Четверть века в Большом (Жизнь, Творчество, Размышления)

      Я, конечно, рассказал, как у меня дела в театре, он поинтересовался, что я готовлю, о каких новых ролях думаю, пожелал мне всяческих успехов и потом снова сел в кресло. Я опять поймал администратора:
      - Если вы меня сейчас не выпустите, я не успею на следующий концерт и у меня будут неприятности.
      Администратор искоса посмотрел на Качалова и отвечает:
      - Иван Иванович, неудобно, Василий Иванович здесь сидит уже около часа. Сейчас он выступит, а потом вы, иначе я не могу.
      Вероятно, Качалов услышал наш разговор.
      - Нет-нет! - восклицает.- Я не спешу, я посижу, подожду, отпустите молодого человека, пускай он выступает и едет дальше. А я успею, мне спешить некуда.
      Это великодушие и доброта Качалова окончательно меня сразили. В них не было ничего нарочитого. Он действительно обладал замечательными редкостными человеческими качествами. И когда я затем видел его в спектаклях, например в "Воскресении" Толстого, где он читал текст от автора, как всегда изумительно мастерски, я всегда с гордостью думал: "Ведь я недавно с ним разговаривал!"
      А как он играл Барона в пьесе Горького "На дне"! Какие правдивые интонации, какая интересная трактовка образа! Это был, конечно, один из величайших наших русских актеров.
      Часто я посещал Художественный театр, которым руководили тогда такие выдающиеся режиссеры, как К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко. Мне запомнились прекрасно выполненные декорации, световые эффекты, но больше всего поразила игра актеров. Какое созвездие блистало тогда в "Трех сестрах" Чехова! Ольгу играла К. Еланская, Машу - А. Тарасова, Ирину - А. Степанова, Соленого - Б. Ливанов, Вершинина - В. Ершов, Чебутыкина - А. Грибов или М. Яншин, Тузенбаха - П. Массальский. Это был незабываемый спектакль! Незабываемый! Прелестно поставленный! Особенно впечатляла последняя сцена, проходившая под мелодию военного марша, который исполнял оркестр.
      В пьесе А. К. Толстого "Царь Федор Иоаннович" в заглавной роли выступали два величайших актера - И. Москвин и Б. Добронравов. Какие разные они создавали образы! Потрясающие! Они отличались друг от друга и внешне, и внутренне. Москвин - среднего роста, плотный, с простоватым лицом и вздернутым носом. А Добронравов очень красивый, высокий, стройный. Москвин играл более сдержанно. Царь Федор Иоаннович Москвина был мудр, в каждую его фразу артист старался вложить значительную мысль. А Добронравов отличался порывистостью и темпераментом. Пламенность чувств окрашивала многие его образы. Не могу не вспомнить, каким он был Платоном в пьесе "Платон Кречет" А. Корнейчука. Даже и сейчас при воспоминании о его игре охватывает радостное чувство.
      В "Мертвых душах" Гоголя тоже представали две разные интерпретации одного образа: Чичикова играли В. Топорков и В. Белокуров. Оба были блестящими актерами, но Топорков казался более убедительным. Помню его выразительные глаза, хитрую речь со скрытым подтекстом в каждой фразе. Необычайно хорош был Топорков и в роли Аргона в "Тартюфе" Мольера. Там он почти затмевал главного героя.
      Совершенно разные образы создавали А.Тарасова и К. Еланская в "Анне Карениной". Это были такие убедительные и обаятельные образы русских женщин! Однако на меня Тарасова производила большее впечатление. Хотя ее упрекали в излишней взвинченности, даже истеричности, но как может вести себя женщина, доведенная до отчаяния и бросившаяся на рельсы?! И потом Тарасова была такая красивая, стройная, статная, на нее смотреть только - и то уже было наслаждением. Она приковывала внимание и вызывала сострадание. Очень сильный образ Вронского создавал П. Массальский. А как играл Каренина Н. Хмелев! Скупой на жесты, на движения, необычайно собранный, Хмелев производил такое впечатление, что мурашки бегали по коже. Он не демонстрировал своего страдания, и в то же время захватывал им зрителя. Это умение прятать чувства в глубине души и вместе с тем держать зал в напряжении - особенность таланта настоящего большого актера. Глядя на Хмелева в роли Каренина, все обычно недоумевали: "Как же это у него получается? Ничего, как будто, не играет, а впечатление ошеломляющее".
      Невозможно забыть и такие спектакли Художественного театра, как "Дни Турбиных" Булгакова с Н. Хмелевым и М. Яншиным, чудесный "Пиквикский клуб" Диккенса, "Идеальный муж" Уайльда и "Школу злословия" Шеридана.
      Вспоминаю МХАТ моей юности и думаю: "А возродится ли он, станет ли вновь таким, каким был в те годы?"
      Другое творческое направление было представлено в Малом театре.
      Никто лучше Малого театра не ставил пьесы Островского. Помню "Волки и овцы" с А. Яблочкиной, В. Пашенной, Е. Турчаниновой, И. Ильинским и Н. Светловидовым. Очень мне запомнился И. Ильинский и в пьесе "Лес". Классическими спектаклями были "Ревизор" Гоголя, "Варвары" Горького и "Горе от ума" Грибоедова. Чацкого играл М. Царев, а Лизу - совсем молодая И. Ликсо.
      Я посещал и другие театры, в которых шли многие волнующие спектакли.
      Так, в Театре имени Вахтангова на меня огромное впечатление произвела пьеса Горького "Егор Булычев и другие". Незабываемый образ главного героя создал в этом спектакле С. Лукьянов. Очень ярко была поставлена драма Гауптмана "Перед заходом солнца", в которой особенно хорош был М. Астангов; Ц. Мансурова и Н. Симонов создавали прелестный дуэт в "Филумене Мортурано" Э. де Филиппе.
      Большим успехом пользовались в Камерном театре "Египетские ночи" Пушкина с Алисой Коонен. В Театре революции (ныне Театр имени В. В. Маяковского) в ролях Ромео и Джульетты всех покоряли М. Бабанова и М. Астангов, который позже перешел в Театр Вахтангова.
      В Театре Ленинского комсомола И. Берсенев блистал в роли Сирано де Бержерака в одноименной драме Ростана.
      Все эти спектакли не только западали в мою память, но и заставляли задуматься об актерском мастерстве: о правилах поведения на сцене, фразировке. Они будили во мне много мыслей, обогащали разнообразными впечатлениями. Я рос как человек, художник и актер.
      Война народная...
      Когда началась война, Ансамбль оперы расформировали, а меня в качестве солиста филармонии отправили на обслуживание воинских частей. Грустные это воспоминания! Ведь многие молодые люди понимали, что они никогда уже не вернутся домой, и мы старались поднять их боевой дух. Мы выступали на призывных пунктах, в госпиталях.
      В октябре 1941 года я получил повестку от директора филармонии. Нужно было срочно явиться с вещами на Казанский вокзал для эвакуации в Алма-Ату.
      Ехали мы в Среднюю Азию долго. Помню, что вначале над нами пролетали немецкие самолеты: немцы уже бомбили все поезда. По пути мы получили уведомление, что Алма-Ата не может нас принять, нужно ехать во Фрунзе. Столица Киргизии встретила нас гостеприимно. Сколько нужно было помещений, чтобы разместить наш огромный коллектив! Сто человек певцов хора, сто человек оркестр, бухгалтерия, администрация! И хотя мы свалились, можно сказать, как снег на голову, нас как-то устроили. Конечно, условия были тяжелыми, но мы сразу же приступили к работе.
      Я начал петь в концертах в сопровождении Государственного симфонического оркестра СССР. Пел арии, патриотические песни, участвовал в исполнении ораторий. Руководили этим оркестром замечательные дирижеры Н. Г. Рахлин и В. Г. Дегтяренко.
      Музыканты оркестра относились ко мне дружелюбно и с симпатией, все их замечания я ловил на лету, поэтому работа с этим коллективом помогла моему артистическому становлению, появился профессионализм. Я уже знал, как нужно петь с хором, оркестром.
      Иногда я выступал с ансамблем, человек в двадцать, который организовал замечательный трубач оркестра Леонид Юрьев. Мы ездили с концертами в колхозы и совхозы, обслуживали рабочий люд.
      Запомнилась одна их таких поездок в находящийся недалеко от Фрунзе украинский колхоз. Как-то вечером мы погрузили на три подводы, которые прислали нам колхозники, инструменты и костюмы, а сами сначала пошли по городу пешком. К тому времени, когда миновали город, стало темно, и мы сели на подводы. Лошади медленно продвигались вперед. Так как недавно прошел дождь, их подковы "квакали" в грязи, а колеса телег "шлюпали". Вдруг колесо той подводы, на которой я сидел, застряло в какой-то яме и после этого лошадь встала. Я, как самый инициативный, объявил: "Ребята, сидите, сейчас помогу". Спрыгнул и вдруг почувствовал, что оказался в каком-то месиве и не могу вытащить ноги. Когда же я выбрался из ямы и меня осветили фонарем, то раздался веселый дружный смех. Вместо лаковых туфель и модных брюк от смокинга у меня на ногах были светло-коричневые сапоги из глины. Все смеялись, но мне было не до смеха. "Как я появлюсь завтра на концерте? Как отмою все это?" - с грустью думал я.
      Когда мы приехали, нас гостеприимно встретили колхозницы. Женщины засуетились, вымыли мои туфли, постирали брюки, и на следующий день я был в уже в полной парадной форме.
      Концерт состоялся в поле, где работали колхозники. Я пел русские и украинские песни: "Взял бы я бандуру", "Вдоль по Питерской", "Эй, ухнем!". Наши слушательницы горячо аплодировали каждому номеру, а по окончании концерта решили угостить нас обедом. "Вы уж нас извините,- сказали они,- у нас нет никаких разносолов, только борщ. Но борщ настоящий, со свининой, вам должен понравиться". Мы сели за столы, и нам дали по огромной тарелке борща и по большому, в мой кулак, куску свиного мяса. Мы набросились на этот шикарный борщ и съели несколько тарелок, ведь все кое-как питались по карточкам в столовой. Потом нас угостили чаем, благодарили за концерт, и мы возвращались во Фрунзе сытыми и с чувством исполненного долга. Ведь наша музыка принесла людям столько радости, так подняла настроение!
      Некоторое время спустя меня неожиданно вызвал директор филармонии Преображенский и сказал, что самых молодых актеров и певцов призывают в армию. Я отправился на призывной пункт. В военкомате изучили мои документы и попросили пройти к военкому - генералу, который только что вернулся из госпиталя после ранения. Он был очень недружелюбно настроен и сразу спросил:
      - Почему у вас такая фамилия, вы что, немец?
      - Нет, я русский.
      - А что же это за немецкая фамилия такая - Краузе?
      - Ну, может быть, кто-нибудь из моих далеких родственников был немцем, потом обрусел.
      - Да, рассказывайте сказки!
      Он что-то написал на моей справке, которую я получил вместо паспорта и военного билета, и через пару дней мне сообщили, что я зачислен в стройбатальон. Мы могли жить у себя на квартирах, но к определенному часу должны были приходить на работу и участвовать в строительстве военного объекта, рыли траншеи для огромного фундамента. Они были очень глубокими, и снизу стала проступать холодная вода. Вскоре мы рыли уже по колено, а потом по пояс в воде. Я сильно простудился. У меня свернуло набок голову и шею, я ходил скрюченный, не мог разогнуться.
      Однажды я получил приглашение выступить на концерте в честь открытия Дома работников искусств Киргизии и по окончании его, по-прежнему скрюченный, поплелся к себе домой. Вдруг вижу - в двухэтажном домике открыта настежь дверь, за столом сидит военный и что-то пишет. Оказалось, что это приемная военкомата Киргизской ССР. Я решил попытаться записаться на следующий день на прием. Поздоровался с секретарем и сказал, что хотел бы поговорить с военкомом. "Подождите, я сейчас доложу". И через минуту услышал: "Начальник вас ждет". Увидев меня, военком улыбнулся, встал из-за стола, поздоровался со мной и спросил:
      - Что это с вами такое?
      Я все ему рассказал.
      - Я слышал вас на концерте,- сказал он,- и уверен, что вас нужно беречь. Ведь война не будет длиться вечно! Год-два, и она закончится, а вы будете петь в Большом театре! Попомните мое слово!
      Он вселил в меня такую радость, как будто у меня выросли крылья. Я воскрес.
      - Чем же я могу вам помочь? Может быть, вас отправить в Алма-Ату? Там ведь ансамбль Среднеазиатского военного округа, и вы можете работать в ансамбле. Я позвоню, и все будет в порядке.
      - Конечно, это было бы хорошо, большое вам спасибо,- говорю.- Но лучше бы мне поехать в Ташкент, где сейчас находится Ленинградская консерватория. Тогда я мог бы продолжить свое музыкальное образование.
      - Давайте ваши документы.
      Я ему дал справку, и он на ней написал: "Снять с учета, выдать документы, отправить на учебу в Ташкент".
      На следующий день я опять пришел к военкому города Фрунзе, так как он тоже должен был поставить свою подпись, и он сначала открыл было рот, чтобы меня выгнать, но, когда прочитал резолюцию вышестоящего начальника, только сжал губы. Я уехал в Ташкент.
      Очень сожалею о том, что не помню имени, отчества и фамилии военкома Киргизии, который так ко мне сердечно отнесся и оказался прорицателем моей судьбы: действительно, уже через год я был солистом Большого театра.
      Я приехал в Ташкент, спел в консерватории перед педагогами, очень всем понравился, мне назначили преподавателя, но случилось опять непредвиденное. Я заболел малярией. Приступы повторялись через день, и температура поднималась выше сорока. Я терял сознание. Когда я чувствовал приближение приступа, то садился где-нибудь около дерева и час или полтора приходил в себя. Кроме того, я получал очень маленькую стипендию, денег не хватало, положение вскоре стало бедственным.
      Как-то, когда я во время приступа сидел у себя в комнате, пришел Павел Серебряков, который был директором консерватории.
      - Здравствуйте,- говорит.
      - Здравствуйте,- отвечаю я еле-еле.
      - А почему,- он спрашивает,- вы не встаете, когда входит директор?
      - Да я бы рад встать, но у меня нет сил.
      - А что такое?
      Я ему все рассказал. Он предложил:
      - Поезжайте сейчас на лесозаготовки, мы организовали группу заготовителей дров для филармонии. Там хорошие бесплатные пайки. Правда, мяса нет, но есть картошка, крупы, сахар, овощи. Я вам советую поехать. Это в сторону Чирчика.
      Я отправился на лесозаготовки, но малярия продолжала меня бить через день. Я уже стал худой, как палка. И мой товарищ, тоже бас, Виктор Морозов, однажды сказал: "Брось ты свою малярию. Я достал бредень, чтобы наловить рыбы. Полезем, заведем его, поймаем рыбы, вся твоя малярия пройдет".
      И я полез в ледяную реку. Она была довольно глубокая - по пояс, а то и по грудь. Поймать мы ничего не поймали, но я так замерз, что у меня зуб на зуб не попадал. Меня положили на матрац и накрыли чем попало. После этого малярия у меня действительно прошла. Когда я рассказал об этом врачу, тот покачал головой: "Хорошо, что так кончилось, а мог бы и умереть".
      Однажды на заготовки леса приехал посыльный из консерватории. Он привез нам продукты и распоряжение, чтобы я срочно явился к директору. Пошел я один в Ташкент, это километров пятнадцать. Прихожу к Серебрякову, он говорит: "Сейчас организуется бригада артистов от нашей консерватории, нужно поехать обслужить фронт. Вы пели здесь и всем понравилось. Мы хотим, чтобы вы поехали. Что вы нам можете спеть?"
      Я спел две или три арии, и комиссия и директор были удовлетворены.
      Нам дали обмундирование, кирзовые сапоги, брюки-галифе, гимнастерки, пайки, и наша бригада, шестнадцать человек, поехала на фронт. Сначала мы заехали в Москву, чтобы узнать более точно, куда мы командируемся. Я зашел к себе домой, а потом забежал к своему педагогу А. К. Минееву. Он очень обрадовался, увидев меня, расспросил, откуда я, поинтересовался, как звучит голос, и я тут же ему спел. Минеев удивился:
      - Вы так выросли, голос окреп! Откуда это у вас?
      - Я много выступал с оркестром, с хором,- отвечаю.
      - Завтра же переговорю с Самосудом, чтобы вас прослушали в Большом театре.
      Основная группа Большого театра находилась тогда в эвакуации в Куйбышеве, а в Москве оставалась небольшая ее часть, которая выступала в филиале. Минеев сдержал свое слово, и на следующий день я, как был, в старенькой потертой гимнастерке и в сапогах, предстал перед Самосудом. Я понимал, какой передо мной замечательный музыкант и строгий судья, и, конечно, очень волновался. Но делать нечего, назвался груздем - полезай в кузов. Самуил Абрамович был очень доброжелательным, милым и обаятельным человеком. Он пригласил меня пройти на сцену и спросил, что я буду петь. Я назвал несколько арий. Он предложил: "Давайте Гремина". Я спел Гремина. "Давайте Сусанина". Я спел Сусанина. "Давайте Дона Базилио". Я спел Дона Базилио. "Ну, хватит, теперь идите сюда".
      Я смотрю, в зале сидит много народу - репетиция какая-то была, и происходило это в антракте между репетициями.
      - Вот, познакомьтесь,- говорит Самуил Абрамович.- Вы узнаете? Валерия Владимировна Барсова, Никандр Сергеевич Ханаев. А это Владимир Михайлович Политковский и Леонид Филиппович Савранский. Видите, какие артисты вас слушали! И вы им понравились. Как, берем его?
      Они все засмеялись и говорят: "Ну разумеется, берем, берем!" И тут Самуил Абрамович, как всегда в нос и картавя, произнес:
      - У вас европейский голос, но вы еще очень молодой, поэтому сразу на большие партии не рассчитывайте, будете петь маленькие.
      - Ну конечно, Самуил Абрамович! - восклицаю.- Такое счастье - попасть в театр! А уж там что дадите, то и буду петь. Но ведь мне нужно ехать на фронт. Я еду с бригадой и не могу подвести товарищей.
      - А... это правильно. Подводить товарищей не нужно. Поезжайте на фронт, а потом приедете, тогда будете работать.
      И я уехал с бригадой. Сначала мы поехали на Брянский фронт, на котором пробыли три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Зима стояла страшно холодная. А какие у нас концертные залы были? В лучшем случае изба. Или же просто выступали на опушке леса под елками. Или в разбитой церкви, где ни окон, ни дверей и такие сквозняки, что хуже, чем на открытом воздухе. А чаще всего выступали в землянках. Из части в часть мы шли пешком, а в саночки складывали свой скарб. Порой же нас перевозили на лошадях, запряженных в сани.
      За шесть месяцев на двух фронтах мы дали около трехсот концертов.
      Начинали ансамблем: "Идет война народная, священная война". Дальше я пел два дуэта с тенором Альпертом, певцом Одесской оперы. Один дуэт белорусский - "Веселуха моя", комический, а второй в том же плане Даргомыжского "В селе малом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил". С заслуженной артисткой Людмилой Грудиной, работавшей потом в Кировском театре, мы исполняли дуэт Карася и Одарки из оперы Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем". Затем я пел сольные две-три вещи и заканчивали опять бравурной песней. Когда мы пели на открытом воздухе, то к концу концерта челюсти сводило и губы уже не могли артикулировать. Я еле-еле выговаривал слова. И каждый раз думал: "Ну, простудился!" Но ни разу никто не заболел, хотя пели много. Мобилизовывало ощущение, что наше дело нужно для фронта, для победы.
      Много было забавных случаев. Руководил нашей бригадой профессор А. Б. Меерович, человек бесстрашный. Он не скрывал, что хочет заработать орден, и говорил: "Мы будем обслуживать самые передовые части". И мы действительно выступали в таких подразделениях, что немцы тоже слушали и "аплодировали": обстреливали нас из минометов. Вот мы в землянке поем, закончился номер бух! - на нас сыплется земля. Это немецкие "аплодисменты".
      Ходы сообщений на передовой были не очень глубокими, поэтому приходилось идти все время сильно согнувшись, особенно мне с моим ростом. Чуть выпрямлюсь - сразу свистят пули. А немецкие снайперы попадали здорово. Иногда передвигались просто ползком.
      Как-то раз шел концерт в землянке. Солдаты расположились на нарах кто где, а мы в уголочке. Так как я во весь рост не мог стоять в землянке, я садился или на табуретку, или на ящик из-под патронов. Сидя в обнимочку со столбиком, который подпирал потолок землянки, я и пел. Во время одного из номеров старшина вдруг встает и, называя несколько фамилий, командует: "За мной!" Ну, военное дело. Ушли. Мы продолжаем концерт. Через полчаса открываются двери, и по крутой лестнице солдаты скатываются вниз. С ними пленный немец с круглыми от испуга глазами. А сержант говорит:
      - Разрешите обратиться!
      Ему отвечают:
      - Пожалуйста.
      - Товарищи артисты, вы нам дали такой концерт! Мы должны же были вас чем-то отблагодарить. Цветов нет, конфет тоже, для подарка ничего нет. Поэтому мы решили пойти во вражеское расположение завязали там бой, двух часовых уложили, а одного взяли в плен. И вот этот "язык" - наш подарок за ваш концерт.
      А еще помню, как однажды мы пели на опушке леса дуэт Карася и Одарки из "Запорожца". Когда Одарка начала нападать на Карася: "Аж две ночи не ночевал, где ты пропадал..." - и бросилась на него с кулаками, над нашими головами вдруг просвистел снаряд. Тут я в паузе говорю: "Бачишь?" И как только я это сказал, такой смех раздался!
      Февраль, март, апрель мы провели на Волховском фронте. Началась оттепель, и все поплыло. Валенки мои стали каких-то неимоверных размеров. Пришлось долго ждать, пока нам привезли новую обувь, но мы продолжали выступать.
      Однажды после концерта мы разместились в двух землянках. Вдруг вбегает постовой и взволнованно командует: "Чтобы в течение трех минут духу вашего здесь не было! Машина ждет!"
      Мы быстро собрались, влезли в грузовик, однако Павлик Воловов (позднее солист Большого театра, с которым мы долгие годы пели вместе в различных спектаклях) замешкался. Мы стали его звать. Наконец он появился, мы помогли ему взобраться в кузов, и в эту минуту раздался страшный взрыв. Снаряд угодил прямо в землянку, из которой вышел Воловов, и на этом месте образовалась огромная яма. Ударная волна была такой силы, что некоторые из нас чуть не вылетели из машины. Этот случай потряс нас и на всю жизнь остался в памяти.
      В конце апреля я возвратился в Москву, где нас наградили грамотами. Через полгода после фронтовых концертов я снова отправился в Большой театр к Самосуду. Тот говорит:
      - Нужно спеть еще раз.
      Я удивился:
      - Зачем?
      - А вдруг вы потеряли голос!
      Я чуть не впал в амбицию, но тут же услышал взволнованный шепот моего педагога:
      - Да ты что, с ума сошел?
      Я вышел, спел какую-то арию, и Самуил Абрамович был удовлетворен:
      - Ну, теперь все в порядке, идите и оформляйтесь.
      Так 30 апреля 1943 года я стал солистом Большого театра. Но и после этого считал своим долгом держать связь с армией. Мы продолжали обслуживать фронты, выезжали в действующую армию в район Ефремова. И все последующие годы я всегда с удовольствием выступал перед солдатами и офицерами, за что получил немало почетных грамот и благодарностей.
      Солисты Большого театра старшего поколения
      М
      ое поступление в Большой театр совпало со временем его необычайного расцвета. Труппа театра того периода состояла из великолепных певцов, которыми руководили первоклассные дирижеры, режиссеры. Здесь работали и прекрасные художники.
      Сначала хочу отметить выдающихся басов, у которых я все время учился, и первым назову Александра Степановича Пирогова.
      Я подражал Пирогову, еще выступая на школьных вечерах, и мне было приятно слышать от товарищей, что у меня есть какие-то нотки, похожие на пироговские. Он оставался моим кумиром и в пору обучения в Театрально-музыкальном училище имени А. К. Глазунова. Спектакли с его участием я старался не пропускать, но вскоре понял, что у меня другая индивидуальность: другой голос, темперамент и, к счастью, стал искать свой путь в вокале и в актерском мастерстве.
      Александр Степанович Пирогов обладал атлетической фигурой. Высокий, стройный, широкоплечий, он был наделен огромным артистизмом и темпераментом, которые помогли ему стать блестящим оперным певцом-актером. Его мощный голос широкого диапазона был собран, звучен, особенно в верхнем регистре, и это давало возможность Пирогову "лепить" яркие, сильные, незабываемые образы.
      Наиболее близки творчеству Александра Степановича были роли трагического плана. Огромное впечатление производили в его исполнении сцена Бориса с Шуйским, эпизод, в котором ему является видение убиенного царевича, и заключительная сцена смерти Бориса.
      Одна из лучших его ролей - князь Галицкий в "Князе Игоре" Бородина. Сколько ярких красок использовал здесь артист! Угодливость по отношению к Игорю, панибратство с челядью, дерзость и наглость обращения к Ярославне все это выражалось голосом, мимикой, жестом.
      Большое впечатление у меня осталось от исполнения Пироговым роли Ивана Грозного в "Псковитянке" Римского-Корсакова. Здесь его герой был властным, порою деспотичным и вместе с тем очень нежно любящим отцом. Сцену около погибшей дочери он проводил необычайно сильно.
      Когда же я впервые увидел Пирогова в роли короля Рене в "Иоланте", то был восхищен и приятно удивлен. С первого появления и на протяжении всего спектакля певец поражал своими мягкими интонациями, певучестью голоса, а его фигура, движения были полны благородства, достоинства и изящества.
      В "Русалке" Александр Степанович создавал удивительно правдивый, живой образ крестьянина-мельника с его заботами, мечтами, радостями и горестями. Особенно хорош был Пирогов в сцене сумасшествия. А нота фа первой октавы - кульминация во фразе "Заманишь, а там, пожалуй, удавишь ожерельем",- вызывала взрыв аплодисментов в зале.
      В дальнейшем я многие годы наблюдал, как работает Александр Степанович, и скажу, что ни разу не видел его несобранным, поющим вполнакала. У артиста будто была внутренняя пружина, которая заставляла его двигаться по сцене, петь, фразировать с какой-то долей экзальтации в лучшем смысле этого слова. И, когда он появлялся на сцене, все внимание публики было приковано к нему.
      Александр Степанович был не только выдающимся артистом, но и обаятельным человеком, прекрасным, всегда дружески настроенным собеседником. Прелестная улыбка и открытая душа освещали его лицо. И если он делал нам, младшим товарищам по искусству, критические замечания и давал советы, то лишь в очень мягкой форме, никогда не обижая. Он умел вдохновить нас на работу, вызывал желание совершенствоваться.
      Другой выдающийся артист и певец - Марк Осипович Рейзен - также был наделен всеми необходимыми вокальными и сценическими данными: гренадерской фигурой, красивой внешностью и могучим, бархатистого тембра басом, которым он мастерски владел. И хотя Пирогов и Рейзен обладали одним и тем же голосом - басом кантанте,- они были совершенно разными певцами. У Александра Степановича Пирогова звучание голоса носило более сильно выраженную русскую окраску. Его голос был очень сочным, плотным, ярким наверху. А у Марка Осиповича Рейзена голос мягкий, певучий, более подходящий для партий Мефистофеля, Дона Базилио, хотя он также прекрасно пел Руслана и Досифея.
      Роль Досифея в "Хованщине" Мусоргского была одним из лучших достижений артиста. Огромная мощь голоса, статная фигура, облаченная в черную рясу, медленная, уверенная поступь, властный жест - все это производило огромное впечатление. Вспомнить хотя бы его первое появление, когда Досифей, в разгаре спора Хованского с сыном и стрельцами, останавливает их: "Стой, бесноватые! Пошто беснуетесь?" Эта первая фраза звучала у певца словно могучий поток - властно, гневно.
      Роль князя Гремина, которую исполнял Марк Осипович, требует не только красивого, проникновенного пения, но и благородства, достоинства, и, как мы часто говорим, у исполнителя такой роли должна быть порода. Все это в полной мере было в созданном им образе. Удивительно, что в свои девяносто лет артист в спектакле Большого театра снова блестяще спел Гремина. На мой взгляд - это подвиг.
      Даже в маленькой роли Варяжского гостя Рейзен был незабываем. Облаченный в меховой костюм Варяжский гость под раскаты оркестра спускался с корабля на площадь и величаво пел-рассказывал о своем мрачном грозном крае.
      Дона Базилио Рейзен исполнял в гротесковом плане, как и многие другие артисты, но делал это своеобразно, интересно. Запоминались его высоченная, кажущаяся беспредельной фигура, вкрадчивые плавные движения, хитрый плутоватый взгляд.
      Особенно мне хочется сказать о его роли Фарлафа в "Руслане и Людмиле". Премьера этой оперы состоялась в Большом театре в 1948 году, и замечательный певец вновь поразил нас своим вокальным и актерским мастерством.
      С веселым блеском сыграл он роль трусливого горе-рыцаря и самоуверенного хвастуна, с покоряющим комизмом спев его труднейшее рондо.
      Верхние ноты на пиано Марк Осипович брал завораживающе мягко, они звучали как на большом смычке виолончели. У меня дух захватывало. Как-то я спросил у него:
      - Марк Осипович, как же это у вас получается?
      А он, лукаво улыбнувшись, ответил:
      - Работайте! Это достигается каждодневной упорной работой.
      Пирогов и Рейзен - басы, ведущие весь репертуар Большого театра,были самыми яркими представителями оперного искусства в нашей стране. В начале 30-х годов со сцены Большого театра зазвучал еще один бас. Это был Максим Дормидонтович Михайлов, обладатель уникального голоса - центрального баса, очень мощного, объемистого. Благодаря замечательным данным, упорной повседневной работе Михайлов вскоре встал в один ряд с Пироговым и Рейзеном. И хотя он выступал в несколько ином репертуаре, чем эти певцы, успех его был огромным. Стоит вспомнить хотя бы его Сусанина, Кончака, Пимена, Чуба, Варяжского гостя, Гремина, Собакина - это были несомненные удачи артиста.
      Казалось бы, вот примеры для подражания. Но, став оперным певцом, я никогда никого не копировал. Я и теперь говорю молодежи, с которой занимаюсь:
      - Только не копируйте меня, не копируйте никого, исходите из своей индивидуальности. Тогда будет толк. А в копировании большой заслуги нет.
      Из старой плеяды певцов выделялся и Василий Никитич Лубенцов. Он обладал центральным "увесистым" по звучанию басом. Талантливый, яркий актер, Лубенцов в свое время пел в Большом театре все ведущие басовые партии, а потом перешел на более характерные - Фарлафа, Варлаама, Хованского, Царя Салтана. И вокально, и сценически это получалось у него здорово. Все его персонажи были живыми и "сочными", и я, глядя на него, получал большое удовольствие. Василий Никитич тоже был симпатичным человеком, относился ко мне дружелюбно, давал полезные советы, а если критиковал, то старался делать это очень мягко.
      Запомнился мне и Борис Николаевич Бугайский, наделенный плотным, сильным голосом. В молодые годы он тоже выступал во всех ведущих ролях басового репертуара, но, когда я поступил в Большой театр, Борис Николаевич исполнял не столь широкий репертуар: Фарлафа, Галицкого, Гесслера (центральная партия в "Вильгельме Телле"), иногда он пел Дона Базилио, и все его роли отличались большим мастерством исполнения.