Под кодовым названием «Эдельвейс»

– Слушаюсь! – щелкнул каблуками Функель.

– А вы, Михальский, отныне лично отвечаете за работу полиции. Головой отвечаете! Надеюсь, вы не будете валять дурака, как ваш покойный предшественник Курбанов?..

Глава третья

КРИПТОНИМ «ИСТОРИК»

– «Братья кавказцы, кабардинцы и балкарцы, чеченцы и ингуши, черкесы и адыгейцы, карачаевцы и калмыки, осетины и трудящиеся многонационального Дагестана! К вам обращаемся мы, самые старшие представители кабардино-балкарского и чечено-ингушского народов, которые собственными глазами видели ужасы, принесенные злобным Гитлером в наши родные горы. Мы спрашиваем вас, можем ли мы допустить, чтобы немецкие разбойники грабили селения, убивали старого и малого, насиловали наших женщин, порабощали наши вольнолюбивые народы?»

Женщина в белом халате читала газету «Герой Родины». Читала сосредоточенно, целиком углубясь в текст на сероватой газетной бумаге, текст, что горел огнями пламенных чувств и страстей, призывал к борьбе, вдохновлял верой в победу. Она не видела майора, который уже несколько минут стоял перед ней неподвижно и парадно, словно на часах. Он любовался ею и радовался этой короткой передышке в его сложной, скупо поделенной на краткие минуты службе. Порой минуты для него складывались в обоймы пистолета, где секунды, словно пули, плотно пригнаны одна к другой, жестко сжаты пружиной обязанностей и заданий. И найти среди них какой-либо просвет на такое вот праздное любование чутким и нежным женским лицом казалось волшебством. И он замер перед этим неожиданным чудом, на какой-то миг освободился от служебного напряжения, торжественный и встревоженный этим минутным счастьем. Перед ним сидела милая, с мягкими чертами лица женщина в золотой короне из кос. Золотое тепло исходило от ее мягкого, миловидного лица. Ему захотелось увидеть ее глаза, и он тихо прочел вслух серые буквы, хотя они прыгали перед его глазами вверх ногами зелеными и красными чертиками:

– «Мы, народы Северного Кавказа, знаем, что наша сила в неразрывной дружбе между собой и в братской помощи великого русского народа. Так поднимемся же все как один, независимо от возраста и национальности, на священную войну с гитлеровскими убийцами и насильниками. Добудем желанную победу в смертельном поединке с ненавистным врагом».

Она оторвалась от текста и глянула на майора. Был он статен, широк в плечах и тонок в талии, с густыми черными бровями вразлет, жгучими, черными глазами, горбоносый, с аккуратными мягкими усами. Настоящий горец.

– Почему не в халате? – спросила она сухо. – И вообще, вы ведь читаете текст даже вверх ногами. Почему же не прочитали внизу, что вход в госпиталь в верхней одежде категорически воспрещен? А вы нависли надо мной без халата да еще с пистолетом.

– Впервые слышу, чтобы гардероб переоборудовали на арсенал, – пошутил он. – Но вы способны обезоружить без всяких словесных ультиматумов… Однако позвольте представиться – майор Анзор Тамбулиди, из штаба фронта.

– Тамара Сергеевна, – назвала она себя, удивленно разглядывая гостя. – По какому делу? На раненого не похожи…

– Не везет… Но у вас находится на излечении капитан Калина. Знаете такого?

– Что именно вас интересует?

– Его самочувствие.

– Почти здоров. Если бы не крепкий организм, то он со своей травмой надолго бы у нас застрял.

– Замечательно! Тогда зовите.

– А вот это невозможно.

– Почему?

– А потому, что ему со вчерашнего дня разрешены прогулки за пределами госпиталя, и он немедленно этим воспользовался.

– Так, – протянул Анзор Тамбулиди, – где же мне его теперь искать? Может, подскажете?

– Почему бы и нет?

– Так где? В каком поле искать ветра?

– На центральной площади. Там сегодня митинг. Так что, товарищ майор, – посочувствовала она, – вам придется искать не ветра в поле, а иголку в стоге сена.

– Это не беда! – бодро ответил Анзор. – За ветром еще и гоняться надо, а иголку только искать.

Костя Калина ходил с палкой, выструганной собственноручно из ясеневой ветки. На палке торчали симпатичные сучки. Было бы не худо одеть их в серебро. Тбилиси славится мастерами по этому делу. Да, надо бы… После войны. На память. Если останется жив. Если минует его вражеская пуля.

Калина пристроился на краю площадки, на выходе из узкой уличной щели, между старинными, возведенными не на один людской век, каменными домами. Он никогда не лез на глаза, он старался даже в толпе оставаться неприметным, чтобы никто не мешал его мыслям и чтобы он сам, даже невольно, не помешал кому-то. Кроме того, еще слегка побаливало в груди, и Костя берегся всего, чтобы скорей выздороветь, чтобы как можно быстрей вернуться к побратимам-окопникам.

К сожалению, совсем не громкие это слова – жизнь и смерть, а ежедневная будничность, которая питается последним вздохом солдата и умывается последней каплей его горячей крови. Вспоминая о павших и живых друзьях, Костя испытывал порой стыд. Стеснялся чистых простыней и горячей еды. Он укорял себя за то, что торчит в госпитале, как ему казалось, тыловым дармоедом.

А на площади – человеческое море, затопившее не только мостовую, но и прилегающие улицы. Люди заполонили все балконы. Над пилотками и военными фуражками, горскими папахами и кубанками, черными платками вдов и матерей погибших сынов трепетали военные знамена, транспаранты и плакаты.

Костя вглядывался в сбитую за ночь трибуну, покрытую кумачом, которая поднялась посреди густого человеческого моря и с которой гневно и страстно звучали знакомые еще с мирных времен голоса академиков Орбели и Бериташвили, Героя Советского Союза Гакохидзе и бакинского нефтяника Харитонова, и очень выразительно – писателя Киходзе, поэта Самеда Вургуна и народной артистки СССР Айкунаш Даниэлян. Их голоса сливались в единый могучий голос, звавший на беспощадную борьбу с фашистскими захватчиками. И этот голос, усиленный громкоговорителями, слитый воедино в «Воззвании ко всем народам Кавказа», грозно гремел над тысячеголовой площадью:

– Мы превратим в неприступные рубежи каждую горную тропу, каждое ущелье, где врага будет ожидать неумолимая смерть!

Седоголовый Кавказ отдавал социалистической Родине все – сотни тысяч сынов и дочерей для фронта, богатства свои – высококачественный бензин и каучук, марганец и медь, боеприпасы и снаряжение.

Легкое, осторожное прикосновение к плечу вывело Костю из задумчивости. Рядом остановился статный майор, глядевший дружелюбно, по-товарищески, словно давно уже они были близки. Но память не изменяла Калине: они виделись впервые.

– Капитан Калина? – спросил майор, хотя было ясно, что и сам он уверен в этом, и посему, вероятно не ожидая ответа, тихо добавил: – Еле разыскал… Я из Управления контрразведки фронта. Моя фамилия Тамбулиди. Зовут Анзор. Едемте со мной – вас ждут. Машина за углом.

Костя заколебался, вспомнив госпитальный режим, но белозубый майор весело развеял его сомнения:

– Не волнуйтесь, Тамара Сергеевна разрешила везти вас. Без обеда тоже не останетесь. Это я беру на себя. Шашлык по-карски не гарантирую, но «второй фронт» имеется.

– Убедительно! – согласился Костя. – Уговорили…

…В приемной генерала Анзор произнес только одно слово, которое прозвучало здесь как пароль:

– Хартлинг!

Но на капитана Калину оно произвело неожиданное действие. Он весь напрягся, лицо его застыло в настороженном ожидании, рука крепче сжала палку.

Дежурный лейтенант не мешкая деловито снял трубку с телефона без цифрового кода и тоже коротко доложил:

– Товарищ генерал-майор, Хартлинг здесь. – Положил трубку и, показав на высокие массивные двери, пригласил капитана Калину: – Заходите! – И к Анзору: – А вам, товарищ майор, приказано ждать у себя.

Калина поставил под вешалку палку и вошел, ступая четко, по-военному.

– Товарищ генерал-майор, – начал было рапортовать, как и положено по уставу, – капитан Калина…

– Дорогой Костя, наконец-то я тебя вижу! – взволнованно прервал его пожилой человек, стремительно поднявшийся ему навстречу из-за стола.

Был он подвижен и легок не по годам и не по сложению. Время давно старательно выбелило его виски, пронизало седыми прядями когда-то черные волосы, избороздило широкий лоб и лицо резкими морщинами от мыслей и постоянного напряжения. Несмотря на его высокое звание, ничего показного не было в нем – ни поднятого подбородка, ни командного голоса, ни надменного взгляда. Капитан Калина был удивлен совершенно ненаигранным, по-домашнему близким и сердечным обращением, которое прозвучало в этом кабинете совершенно неестественно и даже недопустимо: «Дорогой Костя…» А генерал с придирчивым вниманием разглядывал его, нисколько не скрывая своего волнения, разглядывал со всех сторон, как давно отсутствовавшего сына, он даже не удержался и потрогал его бывалую в переделках гимнастерку.

– Старая – выцвела.

– Выстиранная, – бесцветным, непослушным голосом уточнил Калина.

Генерал замер на миг, внимательно взглянул ему в глаза, потом направился к столу и поднял телефонную трубку. Набрал номер и заговорил, с дружелюбным укором поглядывая на капитана:

– Нонна?.. Да, это я… Ты знаешь, кто сейчас у меня? Представь – Костя, сын Хартлинга!.. Да он, точно он… Что? К нам в гости? Нет, пока что исключается… Он и меня, генерала Роговцева, не соизволил узнать, где же ему узнать генеральскую жену? Я уж и не знаю, как к нему обращаться, не иначе как «товарищ капитан». Костя, как мы его привыкли называть, ныне такое обращение гордо игнорирует… Какой из себя? Орел, настоящий орел! Только худющий и немного пощипанный… Но ты бы его узнала – вылитый отец… Ну как я могу его к нам приглашать, если он даже меня не желает узнавать? Что же мне, разводить салонные церемонии, знакомя вас? Да и вообще, разве насупленный капитан пара такому вот удалому генералу?..

Смутное воспоминание детских лет вдруг всплыло из глубин памяти. Когда-то, давным-давно, это полное лицо было худощавым, седые волосы буйно поблескивали шелковой чернотой. Кажется, это он легко взбегал с малышом Костиком на плечах без передышки на пятый этаж, в их московскую квартиру. Не он ли когда-то принес Костику незабываемую радость – первый в его жизни футбольный мяч, а вместе с ним – первое мальчишеское горе? Они начали азартно футболить в квартире, пока не зазвенело стекло в окне, а мяч не вылетел на шумную улицу. Пока мчались с пятого этажа вниз, прекрасного, замечательного, лучшего во всем мире мяча и след простыл…

– Ого! Кажется, узнал наконец-то, – сказал в трубку генерал Роговцев. – Нонна, кончаем разговор, а то наш любимый Костя снова, будто нерушимая скала, закаменеет… – И к Косте: – Узнал?

– Узнал, товарищ генерал-майор! – заулыбался Константин.

– Ты садись, – предложил Роговцев. – Вот не знаю, когда ты в последний раз видел отца?

Калина пристроился к краю стола. Заметил две папки – одну с обычным названием «Личное дело» и надписью от руки «Калины Константина Васильевича», другую с криптонимом «Историк».

– В тридцать шестом году, – ответил.

– Да, именно тогда мы с ним отбыли в Испанию. А последний раз я видел его в сороковом году, интернированного французами в Алжире как подданного «Третьего рейха».

Калина понял, что Роговцев дает ему возможность прийти в себя, обвыкнуть и даже своим мимолетным воспоминанием подтвердил, что так оно и было, ибо из Алжира коммунист, боец тельмановского батальона Хартлинг не вернулся.

– А как мать?

– Не знаю. Поехала летом сорок первого года на Винничину к сестре в деревню отдохнуть. Там сейчас немцы…

– Невесело… А сам как? Ранение беспокоит?

– Да я уже совершенно здоров!

– Ну, еще не совсем, лицо вон бледное… Палку свою, наверное, в приемной оставил?

– Бледный, потому что мало бываю на воздухе. На палку опираюсь, так как мало двигаюсь. А выстругал ее для развлечения. Все бока в госпитале отлежал.

Калина понимал, что попал к Роговцеву не случайно, как не случайно на столе оказались две папки – его «личная» и другая, пока что таинственная, с мало о чем говорящим криптонимом «Историк». Хотя, если подумать… Ведь он, Калина, закончил исторический факультет Московского университета и в последний мирный год, цветущей весной, защитил кандидатскую диссертацию.

Роговцев положил свою тяжелую ладонь на папку с криптонимом и сказал:

– Возникла ситуация – до зарезу нужен наш человек, чтобы и молод был, и в истории разбирался, ну и на немца был похож. Работа в таких случаях – сам знаешь… Наконец кладут мне на стол личное дело. «Вот, говорят, лучшего не найти!» Это значит, тебя, Костя, так высоко аттестуют… А я еще и не знаю, о ком речь идет. Раскрываю дело, гляжу на фото и восклицаю: «Так это же он!» А ребята перепугались, что их труд насмарку пошел: раз, мол, генерал узнал, значит… «Кто же он?» – спрашивают дрожащими голосочками. Я им и втолковываю: «Сын коминтерновца Хартлинга, моего боевого товарища!» Ну, на лицах ребят – прямо Первомай…

– В самом деле похож? – тоже удивился Калина.

– Ясное дело, не две капли воды, но сходство есть. У вас одинаковый североевропейский тип лица. На улице можно спутать. А впрочем, сам взгляни, что в этой папке, – и генерал подвинул ее к Калине. – Даже военные звания у вас совпадают, – пошутил Роговцев, – он – немецкий гауптман, ты – советский капитан.

Прежде всего – фото. Верно, не две капли, но если надменно вскинуть подбородок и напустить на лицо спеси, в сумерках не различишь. «В сумерках, а разглядывать будут днем…» Специальность – историк, воспитанник Берлинского университета. Фамилия Шеер.

А генерал, глядя на сына, думал про отца, про того Хартлинга, рабочего-металлиста из Гамбурга, который в первый же год Гражданской войны с оружием в руках стал на защиту пролетарской революции в России, а после войны женился на чернобровой, ясноглазой девушке Василине. Отцовская судьба была переменчива, и сыну дали фамилию матери – Калина. Костику не исполнилось еще и года, когда родители выехали в Германию как «беженцы из большевистского плена», а фактически – на партийную работу. Он был верным сыном рабочего класса Германии, надежным и испытанным функционером самого Тэдди, несгибаемого Эрнста Тельмана. Тэдди и послал в 1930 году Хартлинга снова в Страну Советов, на партийную учебу. Вернуться в Германию не пришлось – к власти пришли фашисты. Первый фронт борьбы с коричневой чумой пролег по опаленной солнцем земле Испании, и немецкий коммунист Хартлинг грудью защищал Республику в передовых окопах.

Однажды на мадридской улице, когда Республику душили враги, когда последние батальоны, отстреливаясь, уходили на восток, возле Роговцева остановилась машина. За рулем сидел Хартлинг. «Брат, – сказал он, – за мной гонятся… Возьми пакет, в нем документы о преступлениях немецких фашистов… Передай руководству Коминтерна… И еще – Костя! Не оставь его, будь ему отцом, если что… Прощай, брат!» И машина рванулась по пылающей улице. А в Москве до сих пор Хартлинга-отца ждет орден Красного Знамени.

И сейчас генерал ощутил, как трудно ему быть с сыном побратима, возможно уже погибшего, с сыном, которого он сам отправляет в тыл врага на смертельно опасное дело. Не почудится ли ему голос, пусть даже в тревожном сне, голос, что будет рвать ему сердце: «Я просил тебя, брат, сберечь сына, а ты не сберег…»

– Костя, сколько тебе исполнилось лет, когда ты возвратился в Советский Союз?

– Двенадцать.

– Двенадцать лет ты жил среди немцев, говорил на их языке…

– Да, мне больше пришлось изучать русский.

– В сороковом году ты находился как научный работник в Германии. Хорошо знаешь Берлин?

– Думаю, неплохо. Все-таки год стажировался в непоседливом студенческом окружении. – И, минуту поколебавшись, Калина отважился спросить: – Неужели Берлин?

– Э, нет, Костя, наоборот – из Берлина…

– Понимаю, – задумчиво проговорил Калина, – но сумею ли? Я ведь военный ровно столько, сколько длится война…

– Ты разведчик, Костя. Кроме того, знание истории, владение немецким почти с рождения – все это твои плюсы. А опыт работы среди врагов в ближнем тылу? Знаю: тебе уже приходилось надевать форму вражеского офицера…

Генералу было известно, что Калина находился с оперативно-чекистской группой в тылу немецко-фашистских войск, где проводил разведывательно-подрывную деятельность против врага, пока немецкая контрразведка не напала на его след и не начала преследовать группу. Выход был один – перейти линию фронта.

Во время боя, который завязали советские войска, обеспечивая переход группы, Калина был ранен. Но все это уже позади, и сейчас генерал готовил Калину для выполнения нового задания.

– Кстати, – заметил генерал, – Шеер, по сути, тоже гражданский человек, военную форму надел лишь два месяца тому назад. Звание гауптмана – чисто символическое, согласно его положению. Оно имеет исключительно вспомогательную функцию – дать возможность свободно и на равных чувствовать себя среди военных. Поэтому оно не очень высокое, но и не маленькое. Можно сказать – рассчитанное. Понял? Шееру необязательно знание воинско-академических тонкостей, его, скажем, гражданская манера поведения – оправданна, поэтому о каких-то там особых требованиях к нему согласно уставу не может быть и речи. Другое дело – профессиональные знания, научные. А они-то у тебя есть.

– И все же необходима подготовка.

– Безусловно. И она будет. Теперь перейдем конкретно к делу. На Шеера партизаны напали случайно трое суток тому назад – охотились на штабистов. В ту же ночь удалось перебросить его к нам. Сегодня утром он уже заговорил.

– Быстро, – скептически прищурился Калина. – И что же, правду говорит?

– Что можно, немедленно сверяем. Складывается впечатление, что говорит правду.

– Всю правду? – недоверчиво переспросил Калина.

– Кажется, не скрывает ничего. Но ты сам с завтрашнего дня будешь с ним беседовать. Тогда и убедишься.

– Допустим – говорит правду. Только правду, и ничего, кроме правды. Но как вам это удалось за такой короткий срок? Все-таки он птица не простого полета.

– А, вон ты о чем! – рассмеялся генерал. – Это все психологические эксперименты твоего сегодняшнего опекуна – майора Тамбулиди. Он этого Шеера два дня возил на массовые митинги в Орджоникидзе и Грозный, Малгобек и Беслан, довез даже до Кизляра. Шеер – типичный продукт интеллектуальной фашистской муштры, но, к счастью, оказался человеком объективным, мыслящим, с головой на плечах. Он осознал, что война для него закончилась раз и навсегда, а конец «тысячелетнего рейха» – дело «исторически минимального времени». Это его слова. Больше всего его поразила упрямая осада военкоматов подростками, которым еще не пришел срок идти в армию… Одним словом, он начал разговаривать!

– С каким заданием он ехал?

– Вот это и является главным! Для нашего дела, разумеется… У него далеко идущие замыслы – написать историко-документальную книгу, нечто наподобие своеобразной летописи о молниеносном завоевании Кавказа – ворот в колониальную Азию с Индией включительно. И поэтому ему разрешено бывать во всех частях, обращаться за помощью и информацией ко всем штабам, службам и ведомствам. Работа подвижная, никакими маршрутными инструкциями не ограничена, инициативная, на первый взгляд бесконтрольная. Ясно?

– Здорово! – загорелся Костя, поняв, какой редкостный случай выпал на руки чекистов.

– Но и тут, к сожалению, не все гладко, – вел дальше Роговцев. – Шееру нужен рабочий, базовый пункт, и он ехал в заранее избранный городок. Возникает вопрос: а почему не в Пятигорск, где ныне размещается штаб Клейста? А потому, что, надеясь на определенные выгоды и максимальное содействие, он ехал к приятелю своего отца, штурмбаннфюреру СС Хейнишу, который именно в этом районе возглавляет службу безопасности.

– Но ведь тогда!..

– Нет, Шеер-сын уверяет, что его отец был дружен с Хейнишем по службе, и даже когда-то в чем-то неплохо посодействовал теперешнему штурмбаннфюреру. По его словам, Хейниш никогда не появлялся в их семейном кругу, так как мать Шеера не разделяла идеологии фашизма.

– Интересно… А отец?

– Погиб в первый же день войны под Брестом. Таким образом, выходит, что Хейниш никогда не видел Шеера-сына. Однако мы еще проверим это на всякий случай…

– А если Хейниш имеет семейное фото?

– Вот тут должно сыграть ваше сходство. Однако мы заговорились, а программа твоей подготовки уже на сегодня очень уплотнена. Мало времени! Ведь Шеер не может путешествовать неопределенно долго. Так что придется тебе много поработать, и на воздухе бывать, чтоб не быть таким бледным, и двигаться, чтобы мускулы окрепли.

Генерал Роговцев поднял телефонную трубку:

– Майора Тамбулиди прошу ко мне!

Потом подошел к шкафу и раскрыл его. Там рядышком висели два мундира немецкого гауптмана. Один – настоящий, с плеч Шеера, другой – новенький, скопированный. – Ну-ка примерь, поглядим – подойдет ли на твои плечи? Какой выберешь?

– Наверное, лучше надеть старый, а новый взять про запас.

– Верно. Так и задумано. Одевайся!

Едва Калина-Хартлинг застегнул последнюю пуговицу на немецком мундире, как в кабинет вошел майор Тамбулиди.

– Товарищ генерал-майор…

– Как, производит впечатление? – остановил его Роговцев.

– Вылитый гауптман Шеер! – убежденно воскликнул майор.

– Хорошо. Пусть капитан как можно больше ходит в этом мундире. Надо привыкнуть к нему – физически и психологически. Создайте ему, майор, необходимые условия, без лишних глаз, а то ведь сами знаете…

– Будет выполнено, товарищ генерал-майор!

– А сейчас, – Роговцев взглянул на часы, – согласно распорядку вам пора смотреть кино.

– Есть смотреть кино.

Кинозал управления был невелик – мест на сорок – пятьдесят. Но даже в таком «комнатном» кино сидеть только вдвоем было непривычно, и окружающая пустота сначала отвлекала. Но понемногу капитан Калина обвыкся и с максимальным вниманием стал следить за событиями на экране. Понимал: это не развлечение и не причуда, а специальный подбор знаний, зримый, наглядный, фиксированный материал, каким ему вскоре придется оперировать. Знание Германии помогало Калине видеть и то, что не попало на экран, схватывать детали и нюансы, незаметные для человека несведущего, снова, как когда-то, во время стажировки чутко улавливать ритмы регламентированного нацизма, какого-то ужасающе-театрального бытия целой нации, где с трибун с циклопической свастикой истерически орали в полный голос фюреры и лейтеры, а все остальные, словно по команде, выбрасывали вперед руки. Кинохроника фашистского разбоя в сжатой в двухчасовой сеанс подборке поражала однообразностью решений и художественных средств. Всюду был накатанный стандарт. Массивный орел в железных латах, держащий в когтях свастику. Разбитый пограничный шлагбаум. Танки вермахта и бомбы люфтваффе. Гибнущие во взрывах города и села. В очередной захваченной столице фанфарный «Хорст Вессель лид» под непременный военный аккомпанемент – ударный грохот вермахтовских сапог. Хвастливое пение убийц.

С дороги прочь! Шагают легионы!..

С дороги прочь! Шагает штурмовик!..

И финал – ораторская истерия Адольфа на берлинском стадионе, где на черном фоне пылающим змеем извивается свастика из тысячи поднятых факелов.

Подкованные сапоги грохочут по мостовым Праги. Колоссаль!

Норвегия и Дания. «Шагают легионы». Гут! Гитлер пританцовывает в Компьенском лесу, подписывая акт капитуляции. Зер гут! Превосходно.

Немецкие танки утюжат Югославию и Грецию. Колоссаль!

В Германию из захваченных и ограбленных стран идут нескончаемые эшелоны с хлебом, мясом, маслом, сыром, курами, утками, коровами, свиньями. Грабители, убийцы, насильники, очумевшие от безнаказанного континентального разбоя, радостно вопят: «Зиг хайль!»

Миски с дармовой жратвой, ложки жадно выскребывают до дна…

22 июня 1941 года. В микрофон берлинского радио среди ночи зловеще сообщает Геббельс:

– Фюрер вручил судьбу Германии в руки немецкого солдата!

«Выравнивание» линии фронта под Москвой под «натиском генерала Зимы».

Фурхтбар! Шреклих! Энтзецлих!..

Страшно! Ужасно! Жутко!..

В тот день Константин Калина забыл свою палку в приемной генерала Роговцева. А вскоре выписался из госпиталя.

Глава четвертая

ОСОБАЯ ПРИМЕТА МАТА ХАРИ

Из штаба 1-й танковой армии фон Клейста штурмбаннфюрер Хейниш вернулся с кислым настроением. Августовское солнце жгло сухую, пыльную землю, а в глазах у него словно бы застыло по колючей ледышке. В теле – он явно ощущал – словно физически отстаивалась холодная ярость. Ведь прошлое совещание в верхушке СД превратило его в какой-то захудалый морозильник, работающий вхолостую, без какой-либо пользы для рейха. Если кто-то в штабе, оценивая его деятельность, придет к такому же выводу, это будет небезопасно. Он ехал по гладкой, словно ладонь, степи с видом на ломаную, зубчатую стену вершин Кавказского горного хребта, закрывавшего горизонт. А на протяжении всего пути Хейниша одолевали беспокойные мысли.

Двуглавый богатырь Эльбрус, едва лишь штурмбаннфюрер скашивал на него глаза, возвращал память к полосам «Дер Ангриф», где министр пропаганды Йозеф Геббельс уже объявил очередную и окончательную победу: «Покоренный Эльбрус увенчал падение Кавказа!» Но беда заключалась в том, что, провозглашая «окончательное» падение Кавказа, Геббельс, собственно говоря, писал о частном и, если смотреть объективно, чисто спортивном успехе. Реальное же положение дел было еще далеко от победной барабанной дроби и торжественного пения фанфар. Просто части 1-й горнострелковой дивизии «Эдельвейс» 18 августа, почти не испытывая сопротивления противника, вышли на перевал Хотю-Тау и Чипер-Азау.

Вероятно, большевики понадеялись на естественную неприступность Главного Кавказского хребта. Несколько альпийских рот 21 августа поднялись на обе вершины Эльбруса. Именно это спортивное восхождение, происходившее без каких бы то ни было военных препятствий, сейчас и расписывалось на все лады как необычайный военный подвиг, как чуть ли не завершающий этап всей стратегической операции «Эдельвейс». А в горах идут упорные бои – неожиданные и безжалостные – на уничтожение. На ледниках холодеют черные трупы «эдельвейсов». «Покоренный Эльбрус увенчал падение Кавказа!» Обман зрения у Геббельса, что ли? Вот он – Кавказ – стоит стеной до самого неба, а танки Клейста – главная ударная сила – до сих пор утюжат Кубанскую, Кумскую и Сальскую степи…

Но непривычная геббельсовская «большая ложь» беспокоила Хейниша – мысли о берлинских победных воплях были побочными. Просто сияющий Эльбрус словно глумился над пришлыми чужеземцами, по-прежнему, как и раньше, удерживая на своих одетых льдом плечах могучие крылья всей горной гряды Кавказа. Даже в самый сильный цейсовский бинокль не разглядишь на нем двух вражеских альпийских флажков…

Угнетало другое. Ломалась карьера, так превосходно начатая в генерал-губернаторстве Польши три года тому назад, – вот что леденило душу. Ведь еще совсем недавно в Белоруссии его обвиняли в мягкотелости: «Партизаны пускают под откос военные эшелоны, уничтожают гарнизоны, охотятся за штабными и связными офицерами… И все это у вас под носом, Хейниш! Уж не захотелось ли вам на Восточный фронт?» Это было последнее предупреждение, так как в тот же день он получил распоряжение о своем новом служебном назначении. «Пули и виселицы! – свирепо решил Хейниш, когда ехал сюда. – Пули и виселицы!»

И вот на тебе. Его здесь – мыслимое ли дело! – укоряли за публичный расстрел каких-то там тридцати непригодных к труду на предприятиях фатерлянда стариков, базарных торговок и подростков, попавших под руку старательному гауптману Функелю по время облавы на рынке. Непостижимо! Теперь он радовался, что сдержался и не наорал на прилизанного Михальского с его «инструкционной» осторожностью. А если бы расстреляли сто заложников, как поначалу думалось?..

Вчера Хейниш встретился с благожелательными коллегами – двумя Куртами – начальником зондеркоманды CС 10A Куртом Кристианом и его преданным заместителем Куртом Тримборном. Попивая коньяк марки «Только для немцев» и небрежно стряхивая сигаретный пепел прямо на влажные кусочки льда, которыми были обложены в блестящих ведерцах бутылки шампанского, Курт Кристман любезно сообщил:

– У меня уже в печенках сидят пейзажи с ломаной линией льда.

– Не трогай только Эльбрус! – хохотал второй Курт, указывая на серебряные головки бутылок со специфически толстым зеленым стеклом. – Мы этот алкогольный вулкан еще откупорим…

В зашторенном на ночь и поэтому душном зале густо плавал сигаретный дым, обвивая пальмовые листья, гудел неразборчивый незатихающий гомон, сквозь который с эстрады долетало писклявое и сентиментальное пение безголосой, импортированной из фатерлянда певички:

О, танкенбаум, о, танненбаум,

Ви грюн зинд дайне цвайге![4]

– Пули и виселицы! – высказал свое кредо и грохнул кулаком по столу Хейниш. Он мог себе эту вольность позволить – угощение было его. И не жалел марок.

– Пейте, приятель, и успокойтесь, – снисходительно поучал Кристман, попыхивая сигаретой. – Я полностью с вами согласен: всякое непокорство необходимо безжалостно и сурово карать – пулями и виселицами. Но лучше пулями, ибо тогда трупы не мозолят глаза. Это наша местная политика, если хотите, и я охотно поделюсь и которым благоприобретенным опытом…

– Буду глубоко признателен вам, – заверил Хейниш.

– Приведу только один, но показательный пример. Вы, Хейниш, слушайте и делайте выводы. Только про себя, вслух не поминайте… В Краснодаре мы взяли довольно большую группу подпольщиков, оставленную большевиками. Взяли тихо ночью, на всех явках. Прихватили также свидетелей акции, даже случайных, – в нашем деле свидетели ни к чему. Лишняя огласка. Вещественных доказательств – уйма! Возник вопрос: как с ними поступить?

– Под пули, разумеется! – даже удивился Хейниш этому, как ему показалось, совершенно неуместному сомнению.

– Безусловно! – одобрительно подхватил Кристман. – Мы так и сделали. Вывезли далеко за город и расстреляли вместе со свидетелями. И опять – тайком, ночью. Потом погрузили трупы в машину, привезли в город и сбросили в канализационные колодцы.