принесла мне много радости.
      Еще больше я сблизился с Юрием Александровичем Шапориным в те годы, когда в Большом театре ставилась его опера "Декабристы". Я с удовольствием пел в ней партию Бестужева, а затем мы записали эту оперу на пластинку. Почти ежедневные встречи с композитором, его огромное обаяние, его рассказы о замечательных поэтах, писателях, пианистах, с которыми он дружил, были очень интересны и давали нам много пищи для размышлений.
      Творческие контакты связывали меня и с другим замечательным музыкантом и педагогом - Дмитрием Борисовичем Кабалевским. Это был человек высокого роста, чрезвычайно худой, похожий, пожалуй, на Паганеля из романа "Дети капитана Гранта", веселый и очень привлекательный, наделенный чувством юмора. Помню, пришел он как-то на репетицию и заявляет: "Вы знаете, что со мной произошло? Ехал я на машине с дачи и вдруг чихнул. А был гололед. Не успел опомниться, как смотрю - уже лежу в кювете".
      Впервые я встретился с Дмитрием Борисовичем, когда он мне предложил исполнить только что написанные им сонеты на стихи Шекспира. У меня сохранились ноты, отпечатанные на стеклографе, на которых стоит надпись: "Дорогому Ивану Ивановичу Петрову с искренним уважением и симпатией. Дмитрий Кабалевский. 7.IX.1954 года".
      Я, конечно, с удовольствием исполнял эти сонеты, и многие из них остались в моем репертуаре. Когда я был в Париже, то президент граммофонной фирмы "Шан дю Монд" Жан Руар предложил мне записать новые произведения советских композиторов. Я назвал сонеты Кабалевского, и он ухватился за эту идею. Все семь сонетов были записаны. Позже Дмитрий Борисович дописал еще три сонета. Во время войны в Большом театре ставилась опера Дмитрия Борисовича "Никита Вершинин". Я был назначен на партию главного героя, но, видимо, она мне не очень удавалась. Я чувствовал, что композитор не удовлетворен, нервничает, и премьеру пел Алексей Филиппович Кривченя. К сожалению, хотя в этой опере много хорошей музыки, спектакль не произвел цельного впечатления и в репертуаре театра не удержался.
      Несколько лет тому назад я вел на телевидении цикл передач "Камерная музыка русских советских композиторов", и очередь дошла до произведений Кабалевского. Я рассказывал о его фортепьянных и скрипичных пьесах, квартетах, вокальных сочинениях. Рассказывал очень тепло, потому что музыка их мне чрезвычайно нравилась. И буквально через день или два после передачи я получил от Дмитрия Борисовича письмо из больницы, где он в это время находился. Кабалевский писал: "Дорогой Иван Иванович! Я с такой радостью прослушал Вашу передачу. Сколько вы сказали теплых прекрасных слов, которые меня так обрадовали и согрели! Большое Вам спасибо".
      Познакомился я и с величайшим композитором Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем. В жизни это был чрезвычайно застенчивый, даже робкий человек. Если ему приходилось высказать замечание, то он делал его с таким видом, как будто упрашивал исполнителя, когда по праву мог бы настаивать.
      С Дмитрием Дмитриевичем я впервые встретился в очень интересной работе над ораторией "Песнь о лесах". Пели Ивановский и я, а дирижировал А. Юрлов. Это настолько интересное произведение, что даже фирма "Шан дю Монд" записала ораторию с нашим участием. Пластинка с большим успехом разошлась среди любителей классической музыки и во Франции, и в других странах. И когда я сравнительно недавно был в Париже, то видел вновь изданную "Песнь о лесах" в магазинах, она продается.
      Кроме "Песни о лесах", я исполнял романсы на стихи Долматовского, написанные Шостаковичем: пел "День обид", "День встреч", "День радости". Эти разные по настроению романсы я включал в свои сольные, а иногда и в сборные концерты, и всегда они встречали теплый прием у публики.
      Исполнял я также партию баса в Тринадцатой симфонии Шостаковича, написанной для хора, симфонического оркестра и баса, для которого создана очень трудная партия. Большая, широкая по тесситуре и сложная интонационно. Эта симфония также вызывала горячий отклик у нашей публики.
      Доставила мне большую радость и работа над очень сложным и очень ярким творением, производившим всегда большое впечатление,- "Казнь Степана Разина". Эту ораторию я впервые исполнил в Большом зале консерватории, дирижировал Г. Рождественский. В концерте принимали участие наш хор и оркестр. Затем мы исполнили эту ораторию на гастролях в Монреале, и публика встретила ее овациями.
      Наш классик легкой музыки, музыки красивой, певучей, Исаак Осипович Дунаевский был человек внешне как будто ничем не примечательный, но какой это был замечательный музыкант! Как он чувствовал и природу голоса, и стиль каждого персонажа своих музыкальных комедий! К сожалению, я мало исполнял песен Дунаевского, потому что они в основном написаны или для высокого женского голоса, или для высокого мужского. Для баса почти ничего нет, кроме песенки из кинофильма "Дети капитана Гранта". Но эту песенку Паганеля - "Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка - это флаг корабля" я пел на "бис", и публика принимала ее восторженно.
      Как гимн, величественно и торжественно, звучит песня "Широка страна моя родная". Недаром одно время вставал вопрос о том, чтобы сделать ее гимном нашей страны. Я испытал незабываемую радость, когда Дунаевский предложил мне записать эту песню на пластинку. Он дирижировал, а я пел. Эта запись долгое время звучала по радио, а теперь, наверное, устарела, так как появились стереофонические записи.
      Еще несколько слов хочется сказать о замечательном нашем композиторе Араме Ильиче Хачатуряне. Автор "Спартака" и "Гаянэ" относился ко мне по-дружески. Он мало написал вокальной музыки, но все-таки я пел его песню "Море Балтийское". Раздумья матроса о родных местах переданы в ней мелодией мягкой, пластичной, очень красивой.
      Я вспоминаю нашу совместную поездку на пароходе по городам Волги. Мы плыли от Москвы до Астрахани и обратно с оркестром Горьковской филармонии. В этих концертах участвовал и Эмиль Гилельс. Я выступал с сольными концертами и пел под аккомпанемент оркестра, которым дирижировали Ю. Темирканов и А. Хачатурян.
      А кто не знает замечательного мелодиста, композитора Тихона Николаевича Хренникова? Музыка его так доходчива и любима! Когда я был студентом музыкального училища, нам предложили выступить в Музыкальном театре имени Вл. И. Немировича-Данченко в хоре, чтобы усилить его, в опере "В бурю". Какие красивые хоры мне запомнились! Например "Пахать бы теперь" - мы с удовольствием его пели. Или хор "Окаянные мучители" мастерски сделанный хор поселян. В то же время как выразительны сольные номера - песня Леньки, ария Листрата, ария Натальи, монолог Сторожева.
      Я, к сожалению, не пел в операх Тихона Николаевича. Они в Большом театре почти не шли. А в опере "Мать" не было партии по моему амплуа. Но я с удовольствием пел и записал на пластинки песни из сюиты "Много шума из ничего". Аккомпанировал оркестр радио, а дирижировал Е.Акулов. Я иногда слушаю эту запись, и мне очень нравятся "Как соловей о розе", "Ночь листвою чуть колышет", "Песня пьяных", "Серенада Барахио". Они так обаятельны и поэтичны!
      Часто я вспоминаю наше совместное выступление с Тихоном Николаевичем Хренниковым во многих древнерусских городах - Пскове, Новгороде, Великих Луках, где Тихон Николаевич был депутатом. Он выступал перед избирателями, а потом мы давали концерты. Я пел, аккомпанировал мне сам автор, и нас очень хорошо принимала публика.
      Гастроли в "Гранд-Опера"
      В
      1954 году я получил приглашение на гастроли из Франции. Концертное бюро Парижа, во главе которого стоял писатель, большой друг Советского Союза Жорж Сориа, предложило мне спеть Бориса в "Борисе Годунове" и Мефистофеля в "Фаусте". Кроме того, я должен был выступить с концертом в огромном зале "Пале де Шайо".
      Поехать во Францию, спеть на той сцене, где выступали самые выдающиеся мастера всего мира, в том числе наш гениальный Федор Иванович Шаляпин, спеть в тех ролях, в которых Шаляпин покорял публику "Гранд-Опера", было очень ответственно и рискованно. Поэтому можно понять мою радость и волнение, когда я думал об этом предложении. Ведь я мог и не понравиться избалованным французам! Все же я решил рискнуть и дал согласие.
      И вот мы трое, мой аккомпаниатор Александр Ерохин, руководитель нашей группы Жорж Орвид и я, на небольшом самолете "Ил-14" (турбинных лайнеров тогда еще не было) летим во Францию. По пути мы остановились в Праге, но не выходили с территории аэродрома и вскоре отправились дальше в Брюссель. Этот перелет мне очень запомнился. Мы летели на небольшой высоте, и, хотя уже начинало темнеть, озера и реки, маленькие селения и города, расположенные на нашем пути, были хорошо видны. Дома красиво освещались разноцветными неоновыми огнями реклам.
      После короткой остановки в Брюсселе мы наконец приземлились в Париже. На аэродроме нас встречали Жорж Сориа и, что оказалось полным сюрпризом, Саша - Александр Сергеевич Аникин, с которым мы несколько лет играли в волейбол в команде "Локомотив". От неожиданности я его даже не сразу узнал. Потом спрашиваю:
      - Саша, а что ты делаешь в Париже? Извини, я не знаю.
      - Я первый советник посольства в Париже,- отвечает он,- и с удовольствием приехал, чтобы встретить тебя, отвезти в город, помочь устроиться и пожелать больших успехов на французской земле.
      Саша познакомил меня со свой женой, Верой Александровной, и мы поехали в посольство. Посол Сергей Александрович Виноградов тоже очень тепло меня встретил и сказал: "Ну, Иван Иванович, мы подумали и решили, что вам, наверное, будет удобно жить в посольстве. Видите, какой у нас шикарный дом".
      Милое четырехэтажное здание советского посольства находилось на улице де Гренель. Каждому из нас отвели комнату со всеми удобствами. Здесь же, в посольстве, была и очень хорошая столовая, так что о быте беспокоиться не приходилось.
      На следующее утро должна была состояться репетиция, и мы на машине поехали в театр. Я очень волновался, стараясь представить себе, как пройдет встреча с дирижером и как примут меня певцы. Наконец мы подъехали к роскошному зданию "Гранд-Опера". Из всего, что я видел в Париже, это архитектурное сооружение произвело на меня самое большое впечатление, поэтому я сразу же опишу его.
      Издали "Гранд-Опера" кажется совсем небольшой, но на самом деле это величественное здание.
      Несколько ступеней из белого гранита ведут к семи аркообразным входам, по которым можно попасть во внутренние помещения театра, а семь застекленных дверей, расположенных над арками,- на балконы с двойными колоннами. Эти колонны и множество скульптурных украшений, выполненных с большим вкусом, создают незабываемую архитектурную композицию. Венчает здание зеленовато-желтая свинцовая крыша, над которой парят аллегорические фигуры.
      Первое фойе театра ничем не примечательно, но лестница, которая ведет в гранд-фойе и дальше на верхние ярусы, поражает своим великолепием: разноцветный мрамор, колонны, балюстрады, отдельные и групповые скульптуры, разрисованные потолки.
      Выдержано гранд-фойе в строгом стиле. Оно огромное, тянется вдоль всего театра, резные позолоченные колонны придают торжественность. Потолки и простенки, расписанные лучшими живописцами, изящные выразительные канделябры, спускающиеся сверкающие люстры, изумительный паркет - все это гранд-фойе.
      Зал "Гранд-Опера" вмещает тысячу восемьсот зрителей. Он немного уступает Большому театру. В нем четыре яруса, справа и слева, как и в Большом театре, расположены большие ложи, сцена закрыта красивым занавесом. Все промежутки между ярусами в резных золотистых украшениях. Однако позолота не слишком яркая, она приглушена. Кресла театра обиты материалом красновато-вишневого цвета, что создает торжественно-строгое настроение, и, конечно, очень красивы потолок и люстра.
      Но самое главное - изумительная акустика "Гранд-Опера". Пение в таком зале не требует никакого напряжения и потому доставляет огромное удовольствие.
      ...Итак, мы вошли в театр и направились в зал, где нас ждали на репетиции. Вдруг я услышал: "Приветствую артиста Большого театра Ивана Петрова!"
      Оказалось, что это ко мне обращается очень известный в Париже выходец из России хореограф Сергей Лифарь. Затем ко мне подошел еще один человек, который тоже приветствовал меня по-русски.
      - Моя фамилия Третьяков,- сказал он и добавил: - Но это вам, наверное, ничего не скажет.
      - Но, может быть, вы имеете отношение к Третьякову, который прославился как организатор выставок передвижников и основатель картинной галереи в Москве, которая сейчас носит его имя?
      - Да,- отвечает,- это мой дед. Неужели у вас в России его до сих пор помнят?
      - Не только помнят, но и чтят. Перед зданием картинной галереи стоит огромный памятник Павлу Михайловичу Третьякову за то, что он совершил такой подвиг в искусстве.
      Наконец наступила первая спевка оперы "Борис Годунов". Дирижировал оперой Жорж Себастьян, который, к моему удивлению, прекрасно говорил по-русски. Когда я спросил, откуда он так хорошо знает русский язык, он ответил, что жил в России, работал там на радио, был ассистентом у Голованова и других ведущих русских дирижеров.
      - Я старался запомнить их трактовку музыки, их замечания, даже отдельные штрихи,- добавил Себастьян.- Ведь я понимал, какие это мастера, и учеба у них очень мне помогла.
      Когда мы под рояль прорепетировали "Бориса Годунова", Себастьян спросил меня:
      - Ну как, вам удобно петь так, как я дирижирую? Вас устраивают темпы, фразировка?
      - Очень удобно,- отвечаю - У меня такое впечатление, как будто я с вами много-много раз пел.
      Видимо, Жорж Себастьян был польщен моими словами.
      - И у меня то же самое,- произнес он.- Будем надеяться, что все так и будет на спектакле...
      Настал день моего выступления. Конечно, я очень волновался. В этот вечер в "Гранд-Опера" собрались все "сливки" парижского общества.
      Опера "Борис Годунов" идет в Париже с одним антрактом. Первое действие заканчивается сценой в тереме, а все произведение - смертью Бориса. Спел я пролог, мне зааплодировали за монолог "Скорбит душа", и я почувствовал какое-то облегчение. Голос мне подчинялся, да и акустика была превосходная
      Так как антрактов не было, начались следующие картины, и постепенно подошла сцена в тереме. Эта сцена очень важна для раскрытия образа Бориса. Ее нужно спеть с большим темпераментом. накалом, суметь привнести в характеристику Бориса различные краски. Наконец я провел и эту сцену и закончил словами: "Господи, ты не хочешь смерти грешника, помилуй душу преступного царя Бориса",- и, когда я положил последний крест, занавес медленно опустился.
      А в зале - гробовая тишина. Во мне даже все похолодело. Думаю: "Ну, полный провал". И вдруг после какой-то паузы - неимоверный взрыв аплодисментов и крики из публики. Меня более получаса вызывали на поклоны
      Счастливый, я пришел в гримерную, чтобы перегримироваться: добавить седину, подчеркнуть усталость в чертах лица и глазах. Ведь Борис Годунов уже сломлен преследующим его видением царевича. Но ко мне в гримерную хлынули люди, которые хотели высказать свое впечатление, и я услышал массу добрых слов. Прибежал за кулисы и наш посол Сергей Александрович Виноградов и, несмотря на грим, начал меня обнимать и целовать. При этом он говорил что-то восторженное. Наконец, немного успокоившись, он вдруг воскликнул:
      - Иван Иванович! Что же это вы сделали?
      Я удивился
      - Как что сделал? Ну, постарался хорошо спеть, хорошо сыграть. По-моему, мне это в какой-то степени удалось.
      - Да нет, вы понимаете, что вы сделали? Ведь те дипломаты, которые, проходя мимо меня, делали вид, что меня не замечают, бросились ко мне в ложу и поздравляли с успехом. Вот видите, что может сделать искусство!
      Мне это, конечно, было очень приятно. Должен отметить, что моему успеху способствовал и замечательный состав исполнителей. Жорж Себастьян дирижировал очень чутко. Он проявил понимание русской музыки, чувство стиля. Это было самое главное. Но, кроме того, он прекрасно ощущал природу голоса. Оркестр под его управлением звучал вдохновенно. Великолепны были мои партнеры Жан Жиродо - Василий Шуйский и Рене Вердье, исполнявший Лжедмитрия. Совьер Депре, обладавший очень мягким басом, пел Пимена. Рене Бланко выступал в роли Варлаама, а артистка Сюзанна Сорока, наделенная красивым, высоким меццо-сопрано, создала яркий образ Марины Мнишек. Она надолго запомнилась мне и выступала со мной в спектаклях "Бориса Годунова" в других городах. Лилиан Бертон пела Ксению. Мощно, красиво, по-мусоргски звучал хор.