Малоссен (№1) - Людоедское счастье

Да, в то время воображение скакало галопом по бескрайнему полю легенд. За несколько месяцев в памяти людей и в самом деле протекло тысячелетие.

И вот в эти-то времена закусившей удила вечности шесть людоедов из «Общества 111» нашли себе приют в таинственной полутьме этого хранилища допотопных товаров.

– Кто они были?

– Вы знаете не хуже меня. Шесть человек самого разного воспитания и склада, объединенные презрением к тем, кого Элистер Кроули называл мерзкими ублюдками двадцатого века, но при этом преисполненные решимости как можно лучше использовать ситуацию развороченного муравейника.

– Профессор Леонар – он был из них?

– Да. Он-то как раз и утверждал, что воплощает дух Элистера Кроули. Другой отождествлял себя с Жилем де Рецем[26] и так далее. Всех их объединял демонический синкретизм, который они рассматривали как душу своего времени. Да так оно и было, молодой человек, они действительно были душой своей эпохи, душой, питавшейся живой плотью.

– Плотью детей?

– А иногда и животных. Например, собаки, которую Леонар загрыз зубами.

(Вот, значит, что почуяла твоя душа, старина Джулиус! Рассказать – так не поверят…)

– Откуда они брали детей?

– Во время голода Жиль де Рец заманивал их, открывая свои закрома. Они же открывали им дверь в царство игрушек.

(Рождественские людоеды!)

– Люди, которые боялись ареста, передавали своих детей подпольной организации, которая бралась переправить их в Испанию, в Соединенные Штаты, подальше от массовых убийств. На деле же их путь заканчивался во тьме Магазина. И вот шестой, и последний, тот, что поставлял детей, теперь должен умереть.

– Когда?

Я задал этот вопрос совершенно непроизвольно, твердо убежденный при этом, что вырвать у него ответ не удастся никакими силами.

– Двадцать четвертого числа этого месяца.

Он посмотрел на меня с улыбкой и повторил без малейшего колебания:

– Двадцать четвертого, в 17.30, в отделе игрушек. И вы будете при этом присутствовать, молодой человек. Полагаю, что дивизионный комиссар Аннелиз тоже придет.

Он заставил меня шесть раз сделать пересадку. В облицованных плиткой переходах он шагал абсолютно беззвучно. Только тогда я заметил, что на нем мягкие тапочки.

– Что делать, годы… – пробормотал он с извиняющейся улыбкой.

Он ответил на все мои вопросы, в том числе и на тот единственный, который заключает в себе все остальные:

– Зачем вы меня втянули в это дело?

Поезд с грохотом катился где-то в районе Гут д'Ор[27]. На сиденьях мотали головами сонные негры. Спящие головы на чутких плечах.

– При чем тут я?

Он долго смотрел на меня, как будто сверяясь с каким-то внутренним регистром, и наконец ответил:

– Потому что вы святой.

И так как я посмотрел на него бараньими глазами, он счел нужным разъяснить, что он имеет в виду:

– Вы выполняете замечательную работу в этом Магазине, работу, которая воплощает человечность в чистом виде.

(Скажешь тоже…)

– Беря на себя ответственность за вину каждого, взваливая себе на плечи все грехи торговли, вы ведете себя как истинный святой, чтобы не сказать – как Иисус.

(Я – Иисус? Господи Иисусе!)

– Я вас так долго ждал!

В его глазах внезапно зажглось множество огоньков, как в день сошествия Святого Духа к апостолам. И так освещенный изнутри, он объяснил, почему регулярно взрывает бомбы у меня под носом. По его мнению, искоренение абсолютного зла должно совершаться перед лицом его антипода, воплощенного добра, козла отпущения, символа преследуемой невинности, иначе говоря, на моих глазах. Необходимо, чтобы при уничтожении демонов присутствовал святой.

– Вы засвидетельствуете все, молодой человек, ибо вы – единственный носитель истины, единственный, кто достоин ее.

Само собой разумеется, что, едва выпустив моего кузнечика во тьму парижской ночи, я бросился к телефону-автомату и позвонил Аннелизу. Он выслушал меня без всяких эмоций и затем сказал:

– Говорил я вам, что вы выполняете опасную работу.

(Клянусь моей святостью, это скоро кончится.)

– Так, говорите, двадцать четвертого, в 17.30, в отделе игрушек? Это, значит, в четверг. Хорошо, я приду. Постарайтесь и вы там быть, господин Малоссен.

– Исключено!

– Но тогда ничего не произойдет и вы останетесь подозреваемым номер один в глазах моих подчиненных.

Дошло. Я его спросил еще:

– У вас есть какие-нибудь соображения относительно того, кто будет последней жертвой? Кто этот поставщик детей, который должен умереть?

– Абсолютно никаких. А у вас?

– Он сказал только, что это будет сюрприз для меня.

– Что ж, подождем сюрприза.

Джулиус ждал меня, лежа на полу у кровати. Джулиус, у которого во всем этом деле оказалось больше чутья, чем у меня. Джулиус, который ответил на все вопросы, Джулиус, которого я так до сих пор и не помыл. Я погладил его голову мыслителя и с размаха опустил свою на подушку. И тотчас получил холодную пощечину от соприкосновения с глянцевой обложкой журнала.

Это был номер «Актюэль».

Тот самый, который излагал житие святого. Наконец-то вышел!

Я пробежал соответствующие страницы и, честно говоря, испытал смешанные чувства. Если когда-нибудь мой Зорро-орденоносец прочитает это, ему придется пересмотреть параметры моей святости. С другой стороны, ощутил искреннее удовольствие при мысли о том, какую рожу скорчит Сенклер. И наконец, подлинное ликование, когда подумал, что теперь-то меня точно выгонят, что я наконец отделаюсь от этой вонючей работенки. Потому что расследование расследованием, а после этой статьи Сенклеру таки придется меня выгнать!

В первый раз за много недель (и несмотря на перспективу ближайшего четверга) я заснул сном человека, рожденного для счастья.

35

– У вас есть дети, Малоссен?

Его лицо абсолютно неподвижно. Как и в последний раз, Сенклер принял меня в своем кабинете. Но ни о виски, ни о сигаре речи нет. Нет даже стула. И удовлетворения своего он, естественно, не высказывает. Он только спрашивает:

– У вас есть дети?

– Не знаю.

– Вам следовало бы выяснить это, потому что я закачу вам процесс, который вы проиграете и который разорит вас до седьмого колена. Так что надо предупредить возможных наследников.

Раскрытый номер «Актюэль» лежит у него перед глазами, но смотрит он на меня.

– Что вы плюете в собственную тарелку, это, в конце концов, не оригинально. Так или иначе, это вам тоже обошлось бы недешево. Но после того, как суп съеден…

Он быстро подсчитывает что-то в уме…

– Вам будет век не расплатиться, господин Малоссен.

Улыбка, которую я так хотел стереть, снова возникает на его физиономии с гибкой непринужденностью, присущей пресловутому дару приспособления. Тому самому, которого начисто лишен липовый святой в моем лице.

– Поскольку вы, как вам известно, подписали контракт, который четко определяет функции технического контроля. И в нужный момент перед вами окажутся восемьсот пятьдесят пять служащих, которые все без исключения подтвердят – вполне искренно при этом, – что вы никогда не выполняли соответствующим образом свои обязанности, предпочитая играть жалкую роль мученика, продукт вашего больного воображения, и что единственный просчет, который допустила фирма, заключается в том, что она так долго терпела вас в своих рядах.

Пауза.

– За три года, в течение которых я возглавляю Магазин, ни один служащий не был уволен, господин Малоссен. – И повторяет, улыбаясь все той же улыбкой: – Ни один.

(В самом деле, у него на все случаи жизни одна улыбка.)

– Вот почему мы держали вас на работе.

Теперь в его голосе нечто иное – то, что составляет силу всех Сенклеров мира: он верит в то, что говорит. Он тут же твердо уверовал в свою версию, которую только что сочинил. Это уже не его правда, а правда вообще. Та, благодаря которой позванивают своими звоночками электрические кассы Магазина. Единственная.

– И еще одно.

(Что же, Сенклер?)

– На вашем месте я бы осторожнее ходил по улицам, потому что если бы я был в числе покупателей, которые имели с вами дело за последние шесть месяцев, то непременно постарался бы вас отыскать… Сколько бы времени у меня это ни заняло.

(Действительно, я вижу, как передо мной встает некая спина – такая, с какой только солнечные затмения вызывать, – и слышу голос: «Выше нос, кореш! Не тушуйся ты так перед этим дерьмом, атакуй!»)

– У меня все.

(Как все?)

– Можете идти. Вы уволены.

И тут я свалял дурака – забормотал с видом искушенного в делах человека:

– Но вы же говорили, что полиция запрещает любые кадровые перемещения во время расследования…

В ответ мне густой начальственный смех:

– Вы шутите! Я вам просто солгал, Малоссен, – естественно, в интересах фирмы: вы прекрасно справлялись с вашими обязанностями, и я не хотел вас отпускать.

(Так, так, так, так, так… Ничего не скажешь, уделал он меня.)

И, любезно провожая меня до двери, он добавил:

– Впрочем, мы вас не окончательно теряем: благодаря вам мы сэкономили немало денег, а теперь вы нам принесете еще больше.

Вот так. Человек предвкушает величайшее торжество своей жизни, а когда приходит момент, во рту у него вкус дешевого аперитива. В этом отношении, как и в некоторых других, Джулия права: никогда не надо делать ставку на журавля в небе. Теперь или никогда. Спросите у наших восточноевропейских собратьев, которые вкалывают ради светлого будущего.

Так я философствовал, проходя в последний раз перед стеклянной клеткой Лемана. Какой взгляд бросил он мне, когда эскалатор погружал меня в глубочайшую в мире пропасть! Он посмотрел на меня как человек, которого предал его лучший друг. Стыдно мне, стыдно! И это вместо того, чтобы скакать от радости.

Я настолько не в себе, что чуть не падаю мордой вперед, когда эскалатор доезжает до земной тверди. И, с трудом обретя равновесие (под хихиканье продавщиц из отдела игрушек), слышу туманный голосок мисс Гамильтон, за которым брезжит уже новая улыбка:

– Господина Казнава просят пройти в бюро претензий.

Распорядок нашей жизни должен был бы предусматривать определенное время дня, предназначенное для горестных размышлений о своей судьбе. Особое время, не занятое ни работой, ни жратвой, ни пищеварением, совершенно свободное – такой пустой пляж, растянувшись на котором человек мог бы без спешки оценить размах постигшей его катастрофы. В результате такой оценки день становился бы яснее, иллюзии рассеивались бы, пейзаж обретал бы четкие ориентиры. А когда думаешь о своем несчастье между салатом и рагу, точно зная, что через двадцать минут надо снова впрягаться, начинаешь пороть горячку, зацикливаться и воображать, что все еще хуже, чем на самом деле. Иногда человек доходит даже до того, что воображает себя счастливым!

Обо всем этом я думал, растянувшись на постели с Джулиусом под боком, две секунды назад, когда телефон зазвонил. Мне было хорошо. Я как раз приступил к точным замерам площади постигшей меня беды, смакуя ни с чем не сравнимый вкус поражения, который приобрела победа над Сенклером. Границы сада моего несчастья уже начали было вырисовываться, когда этот чертов звонок сбил все расчеты, побудив меня сделать самый исполненный иллюзий жест, который только можно себе представить, – снять трубку телефона.

– Бен? Лауна разрешилась от бремени.

«Разрешилась от бремени» – только Тереза способна так сказать. Когда я загнусь, она не скажет, что потрясена моей смертью: она заявит, что «глубоко скорбит по поводу кончины своего старшего брата».

Хорошо. Лауна, значит, «разрешилась от бремени». Я выяснил вполне стерильный адрес родилки, скатился по лестницам в метро и, уцепившись за перекладину, жду, когда это кончится. Но что-то начинает шевелиться во мне при мысли, что я сейчас увижу совершенно новую рожицу близнецов (одну на двоих?). Что-то такое, что вскоре начинает биться так же сильно, как пять лет назад, при появлении на свет Малыша, и еще раньше, когда возник Жереми, и, наконец, давным-давно, при рождении Клары – ее я принял сам (акушерка надралась, а врач куда-то смылся): собственноручно отдал конец, привязывавший ее к материнскому причалу, и представил ей мир и ее миру, в то время как мама на заднем плане уже приговаривала: «Ты хороший сын, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном…»

Да, я чувствую счастье. Ну, скажем, что-то вроде. Все расчеты, которые я произвел, лежа на кровати, безнадежно спутаны. Попробуем все-таки рассуждать здраво. «Лауна разрешилась от бремени» – это же не более чем оптимистическая формула, обозначающая на самом деле начало новой серии бедствий. Потому что близнецы – не будем обольщаться – это два лишних рта, которые надо кормить, четыре уха, которые надо развлекать, четыре глаза, с которых надо утирать слезы, и два десятка пальцев, за которыми надо присматривать. И так без конца. И все это на фоне процесса, который Сенклер обещал мне закатить, процесса, грозящего разорением, а может быть, и тюрьмой, позором во всяком случае и в финале (привет от Золя!) – распадом личности на почве алкоголизма. Нет, фиг! Как только этим близнецам стукнет пять – все, немедленно на заработки! Отрезать им что-нибудь, и пусть просят Христа ради. И несите деньги в дом, если хотите получать что-нибудь кроме пустых тарелок!

Почему так называемая реальность упорно сопротивляется всем моим расчетам? Почему жизнь постоянно опровергает меня? Вот вопрос, который я себе задаю в пищащей и уставленной цветами палате родилки, стоя у кровати Лауны и глядя, как Лоран обнимает мою сестру – «Моя дорогая, единственная!» – а затем прижимается носом к прозрачной стенке асептического аквариума, предназначенного для защиты детей от ненасытной нежности отцов, и орет:

– У меня три Лауны! Бен, у меня три Лауны! Была одна, а теперь три!

(Не думай, они обойдутся тебе сильно дороже, чем одна!)

И все кончается в «Кутубии». Амар угощает всех кускусом за счет ресторана, как каждый раз, когда я являюсь с вестью о рождении очередного ребенка.

– Я сделал важное открытие, Бен (это Лоран философствует, не без влияния шестнадцатиградусной маскары[28]): оказывается, действительность никогда не бывает такой невыносимой, какой она нам казалась издали, даже если она объективно хуже. Я не хотел ребенка, а теперь у меня их двое. И ужас вовсе не в этом, Бен, ужас в том, что я так боялся этого чуда. (Вздох.) О, Бен, как я мог так обидеть Лауну? (Рыдания.) Дай мне по морде, Бен, прошу тебя, дай мне по морде! Ради твоей сестры!

В припадке самобичевания он чуть не рвет на себе рубашку.

– Еще маскары?

– Да, спасибо. Она вполне приличная в этом году.

– Бен!

Рука Джулии обвивается вокруг моей ляжки.

– Клара мне сказала, насчет процесса. Так вот, не беспокойся: Сенклер блефует. Если он и затеет процесс, то против журнала; и если судья окажется очень уж вредный, он взыщет с нас один франк в возмещение убытков.

– Старый франк, додеголлевский, микрофранк, – уточняет Тео, взгляд которого ласкает тем временем ягодицы Хадуша.

А вечер проходит потихоньку, такой мурлыкающий вечер. Клара нарезает мясо для Жереми, Тереза прилепилась к видику и раз за разом прокручивает похороны Ум Кальсум, Малыш посвящает Джулиуса в ритуал чая с мятой, а старый Амар в сотый раз рассказывает о том, что его ресторан скоро будет снесен, согласно плану строительства Нью-Бельвиля.

– Мне обидно за тебя, Амар.

– Почему, сын мой? Отдохнуть – это так приятно!

И снова принимается рассказывать, как он воспользуется заслуженным отдыхом, чтобы полечить свой ревматизм: поедет на юг, в Сахару, и будет там закапываться в горячий песок. (Картинка: белая голова Амара, торчащая из песка посреди пустыни…)

И уже в самом конце вечера, когда вусмерть пьяный Лоран заснул, уронив голову в тарелку, Жереми и Малыш свернулись клубком под боком у Джулиуса, Тео давно исчез с Хадушем, Тереза почти довела себя до мистического экстаза, а рука Джулии возвещает приближение последнего и решительного боя, Клара, моя любимица Клара торжественно объявляет:

– Бенжамен, у меня сюрприз для тебя.

36

Обещанный сюрприз (я как-то не уверен, что все еще люблю сюрпризы) реализовался в форме телеграммы из одного очень престижного парижского издательства (не называю его специально, чтобы они вцепились друг другу в глотку). Телеграмма сформулирована предельно, почти угрожающе кратко:

«ВЕСЬМА ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ, СРОЧНО ЗАЙДИТЕ».

Не скрою, приятно узнать, что ты, сам того не подозревая, гений. Радостно думать, что из многомесячной бессвязной болтовни, адресованной кучке страдающих бессонницей ребят и псу-эпилептику, перепечатанной не знающей сомнений машинисткой и посланной в издательство без ведома автора, получилось что-то такое, от чего у закаленного в боях дракона издательского дела слюнки потекли.

Так я думал сегодня утром, просыпаясь. Так я думал в метро. Так я продолжаю думать и теперь, ошиваясь в этом огромном – кабинете? салоне? конференц-зале, спортзале? – где красновато-коричневые панели эпохи Регентства сожительствуют с геометрическими линиями суперсовременной мебели. Алюминий и лепнина, динамизм и традиция; контора, вскормленная прошлым, которая успешно сожрет и будущее. Так что с издательством мне скорее повезло.

Подчеркнутая любезность пижона, который принял меня, подтверждает мою уверенность, что они ждут меня, затаив дыхание. Должно быть, с момента отправки телеграммы здесь никто не сомкнул глаз! Нечто, витающее в воздухе, подсказывает, что без меня они не мыслят своего существования.

«А что, если Малоссен откажется?»

За столом худсовета легкая паника.

«Если он получил другие предложения?»

«Мы учетверим гонорар, господа!»

(«Взрыв наоборот» – а что, неплохое название придумала Клара!)

– Выпьете что-нибудь?

Пижон открывает мини-бар в основании одного из книжных шкафов.

– Виски? Портвейн?

(Вроде бы в это время дня пьют портвейн, нет?)

– Кофе, если можно.

Пожалуйста, кофе так кофе. Многозначительно молчим, положив ногу на ногу. Пижон внимательно смотрит на меня. В моей руке миниатюрная серебряная ложечка.

– Замеча-а-а-ательно, господин Малоссен.

(В слове «замечательно» до сих пор было одно «а».)

– Но я не уполномочен подробнее говорить с вами об этом.

Смешок.

– Эту привилегию оставляет за собой госпожа литературный директор.

Смешок.

– Замеча-а-а-ательная личность, вы сами увидите…

(Как, и она?)

– Между нами, мы называем ее за глаза Королевой Забо.

(Пусть будет Королева Забо, нечего стесняться между своими.)

– Дама на редкость проницательная в суждениях и высказывается столь непринужденно…

И, после секундного колебания, на полтона ниже:

– В этом, собственно, и состоит проблема.

(Проблема? Какая проблема?)

Улыбка, покашливание, выражающие как бы изысканное смущение, и затем без перехода:

– Хорошо, пойду доложу, что вы пришли.

Пижон отбыл. Примерно полчаса назад. И вот уже полчаса, как я жду появления Королевы Забо. Сначала я решил, что книги скрасят мое одиночество, подошел к полке, робко протянул руку и бережно взял одну. Пустой переплет, книжки внутри нет!

Попробовал взять другую, в другом месте: тот же результат.

Во всем помещении ни одной книги, только выставка пестрых обложек. Можешь не сомневаться, Малоссен, ты действительно в издательстве.

Утешаюсь подсчетом сумм, которые мне принесет публикация бестселлера. Если учитывать все – гонорары за экранизацию, а также выплаты на телевидении и на радио, – это не поддается исчислению. Даже если считать по минимуму, доход намного превосходит мои арифметические способности. В любом случае я правильно сделал, что послал к черту Магазин и эту вонючую должность козла отпущения. За тридцать лет работы она бы мне не принесла и десятой доли того, что я получу за книгу!

Именно этот момент моего торжества Королева Забо избрала для своего выхода.

– Здравствуйте, господин Малоссен!

Это длинная, худая тетка, на плечи которой посажена голова толстой женщины.

(Здравствуйте, мадам…)

– Нет, не вставайте, я вас ненадолго задержу.

Она не говорит, а кричит, и при этом не стесняется в выражениях.

– Ну?

Она так прокричала свое «ну?», что я даже вздрогнул (Что «ну», Ваше Величество?) и, должно быть, посмотрел на нее вполне идиотским взглядом, потому что она разразилась веселым толстощеким смехом. Черт знает что, в самом деле можно подумать, что ее голова по ошибке прилеплена к этому телу!

– Нет, нет, господин Малоссен, между нами не должно быть никаких недоразумений: я вас пригласила вовсе не из-за вашей книги – мы такую ерунду не издаем.

Пижон, играющий роль пажа, слегка покашливает. Королева Забо всем корпусом поворачивается к нему:

– Что, Готье, разве не ерунда? Вы же сами говорили!

И снова мне:

– Послушайте, господин Малоссен, никакая это не книга. Единой эстетической концепции нет и в помине, вы расползаетесь во все стороны и в итоге никуда не приходите. И вы никогда не напишете лучше. Так что бросьте это дело, ваше призвание не в этом!

Паж Готье готов сквозь землю провалиться. Мне же она начинает действовать на нервы, Королева Забо.

– Вот оно, ваше призвание!

Она бросает мне на колени номер «Актюэль», вытащенный неизвестно откуда. Она же вошла вроде с пустыми руками!

– Вы даже не представляете, как нужны такие люди, как вы, в любом издательстве! Козел отпущения – да я за него Бог знает что готова отдать! Понимаете, господин Малоссен, мне уже вот так обрыдло выслушивать всю ту ругань, которая выливается на мою голову!

Она смеется долгим пронзительным смехом, как будто что-то выливается из нее помимо ее воли. И внезапно иссякает.

– Литературные подмастерья, которые убеждены, что их плохо читают, писатели-новички, утверждающие, что их плохо издают, маститые прозаики, недовольные тем, что им плохо платят, – все меня ругают, господин Малоссен! Нет ни одного, понимаете, за двадцать лет работы я не встретила ни одного, который был бы доволен своей судьбой!

Королева Забо производит впечатление девочки-вундеркинда пятидесяти годков, которая никак не может свыкнуться с тем, что она быстрее всех решает задачки. Но это еще не все. В ее наигранной веселости что-то неизлечимо грустное. Что-то грустно покоящееся под наэлектризованной массой задообразного лица.

– Вот, пожалуйста, господин Малоссен, не далее как на прошлой неделе заявляется тут один начинающий. За два месяца до этого он нам послал свою рукопись и теперь пришел узнать, что мы о ней думаем. Было девять утра. Присутствующий здесь Готье (Готье, вы еще здесь?) принимает его в своем кабинете и, толком не проснувшись, отправляется искать его карточку с отзывом в мой кабинет, хотя на самом деле она была у него. Пока он ходил, тот, естественно, принялся шарить в его бумагах и наткнулся на свою карточку, на которой я написала: «Полное говно». В своей среде мы, знаете, высказываемся коротко и по существу. Роль Готье как раз и состоит в том, чтобы разворачивать суть. Короче, этот отзыв вовсе не предназначался для того, чтобы его читал автор рукописи. Так вот, господин Малоссен, как вы думаете, что же он сделал, этот самый автор?

(Ммм… да, я как-то…)

– Пошел и бросился в Сену, как раз напротив нас, вон там.

Молниеносным жестом она показывает на окно с двойной рамой, выходящее на реку.

– Когда его вытащили, при нем была карточка с отзывом, подписанным моим именем. Представляете, как неудобно!

Все, я понял, что в ней не так, в Королеве Забо. Когда-то она была девочкой, которая страдала за все человечество. Такой нервный подросток, носительница метафизической скорби бытия. Когда эта скорбь стала настоящей мукой, после долгих колебаний она постучалась к модному психоаналитику. Тот сразу же почуял, что это милое дитя страдает избытком человечности. И, уложив ее на кушетку, он понемногу, сеанс за сеансом, искоренил это ее странное свойство, а на его место заложил обыкновенную общительность. Вот что она такое, Ее Величество Забо, – жертва психоанализа. И когда она ест, полнеет только голова, а тело остается худым. Я уже встречал таких; они все на одно лицо.

– Так вот, чтобы избежать подобных неприятностей, я вас ангажирую, господин Малоссен.

(Меня? Но я свободный человек!)

Молчание. Рентгеновский взгляд Ее Величества.

– Полагаю, что после такой статьи из Магазина вас уволили?

Ультрафиолетовый взгляд, тень улыбки.

– Может быть, с этой целью вы и организовали ее публикацию?

Затем категорическим тоном:

– Вы сваляли дурака, господин Малоссен. Вы же созданы для этой работы, и ни для какой другой. Козел отпущения – это ваше перманентное состояние.

И, провожая меня до двери гвардейским шагом:

– Не стройте себе иллюзий. Вы получите кучу предложений именно такого сорта, это не подлежит сомнению. Но сколько бы вам ни предложили, учтите, что мы готовы платить вам вдвое больше.

37

И затем приходит роковой четверг. Я очень старался задержать время, сосредоточиваясь на каждой секунде, но ничего не поделаешь, оно все-таки вытекало сквозь щели моей непорочной души («В моей душе есть трещина, увы!..»[29] – вот на этом Клара срезалась на устном).

В отделе игрушек не слишком полно – чтобы не сказать пусто. Дали, что ли, штормовое предупреждение, которое таинственным образом удерживает покупателей подальше от опасной зоны? Я на месте. И только сейчас понимаю, что с самой ночной подземной прогулки с Джимини-Кузнечиком ни на секунду не переставал думать об этом моменте. Навязчивая мысль о том, что он настанет, подстерегала меня за каждым поворотом сознания.

Мне страшно. Господи, до чего же мне страшно! Семнадцать тридцать. Джимини еще не пришел. Аннелиза тоже нет. Нет и его ребят.

Продавщица-белочка похудела; ее щеки подрастрясли свои прошлогодние запасы. Магазин – он из кого угодно высасывает соки. Ее подруга-куница занята тем, что наводит порядок на полках, перевернутых вверх дном ребятами во время послеобеденного наплыва покупателей. Джимини-Кузнечика нет.

А я есть.

А жертва? Она-то пришла? «Я вам ее укажу в нужный момент, и вы очень удивитесь…» Почему удивлюсь? Вот об этом-то я и не переставал думать все это время. (Почему я удивлюсь? Я, следовательно, знаю жертву? Кто же она? Какая-нибудь важная шишка? Или просто всем примелькавшаяся морда из телика?) Все это крутилось у меня в голове вперемешку с другими деталями нашего разговора. «Почему вы их убиваете в Магазине? Вы их заманиваете туда? Как?» Мой старичок ласково улыбнулся: «Вы иногда читаете романы?» Я ответил, что читаю, и не иногда, а довольно часто. «В таком случае вы знаете, что не следует пытаться сразу раскусить все тайны художественного вымысла». Я еще подумал, что «раскусить тайны» – типичное выражение его эпохи. И еще сделал стойку на слово «вымысел». «Художественного вымысла?» – «Именно так. Вообразите, что вы персонаж романа, и вам будет легче преодолеть свой страх». И добавил: «Может быть даже, вы сумеете насладиться им». Вот тут-то я почувствовал в нем что-то скользкое. И начал трусить. Такой противный подспудный страх, который ни на шаг не отпускал меня. Причем со вторичными физиологическими последствиями. Медвежья болезнь, как говорили в старину, а проще говоря, понос. Я еще удивлялся, с чего бы это. Оказывается, со страха…

Ладно, а Тереза? Как он исхитрился выследить Терезу и опознать ее? «Из всех ваших братьев и сестер она больше всего похожа на вас». (Так-так, значит, он и других знает?) Да-да, и Малыша с его рождественскими людоедами, и Жереми с его страстью к экспериментальным дисциплинам, и взгляд Клары… «В этом нет ничего загадочного, молодой человек: ваш друг Тео очень хорошо к вам относится». Да, действительно, Тео наверняка рассказывал ему о нас. «Вы в определенном смысле его семья, так же как он – наша». Наша? А, понял: магазинных стариков. Но, между прочим, именно из-за этого я в итоге пришел сегодня сюда – не потому, что Аннелиз предупредил меня по телефону, а потому, что, как мне кажется, если бы я уклонился, то тем самым поставил бы под угрозу семью. И однако он мне по-прежнему нравился, этот мой мифический дедушка, истребитель людоедов, несмотря на то, что кое в чем явно темнил. Метро качало нас, как качает жизнь, и, чтобы усидеть на своих ягодицах, он с обеих сторон положил на сиденье руки – как боковые колесики детского велосипеда.

Да, я бы с удовольствием забрал его с собой, поселил бы его у нас в качестве и. о. предка, если бы не эта чепуха с бомбами и не это чертово свидание. Ведь, сидя напротив меня на своем игрушечном задике, он приглашал меня ни более ни менее как на убийство.

– Вы засвидетельствуете все, молодой человек. Вы один достойны этого.

Вот он, пришел. В сером халате, как все прочие старики Тео. Лицо его приняло выражение крайней дряхлости; теперь передо мной выживший из ума старик, каким он был в самом начале, тот, что баловался с игрушечным танком. Невозможно понять, видит он меня или нет. Он сейчас у противоположного конца прилавка, возится с Кинг-Конгом – управляемой на расстоянии гориллой, которая держит на руках потерявшую сознание женщину, той самой гориллой, которая окончательно довела меня после сцены с водолазом. Я поднимаю перископы и принимаюсь высматривать следы полицейских. Как бы не так! Редкие покупатели, которые шныряют туда-сюда, не подозревая, какая драма тут разыгрывается, и все. А жертва? Жертвы тоже нет. Во всяком случае, ни одного знакомого лица. Аннелиз, где же ты? Наполеон ё……, не вздумай сыграть со мной ту же шутку, что сыграл с тобой Груши![30] Давай притаскивайся! Я помираю со страха. Я не хочу присутствовать при убийстве. Не хочу, чтобы убивали убийц, никогда не хотел, всегда был против! Аннелиз, сукин сын, сволочь, придешь ты или нет? Делай свою работу, за что тебе деньги платят? Замети Зорро и его жертву! Дай орден одному и упеки другого к такой-то матери, но не впутывай меня в эту историю! Я порядочный человек, брат семейства, не хочу быть ни карающей рукой правосудия, ни его гласом! АННЕЛИЗ, ГДЕ ТЫ?