Мятежная совесть

Но сырой воздух был для меня ядом. Собственно, поэтому меня и загнали сюда. Зимой негде было дышать свежим воздухом. На вечернюю прогулку нас выводили в узкий, мрачный внутренний двор. Мощные вентиляторы выкачивали туда спертый воздух из камер. Пространство между тюремной оградой и корпусами занимает большой сад. Часть его, возле административного здания, отведена для начальства. Другая часть превращена в футбольное поле. Дальше размещены некоторые «шопы» – столярная, слесарная. Оставалась узкая полоска вдоль стены, где проходила тропинка. Между корпусами был еще фруктовый сад и госпитальный сад – для больных. Но только летом после работы разрешалось гулять в саду до наступления темноты. Зимой его открывали лишь в субботу, всего на несколько часов. После спертого воздуха подвала я был рад даже вонючему двору и по вечерам старался гулять там как можно дольше. Мой организм, подорванный в подвалах Си Ай Си, не выдерживал такого режима. Пришлось заявить, что я болен. Меня назначили на просвечивание легких.

– Пур хочет разоблачить вас, – предупредил меня вечером в госпитале санитар.

О докторе Пуре я слышал немало. Сейчас ему было всего сорок лет. Австрийский нацист с золотым партийным значком, несмотря на свои «героические» фашистские убеждения, оказался трусом и, чтобы избежать фронта, добился назначения на должность врача в концлагере. Там он так старательно оправдывал свои нацистские взгляды и золотой значок, что в сорок пятом году американцы приговорили его к смерти за убийства. Но он первый вышел целехонек из камеры смертников. Красную куртку и шапку смертника Пур сменил на белый халат врача. Без всякого перехода и юридического обоснования военный преступник, приговоренный к смертной казни, превратился в американского служащего – главного врача тюрьмы доктора медицины Пура.

– Сногсшибательный поворот! Надо же так выкрутиться! – завистливо говорили о нем заключенные.

Пур, разумеется, старательно выслуживался перед теми, кто избавил его от веревки и так высоко вознес. В качестве врача заслуженный нацист руководил казнями своих товарищей по партии, вместе с ним приговоренных к смерти. Когда повешенных снимали с виселицы, он обследовал их и, если они еще подавали признаки жизни, затыкал им рот, нос и уши ватой.

Единственный смертник, пытавшийся бежать из Ландсберга, получил пулю в бедро и оказался пациентом доктора Пура. И этот «врач» допустил, чтобы тяжелораненного привязали ремнями к доске и повесили.

Пур был холеный, элегантный мужчина с нравом кровожадного пса. От его произвола зависели все больные в тюрьме, в том числе «красные» и «политические». Я впервые увидел Пура, очутившись перед аппаратом в рентгеновском кабинете. Он стоял позади, в углу. Присутствовали все врачи.

– Дайте ток, – сказал рентгенолог Беккер-Фрейзинг. – Спасибо. Выключить.

Рентгенолог, тоже из военных преступников, твердо сказал:

– Этого надо срочно положить в госпиталь.

Он обращался к Пуру, очевидно оспаривая другое указание. Пур ничего не ответил. У меня создалось впечатление, что он решил еще немного выждать.

Госпиталь был частью так называемой крепости, тоже двухэтажным, но с нормальными большими окнами. Конечно, зарешеченными. Из них можно смотреть на волю. Для обычных больных существовало несколько палат с шестью или восемью койками, для знатных – отдельные палаты. Меня положили в общую палату на первом этаже. Нас обслуживали санитары из заключенных. Как и повсюду в Ландсберге, здесь было очень чисто. Лечением руководили преимущественно Беккер-Фрейзинг и Фишер. Оба знающие врачи. Я часто задавал себе вопрос: как они решились пойти на преступные эксперименты в фашистских кацетах? Сегодня я могу на это ответить: не так уж трудно, систематически влияя на людей, толкнуть их на ложные, даже преступные пути. Растлевать и отравлять сознание гораздо легче, чем завоевывать для высоких целей. Беккер-Фрейзинг и Фишер не раскаивались в своем прошлом, но ко мне относились вполне лояльно. Зато Пур не скрывал своего враждебного отношения. К счастью, его как главного врача целиком поглощали связи с американцами.

* * *

В госпитале я наслаждался удобной койкой с пружинным матрацем и видом из окна. Правда, пейзаж ограничивала тюремная стена. На ней сохранились отчетливые следы от пуль. Здесь расстреливали поляков, участников фашистских военных преступлений.

– Полякам разрешалось умереть от пули. А наши подыхали на виселице. Вон на стене все еще висят крюки от виселиц! – злобствовали соседи по палате, понося американцев.

– А вон там стоял стол, за которым пили кофе!

Кофе?.. Мне разъяснили, что казни были превращены в зрелища. Присутствовали американцы и представители немецких властей с женами. Наблюдая за действиями палача, они пили кофе. Предсмертные слова казнимых транслировались в Вашингтон.

– Мы в камерах корпуса «Ц» слышали каждое слово. Можно было сойти с ума! – рассказывая мне об этом, санитар и сейчас побледнел. – Стоя на эшафоте, приговоренные к смерти твердили палачам: «Я делал то же самое, что делаете вы. Я выполнял приказы!» Ами это не нравилось. Они быстро натягивали им на голову капюшоны. Мы слышали, как открывался люк, как проваливалось тело, потом как натягивалась веревка, как об стену в агонии бился человек… И это несколько лет… В один день как-то повесили сорок девять человек. Каждый раз казалось, будто вешают нас самих. От этого я поседел и нажил себе язву желудка.

– Некоторые перед смертью повторяли за пастором: «И прости нам долги наши…» На этом микрофон выключался. Дальнейшее – «яко и мы прощаем должникам нашим» – в Вашингтоне не желали слышать. Американцы не хотели вспоминать о своих долгах.

– Теперь они хотят заполучить нас для своей европейской армии. Пусть сперва оживят зарытых в Шпетингене, – вставил эсэсовский генерал Прис, обычно лежавший на своей койке молча, безучастный ко всему.

Кроме Шпетингена, его трогала еще одна тема: наступление в Арденнах в рождественские дни 1944 года. Он, некогда унтер-офицер Шверинского артиллерийского полка, принимал участие в разработке этого наступления в самом генеральном штабе. Это был кульминационный пункт в его жизни! Разглагольствования Приса о воскрешении повешенных были так же неумны, как и он сам – эта эсэсовская туша в сто килограммов.

Я не вмешивался в такие разговоры, хотя они раздражали меня. В адрес Восточной Германии и в мой часто пускались шпильки. Меня хотели втянуть в бесплодную, изнурительную дискуссию, но это не удавалось.

Однажды мы остались наедине с соседом по палате.

– Вы правильно себя ведете, – сказал он. – Вас хотят спровоцировать, а затем уничтожить. Теперь я узнал вас ближе и не приму в этом участия. Я сам служил в эсэсовских войсках и остаюсь национал-социалистом. Но то, что здесь хотят с вами сделать, мерзко.

Мне казалось, что он говорит искренне, но все же я ответил:

– Мне все равно – шпик вы или говорите от души. Мне скрывать нечего. И вам и американцам известны мои взгляды. Я молчу, чтобы не изматываться в никому не нужных спорах. Они только и ждут, чтобы я пустился в спор. Но самая лучшая защита – молчание.

– А это всех страшно злит. Счастливый вы, что у вас так получается.

Я не ошибся в нем. Он был действительно расположен ко мне, но скрывал это от других. Сосед по палате рассказал много интересного из закулисной жизни Ландсберга. Не один он тайно симпатизировал мне. Военные преступники боялись открыто демонстрировать свои симпатии к «красному». Лишь немногие решались на шапочное знакомство со мной. Ловко натравливая одних немцев на других, американцы сами оставались в тени. Военные преступники становились послушными исполнителями их воли.

Однажды в палату вбежал санитар и нервно заметался по комнате, разговаривая сам с собой:

– Со всеми пациентами я обращаюсь одинаково, если они хорошо себя ведут.

Я догадывался, в чем дело, но наивно спросил его:

– А где остальные?..

– На очередном инструктаже у Зеппа Дитриха. Я просто удрал оттуда.

Ах, так вот откуда ветер дует! Потом мой сосед по палате добавил:

– Мне не хотелось называть имен, но теперь вы знаете все. Вы не представляете, какую власть этот человек имеет здесь, в тюрьме.

Как и Варлимонт, обер-группенфюрер Зепп Дитрих перестал быть «ПЖ» и получил двадцать лет. Но против него как убийцы в немецких судах накопилось немало материалов. Между прочим, он руководил массовым истреблением своих товарищей по партии 30 июня 1934 года в Штадельгейме. Очевидно, его мучила совесть, и вместо положенного: «Огонь!» он каждый раз командовал: «Так требует фюрер! Огонь!» Прежде он работал коридорным в гостинице, но благодаря своей «беспредельной верности фюреру» быстро продвинулся до генерал-полковника войск СС. Обременять себя знаниями не требовалось – достаточно было покорно исполнять все приказы о расстрелах. Как фюрер, он завел себе усики. Теперь Дитрих занимал важный пост в тюремной типографии. Во время больших праздников он получал от ста до полутораста посылок от своих единомышленников, которые вышли на свободу и занимали теперь высокие должности. Вести он себя не умел. Близких друзей любил приветствовать крепким пинком пониже спины. Приятель отвечал ему тем же. Тщетно генералы вермахта пытались воздействовать на него, считая, что он подрывает и без того подмоченный авторитет всей касты. Всеобщее отвращение вызывала его интимная дружба с заключенным Хумбом – неисправимым преступником, осужденным по статье 175{48}. Каждую свободную минуту этот Хумб проводил у Зеппа.

Еще недавно Хумб состоял в интимных отношениях с американским сержантом Хаубергером. Используя свое положение, сержант устроил для своего друга, любившего рисовать, мастерскую вблизи башни. При красном свете они там укрепляли американо-германскую дружбу на свой лад. Это возмущало даже большинство военных преступников. Они потребовали прекратить «идиллию».

Американцы так благоволили к Зеппу Дитриху и так считались с ним, что называли его по имени и на «ты». Однажды ко мне обратился на «ты» американский сержант Чухан, руководитель рабочей колонны. Когда я ответил ему тем же, он перестал замечать меня.

– Если этот Зепп Дитрих такой любимчик американцев, не понимаю, почему его собираются держать здесь двадцать лет? – осведомился я. – Ведь множество «ПЖ» уже на свободе.

– Его держат тут в его же интересах, иначе сами немцы снова притянут его за убийства. Из немецкой прокуратуры несколько раз приходили, советовались с американцами и самим Зеппом, как быть. И решили, что ему следует оставаться здесь, пока его дела не забудутся.

– Но ведь преследование за убийство не прекращается за давностью времени? – возразил я.

– Это верно. Зато они рассчитывают, что вскоре общественное мнение в Западной Германии и Америке будет настолько обработано, что исполнителей приказов фюрера простят.

Не только Дитриха, но и многих других убийц американская тюрьма спасала от немецкого суда. А в Ландсбергской тюрьме для военных преступников им жилось недурно. Американцы охраняли их, как «памятники старины».

Ныне уже пробил час американской свободы и для Зеппа Дитриха. Правда, рановато, кажется, выпустили. Несколько западногерманских газет очень осторожно выразили удивление по этому поводу. Дюссельдорфская газета «Миттаг» писала 25 октября 1955 года:

«Согласно сведениям, полученным из министерства юстиции Баварии, бывший командир дивизии СС „Адольф Гитлер“ генерал-полковник СС Зепп Дитрих, приговоренный в июле 1946 года за участие в убийстве американских военнопленных к пожизненному заключению, выпущен в субботу из тюрьмы Ландсберг. Об освобождении Зеппа Дитриха официально не сообщалось ни генеральным консулом США, ни администрацией тюрьмы Ландсберг. Штаб-квартира американских войск в Гейдельберге отказалась подтвердить или опровергнуть эти сведения». И эта и другие газеты напоминали, что Зепп Дитрих в качестве командующего 6-й танковой армией СС во время наступления в Арденнах принял участие в убийстве трехсот сорока американских солдат и девяноста бельгийских граждан…

Но аденауэровская пресса весьма изворотлива, и у нее короткая память. Так, «Нейе прессе», выходящая в Пассау, сообщала 28 декабря 1955 года: «Ландау. В охоте, которую устроил хозяин станционного ресторана Михел Хагль, принимал участие бывший командир дивизии СС „Адольф Гитлер“ Зепп Дитрих. Он прибыл на охоту в своем черном „Кадиллаке“.

Гоп-ля, мы живем!..

Последовательность освобождения военных преступников зависела исключительно от американцев. Они определяли, кто принесет им больше пользы в ремилитаризации Западной Германии.

* * *

– Зальмуту еще придется покоптить. Сперва он называл себя участником 20 июля, и тогда обижались только нацисты. А теперь это не устраивает и ами. Стариком недовольны. Фельдмаршалы фон Кюхлер и Лист имеют больше шансов. Кюхлер вечно хвастал своей дружбой с принцем Луи Фердинандом, а американцы любят шумиху вокруг титулованных особ. Особенно в связи с западногерманской политикой реставрации. Гогенцоллерны снова рвутся на трон и предоставили себя в полное распоряжение американцев.

Я обращал мало внимания на такие рассказы. Но позже я удивлялся, как правильно судил и насколько верно был информирован мой тайный благожелатель из госпиталя, бывший эсэсовец. Кюхлера за «хорошее поведение» отпустили досрочно. Вскоре западногерманская печать сообщила, что бывшего генерал-фельдмаршала фон Кюхлера видели вместе с принцем Луи Фердинандом в сопровождении двух господ на собрании «землячества верноподданных Восточной Пруссии». Кенигсберг долгое время был гарнизоном Кюхлера. И его друг принц как старший в роду Гогенцоллернов считался лучшей лошадью в западногерманской конюшне. «Верноподданные из Восточной Пруссии» были, правда, разочарованы в фон Кюхлере и принце: двое господ, сопровождавших германских аристократов, оказались агентами Си Ай Си!..

Нацисты Ландсберга не могли простить Кюхлеру интервью, которое он дал представителям прессы после своего освобождения. В нем говорилось: «Самым мучительным в Ландсберге было для меня жить рядом с эсэсовскими бандитами и висельниками». Особенно негодовали эсэсовцы.

– Ведь этот господин почтенного возраста каждую неделю приглашал меня на кофе. Мы всегда были одного мнения по всем принципиальным вопросам прошлого и будущего! – жаловался доктор Блюме из ведомства Гиммлера, участник массовых убийств.

Высокопоставленные нацисты объявили генерал-фельдмаршала гнусным предателем фашистских «идеалов».

– А Лист хитро заработал себе американские шпоры! {49} И подумать только, всего-навсего в тюремной библиотеке! – сообщил мне один из больных.

Библиотека находилась на втором этаже крепости, над женскими камерами. На полках стояло двадцать две тысячи книг по всем отраслям искусства и науки. В передней части большого зала, отгороженной деревянным барьером, была читальня. Тут стояли стулья, столы, неоновые лампы, на столах – все иллюстрированные журналы и газеты, кроме левых. После появления статьи «Гоп-ля, мы живем за счет оккупационных расходов!», в которой рассказывалось о роскошной жизни Джи Ай, исчезла иллюстрированная газета, поместившая эту статью. С информационным бюллетенем «Дер Шпигель» случилось то же самое, только несколько позже.

Во время ремилитаризации постепенно стали исчезать журналы и даже книги, числящиеся в каталоге. Эта тоже была «заслуга» генерал-фельдмаршала Листа. Он ввел списки – кто какие книги имеет право читать. Определенные книги не выдавались «политическим», а лишь идейно стойким военным преступникам. Некоторые книги вообще исчезли, например «Ватикан – мировая держава» Бернгарда. Лютеранский генерал-фельдмаршал Лист просто разрешил полемику о Ватикане: изъять! Зато он горячо рекомендовал книгу «Эсэсовские войска в действии» генерала Пауля Гауссера, журнал «Национ Европа» и информационный бюллетень эсэсовских войск «Клич викингов».

Лист слыл в тюрьме признанным вождем сословной иерархии. Даже генералы обращались к нему в третьем лице. Когда началась ремилитаризация, его признали и американцы, хотя еще в 1947 году в постановлении суда они записали: «Позорные дела Листа на Балканах – мрачное пятно на немецкой нации». Этот фельдмаршал «Третьего рейха», защищая себя на судебном процессе, отмежевался от своего «верховного повелителя Гитлера» и его практики, о которой, как он выразился, «меньше всего имеет представление свободный гражданин свободной демократии». Он тогда говорил дословно следующее: «Мы, обвиняемые, не хотели войны… Против нас стояли те же силы, против которых ныне повернулся весь западный мир».

После поворота политики освобождение военного преступника Листа, приговоренного к пожизненному заключению, стало лишь вопросом времени. Оно последовало уже в 1954 году за «хорошее поведение» (в американском смысле).

О тюремной библиотеке мне рассказывал заключенный, работавший в этом «шопе» с самого начала и лежавший вместе со мной в палате. Однажды он разоткровенничался:

– Больше трех лет, как кандидат на виселицу, я носил красную куртку и шапку, несколько раз прощался с женой и детьми. Когда меня, наконец, перевели из корпуса смертников в камеру «ПЖ», я был разбит душой и телом. Американский полковник, начальник тюрьмы, сказал мне: «Мы совершили ошибку, заколов не ту свинью». Я подумал сначала, что он имеет в виду повешенных в Шпетингене, но «не той свиньей» оказалась гитлеровская Германия, а той «свиньей», которую следовало заколоть, были «красные». «Мы решили, – сказал мне полковник, – исправить ошибку и создать живущим здесь нашим товарищам приятные условия». После всего пережитого я просто не верил своим ушам. Подумайте, мы, военные преступники, осужденные американцами, вдруг стали их товарищами! Конечно, это товарищество на тропе войны. «Нужно создать здесь хорошую библиотеку, – продолжал начальник тюрьмы. – Вы должны помочь нам. Такое занятие будет для вас отдыхом». Вот как я попал в библиотеку, где было тогда всего несколько донельзя зачитанных книг. Мы написали всем издательствам, крупным промышленникам, большим торговым фирмам, в разные высокие инстанции. Подпись американского полковника на просьбе прислать книги в тюрьму для военных преступников гарантировала, что нам никто не откажет. И действительно, нам прислали тысячи интереснейших книг. Подействовала и жалость к военным преступникам, раздуваемая в печати. Так мы собрали библиотеку в двадцать две тысячи томов.

Систематическая клевета на Советский Союз, где были осуждены якобы невинные, вызвала в Западной Германии сочувствие к военным преступникам, приговоренным судами западных держав. Американцы спокойно реагировали на это недовольство – ведь они сами подогревали клеветническую пропаганду против Востока и старались внушить немцам, что войны – естественное, даже предписанное богом состояние человечества.

От своего собеседника я узнал, что библиотекари исполняли шпионские задания, сообщая американцам, кто какие книги читает. Всеми этими откровениями он явно хотел расположить меня к себе.

– Вы знаете, отсюда можно бежать! – шепнул он мне однажды.

– После вас, – спокойно ответил я.

Он сказал, что для него бегство не имеет смысла: все равно, мол, на Западе его быстро поймают. Но у меня другая перспектива: стоит мне скрыться за «железный занавес», и преследователи не доберутся до меня. Он даже рассказал о каком-то подземном ходе от подвала под церковью до рва, окружающего тюрьму, и предложил мне при случае осмотреть этот ход. Я категорически отказался:

– Невинный не просит о помиловании и не бежит, а требует справедливости.

– Ну, тогда будете ждать, пока вас кондрашка не хватит.

– Ничего, и мой срок пройдет. Но с прямого пути я не сойду.

Так я отделался от провокатора и был спасен.

Подземный ход действительно существовал – его проложили сами американцы, как ловушку. Организатором провокационного «побега» был гнусный предатель Ганс Папе из так называемой хорошей семьи. Он заманил участников «побега» в подземный ход для осмотра и всех предал. Многие очутились в карцере на воде и хлебе. Все, кроме Папе, потеряли свой «гуд тайм».

Спровоцированы были, разумеется, те, кого хотели на чем-нибудь поймать. Я радовался, что удержался от искушения. Это стало для меня уроком.

Как часто предлагали мне тайно передать на волю письма!

– Все, что мне нужно сообщить, я пишу в двух письмах, разрешенных мне еженедельно. А вас я не хочу ставить в затруднительное положение и подвергать опасности, – так я отказывался от помощи и честных друзей и коварных провокаторов.

И все же они не отказывались от надежды поймать меня. В тюрьме широко применяли поощрительные добавки к питанию. Я думаю, читателю уже не требуется пояснений, по каким принципам эти добавки распределялись. Их раздавал уже знакомый нам доктор Пур.

Однажды и мне вздумали всучить на добавок масло и яйца.

– Мне не полагается добавка, это только для здоровых, – насмешливо ответил я и отказался.

И эта грубая попытка подобрать ко мне ключи не удалась.

Каждый год в ноябре меня, как и других, вызывали в управление и предлагали подать прошение об амнистии или «пароле». Каждый раз я отказывался. В 1954 году некий Московия телеграфно запросил у меня письменное обоснование отказа. Я послал ему следующий ответ: «Так как ГДР является моей родиной и будет ею впредь, „пароль“ для меня не осуществим. А просить об амнистии я не буду, так как я не признал себя виновным».

Вскоре появился и сам господин Москович, вместе с неким мистером Хаганом. Польский эмигрант Москович заслужил американские шпоры за предательство и участие в кровавом подавлении голодного бунта в каторжной тюрьме Штраубинга в 1950 году. За эти убийства народная Польша заочно приговорила Московича к смерти, а американцы назначили его главным инспектором американских тюрем в Европе.

Мистер Хаган был сотрудником Си Ай Си. Меня привели к этим двум. Они оба умели разговаривать ловко и вежливо, в чисто американской манере, и нередко дезориентировали людей.

– Если у кого-нибудь и есть шансы на помилование или снижение срока, то только у вас, господин полковник.

– Это надо было сделать, когда я обжаловал приговор, – ответил я. – Тогда были все юридические основания освободить меня. А теперь я не хочу, чтобы меня унизили, отказав в пересмотре дела. Что касается просьбы о помиловании, то она нелепа для человека, не признающего себя виновным!

Снова пустив в ход все свое красноречие, они пытались уговорить меня. Но я сказал:

– Господин Москович, я только в тюрьме узнал от защитника, что отягчающим обстоятельством на процессе стало ложное показание, будто я был офицером-разведчиком. Можете прямо отсюда позвонить в ведомство Бланка и спросить об этом моих самых злостных политических противников. Они вынуждены будут подтвердить, что всю жизнь – и во время войны и в мирное время – я был армейским офицером. Но ведь эта правда вам не нужна. Вам хотелось бы вопреки истине связать мою политическую деятельность со шпионажем. Москович стал смущенно просматривать мои документы.

– Может быть, я ошибаюсь, но в вашем деле это обвинение не сыграло никакой роли.

– Это вы говорите сейчас. А раньше вы считали это настолько важным, что назвали моему адвокату как причину отклонения жалобы. Ведь приговор, вынесенный мне, – политический. Он заранее сфабрикован, и нечего о нем говорить. Если вы хотите сами снизить срок наказания – пожалуйста. Но я ничего предпринимать не буду. – Я встал.

– Еще минуточку, – сказал мистер Хаган, холеный, как Москович, но обрюзгший и бледный. До сих пор он молчал, роясь в моих бумагах. – Вы были в Сталинграде. Часто ли вы разговаривали с Паулюсом?

– Фельдмаршал разговаривал со мной один раз. Очень кратко, когда осматривал расположение моего полка.

– А каковы сейчас ваши отношения с ним? – спросил Хаган. Дешевая хитрость! Он добавил подчеркнуто насмешливо: – Дело в том, что я был и есть офицер-разведчик.

– Тогда вам следовало бы знать, что Паулюс только теперь, когда я был уже в Ландсберге, вернулся в ГДР, – сказал я, раздраженный этими несуразными попытками снова приписать мне что-то невероятное.

– Посмотрим, – закончил Хаган двусмысленно. Я повернулся, чтобы уйти.

– Мы надеемся, что вы обо всем подумаете. Спокойно, наедине, – сказал Москович с деланной приветливостью.

Ну что ж, я подумал, но решения не изменил.

* * *

Освобождение и возвращение в ГДР Паулюса взбудоражило весь ландсбергский генералитет. Нацистские генералы никак не могли смириться с тем, что фельдмаршал, прошедший старую школу генерального штаба, остается в «красной» Германии. Они утверждали, что это не добровольное решение Паулюса. Наверное, его заставили, применили какую-нибудь инъекцию. Газеты старательно распространяли эту чепуху. В слепой ненависти к Советскому Союзу использовали все, чтобы умалить достоинство фельдмаршала, – и все из-за того, что он сумел из трагического прошлого Германии сделать выводы для себя и для всей нации.

Военные преступники были в курсе международных событий, знали о взглядах официальных кругов и различных политических деятелей. Между выпущенными на свободу и оставшимися в тюрьме не прекращалась оживленная переписка. Письма высокопоставленных особ генералы передавали друг другу. К этому узкому кругу принадлежал и мой тайный друг. От него я узнал об отношении Кюхлера к Паулюсу. Он отвергал все выдвинутые против Паулюса обвинения: «Нельзя считать человека, который пришел к иным, чем твои, политическим воззрениям, эгоистом и глупцом». Для генералов старик Кюхлер был авторитетом, они считались с его мнением. Некоторые вдруг стали очень мило разговаривать со мной. Но это быстро кончилось. Снова обработала их американская «машина для прочистки мозгов».

Когда из советского плена вернулся бывший фельдмаршал Шернер, все вначале подумали, что он останется в ГДР. Военные преступники Ландсберга без удержу ругали и поносили его. Они видели в нем выскочку – он вышел из учителей народной школы – и считали, что высших званий и почестей Шернер достиг нечестным путем. Один высокопоставленный деятель писал тогда: «Шернер вернулся в момент, когда население все больше склоняется в сторону так называемого движения „без меня“ и настроено против ремилитаризации. Это огромная опасность и для нас. Необходимо все накопившееся озлобление против военных с помощью печати и радио направить на ненавистного Шернера. Пусть тогда все антимилитаристы отводят душу на хребте этого старого чудака. Лучшего козла отпущения трудно себе представить. Генерал-полковник фон Типпельскирх уже взял на себя миссию от имени генералитета отмежеваться от Шернера и его милитаристских злодеяний». Вскоре западногерманская пресса действительно последовала этому совету.

Когда Шернер все же вернулся в Западную Германию, воскресла тема Паулюса, окончательно поселившегося в Германской Демократической Республике и обосновавшего свое решение политически. Теперь вдруг вспомнили об «армии Паулюса», которая, по сообщениям гитлеровской пропаганды, якобы была сформирована в Советском Союзе из немецких военнопленных. Так как американцы поддерживали в тюрьме дух гитлеризма, эти бредни беспрепятственно распространялись. Цель одна – портить отношения Запада с Востоком и подводить «базу» под ремилитаризацию.

Американцы понимали, как опасно для них установление хороших отношений между Западом и Востоком. Они видели, что число противников американской политики и раскола Германии непрерывно растет. Они старательно следили за высказываниями по этому вопросу даже в Ландсберге.

3 июня 1954 года я написал своей жене дословно следующее: «В США вызвала большой шум новая книга фон Тетенса. Я читал только рецензию на нее. Т. утверждает, что Германия дает Соединенным Штатам возможность вооружать себя, чтобы позже – в 1960 году – сговориться с Кремлем. Такие пророчества я слышал неоднократно. Ты знаешь, я не выношу никакой фальши. Ни к чему хорошему она не приводит ни в личной, ни в политической жизни».

Это место цензура подчеркнула красным карандашом. Мне вернули письмо с обычной пометкой цензора: «Написано неразборчиво». У американской цензуры были две мерки: полная свобода для военных преступников, послушных американцам, и строжайший террор для инакомыслящих. Я решил аккуратно переписать письмо заново. Его снова вернули, на этот раз с личной припиской американского офицера службы безопасности капитана Ларджа: «Прошу на будущее воздержаться от политических прогнозов. Это письмо идет в восточную зону, и так как по-прежнему продолжается „холодная война“, предсказания на 1960 год недопустимы!» Оказывается, дело не в неразборчивости почерка, а в запретных «политических прогнозах»!

Почему письмо не должно попасть в восточную зону? Капитан Лардж ясно ответил: «Холодная война».

* * *

В это время папа римский публично выступил против принятого в «свободном мире» ведения судебного следствия с применением пыток. В Си Ай Си почувствовали себя в затруднительном положении и поручили американскому ученому доктору Феликсу, директору Национального института психогигиены, найти другие, более действенные методы. «Полнейшая изоляция более действенна, чем применявшиеся до сих пор пытки, угрозы, шантаж и „пилюли правды“. Психика заключенного выводится из строя. Изголодавшийся ум перерабатывает без всякой критики любую данную ему пищу, то есть любые нужные для следствия признания. Угасает сопротивляемость», – вот дословная цитата из «Дер Шпигель».

Эти научные откровения «западной христианской культуры» стали достоянием Си Ай Си. Новый метод испытали и на мне. Под предлогом заботы о моем здоровье меня почти полностью изолировали, лишив возможности работать вместе с другими заключенными. В этой тактике постепенного изматывания и уничтожения неугодных американской разведке лиц активно помогали военные преступники.

Знатные нацисты решили игнорировать меня, а их подручные спровоцировать какой-нибудь скандал и затеять со мной драку. Я старался держаться подальше и своей сдержанностью обезоруживал их. Вокруг меня становилось все пустыннее. Так тюремщики думали доконать «красного полковника».