Короли побежденных

Уксус — игрушка для глупых девиц. Только того и добьешься, что сожжешь пищевод и будешь до конца жизни питаться жидкой кашкой.

Оставалась петля. Это больно и некрасиво, зато никогда не подводит, если с умом взяться за дело.

Я еще раз улыбнулся мальчишке, сказал: «Потерпи, я сейчас», и отправился искать шнурок попрочнее.

КАЙРЕН

— Светлая голова у парня! Это лучшая новость за весь сегодняшний день.

Я думала, что знаю асенов. По крайней мере — аристократов. По крайней мере — своего отца. Выяснилось, что я не знаю ничего.

Отец сиял. Так, словно я выбрала в мужья… Даже не знаю кого. Прежде ни один жених не был для него достаточно хорош. А теперь…

— Когда он сможет тебя увезти?

Даже не куда, а когда — лишь это его интересовало!

— Батюшка, что случилось? Я вам так надоела?

— Случилось. Нынешним утром убили племянника Ойсина и его слугу. На лица убитых наброшены платки с гербом Ивэйна.

— И что же Ойсин?

— Пока ничего. Обдумывает свой ход. Ты же знаешь, только раб мстит сразу.

— Хорошо, но почему ты торопишь меня уехать? Мы же не причастны к смерти Энгуса. Или?

— Нет, не или. Просто я подозреваю, что на этот раз кровной местью Домов дело не обойдется.

— Война?

— Даже не это. Я уже принял кое-какие меры и тардов не боюсь.

— Какие меры?

— Не твое дело. Я боюсь другого. Ты ведь интересовалась тардскими хрониками, правда?

— И что с того?

— А стоило бы поинтересоваться асенскими. Ты же помнишь: ни один асен не решится причинить вред аристократу. Значит, у аристократов нет врагов, кроме самих себя. Но за долгие годы Дома научились улаживать споры с соседями.

— И ты это говоришь!

— Я к тому и веду. От постоянной безопасности аристократы наглеют, забывают о свободе и чести, превращаются просто в ушлых авантюристов, как тарды. А потом и вовсе заплывают жиром и тупеют, как цереты. И чтоб такого не случалось, боги время от времени насылают на аристократов черное безумие. И Дома сталкиваются в бесконечной кровопролитной схватке. Выживают самые спокойные и мудрые. Может быть, благодаря такой шлифовке крови мы и сохраняем себя веками. А сейчас, сама видишь, время приспело. Если уж в Домах стали появляться такие э… персоны, как твой кузен Ивор. Но твою кровь шлифовать незачем. Я хочу, чтоб ты уехала.

— А ты?

Он улыбнулся ласково, погладил меня по голове, словно маленькую девочку.

— Не говори глупостей, дочка. Хочешь, чтобы я пропустил такую потеху? Никто ничего со мной не сделает. Руки коротки.

И снова мне было нечего сказать. Он не ребенок, он прекрасно понимает, чем рискует. И готов поставить на кон свою жизнь ради интересной игры. Нет смысла его отговаривать.

О том, что мы расстаемся надолго, а может быть и навсегда, мы не говорили. Асены никогда не говорят о таком. И чтоб не заплакать, я стала думать о всяких мелких заботах. Например, кто отнесет Вестейну голубя? Сама невеста, разумеется, этого сделать не может, а без голубя все будет уж слишком глупо и пошло. Имею я право хоть на кусочек свадьбы?! Но, если мы хотим уехать вместе, нужно сохранить все в тайне.

Так я размышляла и решила, что есть лишь один человек, которому я могу довериться.

* * *

А теперь представьте, что вы приходите в гости к близкому родственнику, чтобы поговорить о чем-то приятном. О любви, голубях и тайной свадьбе, к примеру. И находите этого родственника (после долгих поисков, потому что дом пуст)… находите его на чердаке, где он прилаживает к балке петлю.

И что в таком случае делать?

Самое разумное для девицы, я думаю, визжать громко и отчаянно. Только вот беда, визжать я не умею. Наоборот, мне намертво сдавило горло, и я смогла лишь выговорить чуть слышно:

— Что же ты делаешь…

И добавила еще одно слово. Надеюсь, мне его больше никогда не придется повторить. И слышала я его один раз в жизни. Это слово сказал Лейв, когда какая-то пьяная сволочь, спутав комнаты в гостинице, стала ломиться в нашу дверь. Услышав его, сволочь тут же стала тихой и незлобивой, извинилась и ушла.

На Ивора это слово тоже подействовало. Он слез с табуретки и сказал с укоризной:

— Ну зачем ты так? Не мешай, иди домой.

— А еще что придумаешь?

Он положил мне руки на плечи и попросил:

— Ну пожалуйста, Кай, не мешай. Знаешь, как страшно? Знаешь, как трудно решиться? А я им нужен — там. Отцу, маме, Энгусу, тому мальчишке. Знаешь, как им всем одиноко? Они меня ждут. Уходи, ладно?

Я не кричала, когда на грязном тюфяке гостиницы, в страхе и боли стала женщиной.

Ни тогда, когда на мое крыльцо бросили окровавленную рубашку Энгуса.

Ни тогда, когда Лейва повели под суд. Ни тогда, когда Тейя в лицо назвала меня шлюхой. Но от слов Ивора стержень, что вставлен внутрь каждого аристократа, наконец сломался. И я закричала отчаянно:

— Папа! Папочка!

Отец, слава богам, приехал со мной. Бродил сейчас по комнатам, искал слуг, возмущался тем, до чего кузен довел дом. Поэтому он сразу прибежал на мой истошный вопль.

И увидел замечательную картинку: я повисла у Ивора на шее, захлебываясь невыплаканными за два года слезами, и приговариваю: «Как же ты… Я же… Я же теперь…» Наш висельник гладит меня по головке и бормочет что-то невнятное, но утешительное. А над нами маятником судьбы раскачивается веревка с петлей.

Отец как-то разом все понял, не стал задавать вопросов. Обрезал веревку, потом принес снизу две чарки и темную плоскую бутыль. И налил мне — половину, Ивору — до краев.

И сразу стало лучше и светлее. Словно все случилось не со мной. Ни страха, ни боли. А если глаза все еще щипало, так только от того, что зелье было очень крепким.

И я наконец смогла договорить:

— Я же не смогу теперь никуда уехать. И не хочу уезжать. Как же ты хотел меня бросить? Как же я без тебя?

К счастью, Ивор ничего не услышал. Его «обезболило» еще надежнее, чем меня. Он только спросил у отца без особого интереса:

— Где вы нашли эту гадость?

— На кухне, в тайнике.

— Надо же…

— Пап, мы не можем его здесь оставить, — подала голос я.

— Конечно, — ответил отец. — Поехали к нам домой, Там во всем и разберемся.

* * *

Ивор заснул еще в экипаже.

Когда мы приехали, я его растолкала, и он, бормоча проклятия, добрался до дивана в гостевой комнате и там уже провалился в сон окончательно и бесповоротно.

К утру у него началась лихорадка.

К полудню отец вызвал нашего врача, тот вскрыл Ивору вены и выпустил полтазика темной пенистой крови.

Кузен успокоился, больше не метался, не просил у кого-то прощения, не обещал прийти. Но просыпаться тоже не желал. Так и блуждал по неведомым тропам и не спешил возвращаться.

Я сидела с ним, выгнав из комнаты всех прочих. Не потому, что знала, как помочь, а просто мне не хотелось уходить. Меняла мокрое полотенце на его голове, рисовала картинки или дремала.

И почему-то была уверена, что помогать Ивору не нужно. Он сам сумеет выбраться.

Асенам не привыкать к тому, что меняется время. Было время бросать дома и уплывать на кораблях к неведомой земле, потом было время строить, сейчас время воевать.

Я знаю, что потом буду оплакивать мертвых и проклинать короля, Дома, тардов, судьбу за бессмысленную бойню, которую они устроили.

Но на самом деле ничто не случается без причины, и нет невиновных.

Каждый, и я в том числе, думая только о себе, добиваясь счастья для себя, чуть-чуть приблизил эту войну.

И сейчас мы все кинулись в разные стороны — спасать себя и свое счастье.

И только Ивор принял на себя всю нашу вину, наши грядущие боль и стыд.

Оттого, что слабее всех нас, или оттого, что сильнее?

* * *

Ночью Ивор наконец очнулся. Посмотрел удивленно на свои забинтованные руки и сказал:

— Я же вроде не вены резал…

Я рассказала, как было дело. Добавив, что он, Ивор, дурак и мерзавец, если думает, что нам все равно, здесь он или на том свете.

— Покажи разрез, — потребовал Ивор.

Я размотала бинты. Он осмотрел критически свежий шрам и спросил:

— Кто это меня так?

Я назвала имя нашего доктора.

— Портач, — сказал Ивор. — Я давно подозревал.

Потом, подумав немного, добавил:

— Надо же — горячка. Чтобы, значит, голова не работала и не придумывала ничего лишнего. Даже не ожидал, что так хочу жить.

— А есть хочешь? — спросила я.

— Ужасно. Глупая все-таки штука — человек, правда?

Я пошарила на кухне, но разыскала только взбитые сливки — сегодняшний нетронутый десерт. Ивор сказал, что прекрасно сойдет. Накормила его, и он тут же снова заснул.

А я вспомнила наконец, что Вестейн все еще ждет моего ответа.

Ох и свинья ты все же, Кайрен!

А после того, что я ему напишу, буду свинья грязная и неблагодарная.

Остается утешать себя тем, что Вестейн как-никак заслуживает лучшей доли. Зачем ему связывать судьбу с грязной и неблагодарной свиньей?

* * *

Кайрен, дочь Дирмеда — Вестейну из Веллирхейма.

Вестейн, я знаю, что поступаю чудовищно неблагодарно, но вам придется ехать одному.

Вернувшись домой, я тут же с головой ушла в дела своей семьи и совершенно забыла о Вас и Вашем предложении. Оттого Вы уже второй день мучаетесь ожиданием.

Следовательно, у меня, как и у прочих аристократов, нет ни сердца, ни чести, а потому лучше всего будет, если вы постараетесь забыть меня. Я не думаю, что Вам захочется брать в жены женщину, которой Вы не сможете доверять, которую не сможете уважать.

Решение мое окончательное, поэтому не тратьте времени на уговоры — уезжайте.

Если не боитесь за себя, подумайте хотя бы о церетах — они тоже в опасности.

Прощения у Вас не прошу, потому что не заслуживаю его.

Кайрен.

Написано на бледно-голубой бумаге с гербом Дома Дирмеда.

КАЙРЕН

Весь следующий день мы играли в карты.

Отец и доктор хотели повидать кузена, но я их отговорила. Кузен и сам себя сможет вылечить.

Я понимала, что карты для Ивора сейчас просто замена лихорадки. Способ не думать о том, с чем он не может примириться. И ни я, ни отец ничем, к сожалению, не можем ему помочь.

Так что я умывала его, кормила, тасовала карты и помалкивала.

К вечеру он не выдержал и спросил, что нового в городе.

Я рассказала о смерти племянника Ойсина и о начале вендетты.

— Глупо, — сказал Ивор, — до чего глупо.

И задал вопрос, который я весь день боялась услышать:

— Что же с нами будет теперь, Кай?

Я хотела сказать, что понятия не имею, что меня волнует только, что будет со мной, с ним и с моим отцом, но вместо этого вдруг ответила:

— Мы станем слабее.

— Что?

— Не знаю, как сказать. Сильнее кто? Кто лучше защищен. От врагов, от неожиданностей, от всего мира. Он в броне — не слышит, не видит, не чует. И оттого крушит все вокруг. Как мы, аристократы. Но если мы проиграем войну, мы снова научимся чувствовать боль и страх. Сначала свои, потом чужие. Это ужасно, что нам приходится учиться таким способом. Но, видимо, по-другому нельзя.

— Иди спать, Кай, — сказал Ивор. — У тебя глаза на пол-лица, и ты говоришь пророчества. Тебе тоже нужно отдохнуть.

Он был прав, но я боялась оставить его наедине с мыслями. Вдруг он снова придумает какую-нибудь гадость?

И тут меня осенило.

Я сказала: «Спокойной ночи», наклонилась, якобы поправить подушку, и поцеловала кузена.

Совсем не так, как сестре полагается целовать брата.

И выскользнула из комнаты прежде, чем он что-нибудь понял.

Надеюсь, теперь он всю ночь будет гадать, что у меня было на уме. А это, согласитесь, гораздо приятнее, чем размышлять о судьбе Лайи.

* * *

Алтея Соут — своей сестре Паулине.

Здоровья тебе, сестрица дорогая!

Не могу и сказать как порадовало меня твое письмецо. Жаль ответить толком не могу диктовать тут некому и не хочу чтоб Мой прознал так ты уж прости меня за каракулъки.

Вперед всего хочу тебе сказать что едем мы наконец из этого проклятого города княжич наш прежде все медлил а теперь торопится так что верно скоро увидимся. Есть у него причина торопиться тайная сердечная совместила его одна здешняя девка да так что он весь с лица сошел и на колени вставал и любить до гроба обещал и в золото да бархат как куколку наряжать и жениться честно. А она фифа порченая покрутила хвостом да и отворот ему отписала позабыла я говорит как вас зовут и вы к моим воротам дорогу позабудьте мне говорит вы и князь ваш навроде ветошки ноги вытерла да и бросила.

Княжич после той отписки день целый молчком молчал я уж Своему говорила надо священника позвать не иначе сглазили а Он говорит где ж я тебе священника достану голова баранья а я Ему уж достань кормилец а то как мы вдвоем да с племянничкой из земли этой проклятой выбираться будем.

И тут племянничка наша шасть за двери и к нему прямиком я за ней пошла тихонько чтоб она чего непутевого не сотворила давно вижу что глаза у девки бедовые.

А она голубушка наша к княжичу пошла и говорит тихонько не горюйте насильно-то мил не будешь я вот сколько жду чтоб вы на меня хоть разок ласково посмотрели а ничего не горюю потому что судьбу на коне не объедешь только говорит мне один человек сказал что я на этой земле ни нашим ни их законам не подвластная и сказать могу что вздумается вот я и скажу не сокрушайтесь так глаз нет у девки той что она вас не заметила а мне вы один свет на земле.

Долго он молчал а она бедняжка моя стоит дрожит вся как тростиночки на ветру а он ей говорит потом что ж значит верно сказано что жизнь завсегда права нет говорит у меня самого глаз искал я свою судьбу далеко не ведал что она рядом ходит согласна ли ты говорит меня ждать да все в тайне держать а кончится война руки твоей просить буду.

А у нее слезки как жемчужинки так по щечкам и катятся на все я говорит согласная касатик мой голубчик и ручку правую ему тихонько на плечо положила тут у меня старухи тоже в глазах защипало и пошла я назад на цыпочках чтоб Мой ненароком не почуял да не помешал. Так что сестрица дорогая жди нас вскорости да то что я пишу держи в тайности не надо голубку нашу раньше времени смущать.

А кончится война их дурная платье подвенечное шить будем!

ИВОР

Неделю я прохлаждался у дяди, потом меня заела совесть и я уехал в поместье. В конце концов, Ида даже в моем горячечном бреду давала дельные советы. Нечего мне делать в Аврувии. Все, что мог, я уже испортил, пора возвращаться домой — к деревьям, овцам и призракам.

Я приехал как раз ко времени. Наступил месяц собачьей розы, установилась ровная теплая погода, всходам не угрожали теперь ни заморозки, ни засуха, и наши арендаторы наконец позволили себе разболеться. Вдобавок начался окот у овец.

Вот я и крутился целые дни среди скрюченных спин, распухших суставов, поранивших ноги собак и лошадей и свернувшихся мягким клубком в чреве матери ягнят.

Одна овца родила двухголового детеныша. По счастью, я заранее выгнал всех из овчарни — не потому, что был ясновидящим, просто хорошенько пощупал овечке живот. Мертвого уродца я положил в мешок с инструментами, а ночью похоронил в Дубовом Саду. Я не хотел, чтобы раньше времени появлялись дурные знаки. С тех пор как Вес-теин уехал из Аврувии, ничего нельзя было изменить.

Дни были душные, ночи теплые и кристально ясные. Мне не хотелось спать, и ночами я пропадал в лесу.

Заходил иногда на заброшенный хутор, смотрел, как церетки былых времен гадают над семью травами о суженом, как тайно дают имена новорожденным телятам. Однако все чаще и в прошлом, и в настоящем я натыкался на целующиеся парочки и стал уходить подальше за реку, где мог вспугнуть разве что лягушачью свадьбу.

Я ложился на мох и слушал, как тянутся друг к другу корни, как гоняется по подземным галереям крот за кротихой, как вздыхают в норках беременные мыши, как меняют русла подземные ручьи.

В честь кузины я нашел и расчистил родник рядом с Храмом Тишины. Жрицы, разумеется, решили, что это их богиня коснулась земли серебряным посохом.

Словом, я опять стал самим собой — немного чокнутым подкидышем с волчьей душой, и воспоминания об Аврувии, об аристократах и тардах с каждым днем расплывались и блекли.

Меж тем случилось то, что неминуемо должно было случиться.

Некий баркхеймский барон, живущий неподалеку от границы с Лайей, решил подновить стены своего замка и, потрясая старинными грамотами, велел асенам ближайшего городка прислать на работы в замок триста человек, посулив за труды какую-то мизерную плату.

Асены, разумеется, рассмеялись ему в лицо.

На следующий день барон с отрядом ворвался в город, увел заложников и вновь повелел горожанам строить стены уже без всякого вознаграждения.

Той же ночью заложники сбежали, а замок сгорел. Спустя три дня городок заняли имперские войска.

Через неделю мы потеряли солидный кусок территории. Приграничные крепости, в том числе и Лорика, сгорели и сгинули в небытии. Солдаты Баркхейма вплотную подошли к портам на юго-востоке.

Может, на самом деле все было не так… Я только повторяю сплетни и слухи, которые волнами распространялись из столицы. Кто их распускал, кто приносил в наше поместье, не ведаю.

Я затыкал уши, убегал в лес, чтобы не слышать, не знать. Потому что сделать ничего уже не мог.

Через две недели в Аврувии стали набирать добровольцев в армию. Видимо, людей уже не хватало.

КАЙРЕН

Убили Армеда из Дома Ивэйна.

И убили Коннала, сына Рейнольда, троюродного брата Алов.

Фергус был в море, на своем корабле, защищал наше побережье.

В довершение всего на аквамариновом перстне погнулась чашечка и камень держался на честном слове — вот-вот выпадет. Алов решила, что это дурное предзнаменование и Фергуса тоже убьют.

Она была на втором месяце беременности и переставала рыдать только тогда, когда ее рвало. Я сидела с ней и вместо утешений повторяла:

— Ничего, и это пройдет.

Наконец она меня услышала, посмотрела оскорбленно, утерла слезы и спросила:

— Кай, у тебя совсем сердца нет?

— Я не ела ничего с утра, а ты все про сердце, — отвечала я.

На самом деле не ела, потому что кусок в горло не лез, но я хотела накормить Алов. А то она раньше времени вдохновится ролью безутешной вдовы и заморит себя и малыша.

Так мы сидели обе и печально давились каким-то изысканным паштетом.

За Алов я особенно не беспокоилась. Она позволяет себе такое неутешное горе только потому, что ей самой пока ничто не грозит. Но при малейшей опасности для нее или для ребенка Алов Красавица, прирожденная аристократка чистых кровей, превратится в хитрую и хладнокровную уличную кошку. Аристократки живучи, это я по себе знала.

Я, мой отец, Вестейн, Лейв тоже сумеем о себе позаботиться.

А вот Ивор сойдет с ума от чужого горя и боли. За Ивора я по-настоящему боялась и тайком под столом колола себе руку пряжкой, чтобы все так же вежливо улыбаться Алов.

Она, не видя па моем лице сочувствия, бесилась и забывала о слезах.

А я все время повторяла про себя слова Энгуса: «Потому что это — самое главное в жизни. Только это и есть жизнь. Все остальное — ее ожидание. И еще потому, что за любовь нужно платить. Иначе — все вранье».

Я поняла, что сделает Ивор, когда узнает о войне. И что сделаю я.

— Знаешь, Алов, я, пожалуй, поеду домой.

— Ты что, Кай?! -испугалась она. — Не оставляй меня! Я не знаю, что буду делать одна!

Конечно, с моей стороны было большим свинством бросать бедную девушку в одиночестве, на попечении всего лишь двух дюжин слуг. Но я, как уже известно, и есть свинья грязная и неблагодарная.

ИВОР

На добровольцев я не мог смотреть без нервного смеха. По большей части это были подмастерья, молодые приказчики, уличные торговцы и прочие бедные честолюбцы, которые мечтали забраться еще на одну ступеньку Лестницы Судьбы. Сделать таким образом карьеру. Ха-ха. Я решил, что придурок, вроде меня, общей картины не испортит.

К вечеру я вернулся в поместье. Небо уже заполыхало золотом, на горизонте разлеглась темная бахрома туч, и я свернул к Дубовому Саду — посидеть на бережке, помечтать об Иде. Может быть, следующий случай представится не скоро.

Рядом с деревом-конем кто-то стоял. Солнце било в глаза, и я видел только темный силуэт. Женский. Странно, здесь, у старых фундаментов, по вечерам вообще безлюдно, а уж женщине совсем делать нечего. Или — опять призрак?

Но тут она заметила меня, махнула рукой и пошла навстречу. И по походке, по наклону головы я узнал. Кайрен.

Я соскочил на землю, привязал Лукаса. Длинная юбка путалась у нее между ногами, мешала идти. Кайрен ее все время одергивала. Я, конечно, понимал, что просто так, без приглашения, кузина в гости не приедет. И уж подавно не будет путаться в юбках, если не волнуется. И про себя молился всем богам, чтобы ни с ней, ни с дядюшкой ничего не случилось.

Кайрен остановилась, улыбнулась мне и сказала:

— Я тебя с полудня ждала, а потом пошла искать. Где ты был, кузен?

— Дела, — ответил я неопределенно.

— Прости, что явилась незваной. Просто в городе я не успела тебе кое-что сказать. Три вещи. Во-первых, я тебя люблю. Во-вторых, это тебя ни к чему не обязывает, мне все равно, любишь ты меня или нет. А в-третьих, если ты где-нибудь сломаешь шею, мне будет очень плохо. Все.

Аристократкам нельзя верить. Они врут, даже когда думают, что говорят правду. Они так устроены.

— Не знаю, — сказал я. — Просто не знаю, что тебе ответить. Ты, наверное, где-то ошиблась.

Она пожала плечами с царственным пренебрежением:

— Может быть. Не важно. Я поеду домой.

— Нет, — я поймал ее за запястье. — Теперь уж ты никуда не поедешь. Твой отец не будет волноваться, если ты не вернешься сегодня?

— Нет. Он знает, что я у тебя в гостях.

— Значит, так и будет. Не могу же я отпустить тебя ночью в столицу. И дождь скоро начнется. Пойдем. А то, о чем ты говоришь… Я правда ничего не знаю.

* * *

Это был, наверное, забавный вечер. Мы сидели в северном крыле, посреди моих сокровищ, и я рассказывал Кайрен все гадости о себе, какие только мог вспомнить. И о моей сумасшедшей матери, и о волчьей душе, и о покойниках, с которыми я разговариваю, и о весенней бессоннице, и о призраке Иды.

А она смеялась и говорила:

— Что ж, ты меня убедил, мне лучше уехать.

И тогда я снова хватал ее за руки и умолял остаться. Наконец ей все это надоело и она сказала:

— По-моему, ты просто не умеешь целоваться, а признаться в этом боишься.

Я возмутился, как дурак:

— Что ты врешь! Я же целовался с тобой.

— Э нет, милый, это я тебя тогда целовала.

А дальше началось извечное сумасшествие. Мои губы, ее губы, ее язык — шаловливая змейка.

— Осторожно, волосы, погоди…

Гребень стукнул об пол. Душистая грива скользит по моим пальцам. Зрачки у Кайрен огромные, в глазах речной туман.

— Кай, ну не здесь же прямо!

— Как хочешь, мне все едино.

И вот она уже у меня на руках, счастливая ноша. Я слышу, как колотятся наши сердца, рвутся навстречу друг другу.

И паническая мысль: «Не на тюфячок же мне ее нести! Решит, что собачья подстилка!»

Старая родительская кровать с сорванным пологом радостно вздыхает, принимая нас.

— Не сломается?

— Не должна. Пять поколений выдержала, наверное.

— Осторожно, крючок! Волосы дерешь.

— Кай, больно?

— Да нет, как обычно.

— Бедные, и как вы раздеваетесь каждый вечер?

— Служанки. А потом замуж выходим.

Бархатная, не знающая солнца, а все же смуглая кожа. Я выцеловываю, запоминаю губами каждую линию: плечи, грудь, живот. Ее ладони, мягкие, горячие. Она щекочет губами мою шею, шепчет: «Солоно!» — поднимает голову, целует и не отрывается, стерва, заноза, пока не превращает меня в одно большое раскаленное «Дай!». И лишь тогда медленно опускается на подушки, словно наслаждаясь тем, что так открыта, так беззащитна.

И потом — свет забытой масляной лампы и наши тени на стене — мгновенное неповторимое совершенство. Ни лиц, ни имен. Просто мужчина и женщина. И я люблю богов за то, что они сотворили нас такими. Я закрываю ладонью глаза Кайрен.

— Не смотри. Тень — это тело души. Не надо смотреть.

— Но… Ты такой красивый, Ивор.

* * *

Ночью пошел дождь.

Утром Кай выскальзывает из-под одеяла, натягивает исподнюю рубашку, открывает ставню, боязливо оглядывается — не видит ли кто, — ловит дождевые капли, вытирает глаза, лицо, улыбается.

— Куда ж мы вчера мой гребешок закинули?

Я говорю:

— Не знаю. Вон в том сундуке лежит один. Возьми.

— А можно?

— Конечно. Он давно тебя дожидается.

Я лежу и смотрю, как Кайрен, сидя перед тусклым зеркалом, расчесывает волосы гребнем моей матери. И говорю беззвучно, одними губами: «Я люблю тебя, Кай». Вслух почему-то не получается. Не могу. И вместо этого начинаю опять говорить гадости.

— Знаешь, я не сказал вчера… Я был в столице. Записался врачом в полк. Через два дня мы выходим. А там… Пойми, я сейчас ничего не могу тебе пообещать.

— Я и не жду ничего. Честное слово.

— Только разве что… Когда тарды будут здесь… Я не знаю, где будет безопаснее, в городе или в поместье. Но если будет нужда, ты и твой отец всегда можете приехать сюда.

— Конечно, конечно. Я присмотрю за домом, не беспокойся.

— И вот еще что. Дай мне в дорогу что-нибудь на память. Какую-нибудь свою вещицу. Чтобы я мог поговорить с тобой там.

— Ты в самом деле хочешь?

— Правда. Потому что… — И снова я ничего не могу сказать.

— Ладно. Держи.

Она поднимает что-то с пола, сдувает пыль и бросает мне. Я ловлю это в воздухе, потом разжимаю пальцы.

На моей ладони маленький кулон — серебряный фонарик с аметистами-стеклами.

Говорят, что внуком Кайрен и Ивора был Диант, Недопроклятый. Тот, кто вернул трон Лайи асенским королям.

А счастье не здесь, а счастье там,

Ну то есть не здесь, не там и не сям,

Ну то есть не им, не вам и не нам.

Но где же оно? Ах, если бы сам

Я мог это знать!

Михаил Щербаков

Часть вторая

МЭЙ, КОРОЛЕВА ОСЕНИ, или ИГРЫ ПОБЕЖДЕННЫХ

Гони, гони, гони коней -

Богатство, смерть и власть.

Но что на свете есть сильней,

Но что сильней, чем страсть?

Враги поймут, глупцы простят,

А кто заучит роль,

Тот страстотерпец, тот солдат,

Солдат, мертвец, король.

Иосиф Бродский. Баллада о короле

Пролог. ВЛАСТИТЕЛИ ЛАЙИ

Город на границе Лайи и Империи назывался Пер-Нокта, что означало «всю ночь». Когда-то, во времена Первой Войны, женщины, старики и дети всю ночь сражались на стенах города с прорвавшимся через асенские заслоны вражеским отрядом.

В тот раз город устоял. Однако все, что удалось защитить в Первую Войну, было потеряно спустя сто лет в битве при Хейде, когда тарды втоптали в осеннюю грязь маленькую и неорганизованную асенскую армию.

Во время Второй Войны тарды разрушили каменный мост через Фидес и после победы построили новый деревянный — узкий и тонкий, жалобно скрипящий под копытами лошадей, под колесами телег, а то и просто от ветра. Ныне горожане говорили, что нужно всю ночь молиться богам и оплакивать свои грехи, прежде чем проехать по тардскому мосту.

Однако ради ярмарки в Пер-Нокте не только тарды, но и асены готовы были рискнуть своей жизнью. Лишь один день в году и лишь на площади маленького пограничного городка побежденные могли на равных поторговаться с победителями. Асены продавали свой товар, а тарды покупали без посредничества Императора, не опасаясь ареста за нарушение имперских законов.

По утрам в день торгового перемирия у моста через Фидес бурлила толпа. Шли за подводами тардские крестьяне — мирные захватчики, год за годом неуклонно заселявшие землю асенов, ехала тардская знать второй руки, сверкая родовыми доспехами, покачивая султанами на шлемах, отчаянно ругаясь со всеми, кто не успевал уступить дорогу. В толпе мелькали лазоревые, алые и зеленые плащи асенов — шли фермеры, кожевники, ткачи, кузнецы, золотых дел мастера, жонглеры, воры и прочих достоинств данники Империи.

Иногда приезжали на ярмарку и асенские аристократы. Их всегда узнавали с первого взгляда — даже соблюдая все законы Императора против роскоши, они одевались с неповторимым изяществом. Они вовсе не тревожились о том, чтобы расчистить себе дорогу — каким-то чудом она освобождалась сама. Стройные всадники в парчовых, подбитых мехом плащах, хрупкие всадницы в бархатных платьях проплывали среди людей, тихо смеясь каким-то своим шуткам, и не было человека, который не посмотрел бы им вслед.

На другом конце моста, у городских ворот стояли два имперских сборщика налогов и играли в «ловись, рыбка» — за проезд по мосту полагалась пошлина, но собрать ее со всех было немыслимо. И тарды ловко выхватывали из толпы жертвы, которым предстояло расплатиться за свою нерасторопность. Смысл игры был в том, чтоб выловить асена — ему полагалось заплатить чуть ли не вдвое больше.

Неподалеку от моста, на зеленом пригорке остановились пятеро всадников-асенов. Видно, кто-то из не до конца еще обнищавших владельцев здешних поместий решил свозить семью на ярмарку. Они внимательно наблюдали за толпой, вливающейся в узкую горловину моста.