Детство с Гурджиевым

      Эта история рассказывалась большинству из нас в различное время, и ко времени смерти м-м Островской я полностью забыл ее. Через несколько недель после похорон Гурджиев спросил меня однажды, не видел ли я недавно м-м Шернвал, и справился о ее здоровье. Он выразил сожаление о том, что давно не видел ее, и сказал, что это очень осложняет его отношения с доктором, и что это нехорошая ситуация. Он прочитал мне длинную лекцию о причудах женщин и сказал, что он, в конце концов, решил, что это был знак ему приложить усилия, чтобы завоевать вновь привязанность и благосклонность м-м Шернвал. Затем он вручил мне часть плитки шоколада, в разорванной обертке, как будто кто-то уже съел другую половину, и велел мне передать это ей. Я должен был сказать ей, что он чувствует по отношению к ней, насколько он ее уважает и ценит ее дружбу, и что этот шоколад является выражением его уважения к ней.
      Я взглянул на разорванную обертку и подумал, про себя, что это едва ли было хорошим способом снова завоевать ее дружбу. Но я научился не выражать таких реакций. Я взял это у него и пошел повидать ее.
      Перед тем как вручить сверток, я передал ей его послание, цитируя его так точно, как мог, что заняло некоторое время, и затем вручил ей маленький разорванный сверток. Она слушала меня, очевидно, со смешанными чувствами, и ко времени, когда я вручил ей пакет, она жаждала получить его. Когда она увидела его, черты ее лица приняли пренебрежительный вид. Она сказала, что он никогда не был серьезным в чем-нибудь, и что он заставил меня передать ей это длинное, пространное послание только как шутку, чтобы передать ей полусъеденный кусок шоколада, который она в любом случае не любит.
      Я сказал, что удивлен, так как по его словам, она любит этот сорт шоколада, как ничто другое в мире. Она бросила на меня странный взгляд, когда я сказал это, и затем поспешно открыла пакет. Гурджиев выбрал хорошего посыльного - я настолько забыл ее рассказ о драгоценностях, что так же, как и она, удивился, когда она нашла там, конечно же, серьги. Она разразилась слезами, крепко обняла меня, стала почти истеричной; она подкрасила свое лицо, надела серьги, и затем принялась рассказывать мне всю историю с самого начала, но на этот раз с существенным различием, доказывающим то, каким замечательным человеком он был, и что она всегда знала, что он исполнит свое обещание. Я был так же удивлен изменением направления ее чувств, как и тогда, когда увидел серьги.
      Я вернулся к нему, как он указал мне, и рассказал ему всю историю подробно. Он очень забавлялся этим, много смеялся, а затем рассказал мне, по крайней мере частично, его историю. Он сказал, что ее факты были точными, но что она не представляла трудностей, которые он испытал, пытаясь вернуть серьги назад. Он "заложил" их за очень крупную сумму денег верному другу в Константинополе, и, когда он, наконец, смог вернуть деньги, вместе с надлежащим процентом, он узнал, что его друг умер. Попытки обнаружить драгоценности и убедить нового владельца, по-видимому, ростовщика, вернуть их за сумму, намного превышавшую их стоимость отняли у него несколько лет неотступных усилий.
      Я не мог удержаться и выпалил свою явную реакцию: "Почему вы сделали это? Были ли какие-то драгоценности достойны такой цены, и представляла ли себе м-м Шернвал, что, какой бы ни была цена серег, сами жизни людей группы Гурджиева в то время, вероятно, зависели от них?"
      Тогда он сказал мне, что цена серег не была важным элементом в истории. Одной причиной, по которой он выкупил их, было то, что его жена дружила с м-м Шернвал; что дружба не могла быть оценена, и что было необходимо сделать в память о жене. Далее, он сказал, что всякий человек обязан исполнять обещание, которое было дано правдиво и серьезно, так, как он дал это обещание. "Я сделал это не только для нее, - сказал он, - но и ради моей души".
      "Вы помните, - спросил он затем, - как я говорил о добром и злом в человеке - подобно правой и левой руке? В некотором смысле, то же верно для мужчины и женщины. Мужчина - это активное, положительное - добро в природе. Женщина - это пассивное, отрицательное - зло. Не зло в вашем американском смысле, подобно "несправедливости", но очень необходимое зло; зло, которое делает мужчину добрым. Это подобно электрическому свету - один провод пассивный или отрицательный, другой - активный, положительный. Без этих двух элементов нет света. Если бы м-м Шернвал не держала зла на меня, может быть я забыл бы то серьезное обещание, которое я ей дал. Поэтому, без ее помощи, так как она не позволяла мне забыть то, что я обещал, я не сдержал бы обещание, не сделал бы добро для своей души. Когда я вернул серьги - я сделал хорошую вещь: хорошую для меня, для памяти о жене и для м-м. Шернвал, у которой теперь огромное угрызение совести в сердце за все плохое, что она говорила обо мне. Это важный урок для вас".
      25.
      Отношение м-ра Гурджиева ко мне, хотя оно продолжало быть тем же в поверхностном смысле, претерпело определенное изменение, которое, я чувствовал, началось с предыдущего Рождества. Я продолжал убирать его комнаты, приносить ему кофе и исполнять его поручения, но непринужденное, нежное чувство, которое существовало между нами - почти подобное чувству отца и сына - казалось, исчезло; как будто он намеревался создать некоторое расстояние и сдержанность между нами.
      Когда он говорил со мной прежде, каков бы ни был предмет наших разговоров, он часто ссылался на тот факт, что я еще ребенок, и что многое из того, что он говорит, я пока не могу понять. Но со временем, в процессе наших разговоров, его тон стал более серьезным, и он перестал относиться ко мне, как к мальчику. Я чувствовал, что он начал ожидать от меня, что я сам позабочусь о себе, используя свой собственный разум - он, в действительности, убедил меня стать взрослым.
      Он часто обсуждал человеческие отношения вообще, специфические роли мужского и женского пола и человеческую судьбу; также часто эти рассуждения не были адресованы исключительно мне, а ко всей группе, членом которой я был. Он старался, чтобы мы поняли, что, когда бы он ни обращался к кому-нибудь из нас по поводу чего-нибудь в присутствии других, для каждого из присутствовавших могло быть полезным слушать то, что он говорил. Многие из нас чувствовали, что часто, обращаясь к кому-нибудь лично, он говорил не столько этому человеку, сколько тому в группе, кто мог чувствовать, что разговор может быть полезен ему. Мы иногда чувствовали, что он разговаривает с определенным человеком через кого-нибудь еще; как будто намеренно не обращаясь к человеку прямо.
      Он возвращался к теме добра и зла, активного и пассивного, положительного и отрицательного очень часто. На меня произвело впечатление то, что он сказал о м-м Шернвал и о себе в этом отношении, когда он рассказывал мне о возвращении серег; это казалось мне продолжением темы, на которую он говорил периодически: двойственная природа человека и необходимость приобрести или создать примиряющую силу. Эта сила, во внешнем проявлении, должна быть создана в человеческих отношениях между индивидами; во "внутреннем" аспекте, она должна быть приобретена или создана внутри человека как часть его собственного развития и роста.
      Одной из наиболее важных вещей в заявлениях, рассказах, лекциях или обсуждениях Гурджиева (который имел свое собственное название для них), было громадное влияние, которое он оказывал на слушателей. Его жесты, манера выражать себя, невероятный диапазон тона, динамика его голоса и применение чувства - все казалось рассчитанным на то, чтобы очаровать слушателей; может быть, загипнотизировать их до такой степени, чтобы они не были способны спорить с ним в это время. Несомненно, несмотря на множество вопросов, которые могли прийти на ум слушателям, когда Гурджиев кончал говорить, всегда, прежде чем такие вопросы возникали, создавалось глубокое и длительное впечатление. Мы не только не забывали то, что он говорил нам, но было обычно невозможно забыть то, что он сказал, даже если кто-нибудь и хотел забыть это.
      Короче, после эпизода с серьгами м-м Шернвал он однажды снова поднял вопрос о мужчинах и женщинах, об их ролях в жизни и, в дополнение, об особых ролях полов в его работе или в какой-нибудь религиозной или психологической работе, которая имела целью саморазвитие и личностный рост. Я был удивлен и озадачен тогда, и много раз позднее, когда он затрагивал эту тему, повторением того, что его работа была не только "не для каждого", но что "женщины не нуждаются в ней". Он говорил, что природа женщин была такова, что "саморазвитие", в смысле этой фразы, было нечто, чего они не могли достигнуть. Среди всего прочего, он сказал: "Природа женщины очень сильно отличается от природы мужчины. Женщина - от земли, и единственная надежда для нее, чтобы подняться к другой стадии развития - достичь Небес, как вы говорите - это с мужчиной. Женщина уже знает все, но такое знание бесполезно для нее, в действительности может быть почти подобно яду для нее, если с ней нет мужчины. Мужчина имеет одну вещь, которая не существует в женщине никогда - то, что вы называете "стремление". В жизни, мужчина использует эту вещь - это стремление - для многих вещей, все не для тех, которые нужны для его жизни, он должен использовать, так как имеет такую потребность. Мужчина - не женщина - поднимается в горы, ходит под океанами, летает в воздухе, потому что должен делать подобные вещи. Для него невозможно не делать; нельзя сопротивляться этому. Посмотрите на жизнь вокруг вас: мужчина пишет музыку, мужчина рисует картины, пишет книги - всякие такие вещи. Это путь, думает он, найти Небеса для себя".
      Когда кто-нибудь возражал, что науки и искусства не были, в конце концов, ограничены исключительно миром мужчины, Гурджиев смеялся: "Вы задаете вопрос о женщине-артисте, женщине-ученом. Я говорю вам - мир все смешал, и я говорю вам истину. Истинный мужчина и истинная женщина это не только один пол - не только мужское или женское. Истинное человеческое является сочетанием этих двух начал: активного и пассивного, мужского и женского. Даже вы, он сделал широкий жест, охватывающий всех нас, - иногда понимаете это, потому что иногда вы удивляетесь, когда вы видите мужчину, который чувствует что-то подобно женщине, или женщину, которая действует подобно мужчине; или даже когда в себе переживаете чувства, присущие противоположному полу".
      "Все мы живем в том, что мы называем Вселенной, но это только очень маленькая солнечная система, самая маленькая из многих, многих солнечных систем, - даже очень неважное место. Например, в этой солнечной системе люди двуполы: необходимо иметь два пола для воспроизведения рода - примитивный метод, который использует часть стремления человека для создания большего количества людей. Человек, который знает как достичь вершины себя - как прийти к собственным Небесам - может использовать все это стремление для своего развития, для того, что вы называете бессмертием. В мире, как он теперь существует, нет человека, способного сделать это: единственной возможностью для бессмертия является воспроизведение. Когда человек имеет детей. Со смертью тела, умирает не все".
      "Для женщины нет необходимости делать в мире работу мужчины. Если женщина может найти истинного мужчину, тогда женщина также становится истинной женщиной без необходимости работы. Но, как я говорю, мир перемешан. Сегодня в мире нет истинного мужчины, поэтому женщина пытается стать мужчиной, делает работу мужчины, которая является вредной для природы".
      26.
      Вскоре после смерти м-м Островской атмосфера в Приэре, казалось, изменилась; отчасти это было несомненно из-за ее смерти (Гурджиев, например, жил с женщиной, которая стала беременной несколько месяцев спустя); отчасти это было просто потому, что неизбежно когда-то становишься взрослым. Вопросы, которые ранее не возникали в моем уме, очевидно, приняли теперь преувеличенные размеры: что я делаю в этом месте, какова цель школы, какого рода человеком после всего является Гурджиев?
      Я полагаю, что ранняя юность это "нормальное" время, когда ребенок начинает оценивать свое окружение, своих родителей, людей вокруг него. Для меня было достаточно легко ответь на свои вопросы относительного того, почему я был там: бесцельные случайные серии событий, которые руководили мной там, были свежи в моем уме. Но к тому времени, вопрос о том, хотел или не хотел я быть там, стал другим вопросом. До того времени я не контролировал ход своей жизни, мне не приходило на ум, что я могу иметь какое-нибудь влияние на ее ход. В тринадцать, я еще не имел ни голоса, ни власти над моей "судьбой" или моим будущим, но меня это и не беспокоило.
      По мере того, как люди всех типов - посетители, полупостоянные жители посещали Приэре, постоянно возникали разговоры о Гурджиеве, о целях и/или значении его работы. Было очень много "студентов", которые покинули Приэре после более или менее насильственных эмоциональных обстоятельств: иногда потому, что Гурджиев не хотел, чтобы они там оставались, иногда из-за их собственных отношений и чувств к Гурджиеву как человеку.
      В течение двух лет, которые я был там, я чувствовал, и непременно соглашался, и верил, что Гурджиев не может поступать неправильно, что все, что он делал, было преднамеренным, необходимым, важным, "правильным". До того времени мне не требовалось обсуждать его с кем-либо. Но пришло время, когда я начал рассматривать в соответствии с моими собственными несознательно приобретенными ценностями и пытаться оценить человека, студентов, школу. Появилось большое количество вопросов, главным образом, без ответа.
      Что было силой этого человека, чье слово было законом, который знал больше, чем кто-нибудь еще, который имел неограниченную власть над своими "учениками"? У меня не возникало вопросов о моем личном отношении к нему. Я любил его, он занял место моих родителей, был несомненным авторитетом для меня и вызывал во мне чувства преданности и привязанности. Точно так же, было ясно, что во многом его влияние на меня и власть надо мной были вызваны чувствами других - обычно чувствами почтения и уважения - и моим собственным
      естественным желанием соответствовать им. С другой стороны, мои личные чувства благоговения и уважения были менее значительными, чем мой страх перед ним. Страх стал, несомненно, тем более реальным, чем больше я узнавал Гурджиева.
      Производило глубокое впечатление, было познавательно и даже интересно наблюдать за ним, в близком кругу, когда он доводил людей до изнеможения, как он сделал в случае с м-ром Ораджем, в моем присутствии. Но было ли это таким уж незначительным, что м-р Орадж вскоре после этого уехал из Приэре и не вернулся? Мне сказали, что он изучал "работу" Гурджиева в Нью-Йорке с того времени, возможно, она и была необходима, что бы Гурджиев ни сделал м-ру Ораджу; но кто, в конце концов, должен определять это?
      Сам Гурджиев не мог помочь мне прояснить это. Одной из незабываемых вещей, которую он говорил и повторял много раз, было то, что он называл "добро" и "зло" в человеке, растут вместе, одинаково: возможность человека стать либо "ангелом" либо "дьяволом" всегда одна и та же, равная. Когда он говорил, часто, о необходимости создать или приобрести "примиряющую силу" внутри себя, для того, чтобы иметь дело с "позитивными" и "негативными" или "хорошими" и "плохими" сторонами своей природы, он также заявлял, что борьба, или "война", бесконечна; что, чем больше она изучается, тем более трудной, неизбежно, станет жизнь. Перспектива казалась одной - "чем больше вы учитесь, тем труднее это становится". Когда он изредка противостоял протестам против этого несколько мрачного взгляда в будущее, он, казалось, неизменно отвечал более или менее неопровержимым утверждением, - что мы индивидуально или как группа - не способны думать ясно, не являемся достаточно взрослыми и выросшими, чтобы судить так или иначе от том, является ли это будущее действительным и реалистичным для человека; тогда как он знает, что говорит. У меня не было аргументов, с которыми я мог бы защищаться от обвинений в своей некомпетентности; но у меня совсем не было безусловной уверенности в его компетентности. Его сила, магнетизм, власть, способность и даже мудрость были, возможно, неоспоримы. Но создает ли сочетание этих свойств, или качеств, автоматически качество компетентного суждения?
      Доказывать или сражаться с человеком твердо убежденным, было бы потерей времени. Люди, которые были заинтересованы в Гурджиеве, всегда "относились к одной из двух категорий: они были или за него или против него; они или оставались в Приэре, продолжали посещать его "группы", в Париже, Лондоне, Нью-Йорке или где-то еще, потому что были, по крайней мере разумно, убеждены, что он имеет некоторый ответ; или они покидали его и его "работу", потому что были убеждены, что он шарлатан, или дьявол, или - более просто что он причиняет зло.
      Задавшись целью вызвать доброжелательность в своих слушателях, он становился невероятно убеждающим. Его присутствие и физический магнетизм были несомненны и обычно непреодолимы. Его логику. - в практических областях - невозможно было опровергнуть и, никогда, приукрасить или исказить эмоцией; в чисто практических жизненных проблемах, несомненно, что это было так, он также играл главную роль в дискуссиях, возникавших в ходе работы учреждения, такого как Приэре; было бы нелепым и нелогичным спорить с ним или называть его нечестным.
      Однако, возвращаясь в том возрасте мысленно к таким вещам как мои переживания с мисс Мерстон, что он сделал ей? Каково было воздействие на нее, когда он награждал всех тех, что не повиновался ее приказам? Конечно, мисс Мерстон являлась ответом на эти вопросы. Она, казалось, стала настолько преданным учеником и последователем, что, очевидно, не спрашивала, что он ей сделал. Но был ли, в конечном счете, какой-либо ответ? Не являлось ли это просто доказательством того, что мисс Мерстон была подавлена его магнетизмом, его силой?
      Тогда я чувствовал - и у меня не было действительной причины изменить это чувство или мнение почти сорок лет - что он, возможно, искал какого-нибудь индивидуума или какую-нибудь силу, которые могли бы противостоять или противостояли бы ему действительно. В Приэре не было, конечно, таких оппонентов. Даже в том возрасте у меня возникло подозрение относительно униженной преданности его последователей или "учеников". Они говорили о нем пониженным тоном; когда они не понимали определенных утверждений, которые он делал, или что-нибудь, что он делал, они винили себя, слишком охотно, на мой взгляд, за отсутствие проницательности - короче говоря, они поклонялись ему. Атмосфера, которая создавалась группой людей, которые "поклонялись" личности или философии, казалось тогда - и еще кажется теперь - тем самым несла зародыш своего собственного разрушения; это, конечно, давало повод их осмеивать. То, что приводило меня в недоумение, был собственный смех Гурджиева над его наиболее убежденными и преданными последователями (свидетельство этому - случай с дамами и "знаменитым старым вином"). В моей простой детской манере я чувствовал, что он, вероятно, делает вообще все ради "шутки", используя для этого других.
      По моему мнению, он не только играл в игры со своими студентами, но игры всегда "складывались" в его пользу; он открыто играл против людей, которых он называл "овцами"; людей, которые, вдобавок, принимали этот термин без протеста. Среди благоговейных учеников там было мало тех, кто фехтовал с ним устно, но, в конце концов, они казались теми, кто был наиболее "одержим" или "предан"; смелость шутить с ним стала доказательством некоторой близости с ним - привилегии, соответствующей им из-за полного согласия с его идеями а не в смысле оказания сопротивления. Сопротивлявшиеся не оставались в Приэре, чтобы обмениваться добродушным подшучиванием, и им не разрешалось оставаться, чтобы бросить вызов или противиться ему - "философское диктаторство" не выносило сопротивления.
      То, что начало мучить меня в тринадцать, было серьезным и, для меня, по крайней мере, опасным вопросом. Что мне было делать с этим? Я допускал, что он, может быть, сделал таким же большим дураком меня, как, казалось, он делал других; я не знал, делал он или нет, но, если делал, я хотел знать почему. Я не мог отрицать, что мне было забавно, как ребенку, видеть как Гурджиев "выставлял" взрослых, шутил над ними, но служило ли это какой-нибудь конструктивной цели?
      Даже в том возрасте я как-то сознавал, что зло могло, возможно, производить добро. Когда Гурджиев говорил об "объективной" морали, я не оставался совершенно в темноте. В простейшем смысле это, казалось, значило, что субъективной моралью управлял случай, тогда как то, что Гурджиев называл "объективной моралью", было делом природного инстинкта и личной совести. При обсуждении морали он рекомендовал жить в согласии с определенными моральными привычками и обычаями общества, в котором живете - он очень любил фразу: "Когда вы в Риме - живите как римляне" - но он подчеркивал необходимость индивидуальной, объективной, личной "морали", основанной на совести скорее, чем на традиции, обычае или законе. Женитьба была хорошим примером субъективного морального обычая; объективно, ни природа, ни индивидуальная мораль не требуют такой клятвы.
      Я не почувствовал себя особенно смущенно, когда узнал, что название первой книги Гурджиева было "Рассказы Баалзебуба своему внуку" или "Беспристрастная, объективная критика человека". Идея, что дьявол - или Баалзебуб - был критиком, не пугала меня. Когда Гурджиев заявил, что Христос, Будда, Магомет и другие такие же пророки были "посланниками богов", которые в конце концов, потерпели неудачу, я допускал теорию, что это, возможно, было время дать дьяволу его шанс. У меня не было, как у юноши, какого-то сформировавшегося мнения о мире, поэтому я находил сложным принять приговор Гурджиева, что все было "перемешано" или "перевернуто" или, в моем собственном переводе этих терминов, в общем беспорядке. Но если упомянутые пророки, по той же самой причине, "потерпели неудачу", была ли тогда какая-либо уверенность, что Гурджиев (или Баалзебуб) намеревался достичь цели?
      Потерпеть неудачу или достичь цели, в чем? Я мог принять теорию, что с человечеством происходит что-то "неправильное", но я противился утверждению относительно какого-то человека, что он знает точно, что "неправильно". Так же, принятие еще не является убеждением, и, чтобы серьезно обсуждать лечение, мне казалось логичным нужно убедиться, что болезнь существует. Намеривался ли я тогда составить мнение о "состоянии человека" - установить диагноз? Я не собирался этого делать, но я не возражал против того, чтобы сделать попытку в этом направлении. Единственный возможный ответ совсем не был ответом.
      Все эти спекуляции неизбежно вели назад, к Гурджиеву-человеку. Когда он предписывал упражнение, такое как "самонаблюдение", которое открыто признавало целью достижения "знания себя", я не возражал ему, он имел вес всех организованных религий за собой, как он указывал. Возможно, различие лежало в особом методе, и я не был в состоянии судить о заслугах его методов. Цель, однако, не была новой.
      Если принять предпосылку, что человек подчинен природе - а я был не в состоянии отрицать этого - тогда я был вынужден немедленно рассматривать возможность того, что Гурджиев, будучи человеком, не может знать ответы на все вопросы, полагая, что они существуют. Его философия, как я понимал ее в том возрасте, несомненно, была заманчивой. Было ли что-нибудь большее, чем она? Все "мистические" идеи заманчивы и любопытны по совершенно простой причине - они мистические или, иными словами, таинственные.
      Такие вопросы тревожат; они могут угрожать самоуверенности, "смыслу бытия", человеческого существования вообще. Мои сомнения и вопросы были подобны скоплению замкнутых кругов - основная причина самой жизни, человеческого существования, казалось, сходилась так или иначе к тому, мог ли я принять или принимал ли я Гурджиева, как человека, который держал ключ. Простой факт жизни в его присутствии делал невозможным для меня отступить (если так можно сказать) в какую-нибудь "веру" или "преданность" в любой другой существующей религии или теории жизни. Меня привлекало его отрицание организованной деятельности - религиозной, философской или даже практической, затем меня привлекала его кажущаяся поддержка индивидуальной истины, или действия. Но пугала неизменная идея о бесполезности человеческой жизни - индивидуальной и коллективной. Рассказ о желудях на дубе произвел впечатление на меня, как на ребенка. Идея о человеческой жизни, как просто о другой форме организма - который мог или не мог развиться - была новой для меня. Но была ли работа Гурджиева действительно правильным методом, чтобы вырасти в "дуб"? Не с дьяволом ли я, наконец, имел дело? Кто бы он ни был я любил его; я был, конечно, поражен им. Даже если так, остается важным, что моя единственная серьезная попытка к самоубийству случилась в тот год. Я мучился вопросами, не прекращавшими мучить меня - до того, что я уже не мог продолжать задавать их себе, безжалостно, не находя никакого ответа. Очевидно, для меня, единственным человеком, который мог дать ответ, был сам Гурджиев, и, так как он был также, по всей вероятности, негодяй, я не мог спросить его прямо. То, что я решил сделать, это выпить маленькую бутылку древесного спирта. Судя по внешнему виду, это не было очень решительное усилие, но я намеревался серьезно - на бутылке было написано "Яд", и я верил этому. Результат покушения не был особенно драматическим - разболелся живот и не надо было даже принимать рвотное.
      Покушение было сделано ночью, и когда я увидел Гурджиев на следующее утро, когда приносил ему его обычный кофе, он бросил на меня быстрый взгляд и спросил меня, что не так. Я рассказал ему о том, что сделал, а также, несколько стыдливо, о моей немедленной физической реакции - тошноте. В этот момент я не заботился больше, был ли он дьяволом или нет. Его единственным замечанием было, что, чтобы покончить жизнь самоубийством удачно, должно быть сделано усилие всем сердцем. Он не спросил меня, почему я делал это, и я помню любопытное ощущение, что, когда мы стояли лицом друг к другу в то утро, мы были совершенно, беспристрастно честны друг с другом.
      27.
      Мои вопросы и сомнения о Приэре и м-ре Гурджиеве, завладевшие мной на короткое время, быстро утихли. Я больше не интересовался ими, а соскользнул назад в ежедневный рабочий порядок, как будто большая тяжесть была сброшена с моих плеч.
      Единственными очевидными изменениями в обычной жизни в Приэре после смерти м-м Островской было то, что Гурджиев стал совершать частые поездки на несколько дней или даже до двух недель; и, когда он был в резиденции, там было намного больше гостей, чем в обычные выходные. Когда он отправлялся в поездку, то часто брал с собой пять или шесть человек, и почти каждый ожидал возможность быть отобранным сопровождать его. Путешествовать в Виши, или Эвиан или в какое-нибудь известное место, которое он любил посещать, стало чем-то вроде традиции. Причиной поездок Гурджиева было то, что для писаний ему требовалось путешествовать и наблюдать больше людей, что он обычно делал в кафе и ресторанах, часто сидя в середине группы людей, где бесконечно писал за кофе. Многие из тех, кто ездил с ним, принимали активное участие в переводе его писаний на различные языки; вдобавок, он любил путешествовать со свитой.
      Я видел его меньше в это время, главным образом, из-за его более частого отсутствия, но даже когда он был в Приэре, я не так часто встречался с ним, как раньше. В целом, я был рад этому, хотя мои вопросы утихли в том смысле, что они не были больше основными проблемами, занимающими мой ум, мой страх относительно его мотивов, по крайней мере частично, сменился личной и, до того момента, несколько усложненной преданностью ему.
      Однажды, когда ожидали его возвращения из одного из таких путешествий, я работал на кухне, помогая готовить один из обычных, тщательно разработанных обедов, которые всегда бывали в дни его возвращения. Когда я отодвигал большой котел, наполненный кипящей водой, чтобы подбросить угля, я как-то пролил его на себя, главным образом пострадала моя правая рука. Я бросил котел, завыл от боли, и м-м Шернвал, кухарка дня, закричала, зовя на помощь, и послала кого-то за доктором. Вместо доктора совершенно неожиданно на кухне появился Гурджиев. Без слов и даже, казалось, не слыша почти истерического объяснения м-м Шернвал о случившемся, он шагнул ко мне, отвел меня от плиты, снял железные круги и открыл красный огонь. Затем он схватил мою обожженную руку и подержал ее со всей его силой над открытым огнем вероятно не больше нескольких секунд, хотя это показалось мне вечностью. Отпустив мою руку, он сказал очень серьезно и очень спокойно, что огонь был верным способом, чтобы побороть огонь. "В результате, - сказал он, - у вас не будет шрама на руке. Ожог уже прошел".
      Меня удивило и глубоко впечатлило не только болезненное лечение, но также его совершенно неожиданное появление как раз в тот момент. Несомненно, это казалось одним из тех роковых случаев, которые я не мог просто отнести к совпадению. Мадам Шернвал сказала после его ухода, что у нее было подобное переживание с ним несколько лет назад, и подтвердила, что то, что он сделал мне, было правильным лечением от ожога, но что у нее никогда не хватило бы силы и смелости сделать это самой.
      Мы оба остались в благоговейном страхе остаток дня, и м-м Шернвал конечно поддерживала мое искушение чувствовать, что его появление в это время было некоторого рода сверхъестественным. Мы продолжали говорить об этом несколько дней, главным образом потому, что, как он и предсказал, не было не только шрамов, но не было больно и воздействия ожога вообще не было заметно.
      Воздействие Гурджиева с тех пор проявлялось в различных формах, и несмотря на отсутствие личного, индивидуального контакта с ним, мне казалось, что он часто выбирал меня по неясным причинам.
      Несколько недель спустя после "лечения ожога" мы снова готовили большой обед, так как вечером должно было быть очень много гостей. Основным гостем был жандарм, который обнаружил Гурджиева после его автомобильной катастрофы несколько лет назад. Когда он прибыл, его устроили в одной из роскошных комнат для гостей на одном этаже с комнатой Гурджиева, а затем представили всем нам.