Последние заморозки

Ничего нет для неё сейчас. Она в самом деле очень скоро будет выглядеть в своём цехе догорающей лампой. Лампой, которая ещё может светить месяц-два. А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнёт и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава!

Легко сказать — погаснет слава! А что стоит за этим словом «погаснет». Не перечтёшь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить её без славы… Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит её славу? Кто?

Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно… Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может… Ведь говорил же он в лесу: «А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?» Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного?

Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в её силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тётя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришёл с её матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он… пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в неё или случайным выстрелом, — ей одинаково больно.

Руфину не узнали дома.

— Не больна ли?

— Нет, — отговорилась она, скрыв от матери своё горе. — Устала я как-то сегодня… Даже не хочется есть.

Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей.

Он, кажется, пришёл. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольёт своё горе? Поймёт ли он её? Может ли он понять? Может ли?

Наверное, нет.

22

Так оно и случилось. Руфина искала то, чего не было в душе Алексея.

Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевёрнутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Ещё не наступили тёплые вечера.

— Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, — упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. — Разве твоё маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей…

Его голос был очень родным, а слова? Их, казалось Руфине, произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками.

Неужели её Алёша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой «житейский парень», на самом деле жертва самовнушения? Ведь то, что он сейчас говорит, не может быть истинной сутью живого человека.

А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием её жизни, её будущего.

— Алешенька, — прервала его Руфина, — ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. А ведь мы одни. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьётся моё сердце…

— Я слышу… Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно.

Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он её?

Любит ли он её?

Подумав так, Алексей почувствовал лёгкую дрожь.

— Кажется, холодно?

— Да, — ответил он Руфине, — кажется, «похолодало».

Они поднялись. Он посмотрел на часы:

— Завтра ты в утреннюю смену? Тогда я провожу тебя и…

Руфина задержалась и тихо повторила его мысль:

— Любишь ли ты меня, Алёша?

Этот вопрос, казалось, не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился:

— Ты спроси об этом себя. Тебе виднее… Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне…

Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча.

Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались откуда-то из-за тёмного горизонта.

Они простились. Алёша впервые не поцеловал её при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок «ABE». Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится.

Как просто было раньше, когда её мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?..

Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же, в самом деле, какая-то автоматическая «штукенция» растоптать её счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у неё не хватит ума, то у тёти Жени достаточно опыта.

Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику.

Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло.

23

Тётка Евгения выслушала Руфину и вынесла решение:

— Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться.

Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять:

— Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом — р-раз, сачком, да и в сумку. И был таков…

Что-то грубое, хищническое, браконьерское слышалось в словах тёти Жени, но её совет был единственно верным. Как ни прискорбно сравнивать Алёшу с лещом, а в этом сравнении есть какая-то правда. Обидная, но правда. Не сам по себе пришёл к Руфине Алексей. Не сам. Многих усилий её и его родных стоило это сватовство. Именно сватовство. Иначе и не назовёшь. И теперь, когда осталось так немного дней до желанного исхода, нельзя шутить с огнём.

Тётя Женя так и сказала: «Порох сыпуч и тих, да горюч и лих». А он порох. Малейшая неосторожность — и будет поздно раскаиваться. А теперь ещё можно все исправить. И это было сделано.

Руфина не стала дожидаться прихода Алексея и сама пришла к нему.

— А я собирался к тебе, Руфа. Проходи. Я один дома.

— И очень хорошо.

Алёша провёл Руфину в свою комнату. Сели. Обменялись виноватыми взглядами. И кажется, не о чем говорить. Теперь следует обняться, и все будет ясно.

Нет. Этого мало.

— Алешенька, — начала Руфина, — тебе не хочется за вчерашнее проучить меня? Наказать?

— Нет.

— Напрасно. Такие, как я, нуждаются в хороших выволочках. Отругай меня, пожалуйста. Громко. Назови дурой. Зазнайкой. Воображалкой. Мухой в сметане. Мещанкой. Наглой задирой. Идио…

— Нет, нет, — оборвал её на полуслове Алексей.

Прозвучал поцелуй, другой, третий. И кажется, уже ничего не нужно говорить. Все выяснено.

Все ли?

Руфина пришла сюда не за минутной вспышкой. Ей нужно убедить Алексея и, может быть, убедить себя в том, что она поняла, как ничтожна была боязнь за своё личное, каким маленьким оказалось её тщеславное желание показывать свою работу на трех «ABE», и что вообще… Вообще очень многое произошло в эту ночь, когда она не спала.

Алексей не хотел слышать подробностей. Ему довольно было трех слов Руфины: «Я все поняла». И если даже она пока ещё поняла не все, а лишь начинает понимать, то поймёт рано или поздно. Больше не о чем разговаривать. Не следует торопить того, что требует не ночи, а многих дней. Нужно глубже, как можно глубже осознать губительную власть славы, которая чуть было не околдовала её. Мало ли людей, даже на его памяти, запутывались, как в паутине, в золотистых лучах славы. Из них выпуталась Руфина, и он счастлив.

Так думал Алексей, не зная, что ложь, притворившаяся правдой, соткала языком Руфины иную сеть. Но кто знает, во что это выльется. А вдруг да Руфина и в самом деле поверит в то, что сейчас ею было сказано притворно? Так тоже можно предположить.

24

Все эти дни перед защитой дипломного проекта Алексеем Векшегоновым прошли в предсвадебных мальчишниках и девичниках. Векшегоновы и Дулесовы не ради приверженности к старине и её обрядности, а ради того, чтобы предотвратить возможные разногласия между женихом и невестой, старались не оставлять их наедине. Или, как говорила тётка Евгения, «леща выхаживали и вываживали, не давая ему опомниться».

Появились и бывшие школьницы, с которыми раздружилась за последнее время прославленная сверловщица. Веселился и Серёжа Векшегонов. Был бы только счастлив милый, хороший брат Алёша. Наверно, так и будет. Хотя где-то, очень глубоко, ещё дают о себе знать сомнения, которые он старался заставить умолкнуть. Но, может быть, это не сомнения, а любовь к Руфине, избитая и раздавленная, не желая умолкать, шепчет ему всякое и разное…

Зря. Теперь уже все! Прощай, Руфина! Не знай ты тех страданий, которые пережил глупый мальчишка, вообразивший, что он любим тобой.

Но почему все — и родители Серёжи, и родители Руфины — так часто где-то между слов убеждают не то себя, не то Алексея, что все будет хорошо, что и весна не бывает без пасмурных дней. Почему, разве Алёше необходимо внушать, что он любит Руфу? Разве он этого не знает сам?

Какие-то смутные сомнения роятся в Сережиной голове, словно кто шепчет ему чёрные слова неверия. Он хочет, от всего сердца хочет верить, что брат любит Руфину, а этого не получается. Даже в улыбке брата он улавливает какое-то непротивление тому, что происходит. И ему кажется, что брат будто не женится, а всего лишь не противится женитьбе.

Серёжа, перестань! Не выдумывай. Ты пристрастен. Ты сочиняешь свои предчувствия. Танцуй, пой!

И Серёжа поёт и танцует. На девичниках, на мальчишниках, на семейных сборищах будущей родни. Здесь все — и Дулесовы и Векшегоновы. Приходят ближние и дальние дядьки и тётки. Веселится дядя Николаша — Николай Олимпиевич Гладышев. Только нет деда с бабкой — стариков Векшегоновых. Один жалуется на поясницу, другая — на ноги. А дрова пилят, с огородом управляются. Целый день в ходьбе и работе.

Опять пробегают тучки в Сережиной голове, опять шепчет голос всякое и разное, а музыка гремит, бежит танцевальная лента магнитофона, жаром дышат рыбные пироги… Хватит, Сергей. Не морочь себе голову. Посмотри, как отплясывает Руфинина тётка.

Ярмарочной каруселью кружились дни. Алёша и не заметил, как подоспел день защиты дипломного проекта. Защиту назначили на воскресенье вечером в цехе.

Он должен собраться с мыслями. Ещё раз перечитать написанное. Хотя исход защиты и предрешён, но все же… Это серьёзный день в его жизни.

Руфина очень предупредительна. Она даже посоветовалась с Алёшей, в чем ей лучше всего прийти в цех на защиту. Остановились на тёмном платье. Хотя оно не празднично для такого дня, но это же официальный день.

В газете появилось сообщение о дне, времени и часе защиты. Объявлялось, где можно ознакомиться с дипломным проектом.

В жизни Алексея наступило затишье. Теперь уже было все оговорено и улажено. Больше нечего обсуждать, выяснять, проверять, теряться в догадках…

Нужно перестать мучить себя и Руфину.

Дни, полные тихой радости, переживали Векшегоновы и Дулесовы. Их желания накануне исполнения. Соединяются два рабочих рода, жившие порознь на одной улице. Докупается недостающее к свадьбе. Лучше перебрать, чем недобрать в таких случаях.

Счастливые хлопоты. Милые заботы. Тепло, светло, радостно. И черёмуха зацвела. Все, как хотелось, мечталось, думалось счастливым матерям Руфины и Алексея.

Неужели ещё что-то может омрачить эту весну на Старозаводской улице?..

25

Наступил вечер защиты дипломного проекта.

В цехе были воздвигнуты подмостки. Затем установлен стол, покрытый зелёным сукном. Принесены кресла. Трибуна из Дворца культуры стала кафедрой. Съехались преподаватели, профессора. Необычная для цеха обстановка.

Собралось множество рабочих, большинство из них никогда не бывали на таких защитах.

После вступительного слова председательствующего предоставили слово Алексею Романовичу Векшегонову.

Цех замер. Как-никак их парень получает сегодня диплом инженера. Это не шутка.

Руфина сидела на одной из садовых скамеек, принесённых в цех. Она не захотела сесть в первый ряд, где ей было предложено место.

— Спасибо, мне там удобнее, — скромно отговорилась она и уселась в глубине.

По лицу Руфины нельзя было узнать, что она думает сейчас, какие чувства владеют ею. Можно было лишь догадываться, что ей не очень легко слушать Алексея. Это теперь понимали многие. И в первую очередь товарищи по цеху. Да и в газете достаточно ясно было сказано, что популярный на заводах полуавтомат «ABE» больше не будет нуждаться в руках рабочего, что ему теперь придаются свои стальные, неустанные руки.

Такое сообщение в дополнениях не нуждается.

— Теперь предоставим слово «содокладчику», — послышался голос Векшегонова. — Он лучше меня продолжит защиту моего дипломного проекта.

В цехе оживление. Одобрительный смешок. Голос: «Давай, Алёша!» Сердце Руфины забилось учащеннее. Начинается самое главное испытание.

Алексей подошёл к рубильнику. Руфина замерла. У такого знакомого до последнего шплинта станка — нет её. Нет вообще сверловщицы. Рука Алексея касается ручки рубильника. Он объявляет:

— Включаю!

Станок ожил. Сверла пришли в движение. Вращаясь, они стали опускаться на зажатую универсальную шайбу. В этом не было ничего особенного. Шайба была зажата до того, как был пущен станок. Что будет дальше? Как автоматическая приставка заменит руки?

Как?

На лице Руфины белые пятна. Она поправляет причёску. И это тоже признак волнения.

И вот операция сверления заканчивается. Сверла поднимаются в исходное положение. Зажимные кулачки талера разжимаются. Рассверлённая деталь, универсальная шайба, выталкивается и сползает в ящик готовых изделий. Это делали руки.

Сверла замерли в исходном положении. Замерли и сердца сотен людей. Мгновение. Гробовая тишина. Послышался опять чей-то голос: «Смотри ты!..» По кривому жёлобу из обоймы автоматической приставки скатилась очередная шайба. Скатилась и точно легла в отверстие зажимных кулачков талера. Кулачки, будто почувствовав появление детали, сжались.

Кажется, не слышно и дыхания. Весь цех — внимание. Да и как может иначе быть, когда сегодня, сейчас держит экзамен новый механический заместитель рабочих рук — автоматическая приставка.

Снова опускаются вращающиеся сверла на зажатую деталь… Операция повторяется.

Тишина взрывается аплодисментами. Председательствующий протирает свои золотые очки. И те, кто наблюдает за ним, понимают, как растроган старый учёный.

Алексей подаёт знак. В цехе снова тишина. Он говорит:

— А можно заставить станок работать быстрее. Но в этом случае будет уже менее наглядна его работа.

Слесарь Макар Петрович Логинов подходит к автомату и прибавляет скорость. Операции убыстрились. Руфина ещё старается взять себя в руки. Она смотрит на свои часики и проверяет по секундам быстроту работы станка. По её приблизительным подсчётам видно, что если бы она работала даже на трех «ABE», то и в этом случае реконструированный станок опередил бы её вдвое.

Руфина уже знала об отмене показа её работы на трех станках. И примирилась с этим. Но она не ожидала, что предполагаемый ею рекорд так наглядно для всех будет побит, даже и не состоявшись.

Она почувствовала на себе взгляд многих глаз. Ей показалось, что на неё смотрит весь цех — все люди, собравшиеся здесь. На самом же деле на неё смотрели только Сережины глаза да глаза старика Логинова. А ей чудилось, что все смотрящие на неё думают: «Вот и конец твоей славе, знатная сверловщица». На самом же деле так никто не думал. Это были её мысли, приписанные людям. Даже Серёжа не думал так. Наоборот, в его голове возникало совсем другое: «Ну теперь-то уж Руфина загремит ещё больше и станет наладчицей двадцати, а то и тридцати Алёшиных станков».

Автомат «ABE» был пущен на предельную скорость. Трудно стало различать, как подаются рассверливаемые шайбы, как они выталкиваются выбрасывателем.

Царило шумное оживление. Станку аплодировали, как артисту. Председательствующему за всю его долгую жизнь не приходилось бывать на таких шумных и людных защитах дипломных проектов. Он еле угомонил разбушевавшихся слушателей, хотя их справедливее назвать зрителями.

Когда предоставили слово оппоненту, Руфины уже не было в цехе. Первым это обнаружил Серёжа Векшегонов. Она незаметно затерялась в толпе рабочих и ушла с завода. У неё не хватило силы сдержать себя и делать вид, что радуется, когда хотелось плакать. За воротами завода она не стала сдерживать слезы, а вернувшись домой, рыдала по своей славе, как можно рыдать только по безвременно умершей матери.

Через час или немногим более Руфина слегла. Сначала лёгкий озноб, головная боль, а потом жар и бред.

Слава, ты не уходишь просто так, особенно если ты, опьянив человека, заставила полюбить тебя. Любила ли Руфина кого-нибудь больше своей славы? Была ли её любовь к Алексею сильней, чем к тебе, вероломная чаровница? На это теперь, кажется, не ответит и сама Руфина.

Вызванный Дулесовыми доктор, осмотрев больную, сказал:

— Нервное потрясение. Не волнуйтесь. Нет ничего угрожающего.

Затем было прописано снотворное. Вскоре Руфина уснула.

Поздно вечером появился Алексей.

— Хватит уж, Алексей Романович, нервировать Руфиночку, — сказала встретившая его Анна Васильевна. — Не добивайте невесту. Милости просим, когда встанет на ноги. Я дам знать.

Дверь, скрипнув, закрылась за ушедшим Алексеем. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким виноватым.

Побродив по берегу пруда, Алексей направился к деду. Куда же ещё? Там его родной дом! Туда принесла его птица Феникс…

— За что же это все, дедушка? — жаловался он Ивану Ермолаевичу, рассказав обо всех этих днях сомнений и размолвок с самим собой и Руфиной.

— Я хочу лучше, а получается очень плохо.

Старик недолго думал. Видимо, то, что он сказал, давно было выношено им. Совет был кратким:

— Отложи свадьбу!

— Отложить свадьбу! А зачем?

— Там видно будет, зачем и к чему, — сказал Иван Ермолаевич. — Твой дед, Лешенька, не посоветует худого.

— И бабка тоже, — послышался из-за перегородки голос Степаниды Лукиничны.

— И надолго нужно отложить свадьбу? — совсем послушно, как в школьные годы, спросил Алёша.

— На год! — сказал, как отсек, Иван Ермолаевич, а потом куда мягче стал растолковывать: — Лет-то ей сколько… Да и тебе торопиться пока некуда. Год — не велик срок, а подумать будет когда и тому и другому.

Степанида Лукинична тоже нашла свои слова:

— Если не клеится, не паяется, зачем нитками сшивать то, чему надобно быть на хорошем клею, на вековечном паю. Так или нет?

— Так, бабушка!

И все смолкли. В старом доме стало тихо. На кухне о чем-то напевал самовар. Он, кажется, тоже был согласен, что свадьбу придётся отложить на год.

Но как это сделать?

26

В доме деда все было знакомо, мило и дорого Алексею. Здесь он не сумел бы назвать ни одного предмета, который бы не состоял с ним в давней дружбе, а может быть, и родстве.

Родной была и старая чугунная чернильница каслинского литья. Глядя на чернильницу, Алексей подумал, что письмо куда лучше устных объяснений с Дулесовыми. К тому же если при разговоре окажется тётка Руфины, то все может кончиться ссорой. А он не хочет и не будет ссориться.

Было уже за полночь. Откладывать на завтра не хотелось. И он принялся писать. Принялся писать, не выискивая слов, не подбирая выражений. Писал так, как пишется.

«Милая Руфина! За последние дни и особенно за последний вечер мне стало понятно, что я приношу тебе только несчастья. Я, Руфа, не виноват, что мои мысли, мои стремления не совпадают с твоими мыслями. Так, как живёшь ты, живут ещё многие. Но я, как ты видишь, не хочу и не могу жить этими нормами личного благополучия. Мне претит превосходство над другими людьми. Это все не только заставляет меня стыдиться людей, но и мешает мне быть самим собой. А я не могу не быть самим собой, не могу отступить от своих убеждений, как и ты не можешь расстаться со своими желаниями и представлениями и всем тем, что составляет тебя, твою личность, твоё мировоззрение.

Мне казалось, что после того, как ты и я будем женой и мужем, все изменится. А сегодня я понял, что не изменится ничего и мы, поженившись, окажемся несчастными людьми. Ты и все наши, рано или поздно, придут к такому же выводу.

Милая Руфина! Ты будешь счастлива! Ты не можешь ею не быть. И мой уход от тебя — это начало твоего настоящего, а не кажущегося счастья; каким бы негодо…»

Тут Алексей и остановился. Садясь за письмо, он хотел объявить о своём желании перенести свадьбу на год. А получилось, что он вообще отказывается от свадьбы.

Он задумался.

Раздумья не были долгими. Он понял, что разговор об отсрочке свадьбы лицемерен и лжив, что он никогда не женится на Руфине.

Алексей снова обмакнул перо и продолжил:

«…ванием ты, Анна Васильевна, Андрей Андреевич, моя мать и мой отец ни встретили это письмо, какие бы обидные дни и месяцы ты ни пережила после этого письма, все же я свой разрыв с тобой считаю благородным и честным поступком. Лучше пусть будут отравлены несколько месяцев твоей жизни, чем вся твоя жизнь.

Алексей Векшегонов».

Перечитывать письмо он не стал.

Утром, часов в пять, когда встал не смыкавший глаз дед, Алексей сказал:

— Вот, дедушка, письмо Руфине Андреевне Дулесовой. Прочитай его вместе с бабушкой, а потом заклей конверт. Письмо пусть передаст ей Серёжа.

Иван Ермолаевич кивнул головой.

— А это, — протянул он лист бумаги, — заявление на завод. Я прошу в нем об уходе с завода. Потом прочитаешь. Или о продлении моего учебного отпуска. Я на это имею право. Ты напишешь мне о решении дирекции. Свой адрес я тебе сообщу.

— Куда же ты надумал, внук?

— Наверно, в Сибирь. Мне уже советовали в институте. Там нужны люди. Очень нужны. И больше ни о чем не спрашивай меня.

Иван Ермолаевич более не задал ни одного вопроса. И только Степанида Лукинична спросила:

— Когда?

— Сейчас!

— А багаж?

— Он при мне. Если добавишь десятку-другую, с меня и хватит.

Не прошло и часа, как Алексей уехал.

Степанида Лукинична не проронила ни одной слезинки. А дед сказал:

— Стеш, где-то смородиновка была… И рюмку тоже подай…

На Старозаводской улице было тихо-тихо. Пахло черёмухой, цветущей в палисадниках. Слышалось чириканье воробьёв за наличниками окон. Сохли мелкие слезинки росы на траве.

Иван Ермолаевич налил вторую рюмку и сказал:

— Никак жаркий будет денёк…

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

1

На Старозаводской улице вырос прехорошенький дом-теремок с башенкой. Он будто сошёл с красочной книжной страницы и ожил на дулесовском дворе добротным строением неподалёку от старого, уже почерневшего дома Андрея Андреевича.

Крутая крыша, светлые окна, бревенчатые лиственничные стены, отливающие то нежной розовиной, то янтарным прожильем брёвен, радуют глаз прохожего. А забавный железный петух-флюгер с открытым клювом, поворачиваясь по ветру туда-сюда на штоке башенки, будто хочет крикнуть на весь белый свет, как хорошо будет житься под этой крышей новой молодой семье. И все, от затейливых переплётов оконных рам до приветливого крылечка и белых кружевных наличников, рассказывает о тихой радости, которая начнётся в этом доме.

Руфина подолгу разглядывает свою милую «скворешенку», и от этого на её душе становится так светло, будто над ней никогда не проходили грозовые тучи, будто не было на её пути Алексея Векшегонова и оскорбительного разрыва накануне свадьбы.

Прошло уже около трех лет. Срок, вполне достаточный для того, чтобы в молодом сердце зарубцевались обиды и…

Впрочем, об этом не скажешь в двух-трех фразах, и нам придётся хотя бы бегло ознакомиться с тем, что предшествовало появлению этого дома с башенкой и радостям, которые должны перешагнуть его порог.

После отъезда Алексея Векшегонова было сказано немало слов и пролито много слез. Для пересудов и догадок нашлось достаточно пищи, но события большой жизни завода, города, страны вытеснили из молвы и памяти злоключения Руфины и Алексея. Конечно, Дулесовы и Векшегоновы дольше других переживали обидное для обеих сторон крушение такой желанной свадьбы, но и они примирились с мыслью, что виноватых в этом разрыве искать не следует.

Слава ещё долго не оставляла Руфину. Ветер стих, а волны не успокаивались. Руфину по привычке называли в газетах, выбирали в президиумы торжественных заседаний. Все ещё шли письма от почитателей, поклонников и заочно влюблённых в неё воздыхателей.

В цех после отъезда Алексея она не вернулась. Ей советовали наперекор всему стать наладчицей новой автоматической линии, в цепь которой вошли реконструированные станки «ABE». Эту линию называли на заводе «козырной». Управляя ею, Руфина могла бы в какой-то степени поддерживать уровень своей известности. Она не захотела этого.

В цехе все напоминало Алексея Векшегонова. Руфина даже старалась не бывать там, став секретарём-диспетчером вновь созданного бюро автоматизации.

Отгоревав, отплакавшись, она стала просыпаться с сухой подушкой и перестала видеть сны, в которых Алексей стучал ей в окно и сидел с нею на сундуке, где томилось такое кружевное, такое тонкое, такое цветное приданое.

Мебельный гарнитур как был в фабричных ящиках, так и остался ждать лучших дней на бывшем сеновале старого дулесовского сарая. Мебель не состарится. Да и Руфине рано было вести боязливый счёт своему возрасту.

Успокоилась и мать Руфины, Анна Васильевна. Нашла нужные слова для дочери, для себя и для других:

— Забудется, залечится, быльём порастёт. Полюбит моя Руфина достойного молодого человека. А от них нет отбою. Инженеры и техники. Доктора и артисты. Художники и журналисты. Хоть бы взять того же Мишу Дёмина. Без пяти минут врач.

Руфине, кажется, нравится Миша Дёмин. Но — на час, на два… Пока он поёт. У него очень задушевный голос, и он сам сочиняет песенки.

И Анне Васильевне приятен тихий влюблённый певец с зачёсанными назад светлыми волосами и мечтательными глазами. И она не скрывает своих симпатий к Дёмину.

— Мишенька редкой души человек. Из всего твоего табуна он самый располагающий. И медицина, конечно, наука тоже уважаемая. Только тебе-то, Руфина, — рассуждает мать, — нужен заводской человек. Спокойнее и понятнее.

— Чем же понятнее-то, мама? — спрашивает Руфина, проверяя себя.

— Не знаю, как и сказать, доченька. В заводском дыму мы родились и выросли. И речь у нас заводская. И сами мы все одной ногой дома, а другой — на заводе стоим. Хоть бы и меня взять. Никогда я не работала на станкостроительном, а все мои думы там, в кузнечном цехе. У отца. Я не против, что Миша поёт. Отец тоже пел. И на концертах выступал. Но понимаешь, Руфина… Муж должен быть мужем. И дров наколоть… Починить что-то или покрасить. Крышу замазать. Плиту переложить. Сараюшку соорудить…

Руфина заглушает слова матери громким смехом:

— Не надо же, мамочка, теперь ничего этого делать в новых квартирах. Кончилось время Жулановых…

А мать не может согласиться:

— Делать, может быть, и не надо, а уметь желательно. Мужчине, как и машине, нужен какой-то такой запас мощности. Взять хотя бы твоего отца, кузнеца. Лишись он, к слову, своей работы в кузнечном или окажись в беде. В самом безвыходном положении — ничего нет, все надо начинать сызнова. И я за ним — как за каменной стеной. А почему? Запас мощности. Умение. Знание. Мужские руки. В степи нору выроет. В лесу дупло выдолбит. Из снега халупу слепит и дым очага пустит.

Задумалась дочь. Молчит мать. А потом снова:

— Миша Дёмин очень душевный человек, но ведь тосковать под гитару только в театре хорошо, а по жизни надо и помойное ведро уметь вынести. Ведь ты же и шить, и мыть, и стирать, и вязать. А он что? Но вообще-то, Руфочка, ты хоть за артиста, хоть за журналиста… воля твоя. Лишь бы счастье. А оно бывает и с молодым, и со старым… Счастье никто не предпишет. Если уж оно есть, так и лысина солнцем светит, седой волос не замечается. А уж если нет его, так и молодая кровь в жилах стынет, и хмельные кудри могильным плющом вьются.

Разговоры на эти темы матери и дочери случались за последнее время все чаще и чаще. Видимо, сердце Руфины искало ушедшему из него Алексею замены. О ней пока не хотелось думать Руфине, но она уже и не исключала её возможность и потому, наверное, прибегала к древнейшему способу решения затруднений: «Поживём — увидим».

Поживём — увидим…

2

Вы, конечно, помните тот день, когда Серёжа Векшегонов понял, как он был смешон, написав Руфине любовное письмо. Она оказалась вовсе не той, какой видел её Серёжа в школе. Она уже готовилась стать женщиной, когда Серёжа не стал ещё и юношей. Она тогда разговаривала с его братом, как с ровесником, для него же Алексей в то время был чем-то недосягаемым. Автор станка «ABE». Мастер учебно-школьных мастерских. Человек с именем и отчеством.