Да какое кому дело? Все знали, что на этом золотом клочке земли, оторванном от всего живого мира, без Евграфа они умерли бы с голоду. И никому не было дела до того, что Сунцовы занимают лучшую квартиру, хотя втихомолку в последнее время гнездился и полз по углам глухой бабий ропот:
– Вот, говорили оратели – буржуев не будет. А оно, смотри!
– Да чего там – побасенки одни. Как был наш брат Кузька, так он и до скончания века будет горе куликать!
Подъезжая к большой артели, Сунцов отпустил поводья и нажал ногами в бока горячившемуся иноходцу. Лошадь под рев баб бросилась в кучу, но Сунцов вздернул поводья и осадил ее на задние ноги:
– Испугались? – крикнул сипловатым голосом. Его цыганские глаза смеялись, а на смуглом, еще молодом лице стягивалась в коросту обмороженная кожа.
– Живем, ребятишки, и никаких козырей! – еще громче крикнул он, ловко спрыгивая с седла.
– И хлеб жуем! – пьяным хохотом отозвались в толпе.
Сунцов взял коня под уздцы и выпрямился так, что иноходец головою тыкался к нему в спину.
Пьяная компания обступила и стянулась кольцом.
– Если у кого не на что покупать хлеб, приходи – выручу, – сказал он, всматриваясь в сторону Баяхтинской дороги. – Только уговор дороже денег – золотишко не сдавать на сторону. А потом же я расходы имею по поездке… Прохарчился, как мамин сын…
Но Сунцову договорить не удалось.
Василий с Вихлястым и техником Яхонтовым выходили из-за угла казармы. На связанных в кучу лыжах каждый из них вез окровавленные части оленьей туши. Толпа загоготала:
– Мясо! Вот в пору – выпивка и закуска.
Но, завидя Василия, остепенилась.
Со слов Насти и Качурихи уже знали, что на прииск приехал Василий с какими-то «полномочиями».
– Он или нет? – шептались бабы.
– Какой важнецкий стал!
– Мотри, каким гоголем выступает, што твой офицер!
Мужчины вызывающе, исподлобья мерили глазами Василия.
Весь в поту и куржаке, он остановился посредине круга. Глаза обожгли собравшихся и встретились с такими же колючими и упрямыми глазами Еграхи Сунцова. Они поняли друг друга и так же одновременно отвели глаза в сторону, как и встретились.
Сунцов повернулся на каблуках и легко взлетел в седло.
В морозном воздухе в горах отдавалось визгливое цоканье копыт разгоряченного иноходца. Под взмах руки лошадь приседала и долгими скачками рвала вперед.
Прищуренными глазами Василий долго смотрел вслед, не обращая внимания на обступившую его публику. И, будто про себя, сказал:
– Это и есть боровский коновод? Здорово летаешь, да где-то сядешь?!
– А зачем же оскорблять, товарищ? – крикнул чей-то пьяный голос.
– Не знамши человека, – подхватили другие, – стараются уязвить, оплевать… Вот все теперь так пошло! Не поймамши птицы, щиплют перо.
– Вишь, с каким храпом заявился. А по правде-то сказать, если бы не Еграха, чо бы кусал народ?
– А ты не гыркай! Такая же сволочь горластая! Эх вы, барахольщики! За Еграшку держитесь, лизоблюды, а свово парня опешить норовите, не обогревши места. Да кто он вам?
Василий сквозь шум узнал этот голос. Никита без шапки, расталкивая публику, пробирался к нему.
– Дергай, Васюха, и шабаш! Ударь по кумполу, штобы зазвонило!
– Да ты што, парень, осапател? Чего молчишь-то? – добивался Никита, хватая его за ворот шинели. – Я, брат, тут агитнул за тебя. Разобьем Еграхину компанию вдрызг!
Его оттолкнул Вихлястый.
– А ты накорми сначала человека! А то пристал как банный лист… Небось не спросил, сколько верст отхватили.
Василий еще раз оглянул собравшихся и дернул за веревку лыжи.
Никита, суетясь, старался помочь, но оступился с тропы и завязил в снегу бродень. Толпа разразилась пьяным хохотом.
Не раздеваясь, без ужина Василий свалился на нары. Настя вскользь взглянула и заметила, что на лице у него переплетались чуть заметные морщины, а подглазницы посинели.
– Заболел, что ли? – допрашивала она, дергая его за ногу. – Да ты каку язву молчишь-то! Оканунился ли, чо ли?
Но Василий сопел, занятый своими невеселыми думами. В казарме шумела железная печь и ворчал закипающий котелок. Никита подсел к Василию и заплетающимся языком говорил:
– Из-за тебя выпил… Ты растревожил душу… А все-таки наша возьмет. Еграшкину сволочь разметем по матушке-борели[3]. Поверь мне, Васюха… Я и на Баяхту заказал… А вчера у нас было собрание у Качуры. Все старые приискатели за тебя, как щетина. Вот гляди-гляди – сюда нагрянут.
4
Легким лебедем пролетел утренник. В воздухе кружились белые пушинки снега. Густой туман сеял как из сита. Над тайгою и прииском неводами расстилались дымчатые облака. Темные волны их нависли на крыши построек и вершины гор.
…Красное, без лучей поднималось солнце.
По восходу знали о приближении оттепели.
Василий торопливым шагом направился от Никитиной казармы. На его обветренных щеках курчавились колечки куржака, и широкие скулы вздрагивали в такт шагам. Придерживая правой рукой желтую кобуру, а левой – длинные полы кавалерийской шинели, он не смотрел на мелькающие впереди – в мороке и инее – тени, и сам шел такою же длинною тенью в журчащий говор и сутолоку.
И опять на пути встал Евграф Сунцов.
Обрюзглый с похмелья, краснолицый от мороза, он прохаживался между возов в сопровождении молодой круглой женщины.
Обернувшись через плечо, Василий встретился с глазами женщины – черными, большими, но не хитрыми, как у Евграфа Сунцова.
Она бросила косой взгляд на маузер Василия, длинные полы шинели и, спрятав улыбку, отвернулась к возам.
На санях в стройном порядке дыбом стояли развязанные мешки с мукою, лагуны самогона, капуста в кадках, творог и кружки мороженого молока.
Вокруг возов по утоптанным буграм бабы в птичьем переполохе трепали в руках мужицкое добро.
Ямщики ведрами, кадушками и просто пригоршнями размеривали муку.
Покупателей не зазывали – они сами, как оводы в июльский день, облепляли подводы.
С другого конца, от драг, задыхаясь в торопежке и в давке, золотничники заваливали ямщиков приисковой рухлядью.
К Василию подошли техник Яхонтов и Вихлястый.
– Вот, видите нашу барахолку… Все чалдонье перевозило домой, – мрачно бросил Яхонтов, не глядя на Василия.
Василий покосился на него и молча дернул за ворот проходящего старика. Из рук приискателя рассыпалось на снег целое беремя напильников, зубил и две кайлы. Он в недоумении разинул рот и налитыми кровью глазами взглянул снизу вверх в пылающие глаза Василия:
– Да ты што, парень, балуешься, али как?
Старика одолевала дрожь. На его худых плечах, будто от ветра, трепались желтые лоскутья азяма.
– Загоняешь, говоришь, приисковые шуры-муры, старая крыса?
И старик понял, что не в шутку Василий выбил у него вещи из рук. Вокруг них нарастала куча людей, замыкая плотным кольцом.
– А люди-то?.. А жить-то чем? – бессвязно лепетал старик. – Ты вот на пайках раздобрел, а нам как?
Василий оттолкнул его и выпрямил широкую грудь. На залитом краской лице пробежала судорога. На щеки лег багровый румянец.
У возов остались только ямщики. Тунгусники и спиртоносы косились на невиданное оружие. Толпа росла. Старые приискатели пробирались ближе и, улыбаясь, следили жадными глазами за вздрагиванием меховой шапки на голове Василия.
Давно приискатели не слышали здесь таких слов:
– А вы саранчой транжирите приисковое богатство… А дальше что? Мужик за мешок отрубей перетащит всю драгу и поставит ее там курам на седало или на часовню. И будет молиться. А вы пустите его с оглоблей в рот. И я, как ваш товарищ, не позволю растаскивать народное добро. Продукты мы оставляем здесь!
В толпе хлестнул взрыв негодования и одобрения:
– Не имеешь права!
– Как это, не имеешь?!
– Полное право имеем прижать, – пискнул бабий голос Вихлястого.
Ямщики, трепля косматыми бородами, в испуге заметались около возов. В сплошном реве загорелись отчаянные споры.
Техник Яхонтов сделал жест рукою и залез на торчащий из снега широкий пень. Упрямый лоб глубоко разрезала продольная борозда, а из-под густых бровей острием бритвы сверлили черные глаза. Не поднимая головы, натужно собирая морщины на лбу, не сказал, а отрубил:
– Я вполне и бесповоротно поддерживаю слова товарища Медведева. Рабочий без производства, что мужик без телеги. У нас одни голые руки остаются, и их некуда девать. Ангара слопает до последу все имущество прииска, ну а дальше что?
Шум голосов и лошадиной упряжки поглотил последние слова Яхонтова. Передняя подвода тронулась с места, а за нею, стуча о поперечины саней и наскакивая на воза, потянулись другие.
Ангарец с рыжей бородой направил прямо в гущу горячего коня, но Василий ухватился за вожжи и осадил лошадь на задние ноги.
– Стой, чертово помело! – захрипел он.
Из-под белых ресниц драгера часто мигали серые маленькие глаза.
– Стой! Все реквизируется, понял?
Бабы в переполохе шарахнулись в сторону. Увязали в снегу и гудели, задыхаясь от своего крика.
Ангарец, в бешенстве передергивая вожжами, поставил коня на дыбы.
– Ты что, сволочь, давить рабочий народ?! – закричал Никита, замахиваясь кайлой.
Мужик опустил вожжи и клубком скатился за головки саней. В испуге он застонал, как из-под земли:
– Что же это, товарищи? Дневной грабеж! Убийство!
Из-за возов сквозь кучу столпившихся ямщиков пробрался Сунцов.
Ободренные его появлением, закоренелые тунгусники и спиртоносы зажали теснее круг около Василия с Яхонтовым.
– Ваш мандат на право реквизиции? – обратился он к Василию.
Голос Сунцова слегка дрожал. По раздувающимся ноздрям и бегающим глазам Василий понял, что противник дрогнул, и взмахнул маузером.
Сунцов, закатывая белки, попятился назад. В толпе, за спиной у Василия, пронесся громкий хохот, а среди тунгусников и спиртоносов шипенье.
– Накололся на своего, – хихикнул кто-то в толпе.
– Это не то, что с нашим братом! – подхватил другой.
Василий шагнул к Сунцову и рванул его за грудь.
– Ты кто здесь такой?
– Вы оставьте, гражданин, – задыхаясь, вырвался Сунцов. – Я, может быть, действую на законном основании, а вы какое право имеете делать самочинство?
Василий обернулся назад и дико расхохотался.
– Слыхали?! Контра заговорила о законных основаниях…
Между ними выросла девушка в оленьей дохе. Ее выдровая шапочка сбилась на затылок, и глаза Василия на мгновение остановились на проборе черных волос с завитками на висках.
А она, бросая пугливые взгляды, увлекла Сунцова в толпу.
Никита вскочил на сани и вопросительно посмотрел на Василия.
– Гнать к амбарам?
Василий кивнул ему.
Подводчик ухватился за вожжи, но не удержался, отлетел в сторону.
Несколько человек старых приискателей во главе с Яхонтовым отгоняли одну за другой подводы. Золотничники и ямщики, потрясая криками воздух, хлынули за обозом.
Под ногами в беспорядочной свалке путались затоптанные в снег инструменты.
Солнце медленно скатывалось за гребни ближних гор. С юга тянул теплый ветерок и шептался с лесной хвоей.
5
На углу бывшей конторы трепались от ветра пожелтевшие, вырванные из старой конторской книги, листы бумаги – объявление о собрании.
Карандашные буквы косыми линиями пересекали красные графы, и на конце каждого слова красовались хвостики с закорючками:
«Обчее собрание всех рабочих, как мужчин, так и женщин.
На повестке – выборы ревкома и рудкома».
Мужчины, почесывая затылки, улыбались, а голоса баб раскатывались в звонком смехе:
– Комы-комы – не знакомы… Хлеб забрали, а как-то накормите?
– Рудком-то, знакомо слово, а ревком – должно, от реву ли, как ли?
– Ничего не разберешь!
Недоумения рассеяла шутка Евграфа Сунцова:
– Это, ребята, не про русских писано тут.
Его жена, сухая, маленькая, в оленьем мешке, взвизгивала от хохота, показывая золотые зубы.
Оглянулась на нахмуренного Вихлястого и закатила насмешливо зеленые глаза.
У Вихлястого сморщилось желтое, точно копченое, лицо и дернулась бровь. Отвернулся и выплюнул слова, точно рашпилем по ржавому железу:
– Самой грош цена, а в плевалку золота на сотню напихала.
Около объявлений появился веселый парень с расплюснутым носом. Парня встретили восторженным криком:
– Вот Ганька-шахтер! Он мастак по грамоте… Всю подноготную под голик раскроет… Пусти его, кобылка!
А Ганька уже корчил широкую арбузообразную физиономию в тонких бороздочках морщин, отчего бабы тряслись и покатывались в припадке смеха.
– Ком в спину… Ком в голову… Ком в брюхо, а вместо касторки – еловое сало. И через месяц в могилевскую губернию! – острил Ганька, покусывая тонкие злые губы.
Около угла, упершись острым плечом в кромку бревна, тряс азямом старик Качура. Его копченная от самосадки борода висела разрозненными клочками, а с конца носа падала капля за каплей на захватанную до лоска одежду.
– Мойте, мойте зубы-то! – укоризненно кивнул он на баб. – Над чем ржете, как кобылы на овес?!
Ганька схватил его за опояску и, втаскивая в круг, заорал:
– Вон он предраспред, коптелый дед. Ума сума, а заплат палата!
И тряхнул за опояску кувырком в снег.
Толпа грохнула, опьяненная зрелищем.
Качура, вихляясь и подпрыгивая, махал около груди Ганьки сморщенным кулаком, стараясь достать до лица, и на потеху публике плюнул в его сторону.
– Эх ты, крыночная блудница! Варнак третьего сорта! – голос старика срывался и пищал.
При появлении Василия смолкли. И только бабы сквозь ветхие полушалки пускали защемленные смешки. Мужчины косо и загадочно щупали глазами плотно перетянутую фигуру Василия.
На поклон отвечали нехотя, холодно и даже с лукавой улыбкой.
Это кучка сунцовских приятелей.
– Видишь, как выхолены комиссары, а нашего брата короста заела, – сказал Ганька, толкнув Качуру в плечо.
– Недаром пословица говорит: рабочий конь солому ест, а овес плясунам.
И опять ершом ощетинился Качура:
– А он кто? Эх, боталы, боталы! Не из дворян и князей каких-нибудь. Ежели порядки нам наводит свой парень, то к чему и над чем зубоскалить. Мы должны гордиться своим человеком!
А толпа исподтишка колола Качуру насмешками:
– Заткнись, вчера нашим, а сегодня – вашим… Видно, пайку получил от старого соседа?!
Ущемленный обидами тунгусников, старик махнул рукой и засеменил вслед за угрюмым Вихлястым в контору. Там уже собирались свои.
В дымном, пропахшем плесенью помещении вьются темные сети паутин, накопленных годами запустенья. Посредине большого зала Никита установил еще с утра громадную железную печь с трубами в крышу. Посредине помещения – с десяток искалеченных стульев на двух-трех ногах. С потолка прямо на голову сочится мутная капель.
Начиная от пола и до потолка, густым столбом шел пар вперемешку с едучим дымом. В углу под вершковым слоем пыли – одинокое знамя. Василий усмехнулся, когда прочел едва заметные тени на темном полотнище:
«Вся власть хозяину земли русской – Учредительному собранию».
– Всем служило в свое время, – кивнул Яхонтов.
Вскоре зал был запружен от передней стены до порога.
Двери не затворялись, и в них, как в трубу, валил дым и пар.
Ехидные смешки и говор стихли. Василий подошел к столу. С минуту молча всматривался в лица приискателей. Вспомнил прежний прииск и прежние лица рабочих. Со злобой сжал челюсти и отмахнул дым перед лицом. Толпа с азартом от нетерпения ширяла друг друга под бока:
– Вишь, думат, как лучше опутать народ.
– Не, должно, забыл, с чего начинать…
– Котелок заклинило. Изговорился весь чисто, видать…
Но, к удивлению всех, собрание открыл Вихлястый.
– Товарищи… Как мы специально ячейка и трудовой народ при советской власти, то председателем назначаем старика Качуру, а секретарем товарища Алеху Залетова. И как повестка собрания всем известна, то специально приступаем к докладу товарища Медведева.
Из угла послышался дребезжащий голос Сунцова:
– Это какая же такая ячейка объявилась?
И толпа от дверей подхватила. Резкими взрывами бухали голоса о пустые стены конторы:
– Сам себя выбрал? Вот те на!!!
– Да за каким лешаком нас сгоняли сюда?
– Как и раньше, самозванство пошло!
Это кричали опять сунцовские.
Василий говорил сначала совсем не то, что нужно.
– Колчак, покойник, тоже был за демократическую. Деникин, Юденич – тоже, и вы, стало быть, тоже?.. Но она весь подол обтрепала и всю прическу помяла, эта ваша демократическая… Опять хотите говорилку с теми, кто бьет по диктатуре пролетариата… Но нам нужно поставить прииски и золотым фондом ошарашить буржуя. И не говорилкой сделает это рабочий и крестьянин. Мы чихать хотели на говорилки. Берите покруче говорилыциков, за самую дыхалку. А гражданину Сунцову мы тоже работу дадим. Надо прищемить собачий хвост, когда он перед глазами болтается.
Из толпы:
– Просим без угроз, товарищ, и ближе к делу!
– Рабочий класс не может сейчас отдать управление черту лысому, и нечего тут трепать. Кто не желает с нами, тому – тайга широка, а можем повернуть дело и другим манером… В ревком предлагаются Медведев, Вихлястый и Залетов, а в рудком – Яхонтов, Качура и Никита Лямин. А техническую братию притянем по трудмобилизации…
И не успел Василий докончить, как из углов закричали. Казалось, порыв налетевшей бури отдирал крышу здания:
– Себя-то не забыл!
– И своих тоже…
– И Борис Николаевич продался, а еще интеллигент! На хлеб потянуло…
– А вам не глянется, так вон отсюда!
Качура вскочил и в каком-то одичании крутил у себя перед носом трубкой.
От топота и криков дрожали стекла… Но Василий видел два лагеря, и глаза его горели в улыбке.
Старый приискатель, ростом под потолок, с сивой, как конский хвост, бородой и лицом Саваофа, схватил за грудки Евграфа Сунцова. Голос, как хриплое точило, резал ухо:
– Будя волынить! Ша!.. Заткнись!..
В свалке с шумом грохнулась железная печь… Толпа в давке застряла в дверях… Тунгусники с руганью покидали собрание.
Вихлястый с разбегу вытолкнул ногой широкую раму и, выскочив в окно, начал пригоршнями бросать снег на высыпавшиеся угли.
Когда пожар был затушен, в конторе остались только старые приискатели, которых Василий знал или видел раньше.
И будто только теперь начали узнавать его. Сразу заговорили о деле.
– Как живут города?
– Правда ли, что там всех собак поели?
– С чего начинать работу?
– Какую пайку определить?
В окна и открытую дверь тихо ползли теплые сумерки, и так же тихо укладывались тяжелые, непривычные думы. И в первый раз после семнадцатого года в стенах конторы пели, на зная слов, протяжно и нестройно «Интернационал». Глухие разрозненные голоса шли в таежную ночь…
Евграф ввалился в самую большую казарму. На широких нарах в кружок сидели десятка три пришлых сюда золотничников с взлохмаченными волосами и расстегнутыми воротниками рубах. Это была головка. Посредине майдана стояла черная от грязи лагушка с самогоном. На берестянке нарезаны большие куски свиного сала.
Казарма освещалась одним светцом, пристроенным к русской печи посредине помещения. Около светца верхом на скамейке лицом друг к другу два парня тешились в любимую игру. Они стравляли двух вшей: чья перетянет на свою сторону, тот выигрывал сухари и самогон.
Сунцов брезгливо поморщился, но, не подавая виду, привычно заскочил на нары в круг пьющего майдана.
К нему сразу протянулось несколько рук с деревянными чашками. Старый золотничник с безбородым сморщенным лицом оттолкнул остальных и протяжно зашамкал:
– Кобылка!.. Найдем почище…
Он поднялся и достал из сумки бутылку с желтым настоем.
– Вот, – стукнул он о берестянку, – по гостю будет и вино!
Старик вытер подолом залощенной рубахи чашку и налил ее Сунцову. Евграф Иванович приподнялся и протянул вперед руку.
Голоса смолкли.
– Гуляли ребята, – начал он, – да, видно, отгуляли. Перо вставляют нашему брату… Нашел волк на капкан – дергай в тайгу, пока нас псарня не слопала… Или лезь в этот капкан… Так вот куда – в капкан или лыжи смазывать дальше?!
Будто и стены и потолки разорвались пополам:
– Нашим потом и кровью пропахли прииски – в веру, в бога!
– Тайга ничья! Никто не сеял в ней золота!
– Новая пакость хуже старой!
– Нистожат народ на пайке и забивают баки пустоголовому рабочему пролетарии! – исступленно кричал Ганька.
Сунцов спустился с обрубка. С красного лица катился крупный пот, в глазах переливалась неуловимая муть.
– Не нам печалиться, ребята, – уже спокойнее начал он, озираясь по сторонам. – У них все шьется на живульку. Только глоткой мир потрясают…
И самодовольно рассмеялся:
– Американцы и немцы строят машины, а у нас накачивают политчехардой… Только зря думают здешние крикуны, что Еграха Сунцов один, как былинка в поле. Да если хотите знать – за нас все миллиардеры заграничные. Сегодня север ихний, а завтра товарищей коленом под мякоть – и ихних нет! Желаете, сейчас же получу деньги от иностранцев и закручу здесь карусель?!
– Это да… – замахал руками безбородый старик, давясь жвачкой.
По казарме шарахнулся пьяный смех.
– Проедят все, пролежат, проговорят, а потом снова амбары от ветра загудят.
– Ого-го! Это нашему козырю в масть!
– А местечко мы найдем, тайга не клином сошлась. Вон она, матушка-борель, до океана шваркай!
Только перед рассветом Сунцов вывалился из казармы. На сером фоне ярко выделялось его красное лицо. В горах резко отдавалось звонкое цоканье подков.
Из казармы вслед тянулась в грохоте и чаду старинная песня:
Ты к-а-а-л-и-нушка да с-а-а-м-а-линушкой.
Ай да ты не стой, не стой на горе-е-крутой!..
Пришлые золотничники пили мертвую, и Евграф Иванович знал, что они будут пить до тех пор, пока есть хлеб и самогон.
Еще вместе с покойным отцом он тунгусничал здесь, а вот пришли чужие порядки и перевернули все по-своему. Но не из таких Евграха Сунцов, чтобы падать духом. Тайга – пустыня, а хлеб и золото есть. Ну, махнуть на Калифорнийский, на Забытый, приискатели везде шляются.
Однако внутри копошился какой-то страх и злоба вместе: это медведевская угроза запала в сердце и шевелилась там змеей.
«Надо действовать осторожно, а то слопают “товарищи”», – шептал чей-то чужой голос.
Закинув за луку седла поводья, он соскочил с иноходца у своего крыльца. Разгоряченная лошадь привычно прыгнула через жерди забора и остановилась у стойла, потряхивая уздой. Она знала, что будет стоять здесь до утра, пока выспится хозяин и пустит ее к корму.
6
Рудком, ревком и распред поместились в одном здании – в старой конторе. Дыры в проломанных окнах затыканы травой, а снаружи Вихлястый еще с утра на второй день после собрания приколотил дощечку с надписью углем: «Рудуправление».
Внутри – три стола на всех служащих, а Качура с распредом приютились в углу, около ветхого топчана.
На изрытых каблуками полах и изрубленных подоконниках заплатами въелась засохшая грязь. Сиденьями служат четыре-пять обрубков и столько же безногих стульев. Посредине помещения все та же чугунная печь. Вверху, под самым потолком, в густых паутинах колышется чад. В дверях и на подоконниках, сидя и стоя, с утра до вечера в базарной сутолоке толкутся приискатели. И тут же, в облаках пыли, секретарь ревкома Залетов, бывший десятник, изо дня в день ворошил старинный шкаф с конторскими бумагами (книги уцелели, видимо, потому, что толстая бумага не годилась на раскурку).
На желтом маленьком лице Залетова чахлая бородка. Сквозь тонкую, еще фронтовую шинель выпирают узкие плечи. По росту и сложению секретарь похож на мальчика и с резвостью и задором подростка воюет в архивном склепе.
– Это вот тебе, Качура, на выдачу провизии!
И на скрипящий топчан летит толстая книга в матерчатом переплете.
– А завтра товарищ Медведев тебе секретаря мобилизнуть распорядился, Сунцову Валентину… Девка на ять… – хихикнул старику в бороду и снова катышком умчался к шкафу.
Качура, как старая лошадь, отмахнулся, точно от овода, и повернул сонное лицо в толпу.
И в этот же момент на топчан прилетел затасканный кусок мерзлой свинины.
Вплоть к самому столу протискалась Вихлястиха, полная грудь ее колыхалась, голос прерывался, глаза были дикие. И бабья трескотня раскатилась по конторе:
– Что, сам деле – за собак, што ли, считаете… Ты вот сам попробовал бы этой маслятины… В рожу бы натыкать… Кошка другой раз жирнее этой бывает. Мы на Ленских семь лет робили и не однова такую падлу не варили, а вы к чему приставлены?! Небось Никитка своей Насте не такой дал, а самый зад отлящил.
Толпа грохнула хохотом.
Из задних рядов вывалился на середину бородач. Жесткие усы старика топорщились и шевелились вместе с морщинами.
– Тише, кобылка, ш-ша!.. Мое слово будет такое: раз ты баба идейнова человека, то гожа или не гожа эта говядина, лопай за обе шшоки и не бреши на постную молитву, окаянная душа!
В толпе баб ручейком пробежал насмешливый колючий ропот:
– Вот как завши-то жисть куражат!
– Нате, девки. Без году неделя на должности и задается!..
Что твоя хозяйка прежняя.
– Харкнул бы ей, Качура, в гляделки-то, чтобы со смеху закатилась…
А Качура морщил подслеповатые сонные глаза и будто искал кого-то среди собравшихся.
На галдеж из-за дальнего стола поднялся Вихлястый и пьяной походкой направился к топчану.
– В чем дело?!
Завидя свою жену, одной хваткой за круглые плечи завернул ее лицом к дверям. Но бабы, как утки в испуге, дружным ревом вступились за нее:
– А ты языком болтай, да рукам воли не давай. Ячеешник таловый!
– Как ранее, так и теперь такие, видно, бабьи права…
– Ты словом улести, а не своими медвежьими лапами…
– Так, понужай их, бабы! Они распустили на вас собак, а вы должны показать им свои клыки! – крикнул Залетов, сморщив в шутку физиономию.
Василий, внакидку в красном полушубке, с улыбающимся лицом, приподнялся из-за стола и будто смехом кольнул баб в самое нутро:
– Молились вы тут, а видно, и баптистский бог велит баб колошматить как сидоровых коз.
Среди мужчин смех, остроты:
– Да бабу чем больше бьют, тем крепче любит.
Женщины не уступали:
– Черт вас любит, затхлых…
Василий вышел на середину, в самый круг баб. Черная куча волос заколыхалась на его голове. Острый подбородок вздрогнул, а глаза смеялись.
– Мы с вами еще сварганим работишку, бабы, когда немного оперимся. Вот только женорга бы нам выколупать! Завернем трудмобилизацию сначала и докажем мужчинам свою ухватку… А там швальную и детясли устроим…
И тут же хлопнул по плечу Вихлястиху:
– Вот кого бабьим руководом назначим – гвардеец женщина!
Со всех сторон не слаба! Приходи – проинструктируем, и навертывай на все сто процентов.
– Да, сваи забивать можно! – это опять мужчины.
А бабы надрывно вперебой плескали угарной бранью и насмешками:
– Гвардеец-то гвардеец, да только с другого конца!
Вихлястиха, отплевываясь во все стороны, легко выбежала во двор, и уже за дверями, покрытый смехом, послышался ее голос:
– Псы! Ошкоульники!
7
В один из вечеров после бесчисленных заседаний Василий одиноко бродил между разрушенных построек. По дороге и на узких тропах валялись разбросанные инструменты и просто куски ржавого железа. Над темными вершинами Баяхтинского хребта, в рваных облаках, над развалинами прииска едва мерцал крюк умирающей луны.
Чья воля отняла жизнь у этих омертвелых, ссутулившихся в белые сугробы драг? Паровой молот огромной кузницы тогда потрясал грохотом тайгу, а теперь из пустых закоптелых стен черною пастью оскалились чуть не доверху заметенные снегом отверстия, где висели тяжелые двери. Теперь двери изрублены на растопки, и у простенков только кое-где еще болтаются ржавые петли. С наметенных сугробов можно без затруднения взойти на крыши строений. Только раскопками можно узнать, что осталось в целости. А еще в семнадцатом году здесь были гладкие, под метелку вычищенные дороги…
В мастерских они проводили ночи в тяжелое время, когда на прииске царил казачий хмельной разгул, и отсюда же устроили нападение на карательный отряд. Василий был еще мальчиком.
На повороте к своей казарме он встретил Яхонтова. Сквозь бледную сетку лунных теней видно было, как упрямый лоб техника морщился, а глаза впивались далеко в темные мертвые дебри.
– Чертово провалище! – заговорил он, как всегда, размеренно и чеканно. – Сотни раз думал и передумал сняться с якоря, а все остаюсь, точно обреченный. Диковинная штука это – прошлое!.. Я ведь по тайге шляюсь пятнадцать лет, и становится страшно, когда подумаешь о выезде. А по ночам мне чудится ход машины и треск канатов, и когда подряд не сплю две-три ночи, то ухожу в тайгу лечиться… Хороший врач – тайга!
Они прошли уже Васильеву квартиру и по хорошо разъезженной дороге повернули влево, в тенигус[4]. На взгорье, около темной грани тайги, три окна смотрели тусклыми огнями. Там раньше была квартира управляющего, а теперь живет семья Сунцовых.
– Странная семья, – угрюмо продолжал Яхонтов, обрывая нить начатого разговора. – Я встречался еще с их отцом. Он в каком-то городе имел несколько домов – здорово грабил за квартиры, а сам почти всю жизнь скоротал здесь, в тайге, среди приискателей.
Сам он как будто из ссыльных цыган, а женился на дочери управляющего, вернее, увез девушку и скоро доконал ее. Учил детей…
– Чему? Своему ремеслу? – усмехнулся Василий.