Дрон - Иллюзия отражения

Петр Катериничев

Иллюзия отражения

(Дрон-5)

Пролог

Москва, Старая площадь

– Это и есть Дрон? – Человек в дорогом костюме, сшитом у портного, каких всего-то в стране было меньше полудюжины, положил фото Олега Дронова на матовую поверхность стола.

– Да. Его еще называют Додо, – ответил ему моложавый мужчина в форме контрадмирала. Просветы на его погонах были голубыми, как у офицера военно-воздушных сил.

– Странный псевдоним, – произнес хозяин кабинета.

– Редкая птица.

– В смысле?

– В прямом.

– Он служил в вашем ведомстве?

– Работал. Это было еще при Союзе.

– Не лукавьте, адмирал. Мне подготовили подробное досье. Этот малый оказывался всегда в то самое время в том самом месте, где происходило нечто.

– К нам это не имеет никакого отношения.

– Вы хотите, чтобы я в это поверил?

Адмирал пожал плечами:

– Верить можно только в Бога. Все остальное...

– Да вы философ. Хотя при такой работе... Когда все знаешь и ничего никому не можешь сказать... Вы не устали от тайн, адмирал?

– Никаких тайн. Просто мы ничего не комментируем. Это мировая практика. Или, если угодно, этика.

– У людей вашего ведомства есть этика? – насмешливо спросил хозяин кабинета.

– Есть.

– Бросьте, Евгений Петрович. Этика кончается на уровне капитанов. Ну, может быть, полковников. Это высшее звание для людей вашей профессии, занятых непосредственно делом, а не интригами. На уровне генералов она отсутствует. Знаете, почему? Чтобы стать генералом, мало громить врагов. Нужно еще и уметь сдавать своих. А мы ведь с вами генералы... по положению, нет?

Адмирал промолчал.

– Кстати, кто этот Дронов по званию?

– У него нет звания.

– Даже так?

– Он никогда и нигде не служил.

– А если покопаться?

– Ваши порученцы копались. Что-то нашли?

– Лет семь назад ходили какие-то слухи... – продолжил хозяин кабинета.

– Слухи – вещь упорная. Куда более упорная, чем факты. Надо же и людям власти чем-то тешить свое воображение.

– Вы произнесли «люди власти» так, словно хотели сказать «чернь».

– Каждый слышит то, что хочет услышать.

– Я хочу внятного объяснения: почему вы рекомендовали Дронова?

– Вы сказали, что предстоит выполнить неординарную задачу. Дронов способен решать именно такие.

– Но в детали мы его посвящать не будем.

– Пока вы и меня ни во что не посвятили, господин Ведерин.

– Мне привычнее обращение «товарищ». А еще лучше – Сергей Анатольевич. А знаете, чего я никак в толк не возьму, Евгений Петрович? Как вы вообще стали генералом... при таком характере.

– Я адмирал.

– Бросьте, Вересов. Вас, поди, и на ялике укачивает.

– Бывает.

– Так как же? «Мохнатых лап» за вами не водится, именитых предков – тоже, с сильными мира сего вы водочку не потребляете...

– Я работник хороший.

Ведерин откинулся на спинку кресла и искренне рассмеялся:

– Забавно. Чем лучше работник, тем хуже характер. Так, кажется, говорят американцы.

– Не слышал. Да и Россия – не Америка.

– Приятно, что вы это осознаете, Евгений Петрович. Здесь принято выполнять приказы.

– Так точно.

– Я вам скажу, почему вы мне сливаете этого Дронова...

– Слушаю вас внимательно.

– Он плохо управляем. А вы ведь управленец, адмирал. Если начнутся какие-то заморочки – вы в стороне, нет?

– С Дроновым заморочки невозможны.

– Вот как?

– Только морок. Непроглядный, как тьма.

– Ну да. Вы еще и ироничны. Эдакое интеллигентское умничанье... Смешно стараться быть независимым – вы же взрослый человек, Евгений Петрович. Все мы зависим друг от друга... если хотим быть «на плаву». Так все-таки, почему вы нам рекомендуете Дронова?

– Я уже объяснил.

– Это – единственная причина?

– Нет. Вы назвали место: Саратона. Дронов сейчас именно там. Его не нужно специально вводить.

– Что он там делает?

– Живет.

– Просто живет?

– Просто живет.

– Разве сейчас хоть кто-то может позволить себе роскошь жить просто?..

– Завидуете, Сергей Анатольевич?

– Ничуть. Простота – хуже воровства. Человечек скрывается в вымышленном мире, а жизнь... Она этого не прощает. Никому.

– Мир Дронова не вымышленный. Он просто другой. Отличный от нашего с вами.

– Вот это и раздражает. Вас нет, адмирал? Так что он там делает, на Саратоне? Проживает украденные миллионы?

– Работает.

– Кем?

– Спасателем. На пляже.

– Что, многие тонут?

– Спасатели всегда нужны. На случай.

– Признайтесь, адмирал, а не ввели ли вы вашего Дронова... Не хотелось бы никаких, как принято теперь выражаться, непоняток. Особенно между нашими... структурами.

– Никакого отношения мы к Дронову не имеем, как и он к нам.

– Он что, деньги там зарабатывает?

– Ему всегда нравились солнце и море. И не нравилась карьера.

– Может быть, он еще и хиппи?

– Нет. Просто человек.

– И все-таки – простой человек?..

– Простых людей нет. Есть – люди, а есть...

– Бросьте. Всех нас к жизни привязывают не столько чувства, сколько обязательства, установления и ритуалы. Куклы на ниточках, вот кто такие люди.

– И мы тоже?

– Мы тоже. Надеюсь, хоть с этим вы согласитесь?

– Отчасти.

– И на том спасибо. Ну а теперь – к существу дела. Не буду говорить вам, Евгений Петрович, об особой деликатности данной операции. Дело касается детей таких лиц, – хозяин кабинета возвел глаза к потолку, – что... Ну вы понимаете.

– Понимаю.

– Тогда – суть вопроса. Не секрет, что чада многих наших высших сановников обучаются да и живут давно не в России. С одной стороны, это правильно: они сызмала знакомятся с отпрысками влиятельнейших мировых финансовых и политических кланов. В условиях экономической и политической глобализации это важно. И не вздыхайте так печально, адмирал: я знаю не хуже вас: наши «вероятные друзья» тем самым рекрутируют себе будущих «агентов влияния» довольно высокого уровня: люди, привыкшие к ценностям западной цивилизации, не захотят от них отказываться. Те, кто вырос там, никогда не будут чувствовать себя дома здесь. Но... Согласитесь, так было всегда: наследники дворянских гербов и в России восемнадцатого или девятнадцатого века росли в своих имениях, как в резервациях, приучиваясь смотреть на окружающих их крестьян вовсе не как на людей, а как на средство достижения политических целей государства. Или – своих личных целей. Не так?

– У российского дворянства был потомственный идеал служения Отечеству.

– У кого-то был, у кого-то – нет. По-разному складывалось. Как и теперь.

– Пожалуй.

– Но хватит философических и исторических экскурсов. Что было, то прошло. Нас сейчас беспокоит совершенно конкретная ситуация.

– Слушаю вас.

– Саратона сделалась не просто популярным дорогим летним курортом. Там дети элиты могут пообщаться между собой, что называется, совершенно свободно, без церемоний. Ввиду этого Саратона стала зоной нейтралитета для всех и любых преступных кланов или разведок. Не мне вам рассказывать, что мировая элита живет по своим законам, и законы эти нарушать кому бы то ни было из «низов», будь то мафии, спецслужбы или шайки «борцов за идеалы», возбраняется категорически: мир слишком тесен, чтобы в нем можно было безнаказанно исчезнуть, если тебя решили найти. Найти и наказать. Полагаю, вам это знакомо.

– Да.

– Я уже не говорю о финансовой зависимости всех вышеперечисленных структур от сильных мира... Так вот, в последнее время среди «бриллиантовой молодежи» появилось новое увлечение: «чако». Слышали?

– Нет. Не моя специализация.

– Это синтетический наркотик. Вводится не шприцем – таблетка. Привыкание, по-видимому, с первого приема. Но зависимость не жесткая, как у героина, скорее психологическая. – Хозяин кабинета помолчал, продолжил: – Наши специалисты расшифровали химическую формулу, но – развели руками. Как и у большинства наркотиков, механизм воздействия данного препарата на организм в целом и человеческую психику не выяснен. Но... Месяц назад сын главы правительства небольшой страны в Южной Европе покончил жизнь самоубийством. У нас есть основания полагать, что до этого его отцу было сделано предложение об определенном действии или бездействии в чьих-то интересах. Политик давлению не поддался, в результате – спланированный несчастный случай. Чуть ранее прошла серия подобных инцидентов с детьми весьма высокопоставленных госслужащих в среднеазиатских республиках. Мы предполагаем, что и среднеазиатские инциденты, и южноевропейский – звенья одной цепи. Более того, демонстрация силы со стороны определенной группы людей.

Эту группу мы не знаем. Ни ее целей, ни ее задач, ни ее структуры. А проблемы – уже появились. Как водится, наши «вероятные друзья» заподозрили нас. Мы – их. Все вместе – китайцев: уж очень препарат необычный. Вернее... Препарат-то, может, и обычный, как детский гематоген, а вот последствия... Встретились на нейтрале. Договорились считать, что сие – происки международного терроризма.

– Очень действенная методика решения проблемы.

– Не ерничайте, адмирал. Вы же поняли уровень угрозы.

– Да. Чадо любого из высокопоставленных людей после приема препарата становится как бы миной замедленного действия. Под угрозой уничтожения ребенка – покончил с собой, кого это взволнует, кроме близких, – отцов можно принудить к принятию тех или иных решений.

– Это не просто – отцы... Это – Большие Родители. И в политике, и в бизнесе. Элита.

– Я понимаю. Не исключено, что проводилось или проводится и кодирование на суицид – под воздействием препарата или под его прикрытием.

– Ничего не исключено.

– Известно что-то конкретное?

– Нет. Я же сказал: Саратона – неприкосновенная территория.

– Но кого-то это не испугало.

– В некоторых людях совсем нет уважения.

– Почему бы Большим Папам просто не забрать чад оттуда?

– Во-первых, где гарантия, что эта зараза не распространилась уже на Итон, Оксфорд, Кембридж, Сорбонну? Ну а во-вторых... Во-вторых, Самых Больших пока не информировали. Объяснить, почему?

– Нет. Никто не может дать гарантии, что их дети у ж е не подверглись воздействию «чако». А противоядие, как я понимаю, неизвестно.

– Именно. Так что задача ясна: найти группу, вычислить интересы, найти противоядие наркотику.

– Если оно есть.

– И еще. Нужно постараться... очень-очень постараться, чтобы тайной препарата раньше нас не завладели наши «вероятные друзья».

– Полагаю, в Штатах кто-то проходит сейчас подобный инструктаж.

– И в Штатах, и в Китае, и в Германии, и в Турции, и в Израиле, и бог знает где еще. Слишком велик соблазн и... подозрительность. Когда-то это именовали бдительностью.

– Дружественных разведок не бывает.

– Притом ни одна из сторон не будет действовать в Саратоне открыто. Как и информировать своих политиков о происходящем до окончания «тихой охоты». – Ведерин помолчал, добавил с кривой ухмылкой: – Государи не жалуют гонцов, приносящих дурные вести. – Он покрутил в руках дорогую перьевую ручку, вздохнул. – Надеюсь, адмирал, вам понятен уровень сложности и, если угодно, ответственности.

– Так точно.

– Вот и хорошо. Никто из людей, введенных в операцию, не будет знать ее конечных целей. Наши разработчики подготовили хороший план. Сейчас вы с ним ознакомитесь.

– Роль Дронова?

– Вы же уже догадались, адмирал.

– Возможно.

– Мы спровоцируем ситуацию, в которой... Ну да лучше все-таки прочтите.

Хозяин кабинета пододвинул адмиралу папку. Тот раскрыл. По мере ознакомления с документами лицо его становилось все мрачнее. Закончил, поднял взгляд на Ведерина.

– Вам что-то неясно, адмирал Вересов?

– Напротив. Мне ясно все.

– Вот и славно. Ситуация такова, что... Вы же знаете, есть такое понятие: «допустимые потери». А войны без убитых не бывает. Таков мир.

Глава 1

Саратона, Атлантика

Так уж случается в жизни, что все мы снова и снова, как в ранней юности, оказываемся в начале пути. У подножия. И заснеженная вершина Килиманджаро все так же сияет недостижимым покоем, и то, что ты был на этой вершине или рядом, совсем рядом, теперь вспоминается сном, видением, миражом...

И нужно все начинать сызнова. И даже прошлое твое кажется мнимым, несущественным, и даже когда ты возвращаешься в знакомые, но давно оставленные тобою места, то так и не можешь поверить, что все, что происходило здесь когда-то, было для тебя единственным, неповторимым, важным. Было когда-то твоею жизнью. И тогда понимаешь, что со временем и сам ты изменился уже настолько, что не можешь вернуться к себе – прежнему... Хотя... В глубине души ты так и остался прежним: веселым и застенчивым мальчуганом, принимающим эту жизнь на веру – так, как только ее и надо принимать.

И лишь затаенная горечь в глубине сердца напоминает о том, что за спиною – череда потерь, предательств, разочарований... И ты запрокидываешь голову и смотришь на звезды. И понимаешь, что и это пройдет.

Я включил мотор, и катер, взметнув бурун, ходко пошел к берегу. Время к полуночи. Время любви, неги, ночных увеселений, расчетливых беспутств, безотчетных признаний...

На мостках ждал Фред Вернер. Его дежурство – от полуночи до шести утра.

– Дрон, ты как соленой воды наглотался.

– Да?

– Снулый какой-то. Унылый.

– Бывает.

– Или – старый стал.

– Уже нет. Человек стареет, когда ему исполняется тридцать. А потом – только взрослеет.

– Разве?

– Приходят новые молодые. Им нравится другая музыка, они носят другие шмотки, у них другие кумиры по мелочам и другие идеалы по существу. В тридцать это еще раздражает.

– Потом нет?

– Нет. Тридцатилетними стали другие. Теперь – их черед раздражаться. А к нам приходит покой. Мы-то знаем, что все так и будет.

– «И нет ничего нового под солнцем...»

– Как и под луной.

– Под луной прохладнее. День был жаркий. В вечерний заплыв пойдешь?

– Сегодня нет. Устал.

– И правильно. Бетти приготовила великолепных рапанов в белом вине. И вообще – ребята хорошо сидят. Жаль было уходить.

– Работа.

– Скорее это пенсия. С легким трудовым подъемом.

– Мне нравится. Много солнышка.

– Иногда слишком.

– Солнца никогда не слишком.

– Это ты не бывал в Намибе, Дрон.

– Намиб?

– Пустыня в Юго-Западной Африке.

– А-а-а.

– Бывал?

– Нет.

– Там все – слишком. Днем – слишком много солнца. Ночью – слишком много инея.

– Что нибелунгам – иней? Божья роса.

– Когда как. – За разговором Фред долил полный бак, вздохнул. – Не люблю дежурить ночью.

– Что так?

– Мыслей много.

– Про жизнь? Или?..

– И про жизнь тоже.

– Брось. Мы – живы.

– То-то и оно.

– В нас нет зависти.

– Не лукавь, Дрон. Есть.

– Чему завидовать?

– Юности.

– Эта новая юность – чужая. Я в ней ничего не понимаю, Фред.

– Может, ты и прав. Мы-то уже знаем, что жизнь сложится совсем не так... Мечтаешь быть воздушным шаром, и подняться на недостижимые высоты, в стратосферу, к звездам, и свершить не просто невозможное – немыслимое... А потом становится ясно: ты всего-то цветной шарик. На чужом празднике.

– Быть украшением не так плохо.

– Ты прав. Мишенью – хуже.

– Так кто из нас сегодня смурной, Фред?

– Ты, Дрон. А вообще... Все мы маемся. Жизнь скучна, когда из нее исключена высшая ставка. И – выбор.

– Между нею и смертью?

– Именно.

– Соскучился по намибийской пустыне?

– Может быть. Хочется чего-то... Не знаю.

– Риска?

– Покоя.

– Тебе здесь беспокойно?

– Сегодня – да. А риск... Его ищут любители. Профессионалов он сам находит.

– Спокойного дежурства, Фред.

– Лучше бы наоборот.

Фред зачерпнул горсть воды, она прошла сквозь пальцы и снова соединилась с морем.

– Вот и вся наша жизнь. Какая бы она ни была. А потому... Смотреть на такие звезды и знать, что они будут сиять всегда, мне порой просто невмоготу.

Глава 2

Тоска наступает тогда, когда человеку не хватает в жизни чего-то важного. Существенного. Того, без чего ему не живется. У одного это – слава и почет, у другого – карьерная тусовка, у третьего – деньги. А на самом деле... Людям не живется без жизни. И что тому виною – усталое воображение, повседневная рутина или что-то еще... Так уж выходит, что у большинства людей жизнь складывается из ожидания. И надежды на то, что станет лучше.

Ну а еще – в России мало солнышка. Совсем мало. А если оно и случается, люди по привычке греются водкой. Что еще делать, когда солнышка мало, а кругом только ночь?.. «Темная ночь, только пули свистят по степи...»

Наверное, я затосковал. Смешно. Над головой – яркие звезды Саратоны, морская вода тепла и ласкова, берег не просто освещен – чист, наряден, блестящ... Саратона – пристанище уверенной праздности и спокойной, привычной респектабельности. А вот поди ж ты... «Степь да степь кругом, путь далек лежит...» Наверное, сердце всегда будет стремиться в зиму, в которой когда-то замерзало. Или зима – это вовсе не время года, а состояние? Как и то странное, мучительное ожидание, полное печали о несбывшемся и тоски о непережитом, что бывает после темной, затяжной осени, сразу перед снегом?

Перед снегом в душе – как в степи,

Полусонной, продрогшей, ночной,

Перед снегом грущу о любви,

И о том, что не сбылось со мной,

И о том, что сбылось, но прошло,

Словно надпись «люблю» на снегу,

И о том, как чужое тепло

Сердце льдом обмело, как в пургу,

И о том, как краснел до ушей

И не смел прикоснуться к руке,

И о том, как нарвал камышей

На сиреневой смутной реке...

Все пройдет, отлетит, говорят,

Ночь застелит туманами встреч,

Но о том, как прекрасен закат,

Буду помнить, и – буду беречь

Тот наивный и любящий взгляд,

Что связал нас – полжизни назад [1].

Человек счастлив тогда, когда его ждут. Когда без него одного – безлюден весь этот большой мир с морозами, пустынями, степными ветрами, звездами, океанами... Когда ему есть куда возвращаться.

А мне возвращаться было некуда. И не к кому. Она ушла зимой. Я ждал ее, звонил, а когда она все-таки пришла за чем-то оставленным, спросил: «Мы поссорились или расстались?» Она ответила: «Мы расстались». И все кончилось. Странный я человек: никогда не готов к расставанию. Или – к нему никто и никогда не готов?

Смотреть на зимнюю московскую слякоть и ждать слякоти весенней мне было невмоготу. И я уехал на Саратону. Солнца здесь куда больше, чем в России. Вдоволь. А счастья?

Саратона – остров. С одноименным городом на побережье, который местные жители пышно именуют столицей, с пляжами вдоль всех трех берегов, кроме западного, обрывистого и крутого, со множеством больших и малых особняков, как принадлежащих грандам мировой элиты, так и сдающихся внаем, с вечнозелеными кустарниками, пальмами и всегда теплым в этих местах океаном.

Мы, четверо спасателей, работающих на обширном участке пляжа, принадлежащего со всеми кафе, шале, бунгало, каруселями и маленьким городком аттракционов в лесопарке отелю «Саратона», самому дорогому из дорогих и престижному из престижнейших, не уступающему знаменитому лондонскому «Королю Георгу», жили чуть в стороне от Саратоны, на высоком обрыве над простором океана, к которому сбегала бог весть сколько веков назад вырубленная в скале тропка, увитая зарослями жимолости, жасмина и дикой розы.

Я, Олег Дронов, Фред Вернер, Элизабет Кински и Диего Гонзалес разместились в четырех трейлерах, расположенных четырехугольником; пятый, хозяйственный, располагался чуть в стороне. Естественно, имелись все удобства и даже душ горячий у каждого – Европа все-таки, хотя вокруг и Атлантика. Есть у нас и общая терраса, увитая дикими розами, виноградом, укрытая сверху рыбацкой сетью; широкий деревянный стол, керамические светильники, свечи, большие, врытые в землю амфоры, в которых пламенеют цветы... Жить можно.

Диего был здесь старожилом: почти пять лет. Остальные подтянулись кто прошлой зимой, кто нынешней весной. Спрашивать друг у друга, почему каждый из нас здесь, считается бестактным. Потому мы друг у друга ничего и не спрашиваем. Каждый рассказывает о своей прошлой жизни только то, что считает нужным.

Просто все мы прежнюю жизнь уже завершили, а к новой не прибились... Еще не прибились или уже? Бог знает. Или – мы просто ждем? Чего? Никто не скажет. Так уж устроены люди: каждый полагает, что в жизни его все сложилось бы иначе, если бы... А вот это «если» каждый тоже выдумывает себе сам.

Навстречу мне шагал Фрэнк Брайт – пляжный служитель при каруселях и комнате смеха. С виду был он тщедушен, не жилист и не силен; пожалуй, он вызывал бы сочувствие, если бы не его всегдашняя язвительность, порою остроумная, но часто – злая. Злится ему было от чего: именно про таких индивидуумов сказал некогда Франсиско Гойя: «Есть люди, у которых самая непристойная часть тела – это лицо». Лицо Фрэнка Брайта было сморщено, как засохшая груша: обширный ожог рубцевался как попало, да еще и шрам с левой стороны кривил рот, оставляя его полуоткрытым в постоянной ухмылке; да еще и два неровных передних зуба... Все это делало Фрэнка похожим на мультяшного персонажа.

– Привет, Дрон.

– Привет, Фрэнк. Что поздно сегодня?

– Да парочка влюбленных на карусели закружилась. Потом дали хорошие чаевые, попросили запустить их в «лабиринт». А мне что? Любой каприз за ваши деньги. Уж они там порезвились, я вам доложу, как тысяча мартовских котов. И – кошек, разумеется.

«Лабиринтом» называлась еще одна комната, полная косо поставленных зеркал – любой дробился в них в десятках, сотнях, тысячах отражений, теряясь в этом Зазеркалье и повторяясь в нем бесконечно...

– Комната смеха сегодня тоже не пустовала?

– Не-а.

Меня и самого всегда интересовало, зачем люди идут туда – чтобы увидеть свое возможное уродство? Или – вздохнуть с облегчением, дойдя до последнего, правильного стекла?.. Я спросил это у Фрэнка, и он ответил, сморщив в усмешке кукольное личико:

– Люди очень любят себя, и они любят себя всякими! А зеркало... Что зеркало? Только стекло. – Подумал, добавил грустно: – Оно не выявляет уродства, но и не скрывает его. Да, люди обожают себя. О-божают! Делают из себя божков! Идолов! Кумиров! И – поклоняются себе самим и – больше никому. Таков мир.

Мы распрощались с Фрэнком, как разминулись. А мне подумалось вдруг: а что, если этот невеселый паяц прав? И мир действительно таков? И как тогда жить дальше всем нам?

Для себя я точно знаю одно: если ты не ведаешь, что тебе делать или как жить, – просто иди. Лучше – вперед и вверх. Вот только не нужно ничего преодолевать. Просто иди, смотри по сторонам и увидишь, как хороша жизнь. Она хороша летом, когда луг пахнет медом, а бор – хвоей... Она хороша зимой, когда снежок поскрипывает под ногами или когда лепит мокрый снег вперемежку с дождем, – ты идешь, вдыхая морозный или сырой воздух, и каждая клеточка твоего тела пульсирует радостью движения... Иди!

Глава 3

В тот вечер я поднимался от моря по кромке шоссе, все ускоряя шаг. Лицо мягко ласкал вечерний бриз, и жизнь в этом тихом бархатном раю в который уже раз показалась если и не счастливой, то сносной.

Машин было мало. Они обгоняли меня, обдавая жаром. Некоторые пассажиры оглядывались: пешеход был здесь в диковину. Я шагал по левой стороне навстречу движению. Ветер быстро смывал с перегревшегося асфальта запах гари; тело разогрелось движением, и я даже пожалел, что не остался поплавать. Потом решил: спущусь к океану от дома и два-три километра одолею. Вода сейчас сказочная.

Дом. Так уж устроены люди, что стараются назвать домом любое жилище, в котором задержались хоть на какое-то время. И хотя все мы умом понимаем, что тесное обиталище на теплой, но чужой земле домом от того не становится, а все же... Жить легче, если считать именно так.

Свет фар ослепил. Не смиряя шага, я подал влево, но вдруг понял – автомобиль летит прямо на меня. В последнюю секунду успел соскочить к самой кромке шоссе, автомобиль пронесся в каком-то миллиметре, засыпав вывернутым тяжелыми протекторами крупным щебнем. Один камень острым краем раскроил скулу.

Я чуть поплыл от удара, наклонился, опершись о колени и мотая головой, пытаясь унять выброшенную в кровь дикую дозу адреналина. Сердце колотилось бешено; энергия требовала немедленного выхода.

А машину занесло; она неловко заюзовала по обочине, притормозила, бешено вращая колесами и пытаясь выбраться на шоссе... Как оказался в моей руке камень, я и сам понять не смог; но треск раскрошенного заднего стекла был мне приятен.

Автомобиль застыл, две передние дверцы распахнулись одновременно, и на меня с обеих сторон понеслись тяжеловатой трусцой раскормленные атлеты. Ясный месяц, наши: кто еще станет куражиться в субтропиках развлекухой черемушкинского разбора?

Водитель добежал до меня первым, успел хрипло высказаться на предмет всякой саратонской швали и – замолк: я легко ушел под летящий в голову кулак и с маху ударил мужчину в порченную алкоголем печень. Тот словно споткнулся, рухнул на колени и уткнулся лицом в щебенку.

Второй казался непробиваемым. Дважды уклонившись от его ударов, я основательно вломил ему по корпусу, но он только екнул, глотнул воздуха и провел столь скорый удар, что я едва ушел уклоном! На секунду я встретился с ним взглядом и чуть не опустил руки: в глазах моего противника тлела злая усмешка, словно... Словно он решил просто поиграться со мной, как кот с мышонком, чтобы потом сожрать, аппетитно похрустывая размалываемыми крепкими челюстями косточками...

Новый удар был болезнен – парень въехал мне в скулу, уже рассеченную камнем, улыбка скривила его губы, а взгляд стал презрительно-жалеющим... Или это ночная Саратона играла огнями праздника в его расширенных зрачках?

А потом я уже не думал ни о чем и ничего не чувствовал. Голову поволокло странной волной, я сделался легким и безмятежным, и как только он слегка отвел плечо, я залепил в незащищенный подбородок два хлестких боковых. Руки заныли, но боец, казалось, этих ударов даже не заметил, ринулся вперед и попытался меня обхватить и свалить. Я отступил назад и чуть в сторону, ушел нырком под руку, жестко пробил снизу в подбородок и добавил крюком справа. Голова нападавшего дважды дернулась, глаза помутнели, он опрокинулся навзничь и остался лежать недвижной массой, словно борец сумо, выпивший тазик сакэ.

К авто я подошел из чисто детского любопытства: наши есть наши, как говаривал некогда один знакомый поляк: «Славяне-то мы славяне, только мы деремся до первой капли крови, а вы, русские, до последней».

Оттого очень хотелось убедиться: не затаился ли в автомобиле круторогий такой пацанчик в обнимку с бейсбольной битой; а вдруг покажусь я ему после пары косячков болотным страшилищем, да и вкатит он мне по загривку от широты славянской души. Кому оно надо? Мне точно нет.

Встречной пули я не опасался. Огнестрельное оружие на Саратоне не рисковал носить никто – табу; пугал даже не приличный срок за «хранение», а то, что больше двух-трех дней любитель огнестрела в местной кондиционированной и образцово-показательной тюрьме не протягивал; то ли пища была экзотичной, то ли климат суровым, а – сердечный приступ, и все. Стволы имелись лишь у охранников в аэропорту и у префекта здешней полиции. Но они их никому не показывали.

В салон я заглянул осторожно, а там... Девушка в белоснежном бикини смотрела на меня темными, как предгрозовое море, глазами... Рот ее удивленно округлился, и она произнесла на чистом иностранном языке:

– О-о-о...

Я скромно пожал плечами.

– Ну надо же... – Глаза девушки пылали счастливым азартом.

– Бывает...

– Всю жизнь мечтала встретить на большой дороге благородного разбойника! Со шрамом!

Что я мог ей сказать? Что царапина от щебенки – не шрам от шпаги? Что благородных разбойников не бывает? Что все дороги на Саратоне упираются в океан? А потому ответил просто:

– Мечты сбываются.

Глава 4

– Мечты сбываются... – как эхо повторила девушка.

– Но не у всех, не всегда и не во всем.

Она расхохоталась, тряхнула волосами:

– Зачем ты бросил в нас камнем?

– Погорячился.

– А где Сашок и Витек?

– Отдыхают. Здесь ведь курорт.

Девушка расхохоталась:

– Им повезло. Не успели прилететь и сразу – процедуры. Этот массаж им доктор прописал?

– Угу. Местный невропатолог. Климат здесь легкий и умиротворяющий, вот и массаж такой же.

– Так ты – доктор?

– Нет.

– А кто?

– Прохожий.

– Где ты так загорел, прохожий?

– Под солнцем.

Если что меня и удивляло, так то, что девушка осталась весела, абсолютно спокойна и даже кокетлива. Беззаботна. Не то что она не заметила происшествия – трудно не заметить, когда тебя усыпают раскрошенные осколки заднего стекла, а твои попутчики бездвижно лежат на асфальте, посапывают и в «снах» их нет ничего, кроме черной ночи... Удивительнее было другое – девушка на все это просто не обратила внимания.

– А ты не боишься, доктор?

– Чего?

– Что «лечить» теперь начнут тебя?

Я лишь пожал плечами. Девушка здесь первый день. Это очевидно. Что я мог пока рассказать ей о Саратоне? Ничего.

– Это вряд ли.

– А ты кто вообще?

– Спасатель.

– Звучит торжественно.

– Работа такая.

– И от чего ты спас этих дутых мальчиков?

– От высокомерия.

– Ты за этим раскрошил нам стекло?

– Погорячился. В здешних местах не принято наезжать на пешеходов.

– Разве на тебя наезжали... По-моему, эти ребятишки если наедут, мало не покажется.

– Это ваши друзья? Или охрана?

– О нет. Перемолвились словом-другим в гостинице три часа назад. Мы прилетели вчера. Одним бортом. А вечером сидела на улице, в кафешке – скучно, знаешь ли. Они проходили мимо. Я им помахала, как старым знакомым. Они показались мне забавными. Ну, мы выпили и все втроем поехали прошвырнуться. Проветриться.

– Проветрились?

– Более чем. Подбрось меня до отеля «Саратона», спасатель. Вожу я плохо, а в таком состоянии боюсь, что взлечу и – унесусь в это райское небо. – Девушка помолчала, произнесла: – Меня зовут Алина Арбаева.

– Знакомая фамилия.

– Ее знают здешние спасатели?

– Шарик маленький. Ее знают все, кто любит кататься на автомобилях.

– Ну да: саночки здесь явно никогда не возили.

– Азиатская нефтяная компания. Поздравляю, у вас состоятельный папа.

– Слушай, спасатель, может, ты перестанешь «выкать» и скажешь, как зовут тебя? Я на Саратоне впервые, но меня уверили, что здесь все по-простому и по-взрослому.

– Меня зовут Олег.

– Не будь нудным, Олег! Садись за руль и – поехали.

– Это твоя машина?

– Понятия не имею, чья это машина! А какая разница? Я хочу в гостиницу, чуть-чуть мартини с вишенкой, ванну... И наверное, спать.

– А эти ребята?

– Попутчики? Что мне до них? Пусть полежат на обочине. Отдохнут. Проветрятся. Ты не убил их?

– Нет.

– А чего они до сих пор валяются, как неживые?

– Придуриваются, я полагаю.

– Зачем им?

– Чтобы не получить еще.

– По-моему, это бодрые ребята. И побоев не боятся. Просто рука у тебя тяжелая. Ничего. Им на пользу. Впредь не станут куражиться вне родного отечества и наезжать на незнакомцев. Очухаются – на попутках доедут. Разопьют по полкило беленькой и завтра, как проспятся, будут уверены, что им все приснилось. В дурном сне.

– Тебе не грозит их полуночный визит? Вдруг ребята захотят общаться дальше?

– Не хочу я с ними больше общаться. Я остановилась в пентхаусе. Кто их туда пустит?

Я только кивнул. Служба в отеле отлажена, как хороший швейцарский хронометр. Как правило, о постояльцах там знают все.

– Так ты подвезешь меня, спасатель?

– Поехали.

Девушка чуть наклонилась ко мне, произнесла полушепотом:

– А ты мне нравишься, спасатель. Надеюсь, наш сон будет счастливым.

Глава 5

До отеля «Саратона» – самого фешенебельного курятника на здешнем и без того небедном курорте – мадемуазель я домчал за четверть часа, стараясь ввиду отсутствия заднего стекла и общей усталости внимательно наблюдать за дорогой. А потому совсем не знал, что делается на заднем сиденье. А зря.

Что уж там потребляла дитя петролеума и падчерица алюминия, какие «колеса» раздумчиво размалывала крепкими зубками, а только когда я подкатил к отелю и собрался лихо передать руль служке, тот сделал круглые глаза и заспешил в холл.

Объявился сам мэтр Иван Саввич Савин, уроженец здешних мест и потомок казаков времен врангелевского исхода. Он деликатно покашлял в кулак.

Наконец-то и я соизволил обернуться. Девушка была не только абсолютно пьяна, она оказалась совершенно голой. Бикини с распущенными тесемками съежились сиротливо на сиденье, а из одежды на Арбаевой остались лишь «скромные» босоножки от Версаче и не менее «скромный» браслет от Тиффани.

Обаяние новой русской – буржуазии? Или, как выговаривал Владимир Ильич, буржуАзии? Словцо какое-то мелкотравчатое, к большей части чад и домочадцев наших сырьевых магнатов вовсе никак не относящееся. Это они-то «буржуазия»? Чтобы стать буржуазией – а отпрыски таковой в Саратоне бывали регулярно, – нужно, чтобы поколений пять твоих предков до дыр истерли нарукавники в заштатных банчонках Цюриха или Базеля, за конторками каких-нибудь Фордов и Морганов... Вот тогда, глядишь... А у нас пока... так. Флибустьеры и душегубы, от обычных бандитов до директоров бесчисленных фондов, те, кто «отпилил» много от страны с незабытым и грозным названием СССР, и те, кто отпилил очень много. Короче – пена.

Ну а на Саратоне их чада в «неформале» могут пообщаться с отпрысками буржуазии старой, или, как это именуют в Штатах, «старых денег». Может, мир таким вот макаром и прибредет когда-нибудь к глобальной гармонии, но я лично в этом сомневаюсь. Очень сомневаюсь.

– Почему она... в таком виде? – спросил Савин.

– Саввич, почем я знаю? Может, она и по Москве так ходит.

– Ты как за рулем оказался?

– Шоферюгой подкалымливаю. Где ее бодигарды?

– Сама мадемуазель прибила.

– Ни бойфренда, никого?

– Никогошечки. Бесприданница просто. «Алина Арбаева, как она есть!» А хороша девчонка, если честно, а, Дрон? Где ты ее все-таки подобрал?

– На острове.

– А...

– Саввич, долго рассказывать, но ты же меня знаешь – не альфонс и даже не жиголо.

– Это да.

– Просто ее водила чуть не сшиб меня с дороги, получил камнем по стеклу, вышел с напарником на обочину потолковать со мною о разном, да там и остался.

– На обочине?

– На ней. Им там самое место. Мадемуазель испросила доставить ее к вам. Под хмелем она крепким или под кайфом – не понять. Да, ты службе безопасности своей передай, пусть разъяснят, что за мальчики. Она с ними вечером в каком-то кафе познакомилась. И остановились они, по ее словам, в твоем отеле.

– Вчера?

– Ну да. Мордатые такие. Здоровые. В недалеком прошлом «типа спортсмены».

– Такие обычно у нас не останавливаются. Но я проверю. И вышлю за ними машину. Где ты их обронил?

– Третий километр, шоссе номер двенадцать.

Савин кивнул, немедля приказал помощнику:

– На третьем километре, шоссе номер двенадцать – двое нетрезвых и побитых субъектов. Подберите, окажите необходимую помощь, доставьте в гостиницу.

– Будет сделано. – Помощник испарился.

Девушка сладко зевнула, свернулась на заднем сиденье клубочком, открыв самые потаенные места.

Савин только вздохнул:

– Слава Будде, на Саратоне бульварных газетенок нету, а то бы и папарацци, и всякое такое же непотребство... Тьфу!

– А «Таймс»?

– Лондонская? Нью-йоркская?

– Обе.

– О, это газеты других полетов.

– По мне – тех же самых.

– Дрон, без обид, уж где и как ты там с ее ухажерами разошелся, мне без интереса, а только помоги мадемуазель до пентхауса спроворить, мы же «Саратона», а не «Хилтон» какой-нибудь.

– Халатик бы какой-никакой...

– Да уже несут! И еще... Ты уж сам в подземный гараж зарули, а я команду дам, чтобы тебя прямо в пентхаус вместе с кралею и вознесли. Лады? Прессы-то у нас нет, а пересуды? Оно нам надо?

– Твоя правда, Саввич. Твоя правда.

В пентхаус нас сопроводил молодой человек. Я занес завернутую в халат леди Арбаеву в номер, огляделся, поместил на широченный диван, снял трубку антикварного телефона:

– Саввич? Мне тут до утра делать совсем нечего, ты бы сиделку прислал какую-нибудь, что ли, пусть за девушкиным похмельем или кумаром – пес знает, что с ней такое – присмотрит.

– Вот еще! – Алина внезапно встала с дивана, одним движением сбросив халат, подошла, вырвала трубку, скомандовала: – До утра нас не беспокоить! – и опустила трубку на рычажки.

Прошла к центру комнаты, опустилась в подсвеченную, размером с небольшой бассейн, ванну. Погрузилась с головой, вынырнула, встряхнула мокрыми курчавыми волосами, прошлепала босыми ногами ко мне, встала в позе самой откровенной и вызывающей.

– Тебя смущает моя нагота, спасатель?

– Не особенно, – честно ответил я.

– Ты что, голубой? Или импотент?

– Ты спросила о смущении. Я ответил. Пока. – Повернулся и пошел к двери.

– Посиди немного со мной, – попросила девушка, и голос ее прозвучал так, что я остановился, обернулся. На глазах Алины блестели слезинки. Она уже набросила халат, завернулась в него. – Посиди со мной чуть-чуть, просто посиди. Я не стерва, просто образ стервы мне словно «прописан». «Алина Арбаева – нефтяная молодежь», как она еще себя может вести?

– По правде?

– По правде.

– Мне все равно.

– Да? А как же ты тогда работаешь спасателем, Олег? Если тебе все равно.

– Люди здесь тонут не часто. Если кто-то порой лишь воды наглотается, а так... Сюда приезжают те, кто живет очень хорошо. А здесь – еще и весело.

– Что-то мне не очень весело пока.

– Ты перебрала в баре, потом наглоталась каких-то пилюль... Откуда веселье?

– А ты еще и нудный, спасатель. И – разозлен. Не так?

– Да. Я разозлен. Устраиваешь в авто стриптиз, мне приходится тащить тебя в апартаменты... Я не буду твоим приключением, Арбаева.

– Какой строгий молодой человек. Но поговорить-то со мной ты можешь? Просто поговорить?! Такая уж у меня жизнь: со мной никто никогда ни о чем не разговаривает, понимаешь?! Ты хоть можешь представить, насколько мне одиноко? Или указания раздают – и отец, и его подхалимы, а окружающие... Или стараются угодить, или – просто хамят! Особенно прислуга! Знаешь, тонкий такой вид хамства – когда на тебя смотрят, словно сквозь стекло, и ждут – нет, не чаевых, не подачки, – положенного! И если бумажка будет меньше принятой здесь «на чай» сотки, еще и оскал такой губами скроят, что просто врезать хочется!

– Кто бы знал, какая тяжелая у тебя жизнь...

– Не ершись, Олег... Давай просто посидим и поговорим. Хочешь, я тебя чаем угощу, хорошим.

Чаю я хотел. Девушка уловила мое легкое колебание мгновенно, сказала:

– Пойдем. Здесь по папиному настоянию оборудована даже особая чайная комната.

Чай Алина заваривала, как священнодействовала. Вообще-то я сам умел и любил заваривать чай, но поймал себя вдруг на том, что просто любуюсь девушкой: все напускное в ней словно куда-то исчезло, она просто сейчас старалась сделать этот любимый философами напиток настолько хорошо, чтобы гость почувствовал... Что? Давность традиции? Древность ритуала? Связь с тысячей поколенией ее предков, живших в нищете на пропитанной нефтью земле?..

Наконец она разлила чай темно-янтарного цвета в специальные круглые, чуть расширенные кверху стаканы – в таких он долго остается очень горячим и в то же время у поверхности чуть остывает так, что можно прихлебывать, – пододвинула мне поднос восточных сладостей.

– Что скажешь? – спросила она.

Я посмотрел на громадное, мерцающее мириадами звезд небо над головой:

– Ночь только начинается.

Глава 6

– Ночь только начинается... – тихо повторила Алина, запрокинув голову. – В такую ночь хорошо влюбиться. Или – умереть. Что вообще-то одно и то же.

– Не думаю.

– И я не думаю... Просто говорю... Где-то я это слышала, совсем недавно, и мне это показалось... откровением. Влюбиться и умереть – одно. Жутко, но прекрасно.

Я посмотрел внимательно на девушку – нет, она не производила впечатления человека инфантильного или девочки-подростка. Девочки вообще взрослеют быстрее и сакраментальное «Я – умру?» в утвердительное «Я умру!» переводят гораздо раньше своих ровесников, лет в четырнадцать—пятнадцать, когда пацаны даже не задумываются о вечности или бренности подлунного мира и собственного существования в нем! А девчонки начинают кто – пугать себя этим страшным и чарующим открытием, кто – играться с ним, выдумывая жуткие истории и тем уничижая настоящий, истинный страх... А вообще-то любому человеку после осознания того, что он смертен, стоит лишь выдумать свою будущую жизнь, чтобы исключить эту жуткую перспективу.

– Смерть жестока и безобразна, – произнес я твердо.

– Всегда?

– Всегда.

– А никто и не собирается умирать. Наоборот. Саратона только-только начинает мне нравиться. Мне рассказывали – здесь особый воздух и особые люди... Да, они здесь особые. Я это чувствую. Как чай?

– Божественный. Пожалуй, допью и пойду.

– Ладно, спасатель. Будем считать, что я – красавица, но – не твоя героиня. А ты – не мой герой. – Она вытащила откуда-то изящную коробочку, открыла, вынула пару таблеток, бросила на язык.

– Что это?

– Что доктор прописал. Не хочешь попробовать?

– Нет. Некогда хворать, а уж таблетки пробовать из любопытства – и подавно.

– Напрасно. – Глаза девушки чуть затуманились, а потом – словно засияли. – Это не наркотик. Ни привыкания, ничего. Просто порой это позволяет даже не увидеть, нет – почувствовать этот мир – весь, целиком, словно я планета... или звезда... Словно я жила вечно, нет, живу вечно и так же буду жить! Всегда! Всегда! Замечательное слово – «всегда»! Это когда ничто не может окончиться, завершиться, исчезнуть, это когда все послушно и подвластно твоей не воле даже, нет – твоему воображению... И мир – великолепен, огромен, прекрасен! И ты – царишь в этом мире...

Что мне было ответить на это? Ничего. Уметь чувствовать мир и его красоту, и его печаль, и его жестокость, и его ласку, и его безмерную бесконечность – удел немногих. Но если достигается такое парой таблеток – может, это и не чувство вовсе, а химера, ложь с мерзкой рожею кривды, искривляющей и уродующей душу тихонечко, исподволь... Но говорить это богатой балованной красавице? Да она и не услышит...

– Я знаю, о чем ты думаешь, Дрон.

– Да?

– Ты думаешь, что это наркотик. Что завтра меня скрючит кумар, но девочка я богатая и у меня есть чем его снять... Ты об этом думал?

– Не совсем.

– Это не наркотик. Просто травы. Пьют же люди таблетки, чтобы не болела голова. А эти – чтобы не болела душа.

– Душа должна болеть, пока жива.

– О нет. Душа должна парить, нежиться, восторгаться!

– Что мешает тебе нежиться и восторгаться, Алина? Тебе, кстати, завтра на работу не вставать?..

– Иронизируешь? Что мешает... Мир этот мешает. – Девушка добавила, посерьезнев: – Я его боюсь. Я всего боюсь. А «чако» изгоняет страх. С ним можно жить свободно.

– «Чако»?

– Ну да. Снадобье, которое ты принял за наркотик, – просто лекарство от страха. Перестаешь беспокоиться о жизни, потому что знаешь, что будешь жить вечно.

– Господь подарил нам свободную волю и бессмертную душу...

– Но забыл подарить забвение. Мы всегда живем под страхом того, что... Помнишь, из Хайяма?

Ухожу, ибо в этой обители бед

Ничего постоянного, прочного нет —

Пусть смеется лишь тот уходящему вслед,

Кто прожить собирается тысячу лет...

О, он был мудрец, он знал, что нужно уходить, он знал Путь... Теперь и я знаю Путь! И жизнь моя не пуста!

Может статься, что сделать глоток пред концом

Не позволит нам Небо в безумстве своем...

Как думаешь, что ждало Омара Хайяма, живи он в Испании веке эдак в пятнадцатом?

– Костер.

– Ты знаешь... Порой мне кажется, каждому человеку хочется сгореть, чтобы... осветить весь мир! Но мало кто находит мужество сделать это.

Глава 7

Алина помолчала, улыбнулась:

– Хайям жил, кажется, где-то на Востоке?

– В Персии.

– Ты бывал в Персии, Олег?

– Нет. Но я о ней много знаю.

– Да?

В Хорасане есть такие двери,

Где усыпан розами порог,

Там живет задумчивая пери.

В Хорасане есть такие двери,

Но открыть те двери я не смог... —

прочел я нараспев.

– Есенин? Он сам там никогда не был.

– Разве это важно? Он представил Персию такой, и для всех, кто прочел эти строки, – она такая.

– Ну надо же, спасатель! А ты романтик.

– Если это так называть. Просто я бывал в разных местах, а в душе стараюсь хранить то, что было бесконечно красиво.

– Ты знаешь, что красиво, а что уродливо?

– Каждый человек видит мир таким, каким хочет видеть.

– Может быть. А как ты здесь оказался?

– Случаем. Солнышка захотелось.

– А почему тебя зовут Дроном?

– Меня зовут Олег.

– Не ври. В автомобиле меня чуть-чуть повело, а скорее – я просто решила немножко пошалить. Ты не догадался?.. Я вовсе не была в беспамятстве и слышала, управляющий отелем называл тебя так. Дрон... Что-то знакомое...

– Прибавь одну букву.

– Дронт? Ископаемый маврикийский голубь! Но вас же всех истребили! Знаешь, почему? Этому миру не нужны не похожие на него... Мирные и беззубые. Пусть даже очень редкие. Я это знаю точно. Вот папа: и чьи только когти и зубы не драли его шкуру, а сколько шкур содрал он – не счесть! И не считай меня жестокой или циничной: мир этот таков и его не переделать! И никто никогда не выбирает сам, где и кем ему родиться! Да и жизнь свою тоже не выбирает – так, катимся все под гору...

Я раньше это только чувствовала, теперь – знаю. Мир стал прозрачным, как раннее небо ясным бабьим летом... И немного призрачным...

Ладно, спасатель. Утомила я тебя своими откровениями, а они банальны, как вяленая рыба... Ну да – вяленая, и уже не одно столетие. Каждое поколение мнит себя неповторимым, непохожим на все предшествующие... Только звезды вечны. И я стану звездой, я знаю... А ты... Сейчас ты допьешь свой чай и вернешься к тому, что любишь – или не любишь? К постылой свободе, нищей независимости, к чему еще? Тебе есть куда возвращаться? – Девушка глотнула чаю, продолжила: – Вся беда этого мира в том, что здесь нечего покорять!

Нету края света, потому что земля круглая, и возвратиться потому некуда по-человечески – везде огороженные заборами дворцы или хижины, отхватившие себе кусок, объявившие его свободным и готовые разорвать на части любого, кто покусится на его ограниченную с четырех сторон свободу, на его скупость и его скудость! Я говорю непонятно?

– Скорее путано.

– Это пройдет. Скоро. А я стану звездой. И буду сиять! И буду жить вечно! Знаешь, почему? Мне это суждено! Суж-де-но! Ты мне веришь?!

И тут – зазвучала мелодия Моцарта. Прозрачная, как вода студеного альпийского ручья. Грустная и чарующая, она слышалась словно сама собою...

Девушка вскинула кудрявую голову, вслушиваясь.

– Это – знак? – спросил я, постаравшись, чтобы вышло иронично, но не насмешливо.

– Нет. Это мобильный. Полифония.

– Красиво.

Алина прошла в комнату, взяла трубку. Мелодия оборвалась на парафразе.

Глаза девушки заблестели, странная улыбка скривила губы, она кивнула несколько раз, нажала отбой, вернулась, посмотрела на меня, но как бы сквозь, сказала тихо:

– Прощай, спасатель. Тебя ждет твое солнце, и твоя жалость, и твоя тоска, и твоя любовь, и твоя доблесть... А меня ждут звезды. Теперь я – одна из них.

Тревога волной сдавила мне сердце, но то ли от усталости и утомления этого дня, то ли еще отчего... Я ничего не успел.

Одним движением Алина сбросила халатик, оставшись нагой, пробежала несколько шагов до края, вскочила на парапет, блаженно изогнулась юным загорелым телом и – сверглась вниз. Исчезла.

Я глупо сидел на краешке диванчика, сжимая стакан остывшего чая. Потом подошел к парапету.

Саратона внизу сияла. Где-то вдалеке вздыхал океан, покойно, непостижимо... Откуда-то слышалась мелодия гавайской гитары, но все это заглушали чистые, прозрачные струи Моцартовой сороковой симфонии, что продолжала звучать внутри меня...

Ночь на Саратоне только начиналась. Для Алины Арбаевой она уже закончилась. Как и весь этот сияющий мир.

Фортуна – девушка странная. Есть у нее и любимцы, и изгои. Иным она сдает от рождения такие карты, что можно садиться вслепую за любой стол и грести золотые дукаты горстями, пока не устанешь. Другим же предстает порой в столь странном обличье, что и решить не можешь: то ли это счастливый случай, то ли случайная каверза, какая заведет тебя в такое жизненное болото, из которого, кажется, не выбраться.

Примечания

1

Здесь и далее стихи Петра Катериничева.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.