Азбука Premium - Как все это начиналось

Пенелопа Лайвли

Как все это начиналось

How It All Began by Penelope Lively

© Penelope Lively, 2011

This edition published by arrangement with David Higham Associates Ltd and Synopsis Literary Agency

© В. Капустина, перевод, 2013

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Посвящается Рейчел и Иззи

Всему виной эффект бабочки. Для незначительных атмосферных явлений – а когда речь идет о глобальном прогнозе, незначительными будут и грозы, и снежные бури – любое предсказание быстро устаревает. Погрешности и неопределенности множатся, накапливаются, сплетаются в цепочки, образуются возмущения: от небольших песчаных бурь до охватывающих целые континенты смерчей, которые можно наблюдать со спутника.

Джеймс Глейк. Хаос, 1998

1

Тротуар подпрыгивает, бьет ее. По лицу. Очки съезжают на сторону. Так она и остается лежать, ничком. Что здесь такое? Над ней переговариваются. Волнуются. Естественно.

Сумка.

– Моя сумка, – произносит она.

Чье-то лицо склоняется над ней. Женщина. Милая женщина.

– Дорогая, «скорая» уже в пути. Все будет хорошо.

Постарайтесь не двигаться. Они сейчас приедут.

Сумка.

– Ваши покупки на месте. Пакет из «Сейнсбери».

Да нет. Сумка.

Сумки нет. Это она как-то сразу поняла.

Еще один голос. Оттуда, сверху. Мужской.

– На нее напали сзади. Вот в чем дело.

Ах вот в чем дело!

Переговариваются. Несколько голосов. Ей неинтересно их слушать. И-у, и-у, и-у. Вот оно. Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол.

Чьи-то опытные руки. Подняли, перенесли. В машине «скорой помощи» она лежит на боку в какой-то жесткой трубе. Болит. Где болит? Не знаю. Везде. Можно пока поспать.

– Пожалуйста, не закрывайте глаза. Мы приедем через несколько минут.

Каталка. Вперед и вперед. Коридоры. Люди проходят. Поворот направо. Стоп. Опять лифт. Трубу убирают. Теперь она на спине.

Медсестра. Улыбается, но деловая. Имя? Адрес?

Это она может сказать. Без проблем.

Дата рождения?

И это тоже. Не очень-то приятная дата. Слишком много лет прошло.

Ближайшие родственники?

Роуз это не понравится. Сейчас ведь утро, верно? Роуз, должно быть, у его светлости.

Ближайшие родственники на работе. Не надо их беспокоить. Пока не надо.

По понедельникам Роуз приходила позже обычного, потому что забегала в банк, чтобы снять некоторое количество денег со счета своего работодателя и оплатить чеки за неделю. Генри терпеть не мог банкоматов и электронных платежей. Он любил получать за лекции и статьи живые деньги. Электронная почта – тоже не его стихия, так что сообщения отсылала Роуз. Иногда она подозревала, что Генри вообще не умеет включать компьютер. Хотя, кто его знает, возможно, старый дьявол успешно бороздит киберпространство и в отсутствие Роуз гуглит старых друзей и врагов.

– Думаю, можно обойтись без «лорд Питерс» и «миссис Донован», как вы считаете, Роуз?

Он предложил это, когда она проработала у него неделю. Сначала у нее не очень получалось называть его по имени, а потому она вообще никак его не называла. В конце концов, кем бы он ни был сейчас и чем бы ни занимался раньше, он принадлежал к поколению ее матери. Да, некоторых друзей матери она называла просто по имени. Но их она знала всю жизнь, и они не были профессорами престижных университетов, главами королевских комитетов, советниками премьер-министров и так далее и тому подобное. Целый шлейф титулов после фамилии. Люди на улице иногда оглядывались, как бы припоминая: «Где я видел это лицо?» И вообще, Генри мог быть очень резким, если кто-то позволял себе излишнюю фамильярность.

– Роуз, это должно быть короткое, сдержанное письмо: «Лорд Питерс не рекламирует ничьи книги». Если вы склонны писать пространно, можете добавить, что нет, лорд Питерс не помнит разговора в тысяча девятьсот девяносто третьем году, о котором упоминает господин…

Что ж, за десять лет отношения кристаллизуются. Только что вышедший на пенсию, вспыльчивый, самоуверенный Генри, у которого она начинала работать, превратился во вздорного семидесятишестилетнего старика с еще большим самомнением и непредсказуемыми реакциями, к тому же пристрастившегося к кларету. Стараешься вести себя очень осторожно. Иногда подумываешь послать все это подальше и уволиться. Правда, работа довольно удобная, и Генри, надо отдать ему справедливость, всегда добавляет к зарплате некоторую сумму. Мало ли как жизнь сложится, а такая работа все же лучше, чем корпеть за компьютером в офисе. Сначала, получив ее, Роуз решила, что Господь услышал ее молитвы о частичной занятости. Она работала только по утрам, а потом, забрав детей из школы, до конца дня принадлежала только им.

Теперь, разумеется, это не имеет значения: Джеймс в Сингапуре, Люси – в колледже.

Опаздывает больше чем на полчаса. Задержалась в банке. Этот проклятый чек. Генри будет раздражен: самому разбирать почту, вникать в каждое письмо.

Или, если повезет, промурлычет:

– Миленькое письмецо из Корнуолла, Роуз. Хотят присудить мне почетную докторскую степень. Как думаете, стоит нам принять участие в церемонии?

Он теперь не любил путешествовать один. Время от времени Роуз удостаивалась чести сопровождать его. Палка о двух концах. Да, конечно, это шанс побывать там, где, возможно, иначе никогда бы не побывала. С другой стороны, ты сопровождаешь Генри, а ей хорошо известно, как с ним бывает трудно. Ты теперь «миссис Донован, мой личный секретарь» – либо сплошная беготня и голова трещит от светской болтовни с незнакомыми людьми, либо, наоборот, слова сказать не с кем. Гостиницы иногда так хороши, что это отдельное удовольствие. Полеты – бизнес-классом, а если поезд, то тоже в первом классе – ведь дорогу всегда оплачивает тот, кто приглашает.

Она свернула с шумного проспекта и последние несколько ярдов прошла по тихой зеленой улочке с элегантными домами. Дорогими домами. Профессора обычно не слишком богаты, но отец Генри был какой-то промышленник. Деньги достались Генри по наследству – отсюда и особняк в привилегированном районе Лондона. Особенно роскошным он кажется, если ты сама занимаешь с семьей половину дома в Энфилде, а выросла в семье двух учителей на окраине Сент-Олбанса. Иногда Генри покровительственным тоном отпускает ей комплимент: «У вас безукоризненный синтаксис, Роуз. Вот что значит воспитание».

Ее мать всегда отзывалась о работодателе дочери с прохладцей. Именовала Генри не иначе как его светлостью. Естественно, они ни разу не встречались. Мать развлекали рассказы Роуз о его привычках, высказываниях, иногда и правда блестящих, но Роуз всегда отдавала себе отчет в том, что мать считает ее работу мелкой. Роуз могла бы добиться большего. Эту тему, впрочем, они никогда не затрагивали. Все доводы и контрдоводы так и остались невысказанными. «Образованная, неординарная, энергичная – столько открывалось возможностей!» – «Но я никогда не собиралась делать карьеру. Я сама выбрала это».

А значит, сама выбрала и Генри. Тот первый разговор с ним, через такой знакомый теперь письменный стол с покрытой кожей столешницей. Лорд Питерс показался ей вполне симпатичным. Такой большой красивый дом. Роуз никогда не видела столько книг. Именно тогда она впервые подумала, что в их с мужем доме книг очень мало. Да и зарплата неплохая.

– Садитесь, пожалуйста, миссис Донован. Что, если я сразу начну со своих требований к секретарю…

Переписка… ежедневные дела… сопровождать в поездках… оберегать от телефонных звонков… мои мемуары.

Мои мемуары. Тогда они были всего лишь блеском в его глазах и оставались таковым еще несколько лет. Лишь сравнительно недавно – «дела, слава богу, теперь отнимают меньше времени» – настал черед праздной болтовни, исписанных от руки листков, которые она каждый день должна была набирать на компьютере.

– Вот вам, Роуз, очередная порция. Возможно, вас посмешат мои замечания о Гарольде Вильсоне.

Хихиканье. Когда это опубликуют, многим будет не до смеха. Хорошо, что Гарольд Вильсон умер.

– А теперь, миссис Донован, расскажите немного о себе.

Что она тогда сказала? Имеет опыт работы секретарем, некоторое время была личным помощником главы одной компании – тот попытался залезть ей под юбку, и она была вынуждена уйти, но об этом говорить незачем, – пятилетний перерыв в работе по семейным обстоятельствам.

У Генри нет детей. Господи, конечно же нет. Какой из него отец? И жены никогда не было. Но, кажется, не голубой. Бывали дамы, которых выгуливали, приглашали на обед или в театр, но ни одной из них не удалось зацепиться. Генри – одинокий волк. У него была сестра, умерла несколько лет назад. Кажется, он привязан к ее дочери Мэрион. Она занимается бизнесом, иногда навещает старика.

Примерно раз в год Генри спрашивает о Джеймсе и Люси. Но никогда не проявляет ни малейшего интереса к Джерри – он как бы вне его поля зрения.

– А, ваш муж… – пресекающим дальнейший разговор тоном бросил он однажды, когда Роуз упомянула о Джерри, мол, заболел пневмонией, требуется уход.

Джерри тоже не проявляет ни малейшего интереса к Генри. Джерри интересуют местная администрация, плотницкое дело, духовная музыка и рыбная ловля. С Джерри все прекрасно. Он очень ненавязчив. А кому нужен муж, который вечно ворчит?

Роуз поднялась по ступенькам, достала ключи, открыла красивую черную дверь, вошла. Зайдя в свой закуток, сняла и повесила пальто, достала деньги из сумочки и лишь тогда постучалась в кабинет Генри.

– Заходите, заходите. – (Да, так и есть, раздражен.) – Вот наконец и вы. Тут бумажки из страховой компании, я в них ничего не понимаю и не хочу понимать. Разберитесь с этим, будьте добры. Еще бумажки. Их мы можем просмотреть вместе. Какой-то тип, которого я едва помню, просит меня выступить третейским судьей. Довольно нервный… Да, принесли билеты на поезд в Манчестер. Почему мы едем так рано? В девять тридцать надо быть на вокзале Юстон! Боже правый!

– Перед вашей лекцией запланирован ланч. Они хотят, чтобы вы приехали к двенадцати тридцати.

– Очень необдуманно с их стороны. Ах да, вам тут звонили! Из больницы. Перезвоните им – вот номер. Кажется, насчет вашей матери. Она нездорова, да? И еще, Роуз, умоляю, чашку кофе!

Она думала о грабителе. О напавшем на нее грабителе. Об этом безликом человеке, с которым она невольно вступила в мимолетные, но довольно тесные отношения. О нем. Или, может быть, о ней. Сейчас и женщины способны на такое; век равных возможностей. О человеке, который только что был тут и вот исчез. С моей сумкой. С моей пачкой салфеток «Клинекс» и таблетками «Ренни», расческой, автобусной и железнодорожной карточками, тремя двадцатифунтовыми бумажками, мелочью, кредитной картой «Барклайс-банка». И с ключами.

Ключи.

О, Роуз позаботится об этом. Она сказала, что сменит замок. И карту заблокирует. А с двадцатками и мелочью придется проститься.

Что он (она) купит на три купюры по двадцать фунтов, которые я ему (ей) так легко отдала?

Раскраски в магазине Уотерстоуна? Билет в «Ковент-Гарден»? Боюсь, только на галерку. Подписку на вестник общества «Друзья Королевской академии»?

Говорят, они покупают наркотики. Шестьдесят фунтов. Дневная доза той дряни, которую он или она употребляет.

Нет, все же приятнее думать, что у моего грабителя возвышенная душа. Так мне легче пережить мысль о нашем пусть кратковременном, но близком контакте. Может быть, сегодня дают «Свадьбу Фигаро» – это его подбодрит. Его или ее. Академия сейчас, кажется, издает немецких экспрессионистов. Ммм. Ну что там еще. Последний роман Филиппа Рота очень хорош. И эта книжка о Шекспире, которая недавно вышла.

Бедро. Очень болит. Несмотря на болеутоляющие. Не утоляют боль. Только одурманивают мозг. Как будто галлюцинируешь. Сволочь ты, грабитель! Почему бы вежливо не попросить. Иди, накачайся своим героином или чем ты там ширяешься. Не будет тебе никакого Фигаро.

Роуз пришлось позвонить Генри из больницы и сказать, что она не сможет вернуться на работу в тот же день. Надо отдать ему должное, он не забыл спросить, как ее мать, когда она пришла на следующее утро.

– Надеюсь, за ней хорошо ухаживают? В нашем возрасте ломать кости – это не шутка. Итак, Роуз, мы закопались в бумагах. Почта за два дня не разобрана.

Она объяснила ему, что, вероятно, не сможет сопровождать его в Манчестер. Все будет зависеть от того, когда мать выпишут из больницы, а это еще не решено.

– Мне нужно будет перевезти ее домой и устроить.

Она некоторое время поживет у нас.

Испуг. Оцепенение.

– О господи! Знаете, давайте подумаем об этом потом, ближе к делу… Может быть, Мэрион в крайнем случае…

Комната для гостей в доме Роуз.

– На пару месяцев, мама. Пока ты не сможешь оставить костыли.

– Я бы вполне справилась…

– Нет. Кроме того, доктор настаивает. Так что решено.

Итак, именно то, чего больше всего боишься. Быть обузой и все такое. То, чего каждый надеется избежать. Все под откос. Спасибо тебе еще раз, грабитель.

Прости, Роуз. И ты, Джерри, прости. Благослови вас Господь. Надеюсь, мое присутствие не испортит ваши хорошие отношения. Классическая ситуация: старая больная мать приехала.

Старость вообще не для нытиков. А уж ломать бедро – точно не для нытиков. Мы теперь передвигаемся на костылях. По палате. Туда-сюда. Ох! Сеансы физиотерапии и гимнастики с восхитительным доктором-новозеландцем шести футов ростом. Вот именно – ох!

Конечно, еще до бедра ныло колено, и спина болела, но это было так, возрастные изменения, а не злостное вмешательство извне. Колено. Спина. Катаракта. И эта грызущая боль в левом плече, и варикозные вены, и флебит, и необходимость по крайней мере однажды за ночь встать в туалет, и приступы раздражения на людей, которые оставляют неразборчивые сообщения на автоответчике. Было время, и оно давно прошло, когда боль поражала внезапно: зуб заболел, в ухе стреляет, мышцу потянула – и сколько тогда шуму было из-за этого, как этого пугались. Теперь уже многие годы боль – постоянный спутник. Она лежит, уютно свернувшись клубком, с тобой в постели, не отстает от тебя весь день, может быть, лишь ненадолго отступая иногда, чтобы потом снова напомнить о себе: вот она я, я тут, помнишь меня? Да, старость. Закат жизни – как деликатно сказано! Боль в ноге – это не закат, это зарево новой жизни, больше похожей на то, о чем никто из нас пока ничего не знает. Мы все отводим глаза, а потом – бац! – и уже старые, и никак в толк не возьмем, как же это с нами случилось-то, и не есть ли это первый круг ада, не появятся ли сейчас бодрые черти с вилами и не начнут ли колоть нас, подталкивая к сковородкам.

Правда, параллельно идет жизнь – настоящая, хорошая жизнь, со всеми ее радостями. Сортовые тюльпаны проклюнулись, синицы прилетают на кормушку за окном, новая книга ждет вечером, Роуз позвонит, по телевизору показывают новую программу Дэвида Аттенборо о живой природе, соседка Дженнифер недавно родила. Дети всегда поднимают настроение. Роуз когда-то поднимала. Жаль, что больше детей не получилось, хотя и пробовали. Но, слава богу, у нее есть ребенок, и она родила его вовремя.

Шарлотта вспоминает собственную молодость несколько отстраненно. Да, эти более молодые ипостаси тоже она, но это другие воплощения, фантомы, занимающиеся давно забытыми делами. Она не тоскует по ним, боже упаси. Иногда, правда, завидует: подвижная, энергичная, довольно способная. Хороший учитель. А что же, сама себя не похвалишь… Да. Для средней школы – безусловно.

Можно пойти еще дальше, вернуться к совсем молодой Шарлотте. Посмотрите-ка на нее: гуляет с молодыми людьми, выходит замуж, катает коляску.

А вот что мы имеем сегодня: отделение Си. Бледная старая Шарлотта прилежно учится ходить. Отделение Си – это сломанные ноги, лодыжки, предплечья. Пожилые могут запнуться о ступеньку, споткнуться о край тротуара, беспечные молодые падают с велосипедов. Их всех собирают здесь и лечат. Широкий ассортимент неудачников. Морин, дама средних лет, попросила у соседки приставную лестницу, чтобы повесить новые занавески, последствия катастрофические. Юная Карен пыталась обойти на мотороллере поворачивающий автобус. Старая Пэт бросила вызов обледенелому асфальту и потерпела поражение. В отделении Си очень устаешь – беспокойно, шумно. Спать невозможно. С другой стороны, вся эта суета – некоторое развлечение. К тому же не так носишься со своей бедой, когда окружен другими несчастными. Терпишь, а заодно и наблюдаешь. Уже глаз не отвести от этого представления.

– Будто смотришь программу «Несчастный случай», только ты там, внутри, – говорит Роуз.

Они в комнате, куда притаскиваются на костылях, чтобы встречаться с родными. Они уже договорились о комнате для гостей, Шарлотта и Роуз. Все решено: Роуз проявила твердость, Шарлотта смирилась. Шарлотта выписывается на следующей неделе. Роуз ее заберет и устроит в комнате для гостей. Жилье готово, одежда и все необходимое привезены из квартиры Шарлотты.

– В этот самый день я должна была отправиться с Генри в Манчестер, – говорит Роуз. – Я сказала ему, что не могу поехать.

– Его светлость будет расстроен.

– Он действительно расстроился, – невозмутимо отвечает Роуз. – Ничего, он уже договорился со своей племянницей Мэрион. Она дизайнер по интерьерам. Это, в конце концов, ее долг.

– Она наследница? – спрашивает Шарлотта, предпочитающая называть вещи своими именами.

Роуз пожимает плечами:

– Понятия не имею. Кто-то должен же быть наследником.

– Симпатичная девушка?

– Далеко не девушка, мама. Она моего возраста.

Шарлотта вздыхает:

– Ну да, ну да. О наследниках, кстати. Когда я отдам концы, мне хотелось бы, чтобы ты дала кое-что соседской Дженнифер для ее ребеночка – пару сотен в копилку.

– Мама…

– Немного…

– Не говори так. Ты не…

– Может, не сегодня и не завтра. Но ты, пожалуйста, помни об этом. Так что эта Мэрион, на нее можно положиться? Довезет его в целости и сохранности туда и обратно?

– Она очень деловая. У нее свой бизнес. Обставляет дома богатых. У нее такой демонстрационный зал дома – не описать словами! Интерьеры Лэнсдейл-Гарденс ее просто шокируют, – улыбается Роуз.

Шарлотта никогда не была в Лэнсдейл-Гарденс.

– Я думала, у его светлости роскошный дом.

– Там есть несколько недурных вещей. Да и сам дом тоже неплох. Но изрядно обветшал.

Шарлотта ерзает на стуле, морщится. Бедро причиняет ей постоянные неудобства. Разговор об этой Мэрион – небольшое отвлечение.

– Неужели люди должны платить кому-то, чтобы им сказали, какого цвета занавески повесить? В данном случае я на стороне его светлости. Меня всегда устраивали те, которые можно купить в магазине или заказать. А она богата?

– Одета хорошо, – пожимает плечами Роуз, – а вообще-то, я не в курсе.

Мэрион делает деньги за письменным столом в своем офисе рядом с демонстрационным залом. Еще она ждет звонка от любовника и держит в голове, что через полчаса придет клиент. Мэрион умеет делать деньги. Она трудолюбива, рациональна, расчетлива. Нет, не очень богата. Пожалуй, ее можно назвать состоятельной. Ей хватает, но приходится следить за цифрами, чтобы не превысить кредит в банке. Как раз сейчас она просматривает счета поставщиков за последний месяц и надеется, что Джереми позвонит до того, как придется поставить телефон на автоответчик и заняться клиентом. На секунду мелькает мысль о Генри, об утомительной поездке в Манчестер на следующей неделе, именно тогда, когда ей так трудно выкроить время.

Вернувшись к мысли о деньгах, она прикидывает доходы Генри. Разумеется, он вполне обеспеченный человек. Этот дом. Его стиль жизни – клуб, дорогие рестораны, которые он время от времени посещает. Роуз – секретарь, Корри – убирает, ходит по магазинам, готовит. Генри… в порядке. У него нет родственников, кроме Мэрион. Кто-то же должен унаследовать его имущество, если только он не отписал все Оксфордскому комитету помощи голодающим или какому-нибудь кошачьему приюту.

Не то чтобы Мэрион рассчитывала на его деньги. Конечно нет. Она очень привязана к старику – в конце концов, он ее дядя, притом единственный. К тому же она его уважает. Он, бесспорно, значительный человек. Ну да, иногда она забывает о нем, как все забывают порой о престарелых родственниках. Ах, если бы он только позволил ей переделать этот дом в Лэнсдейл-Гарденс! Мэрион каждый раз коробит, когда она заходит к дяде: страшный, лоснящийся старый диван, кожаные кресла, тоскливые коричневые бархатные портьеры. А уж кухня… Но Генри сразу пресекает любые попытки. Мэрион не удалось навязать ему и диванной подушки.

– Я выше хорошего вкуса, дорогая, – усмехается он, и она действительно начинает сомневаться в том, что существует такое понятие, как «хороший вкус».

Мэрион, разумеется, тоже не нравится это выражение, избитое, не означающее ничего конкретного. Хороший интерьер – это всегда гармония, но обязательно и контрасты, и, безусловно, сюрпризы: неожиданный коврик, нетривиальный цвет, зеркало необычной формы… Нет смысла объяснять это Генри, которому ее бизнес кажется лишь забавным развлечением, способом убить время. Такого рода деятельность не входит в круг его интересов. Генри занят значительными людьми прошлого и настоящего, хорошим кларетом, академическими сплетнями. Он работает над мемуарами, ну и, может быть, его все еще занимает политика XVIII века, основная тема научных исследований. Вот это для Генри важно и существенно. Все остальное – лишь повод для ленивой, небрежной реплики, и ничего больше. Ища тему для разговора, Мэрион иногда упоминала о своих клиентах. Если они оказывались в каком-то смысле выдающимися людьми, то Генри проявлял заинтересованность, но даже сфера их деятельности не была ему знакома.

– Голдман Сакс? Слышал о нем. Какой, говоришь, у него доход? Потрясающе!

Актерами он тоже интересуется:

– Имя знакомое… Правда, сейчас редко бываю в театре. В свое время я был знаком с Аластэром Симом. Я тебе не рассказывал?

Генри знал многих. В его речи то и дело мелькали разные имена, в основном неизвестные Мэрион, хотя иногда вдруг проскакивала какая-нибудь знаменитость. Генри водил дружбу с маститыми политиками, общался с учеными, знал всякого, кто хоть что-то собой представлял в академических кругах.

С ним консультировались Макмиллан и Гарольд Вильсон, ему нашлось бы что рассказать о Стивене Спендере, Морис Боура был его приятелем. Генри с жаром говорил о своих мемуарах. Правда, глаза у Мэрион частенько слипались за чаем или ужасным обедом, приготовленным Корри: перловый суп, пирог с мясом и почками, приторный пудинг. В еде Генри консервативен. Мэрион даже удивлялась, что он там заказывает, в этих шикарных ресторанах, в которые ходит, но потом подумала, что, вероятно, ему известны такие, где умеют угождать старомодным клиентам. Поток имен не иссякал, кого-то Генри поливал грязью, кого-то превозносил до небес, а Мэрион тем временем вежливо отказывалась от сэндвича, просила пудинга положить поменьше и мечтала, как она потихоньку протащит в этот дом новую скатерть. Стоило Генри разговориться, и она мысленно обставляла комнату, подбирала обои и ткань для занавесок, планировала, где поставит столик в своем любимом провансальском стиле. У Мэрион, конечно же, был свой стиль, свой почерк. Но она умела быть гибкой с клиентами: сначала выяснить, как они сами представляют себе свое жизненное пространство, а потом внедрить в их головы собственные идеи. Конечно же, к ней часто обращались, потому что всем нравился результат: свежесть и располагающая к себе простота Новой Англии – голубой цвет, буйволовая кожа, крашеные полы – в сочетании с французским деревенским стилем. Плюс немного от Кеттлз Ярд, художественной галереи при Кембриджском университете: необычные стулья ручной работы, умело разложенные на подоконнике раковины и камушки, интригующая картина на каминной полке.

Дом самой Мэрион был воплощением такого вот ненавязчивого, но стильного дизайна. Кроме того, это ее визитная карточка. Клиенты приходят сюда, чтобы им показали интерьеры, бродят по большой комнате на первом этаже, разглядывают обивку мебели, обои, цвета, картины, безделушки, тщательно подобранные Мэрион, стулья, столики, лампы. Генри редко у нее бывает, а когда заходит, кажется, ничего не замечает. Усядется в верхней гостиной в одно из хорошеньких кресел со светлой полотняной обивкой – и доволен. Генри вообще не видит того, что лежит вне сферы его интересов.

Как человека, который просто не может чего-то не видеть и не замечать, Мэрион это раздражает. Ей это непонятно. Мать Мэрион разделяла ее страсть к интерьерам – их дом был элегантным и продуманным. Как же ее брат может быть таким нечутким? Он вырос в довольно изысканных декорациях – загородный дом в Дорсете с античными вазами, хорошими коврами, серебром, изящными вещицами. Не то чтобы все там было очень уж продуманно, но, безусловно, производило впечатление. Несколько вещей из родительского дома перекочевали в Лэнсдейл-Гарденс и смотрелись там нелепо: итальянский шкафчик XVII века среди продавленных кожаных кресел в гостиной; зеркало времен Регентства – на стене с обоями в цветочек в прихожей. Эти вещи здесь не потому, что Генри ценит и любит их, а просто как предметы мебели.

Клиенты Мэрион очень серьезно подходили к оформлению интерьера. Какими бы способами они ни заработали свои состояния, они могли позволить себе потратиться на обстановку. Эти люди часто приобретали новые дома и каждое свое жилище обставляли заново сверху донизу, но, даже если никуда не переезжали, время от времени что-то переделывали. Такие расточители запросто могли ухнуть многие тысячи на одну комнату. Даже Мэрион порою удивлялась их безрассудству, хотя ей-то, конечно, оно было только на руку. А куда девать кучу вещей, которые разонравились клиенту, потому что он, видите ли, устал от занавесок с фестончиками или урбанистического шика и теперь предпочитает спокойную и ненавязчивую палитру? Иногда диваны, стулья, драпировки удавалось продать тем же поставщикам. Они даже не удивлялись. Некоторые декоративные элементы находятся в непрерывном движении, кочуя по громадным квартирам или домикам-игрушкам в Челси.

Но с Джереми Далтоном Мэрион познакомилась, пытаясь не избавиться от чего-то, а, наоборот, что-то приобрести. Ее клиенту понадобился каминный экран, а она как раз узнала о новом торговом центре, только что открывшемся в южной части Лондона, своего рода барахолке, буквально набитой хорошими вещами. Его содержал человек, наделенный настоящим талантом приобретать. Итак, она нашла дорогу в незнакомом районе и обнаружила огромный склад, а там – множество экранов, от георгианских до ар-деко и более поздних. Там было все, чего душа пожелает: витражи, ванны на когтистых лапах, мебель ручной работы, такая, что только слюнки текли. Хозяин не отходил от Мэрион, услужливый, очаровательный, забавный, понимающий с полуслова. Они проболтали целую вечность за кофе у него в офисе, когда экран был уже выбран. А потом ей пришлось зайти еще раз, когда понадобилось канапе… Так все это и началось. Как всегда начинается.

Это было почти год тому назад. Жена Джереми Стелла не участвовала в его бизнесе. Она жила в Окстеде, где у него раньше был магазинчик поменьше, и работала регистратором у частного врача. Две дочери подросткового возраста, а это ведь всегда непросто. Зато Мэрион не знала подобных сложностей. Она была давно и грамотно разведена и бездетна.

Они в самом начале договорились, что будут держать ситуацию под контролем, по крайней мере в обозримом будущем: дети, Стелла, у которой в прошлом уже была депрессия. Поскольку Джереми большую часть времени проводил в Лондоне, где у него была съемная квартира неподалеку от магазина, ничто не мешало им встречаться. Оба много работали, но порою им все же удавалось вырваться в Уэльс или Камбрию. Летом они планировали поехать в Прованс – поискать старинные шкафы и изголовья кроватей.

2

Брак Далтонов дал трещину, потому что Шарлотту Рейнсфорд ограбили. Далтоны не знакомы с Шарлоттой и никогда не познакомятся. Она навсегда останется на периферии их жизни, они даже не узнают о том, какую судьбоносную роль сыграла в ней эта женщина.

Мобильный телефон – это ружье на стене, которое однажды непременно выстрелит. В данном случае речь идет о мобильнике Джереми. Телефон был у него дома, в Окстеде, а Мэрион об этом не знала, когда посылала Джереми сообщение. Она думала, что отправляет эсэмэску ему на квартиру, но мобильный, так уж случилось, лежал в кармане пальто Джереми, в семейном доме в Окстеде. Джереми приехал туда на ночь по требованию Стеллы. Надо было решить проблему с засорившейся трубой. Стелла всегда впадала в панику из-за малейших бытовых неприятностей.

Джереми обнаружил, что у него нет необходимого инструмента, и поехал к соседу, который мог помочь. Далтоны жили в довольно отдаленном переулке. Тем временем Стелла начала беспокоиться о дочерях, которые что-то долго не появлялись, попыталась им позвонить и обнаружила, что стационарный телефон не работает. Она поискала свой мобильный. Оказалось, она забыла его на работе, а потому, чтобы найти Дейзи и Эмму, решила воспользоваться мобильным Джереми. Достав телефон из кармана пальто, она первым делом вошла в «Сообщения».

Ведь девочки могли отправить эсэмэску отцу, обнаружив, что домой им не дозвониться, а мать по мобильному не отвечает.

Так Стелла наткнулась на сообщение Мэрион: «В пятницу не смогу. Вместо его секретаря должна сопровождать дядю Генри в Манчестер. Тоска, тоска! Мне так жаль. Люблю тебя».

Конечно, все дело было в «люблю тебя». А так-то – просто сообщение от какой-нибудь сотрудницы, на которое Стелла и внимания бы не обратила. Правда, тон, пожалуй, все же слишком интимный…

Ах, эта предательская электроника! Джереми обычно стирает сообщения. Он очень внимателен и осторожен. Приходится при таких обстоятельствах. Но тут электроника его опередила на шаг – она просто делала свою работу! У него не было шанса успеть раньше. Когда он вернулся с инструментом, Стелла ждала его у двери, и тут начался ад.

Мэрион приехала в Лэнсдейл-Гарденс на такси, чтобы забрать Генри и ехать вместе в Юстон, откуда отходит поезд на Манчестер. Она немного опоздала и была слегка рассеянна. Почти не спала ночью, расстроенная долгим телефонным разговором с Джереми. Стелла сначала попыталась просто вышвырнуть мужа из дома и принялась лихорадочно запихивать его вещи в чемодан. Ему удалось уговорить ее остановиться. В любой момент могут вернуться девочки, нельзя подвергать их такому испытанию, обсудим все завтра, глупо совершать безрассудные поступки, о которых мы с тобой можем потом пожалеть. Но это было временное затишье. На следующий день Стелла все же сорвалась: истерики, слезы, звонок сестре, снова требования, чтобы он убирался. Уже из Лондона Джереми продолжал вести переговоры со все больше распалявшейся женой. Она уже обратилась к адвокату. Ее сестра взяла трубку и, окрысившись на Джереми, прошипела, будто это он виноват в том, что хрупкое душевное равновесие Стеллы нарушено. Неужели он забыл ее срыв четыре года назад?

Мэрион пыталась сохранять хладнокровие и успокаивала его. Но сама она чувствовала, что попала в крайне неприятное положение. Никто не захочет намеренно разрушать чей-то брак. Никому не улыбается быть слепым орудием судьбы. Они с Джереми решили, что статус-кво их вполне устраивает. Оба не были уверены, что эти отношения навсегда, хотя ни один из них не признался бы в своей неуверенности другому на этой, еще довольно ранней стадии. «Время покажет», – думал каждый из них, между тем наслаждаясь крепнущей связью, ее тонизирующим эффектом. Но теперь все раскрыто.

Мэрион долго не спала, а часам к пяти утра забылась беспокойным сном. Поднявшись, она торопливо приняла душ, едва успела перехватить что-то на завтрак и приехала в Лэнсдейл-Гарденс с больной головой, в которой болезненным эхом отдалось могучее приветствие Генри. Вот он-то, судя по всему, прекрасно выспался и был готов к предстоящему дню.

– Привет-привет! Такси ждет? Роуз оставила билеты и все, что нужно, на моем письменном столе. Их надо взять, и можем отправляться.

Он скрылся в нижней гардеробной. Мэрион посмотрелась в зеркало времен Регентства, зевнула, быстро подкрасилась. Появился Генри, немного пометался по дому в поисках ключей, накинул пальто и бодро спустился к ожидавшему такси.

В Юстоне, взглянув на расписание, Мэрион обернулась к Генри и попросила достать билеты. Тут они оба поняли, что произошло. Каждый из них решил, что другой взял билеты со стола. Там же, на столе, остались наброски лекции Генри и письмо из университета с адресом.

Обоим удалось справиться с испугом и раздражением. Ведь вокруг были люди.

– Это я виновата, – сказала Мэрион, мысленно проклиная дядю.

– Я неясно выразился, – возразил Генри.

Яснее некуда! Где ты, Роуз?!

Мэрион сделала все, чтобы поправить положение, в том числе и дубликаты билетов. Она заверила Генри, что, как только они сядут в поезд, обязательно дозвонится до Манчестера по мобильному и выяснит все, что нужно. Генри мрачно заметил, что теперь придется в дороге набросать хотя бы краткий план. Ладно, в конце концов, он читал лекции на эту тему бог знает сколько раз. «Политика и личность во времена Роберта Уолпола». Да его ночью разбуди – он все расскажет.

В поезде оба молчали. Мэрион нашла у себя в сумке блокнот для Генри. Он вооружился ручкой и, нахмурившись, уставился в чистый лист. Она достала телефон и все-таки дозвонилась до нужного человека в Манчестерском университете.

Мимо проплывали центральные графства. Генри время от времени делал какие-то записи. Мэрион притворялась, что читает газету, но на самом деле не могла сосредоточиться. Размышляя о ситуации с Джереми, она пришла к выводу, что все это, к сожалению, случилось в самый неподходящий момент. И у нее, и у Джереми и без того имелись проблемы, а тут еще раскрылась их тайная любовная связь.

У Мэрион резко сократилась клиентура, доходы Генри стали гораздо скромнее, а Джереми пришлось взять кредит в банке на расширение дела.

Генри не слишком расстраивался из-за денег, у него имелась приличная индексируемая пенсия и много наличных на депозите. А вот Мэрион беспокоилась всерьез. В данный момент у нее было только два по-настоящему серьезных клиента. Ее телефон звонил все реже, все меньше людей посещали ее элегантный демонстрационный зал. Похоже, даже состоятельные особы потуже затягивали пояса. Льгот и надбавок становилось все меньше, что больно ударяло именно по ее бизнесу. В этом году многие решили, что не станут обновлять интерьеры, не поедут на Бермуды, Сейшелы, в Клостерс. Если не будет живой работы, долг банку, который сейчас более-менее под контролем, начнет расти. Слово «долг» пугало Мэрион: быть неплатежеспособной неблагопристойно.

Джереми пришлось много занять, чтобы купить склад. Теперь ему были нужны еще наличные для некоторых усовершенствований и ремонта. Он так торопился открыть магазин, разложить товар, обзавестись клиентурой, что сначала не обращал внимания на нехватку разных мелочей. Запущенную свалку надо было превратить в приличную стоянку – покупатели сетовали, что негде припарковаться. Они жаловались на плохой туалет, постоянно озирались, ища, где бы присесть отдохнуть. Джереми собирался устроить элегантную зону ресепшн и приличный гардероб. Но банки не разделяли его энтузиазма.

Генри стало скучно составлять конспект. Он несколько раз задремывал, просыпался, заносил в блокнот еще пару пунктов, опять брал кофе с тележки, проезжавшей по проходу. Он не очень волновался. Был уверен, что все хитросплетения политики XVIII века сами придут на память, как только он окажется в лекционном зале. Правда, лорд Генри с раздражением обнаружил, что самых остроумных цитат дословно не помнит. Ничего, всплывут по ходу дела. В конце концов, как лектор, он всегда славился своей спонтанностью и непредсказуемостью. Не зря он столь востребован в этом качестве по обе стороны Атлантики. И все равно его несколько напрягало отсутствие старого доброго конспекта, в который можно и не заглядывать, но лучше, чтобы он был. Уж Роуз бы проследила! Досадно, что она так подвела его. Конечно, очень любезно было со стороны Мэрион поехать, но пока что ее присутствие было не на пользу, а наоборот. Все больше раздражаясь, Генри сделал еще несколько пометок, откинулся на спинку кресла и стал смотреть в окно, а вскоре задремал.

Они приехали в Манчестер, без приключений добрались до университета, где их встретили и с должным почтением проводили на ланч. Генри приободрился. Ему нравилось, когда с ним носились как со знаменитостью. За столом было человек двадцать. Прием явно устроили, чтобы развлечь кого-то из спонсоров.

«Промышленные воротилы, – подумала Мэрион, проглядев список гостей. – Местные шишки».

Ежегодное мероприятие – лекция приглашенной знаменитости – еще одна попытка университетских обратить на себя их внимание.

По правую руку от Генри сидел вице-канцлер, по левую – какой-то профессор, моложавый мужчина, с которым Генри милостиво заговорил и поинтересовался сферой его занятий.

– Слышал вашу фамилию. – (Разумеется, ничего он не слышал!) – Но сейчас не могу припомнить…

Мужчина улыбнулся и сказал, что Генри, вероятно, был знаком с его научным руководителем, и, не переставая улыбаться, назвал фамилию. Он знал, что делал. Этот его научный руководитель был в свое время одним из злейших врагов Генри. С этим человеком лорд Питерс много лет вел упорную войну. Генри – это можно сказать с гордостью – являлся одним из последних представителей исторической школы Льюиса Бернстейна Нэмира, которая считает, что историей управляют политики, отдельные выдающиеся личности. Его старинный враг был человек идей, политолог-теоретик, презиравший этот примитивный, по его мнению, взгляд на мироустройство. Этот тип, значит, из числа его учеников и прихлебателей. Старинный враг уже умер, так что у Генри было некоторое преимущество, но бывший покровитель и мертвый добавлял очков своему игроку. У его протеже была кафедра, причем довольно престижная. Генри понял это, поглядев в список приглашенных.

День был испорчен. Генри обменялся с соседом по столу несколькими натянутыми репликами. Тот был вежлив, но держался довольно самоуверенно и, казалось, втайне забавлялся. Генри поспешно свернул разговор и нашел убежище в беседе с вице-канцлером.

Мэрион повезло больше.

Она разговорилась со своим соседом справа, который сразу проявил инициативу:

– Джордж Харрингтон. Очень рад знакомству, миссис Кларк. Вы, вероятно, сопровождаете нашего уважаемого гостя. Тоже занимаетесь наукой?

Мэрион рассказала, чем она занимается.

Ее занятие должно было выглядеть легковесным в этой среде, но Харрингтон заинтересовался, стал задавать вопросы, потом сказал:

– Какая прекрасная, творческая работа! А я, боюсь, из тех, кто просто делает деньги. – Он назвал свой банк. – Один из тех, кого сейчас все так ненавидят. – Кривая усмешка. – Но есть в моей жизни одно занятие, так сказать, побочная линия, которая ближе к тому, чем занимаетесь вы.

Оказалось, он покупает, ремонтирует, а потом сдает квартиры в Лондоне.

– Что-то вроде хобби. Небольшое отвлечение. Я даже нахожу это отчасти творчеством, – как бы извиняясь, заметил он. – Все-таки создаешь уют там, где было запустение. Я ориентируюсь на богатых – иностранных дипломатов, бизнесменов. Разумеется, по шкале креативности это где-то в самом низу, но все же некое противоядие от ежедневной рутины цифр. Но я же могу не все. Что касается кирпичей и раствора, в этом я разбираюсь, а вот какой кафель для ванной выбрать и какие занавески – тут я плаваю. Моя помощница старается, но я далеко не уверен, что она делает все, как надо.

Мэрион слушала очень внимательно. Этот человек ей понравился. Она не сомневалась в том, что его скромность и даже некоторое самоуничижение маскировали положение, вполне солидное в своей области. Мэрион сразу почувствовала в нем бизнесмена очень высокого класса. Его привлекательность не бросалась в глаза, но Мэрион прекрасно знала, что такое наглое обаяние эгоизма. Он оказался занимательным рассказчиком: недавняя поездка в Китай, тамошняя непривычная еда, потеря «блэкберри» несколько дней назад, после которой он почувствовал себя совершенно беспомощным. Отрезвляющий опыт! Похоже, в наши дни человек – ничто без всяких гаджетов. Его финансовое учреждение обеспечивает внедрение новых информационных технологий в процесс обучения, вот почему он в числе приглашенных.

– Хотя после случая с мобильником я что-то сомневаюсь, что мы этим делаем им большое одолжение.

Он притягивал внимание, и Мэрион тоже рассказала о себе. Мистера Харрингтона очень развлекла история о мраморной ванне, которую непременно хотел иметь один оперный певец.

– Думаю, вам приходится проявлять изрядную гибкость, учитывая дурной вкус большинства клиентов. Я тоже иногда угождаю дуракам, но там, по крайней мере, речь не идет о мраморных ваннах, – улыбнулся он.

Оба обозначили свое внимание к соседям с другой стороны, но, как только смогли, вернулись к разговору друг с другом, и она ничуть не удивилась, когда Джордж Харрингон сказал:

– Знаете, я вот подумал, может быть, ваше появление – это ответ на мои горячие молитвы о помощи.

Мэрион, которая только что подумала о том же, изящно наклонила голову. Знакомство и в самом деле могло оказаться перспективным. Разговоры о «хобби» ее не занимали. Но тут деловой проект: покупать, чтобы потом сдавать, и нечего приплетать отдых от повседневной рутины и творчество. Джордж Харрингтон использовал свои значительные доходы, чтобы приобретать недвижимость и извлекать из нее прибыль? Что ж, прекрасно! Безусловно, благоразумный поступок, если у тебя есть лишние деньги.

– Давайте поговорим об этом, вернувшись в город, – предложил он. – Мы могли бы что-нибудь придумать… Если бы вы дали моей ассистентке передохнуть – бедная девушка просто с ног сбилась, разыскивая диваны и тому подобное. А вы умеете делать… я не знаю, как это называется, ну, в общем, когда в комнате стоит один какой-нибудь элегантный стул и стеклянный столик с вазочкой, и неизвестно, куда пристроить газету?

– Минимализм? – спросила Мэрион. – Да, я умею это делать, если надо. И восточный интерьер – тысяча и одна ночь в Челси. Еще так называемое «котсуолдское поместье». Но в основном я специализируюсь в традиционном американском стиле.

Джордж Харрингтон просиял.

– Все это так захватывающе! Какая удача, что Манчестер свел нас.

– Я-то здесь случайно, – улыбнулась в ответ Мэрион. – Дело в том, что мать секретаря моего дяди… Впрочем, все это неинтересно.

Они обменялись визитными карточками. Ланч подошел к концу.

Оказавшись в лекционном зале, Генри несколько приободрился. Это была его естественная среда. Он уважительно выслушал вступительное слово ректора, поднялся, подошел к кафедре под аплодисменты аудитории, улыбнулся, сказал, что для него большая честь присутствовать здесь сегодня, и так далее, и тому подобное – и с головой нырнул в XVIII век.

Первые несколько минут все шло прекрасно. Вводную часть он прочитал на автопилоте. Общая историческая картина, распределение сил на политической арене. А теперь подробнее: политические шаги, имена. Вот тут-то и заело. Досконально знакомый ему материал словно растворился в тумане. Период, который он знал лучше, чем современность, эпоха, в которой Генри чувствовал себя как дома, – все вдруг сделалось предательски расплывчатым. Он не мог припомнить дат, излагал события не в том порядке. То, что Генри набросал в поезде, оказалось совершенно бесполезным, эти записи только путали его. А имена, имена… Он начинал говорить о какой-то ключевой фигуре и вдруг понимал, что фамилия этого человека будто провалилась в черную дыру. Генри медлил, запинался, то и дело поправлял себя.

Ему приходилось пускаться в какие-то нелепые околичности:

– Доверенным лицом Уолпола… то есть правой рукой Уолпола, был человек, который…

Он не понимал, что творится в его собственном мозгу. Генри знал, да, знал про это все, он буквально жил, варился в том веке, который теперь внезапно ускользнул, нет, просто рухнул в какую-то яму, из которой его нипочем не достать. Генри молол вздор, делал пространные отступления, позволял себе длительные паузы, во время которых мучительно припоминал имя. Он переживал настоящий кошмар и время от времени осмеливался взглянуть на аудиторию. Там было тревожное шевеление. Ректор сидел в первом ряду и смотрел прямо перед собой. Рядом с ним Генри заметил своего недавнего соседа по столу. Тот внимательно разглядывал носки своих ботинок, быть может, пряча усмешку.

Наконец Генри удалось как-то закруглиться. Раздались вежливые аплодисменты. Ректор поднялся к нему. Не согласится ли лорд Питерс ответить на несколько вопросов? Лорд Питерс пробормотал, что да, согласится.

С первым вопросом он справился. А потом кто-то решил погонять Генри по более позднему периоду, по второй половине столетия. Не даст ли Генри оценку роли премьер-министра в английском государстве до и после 1750 года?

Генри заговорил и тут с ужасом понял, что не помнит имен последних премьер-министров XVIII века, Старшего и Младшего. Старшего и Младшего… кого? Фамилия! Он долго говорил, старательно избегал фамилии, пятился от самого главного слова, его речь звучала все более и более странно. Генри ходил вокруг да около, пускался в ненужные подробности, знал, что все давно заметили… Наконец имя всплыло: Питт. Питт, Питт, Питт! Он торжествующе выплюнул его аудитории в лицо, но было слишком поздно. Генри понял это по недоумевающим лицам.

Никогда прежде он не испытывал унижения. Некоторую неловкость, замешательство – да, случалось. Конечно, иногда сам чувствуешь, что сделал что-то не на должном уровне. Но чтобы такой полный, столь сокрушительный провал! Ему казалось, что с него содрали кожу, безжалостно выставили на осмеяние толпе. Единственное, чего ему хотелось, это поскорее уйти отсюда, завершить этот ужасный день, оказаться в поезде, ехать домой. Но пришлось пройти в комнату, где был накрыт чай, и принять участие в вымученном разговоре. Он избегал смотреть в глаза собеседникам, потому что не ожидал увидеть в них ничего, кроме насмешки. Подошел протеже его старинного недруга и, сладко улыбаясь, завел разговор об одной недавней публикации, касающейся политики XVIII века. Генри ее не читал. Он молча прихлебывал чай, склонив голову. Из своего недоступного далека усмехался его недруг.

Наконец они с Мэрион сели в поезд. Генри вдруг подумал, что она прежде никогда не слышала его лекций и могла представить себе, что он всегда читает вот так.

– Полагаю, ты поняла, что это полный провал, – сказал он с тяжелым вздохом.

Она поняла и не могла придумать, что ему ответить.

– Не провал, дядя Генри. Я просто чувствовала, что тебе мешает яркий свет… И опоздавшие – входят, когда лекция уже началась…

– Провал, – повторил Генри.

– К тому же твои записи остались дома, – вздохнула Мэрион. – Это все из-за меня.

– Нет, – к ее большому удивлению возразил Генри. – Это не из-за тебя. Это возраст, проклятый возраст, Anno Domini. Вдруг оказалось, что я ничего, абсолютно ничего не знаю о восемнадцатом столетии. Непостижимо, правда?

Для Мэрион этот период означал определенный тип мебели, более ничего: Чиппендейл, Хэпплуайт, Роберт Адам. Полоска. Шаткие маленькие столики. Имена, безжалостно смытые из памяти Генри, для нее все равно ничего не значили. Она преспокойно жила, очень мало зная о XVIII веке.

Мэрион предложила выпить. Она пойдет поищет юношу с тележкой.

Подкрепившись половиной бутылки красного вина от железнодорожной компании «Вирджин трейнс» – «Что это за жуткое пойло?» – Генри разговорился:

– Я тебе кое-что скажу, моя дорогая. Старость – это оскорбление. Старость – это пощечина. Старость внедряется в твой вполне исправный мозг и ведет в нем подрывную деятельность, пока ты не станешь невежественным и косноязычным, как какой-нибудь… как какой-нибудь ассистент в политехническом колледже. – Генри не знал, что политехнических колледжей давно не существует, но это словосочетание по-прежнему употребляется, когда нужно оскорбить кого-нибудь, так что в конечном итоге все получилось правильно. – Наступает паралич мозга. Это как будто… как будто тебя бросили в темное подземелье, и ты никак не можешь отыскать дверь, хоть и знаешь, что она где-то здесь. Питт… Подумать только – я не мог вспомнить фамилию Питт! Ничего не сумел сказать про Компанию Южных морей. Какая-то асфиксия интеллекта. Твой интеллект, твой превосходный, не побоюсь этого слова, интеллект становится никчемным импотентом. Да, импотентом. – Говоря все это, Генри пристально смотрел прямо в глаза Мэрион, словно боясь, что она перестанет следить за его мыслью. – Ты ничего не можешь. Тебя как будто кастрировали. Ты… – Возможно, он понял, что метафора завела его слишком далеко. – Короче говоря, ты, черт возьми, все прекрасно знаешь, но не можешь вспомнить, что собирался сказать.

– Бедная мама, бывало, звонила и не могла вспомнить, зачем позвонила, – пробормотала Мэрион.

Генри с досадой отмахнулся:

– Ладно. Все это естественно, но вызывает протест. Вот я и протестую. Я выглядел глупым, не являясь таковым. Вот отчего я просто в ярости!

Мэрион кивала. Она горячо соглашалась, делала сочувствующее лицо, а сама с некоторым удовольствием думала о Джордже Харрингтоне. Из этого знакомства могло что-то получиться. Забрезжил выход из кризиса. Это была работа, и, судя по всему, прибыльная. Все-таки удачно, что эта Роуз так «подвела» Генри.

Он допил вино и задремал. Где-то на границе между сном и бодрствованием Генри увидел себя в аудитории, втянутым в дискуссию о Томасе Гоббсе и концепции свободы. Восставший из могилы старинный недруг, окруженный приспешниками, выжидательно смотрел на него. Комната качалась. Один из приспешников встал и объявил, что вагон-ресторан предлагает напитки, сэндвичи и холодные закуски. Генри проснулся с дикой головной болью и чувством облегчения. Господи, только Гоббса ему сейчас не хватало!

Не задался день и у Джереми Далтона. Он не оставлял попыток помириться со Стеллой, но она либо бросала трубку, либо истерически рыдала. Во второй половине дня к ней приехала сестра, ответила, когда он позвонил, и прошипела, что Стелла сейчас говорить не может и что ему вообще лучше не звонить. Джилл, возможно, сама позвонит ему дня через два. Стелла сегодня была у врача и начала принимать транквилизаторы.

У Джереми не было привычки к адюльтерам. Так, несколько случайных связей, не имевших продолжения. И вот он пойман, осужден и приговорен, и все из-за внезапной перемены планов Мэрион и этой злосчастной эсэмэски. Как-то все это очень… случайно. В каком-то смысле несправедливо. Пока Стелла не прочла сообщение в мобильном, у них все было хорошо. Их семейная жизнь шла своим чередом, как раньше. Он бывал дома, когда позволяла работа, внимательно относился к дочерям. Что до Стеллы, то, если вы женаты почти двадцать лет, о безумной страсти речь не идет, так ведь? Но у них были хорошие отношения. Да, Стелла склонна к депрессии и бурно на все реагирует, но он научился жить с этим, управлять ею, что называется. Она очень зависела от него, он знал это, старался ей во всем потакать, в общем, они неплохо ладили. В смысле секса все было прекрасно, если только Стелла не пребывала в одной из своих депрессий, да и он не из тех мужчин, которым всегда кажется, что на чужом лугу трава сочнее. Но вот появилась Мэрион. Она так вдохновляла его, с ней постоянно хотелось говорить…

Он втянулся прежде, чем сообразил, что происходит. Ему было хорошо с ней не только в постели, да и вины он никакой за собой не чувствовал, потому что это не мешало его жизни со Стеллой и девочками. Не должно было помешать.

Но получилось иначе. Все пошло прахом. К тому же влезла эта проклятая Джилл. Если верить ее карканью, то Стелла уверенно движется к очередному срыву. Девочкам сказали, что папа уехал по делам на неопределенное время. Мэрион утешала его по телефону успокаивающе трезвым голосом: «Послушай, просто выжидай, постарайся отодвинуть это противную сестрицу на задний план, поговори со Стеллой, когда успокоится. Через неделю-другую она будет смотреть на эту историю совсем иначе». Мэрион при этом не говорила: «Знаешь, нам-то с тобой тоже надо подумать, как быть дальше. Надо решить, чего мы хотим», и он был благодарен ей за это. Джереми не знал, чего хочет, но не сомневался в том, что не желает никаких сильных потрясений. Дела на финансовом фронте шли неблагополучно, и ввязываться во что-то, требующее расходов, ему сейчас было не с руки. Тем более в развод.

Джереми может показаться фигурой несколько противоречивой. Человек, занимающийся, по сути дела, приобретением отходов, их переработкой и реализацией, проводящий большую часть времени в поисках старинных дверей, тазов, горшков, подставок для пивных кружек, чугунных радиаторов, которые кто-то выбросил, а кто-то радостно купит, имеющий дело с хаосом, но в то же время нуждающийся в стабильности и порядке. Ему необходим его тщательно отремонтированный фермерский домик в Окстеде. И девочки, и Стелла.

Джереми вовсе не считал свой товар мусором, а себя – удачливым бомжом. Конечно же нет. Он оценивал себя как знатока, квалифицированного эксперта, изучал каталоги продаж и сайты агентов по недвижимости. Джереми за версту чуял, где будут сносить дом, был готов примчаться сразу же, как только уйдут рабочие. Он знал, как надо разговаривать с потенциальным продавцом: небрежно держаться, скрывать свой интерес, прежде чем ты наконец-то вручишь ему пачку купюр и вызовешь по телефону ребят-грузчиков. Ему был знаком азарт погони, радость открытия: каминная полка, торчащая среди кучи булыжников, витраж, притаившийся за грудой искореженной кухонной утвари. Никогда не знаешь, на что можешь наткнуться, но когда увидишь настоящую вещь – мимо не пройдешь. Он умел вдохнуть новую жизнь, казалось бы, в ни на что не годный предмет, заронить искру заинтересованности в сердце клиента. Часы из зала ожидания на железнодорожной станции, кованые ворота, необычная плитка, церковная скамья…

У Джереми была страсть – да, именно это слово здесь подошло бы. У него была страсть к охоте за вещами. А она заразительна. Энтузиазм Джереми, поток информации, который он обрушивал на людей, так их воспламеняли, что они уже не понимали, как это так долго могли жить без этой, например, каминной решетки в викторианском стиле. Джереми был скорее не торговец, а евангелист. Ему хотелось, чтобы другие разделили с ним восхищение тем, что время безжалостно отринуло. Люди выходили с его склада не только с викторианской каминной решеткой или зеркалом эпохи Эдуарда, но и с ощущением, что здесь их научили видеть и ценить прекрасное.

Именно эти качества Джереми и привлекли Мэрион в самом начале.

Ей нравилось бродить с ним по складу и слушать его пояснения:

– …Вот это на прошлой неделе в том необыкновенном замке в Уэльсе. Надеюсь, никому оно не понравится – я просто не смогу с ним расстаться. А вот сюда посмотрите…

Ей тоже была знакома радость открытия, узнавания, этот стремительный наплыв… Она сразу прониклась теплотой к Джереми, он был ее человек. Почему Гарри был не такой? Но Гарри, бывший муж, – это уже история. Честно говоря, она нечасто о нем вспоминала и замены ему не искала. Даже когда появился Джереми, она воспринимала то, что с ними происходило, как упоительное, неожиданное приключение. Но теперь они скомпрометированы, загнаны в темный угол вины. Они даже виновнее, чем на самом деле, из-за экстравагантной реакции Стеллы.

Теперь о Стелле.

Итак, Джереми спокоен и прагматичен, он здраво реагирует на то, что предлагает ему жизнь. Стелла вся напряжена, закручена как пружина, всегда ожидает удара: кто-нибудь из девочек сломает руку или ногу, у Джереми обнаружат рак, дом обрушится. А пока этого не случилось, есть же грипп, заглохший мотор автомобиля, кот, которого переехал мотоцикл, засорившаяся труба… Ох уж эта труба!

На самом деле со Стеллой никогда не случалось ничего серьезного. Она редко болела, никогда сильно не нуждалась в деньгах, ее дети росли здоровыми и послушными. Джереми когда-то влюбился в нее и женился на ней, потому что она была маленькая, аккуратненькая и очень хорошенькая. Они встретились в подходящее время. Доступность объекта в нужный момент – причина, по которой заключается большинство браков. Он сказал ей, что обожает ее, и тогда это было чистой правдой. Она с радостью ответила ему взаимностью.

Это было двадцать лет назад. Вскоре обнаружилось, что Стелла склонна к унынию. Никакого особенного несчастья не требовалось, она могла пасть духом без всякой видимой причины. Тот памятный срыв несколько лет назад, пугающие названия лекарств, необходимость во врачебном вмешательстве!

– Стелла конституционально очень уязвима, – сказала тогда ее сестра, глядя на Джереми в упор.

Сама Стелла стыдливо и униженно признавалась:

– Не понимаю, как это происходит. Просто иногда я не справляюсь.

– Ты должен быть внимателен, – наказывала Джилл, властная старшая сестра. – Нет стрессов – нет шока.

Итак, теперешнее состояние Стеллы полностью на совести Джереми. Он готов был признать это, с досадой вспомнив о предателе-телефоне. А тем временем Шарлотта Рейнсфорд, с которой, собственно, все это и началось, устраивается в комнате для гостей в доме Роуз. А где-то бродит по своим делам юный преступник или преступница.

3

Генри много лет провел в Лондоне, вернее, в одном из измерений лондонской жизни. Он обитает в белом доме в дорогом районе, ходит в клуб на Пэлл-Мэлл, в рестораны «Уилтонс» или «Рулз», пару раз в году в «Ковент-Гарден», в Королевскую академию искусств, в галерею Тейт, в библиотеку Британского музея. В палате лордов бывает все реже и реже. Дебаты там утомительны, общество крайне неоднородное, еда отвратительная. Он ездит в автобусах, маршруты которых ему давно знакомы, и находит, что проездной билет, купленный для него Роуз, очень удобен: не надо рыться в карманах в поисках мелочи. В автобусах он дышит одним воздухом с людьми, многие из которых понятия не имеют о Британском музее и Королевской академии. Ареалы их обитания в Лондоне столь же чужды Генри, как базар где-нибудь в Северной Африке или московские переулки. Даже конечные остановки многих автобусов звучат для него в высшей степени таинственно – Клэптон-Понд, Уиппс-Кросс, Хэкни-Уик.

Про Лондон иногда говорят, что это скопление деревень. Ничего подобного. Лондон – огромная спираль, по разным уровням которой движутся люди, каждый по своему, не видя и не желая видеть остальные уровни. В автобусах Генри иногда замечает, что таких, как он, пожилых седовласых мужчин в костюме и при галстуке, с плащом, перекинутым через руку, не так уж много и что среди наречий, на которых говорят в автобусе, нет ни одного знакомого ему. В юности, в Британии пятидесятилетней давности, он осознал деление на классы как социологический феномен и как нечто ежедневно ощущаемое. Тогда тоже было несколько уровней, да, конечно. Но сегодняшняя разноязыкая масса – это совсем другое дело. Ты не можешь определить социальный контекст того или иного человека, оценить степень его обеспеченности, догадаться о роде занятий, предположить, какой язык для него родной – английский, русский, болгарский, сербскохорватский, урду или пушту. Часто Генри смотрит на своего соседа в автобусе и ничего про него не понимает. Что случилось? Общество его молодости было знакомой территорией. Ты знал, на каком свете находишься, более того, ощущал связь этого общества с историей, понимал, откуда что взялось, обнаруживал корни происходившего с тобой – в XIX веке, а то и в своем любимом XVIII. Тогда Генри мог проследить, как долго и медленно менялась эта страна. Перед его мысленным взором столетия плыли к сегодняшнему дню, и время было размечено флажками: гражданская война, реформа избирательной системы, всеобщее право на голосование. Но теперь он не мог понять, как все эти факторы могли привести к тому, к чему все пришло.

Честно говоря, Генри это не так уж и занимало. Его, как профессионала, интересовало прошлое, а из настоящего – только то, что касалось лично его: кто есть кто в академических кругах, что происходит с лично знакомыми ему людьми и с теми, про которых он знал, что их следует знать. Он посвятил себя тщательному изучению политической жизни XVIII века, а современники, сограждане волновали его мало. Разумеется, он следит за новостями, всегда знает, кто у руля в Вестминстере, имеет определенное мнение о сколько-нибудь значительных событиях. Но окружающие не вызывают в нем любопытства. Они существуют, ну и хватит с них. Конечно, они имеют значение как единицы демократического общества, но собственной, отдельной значимостью не обладают.

Сегодня автобус номер 19 вез Генри в Королевскую академию. Прошло несколько дней с манчестерского фиаско, а он все еще не оправился от него и по-прежнему болезненно переживал свое унижение: видел перед собой довольное лицо протеже старинного недруга, припоминал прощальные слова ректора, вычитывая в них покровительственное отношение, даже, возможно, легкое презрение к тому, чье время прошло. Непереносимо. Выставил себя дураком. Нет, его выставил дураком возраст, год рождения, Anno, будь он трижды проклят, Domini.

Надо что-то предпринять. Он должен реабилитировать себя. Показать, что сохранил ум, силу, вес в научных кругах. Надо опубликовать что-нибудь.

Что же?

Ну, мемуары, когда допишет. Но до конца еще далеко, а требуются срочные меры.

Письмо в «Таймс»? Много таких написано за долгие годы. Да, идея хорошая. Надо, чтобы твое имя попадалось людям на глаза. Но «Таймс» утратила былое влияние, да и о чем, собственно, он напишет?

Нет, требуется нечто более основательное. Длинная статья в литературном приложении к «Таймс» или в одном из ведущих научных журналов. Он должен показать всем, что с ним по-прежнему придется считаться. Что-нибудь спорное, даже провокационное, чтобы об этом заговорили. Новый взгляд на какой-нибудь аспект истории XVIII века.

Какой новый взгляд? По правде говоря, Генри несколько отдалился от XVIII века. Он перестал серьезно думать о нем несколько лет назад. Незнаком с последними публикациями. История – вещь коварная. Прошлое не есть нечто постоянное, оно меняется в зависимости от новых мнений о нем. Генри прекрасно знает это. Ему известно, что XVIII век ушел от него за горизонт, что он полностью реконструирован и заново интерпретирован.

Нет, лучше не высовываться. А то заклюет какой-нибудь младотурок. Нет, не то чтобы твои работы не являлись больше краеугольным камнем научных исследований неоклассического века для любого серьезного ученого. Но все же…

Она способна доковылять на костылях до ванной. Той, которая для гостей. Роуз и Джерри пользуются другой, так что, слава богу, она не будет им мешать. Шарлотта даже может спуститься по лестнице, но только когда Роуз и Джерри уйдут на работу. Роуз оставляет завтрак на кухонном столе. Еще раньше, утром она приносит наверх чашку чая – удостовериться, что ночью Шарлотта не померла. Роуз добра и тактична. Просто слезы на глаза наворачиваются. Джерри тоже очень старается: настойчиво сажает ее в тот угол дивана, откуда лучше всего смотреть телевизор, всегда предлагает свежую газету.

Шарлотта делает то, что ей совсем не хотелось делать: живет под одной крышей с дочерью и зятем. Ее гложет обида, терзают угрызения совести. Обида не на Роуз, которую Шарлотта любит до безумия, а на злую судьбу, благодаря которой она оказалась в этой ситуации. Угрызения совести – потому, что Роуз и Джерри вынуждены ею заниматься, мириться с ее вторжением в их частную жизнь, постоянно терпеть третьего лишнего у себя в доме. Да-да, конечно, Роуз делает это не потому, что кому-то что-то должна, а потому, что беспокоится о матери, чувствует за нее ответственность и, возможно, даже любит ее, хотя такие вопросы у них не обсуждаются. Они не из тех, кто выставляет привязанности напоказ.

Несмотря на все вышесказанное, ситуация ненормальная. Шарлотте следует жить в своей квартире. Это, разумеется, не значит «с глаз долой – из сердца вон». Можно же навещать ее. А Роуз и Джерри надо дать возможность наслаждаться радостями семейной жизни, если то, что они испытывают, можно так назвать, если это то, чего они когда-то хотели и на что надеялись. Времена, когда нищих, беспомощных стариков усаживали у камина, кормили, ворчали на них и по мере сил подталкивали к могиле, давно прошли. Теперь есть государственные программы и все такое.

– Помощь на дому, – сказала она Роуз. – Будут приходить каждый день…

У Роуз на лице появилось упрямое выражение. Впервые Шарлотта увидела его, когда дочери было года три или четыре.

– Нет.

– Нет, правда, это мне подойдет…

– Нет.

Роуз была хорошей девочкой, она никогда не доставляла хлопот, но всегда умела оказать вот такое тихое, но твердое сопротивление. Шарлотта рано поняла, что если Роуз чего-то не хочет, то она этого делать не будет, можно не стараться ее заставлять. Повзрослев, она тоже поступала только так, как считала нужным, и не стоило труда высказывать ей свое неодобрение или предлагать какие-то альтернативы. Роуз выбрала не очень престижный университет, потому что туда поступала ее подруга. Шарлотта сначала протестовала, но потом смирилась, зная, что ее все равно не послушают. Затем была работа в офисе, совершенно бесперспективная, следом дети – прекрасные дети, надо Бога благодарить за них. Вот тогда-то, когда ими нужно было много заниматься, его светлость и предложил Роуз удобную временную работу, которая стала постоянной. Шарлотта относилась к Генри с некоторой враждебностью – ведь он, по сути дела, загубил карьеру Роуз, заставив ее приплясывать вокруг себя, когда она могла бы…

– Да, я знаю, знаю, – обычно говорит Шарлотта в ответ на непроизнесенную реплику Роуз. – Я знаю, что ты никогда не хотела делать карьеру, и все же…

Сама Шарлотта в свое время даже не задумывалась о том, хочет она выстраивать свою карьеру или нет. Просто она очень хорошо делала то, что делала. Вооруженная свеженькой степенью, она начала преподавать в неистовые шестидесятые. Для многих это было время мини-юбок и «Битлз». Шарлотта тоже, разумеется, носила мини-юбку, но прежде всего понимала, что есть что-то, чем она может с успехом заниматься и получать от этого удовольствие. Она учила молодых и восприимчивых людей любить чтение, как любила его сама. Шарлотта умела оживить сухие экзаменационные тексты, стояла перед классом и видела внимание и сосредоточенность на лице каждого ученика. Она светилась от удовольствия, читая умное, хорошее сочинение, быстро росла и вскоре перешла в более престижную школу. Шарлотта могла бы стать директором, но не пожелала: ей хотелось работать с классом. В конце концов она стала завучем по английскому языку в одной из лучших школ для девочек в Северном Лондоне и прекрасно готовила своих учениц к поступлению в лучшие университеты. Для многих она стала легендой. Миссис Рейнсфорд, которая в хмурый, сырой понедельник, когда ты простужена, брошена бойфрендом, а до экзамена второго уровня еще целый месяц, могла буквально загипнотизировать тебя «Макбетом».

Вот и вся ее учительская жизнь, вся ее карьера, если можно так выразиться. Теперь Шарлотта оглядывалась на нее с удовлетворением, но тут же начинала ругать себя за самодовольство.

«Я лишь передаточное звено, транслятор, – думала она. – Просто мне повезло: я способна побудить людей услышать стихотворение, прочувствовать роман. Силато не во мне, а в самом материале, в языке. Все, что от тебя требуется, – указать верное направление».

В доме дочери Шарлотте не хватает ее книг. Стен с книжными полками. У Роуз и Джерри, конечно, есть книги, но далеко не так много, как у нее, к тому же некоторые из них для нее совершенно загадочны, и это по-своему увлекательно. Шарлотта провела утро над «Руководством по ловле пресноводных рыб», принадлежащим Джерри, и многое оттуда почерпнула. Равно как и из его справочников по столярному делу и ремонтным работам, хотя постепенно у нее стали слипаться глаза.

Сейчас Джерри пятьдесят четыре года, но и в двадцать семь, когда они с Роуз поженились, он казался пятидесятичетырехлетним. Он был одним из тех молодых людей, которые никогда не бывают молодыми. Вернее, сквозь их молодость просвечивает зрелость, с нетерпением ожидая момента проявить себя. Он был осторожен, сдержан, практичен. Они с Томом сошлись тогда на том, что Джерри – симпатичный и разумный парень, надежный, не из тех, кто слетит с катушек, и что он очень подойдет Роуз. Никому не хотелось искать недостатки. Сомнений вслух не высказывалось.

«Может, он чуть-чуть туповат, – думала Шарлотта. – Правда, мы его по-настоящему пока не знаем».

Теперь, пожалуй, она его знала. Насколько вообще можно знать человека. Ей известны политические взгляды Джерри, весьма умеренные, его тщательно скрываемое несварение, неумение вести споры, боязнь полысеть. Он действительно лысеет. Она знает, чего Джерри категорически не переносит – непунктуальность, чеснок, Испанию, таблоиды, немецких овчарок. Отвращение к Испании коренится в давнем отпуске, проведенном там с семьей, когда возник конфликт с владельцем отеля насчет качества обслуживания. Немецкие овчарки, вероятно, родом из детства – лучше не спрашивать.

Шарлотта привыкла к Джерри. Он уже давно является для нее частью пейзажа. Муж Роуз, вот и все. Время от времени Шарлотта сравнивает Джерри с ее собственным покойным мужем – какой контраст! Она тут же гонит эти мысли прочь. Том, такой энергичный, непредсказуемый, интересующийся всем на свете. Он, как и она сама, мог дать сто очков вперед любому из своих коллег. За ним буквально охотились лучшие школы. Этот зверский, молниеносный ранний рак – ничего не смогли сделать – заставил его уйти с работы в пятьдесят лет. Они вдвоем, держась за руки, проживали день за днем, ожидая неизбежного.

Шарлотта сидит на кухне в доме Роуз и Джерри за завтраком и читает оставленный Джерри «Телеграф». По правде говоря, человек, привыкший к «Гардиану», читая «Телеграф», испытывает странное ощущение. Бедро сегодня болит, но переносимо. Бывало хуже, гораздо хуже. Чуть позже она предпримет вылазку к воротам, хотя Роуз, конечно, предпочла бы, чтобы мать этого не делала – вдруг опять упадет, а дочь придет с работы не раньше половины второго, когда закончит с его светлостью.

Живи Шарлотта у себя дома, ее день был бы заполнен. Встаешь под программу «Сегодня» – иногда вклинивается Джон Хамфрис, – завтракаешь с «Гардиан», убираешь на кухне и во всей квартире, потом душ, прогулка по магазинам, ланч с книгой на подставке. Одно из преимуществ одинокой жизни состоит в том, что можно читать за едой, никого этим не обижая. Отдых на диване, потом все дневные дела – письма, работа в саду, по вторникам и четвергам преподавание в школе грамотности для взрослых. Наконец, вечер – много-много времени для чтения и телевизора, если, конечно, там показывают хоть что-нибудь, что можно смотреть.

Здесь ничего, кроме чтения. У Шарлотты есть несколько книг, привезенных из дома, и она поручила дочери купить новый роман в бумажной обложке. Так что самое важное по-прежнему доступно, хотя, пожалуй, она получала гораздо больше удовольствия от книг, когда чтение было приурочено к определенным часам дня. Если можно почитать в любое время, то ты не так ценишь это. Да и сосредоточиться ей теперь трудно – отвлекает ноющая боль в бедре, необходимость вовремя принять лекарства.

Чтение всегда было смыслом ее жизни, необходимостью, поддержкой. Шарлотта читала не только для того, чтобы получить информацию, не только для развлечения и времяпрепровождения – она к каждой книге подходила как бы ментально невинной, ждала от нее откровения. Например, Шарлотта с интересом читала о сексе, о том, как рождаются дети. У нее было много причин для чтения. Она читала для того, чтобы каждый раз заново открывать для себя, что хорошо и что плохо; читала, чтобы проверить, так ли все у других, как у нее, а когда вдруг понимала, что не так, снова читала – чтобы выяснить, что же она пропустила.

В десять лет Шарлотта прочла Ветхий Завет – про кровное родство, про «не желай жены ближнего твоего»… Это ничего для нее не прояснило, а, пожалуй, наоборот, только сбило с толку.

В восемнадцать она раздобыла «Фанни Хилл» и была ошеломлена и заинтригована.

В девятнадцать, когда сердце ее было разбито, она прочитала Розамунд Леманн, поняла, что такие страдания – вещь довольно обычная, и не то что утешилась, но стала переносить их почти стоически.

Сола Беллоу Шарлотта прочитала после тридцати. Ей вдруг захотелось понять, что это значит – быть американцем. Покончив с Солом Беллоу, она решила проверить, не поумнела ли, и обратилась к Апдайку, Мэри Маккарти и Элисон Лури. Она читала и постепенно начинала понимать, что это значило – быть французом или русским в XIX веке, богатым ньюйоркцем тогда же или покорителем Среднего Запада. Она читала, чтобы научиться не быть Шарлоттой, выйти из тюрьмы собственного «я», расширить его границы, приобрести новый опыт.

Чтение переплеталось с жизнью, одно дополняло другое. Шарлотта избороздила моря слов, прожила множество историй, побывала в разнообразнейших ситуациях. Кое-что она сохранила и припрятала, а кое-что, похоже, утратила, но оно все же лежит где-то там, на самом дне. Книги сильно повлияли на ее личность и взгляды. Она настолько же продукт прочитанного, насколько и продукт прожитого. Шарлотта – одна из миллионов людей, для которых создали книги, их хлеб насущный. Без них она голодала бы.

Итак, сегодня утром после завтрака Шарлотта устраивается на диване у Роуз и открывает «Обитель радости». Это часть ее программы по перечитыванию книг, в свое время оказавших на нее сильное влияние. Она хочет проверить, прежний ли у них вкус.

Но минут через пять ее внимание рассеивается. Шарлотта смотрит в окно, а не в книгу, разглядывает живую изгородь, аккуратненько подстриженную Джерри, мысли ее уносятся куда-то. Очнувшись, она вдруг понимает, что прошло уже полчаса. Шарлотта прочитывает еще несколько страниц, опять отвлекается, снова смотрит на изгородь, на белую бабочку, порхающую над ней, на след от самолета на небе.

Половина утра уже прошла. Шарлотта встает, ковыляет на кухню, варит себе кофе.

«Так не пойдет, – думает она. – Я не могу провести еще несколько недель в таком трансе. Если подводит чтение, значит, надо найти что-то другое».

Шарлотта не способна делать ничего по дому из-за костылей, да и Роуз ни за что не позволила бы ей. Шарлотта не может даже просто пройтись. Сегодня у нее как раз занятия в школе для взрослых, а ее там нет. Перед глазами проплывают ученики, их лица. Вот Лесли, ей за сорок, в детстве переболела чем-то серьезным, пропустила много занятий в школе, так и не научилась читать, но как-то скрывала это до сих пор благодаря поддержке родственников. Вот мать и дочь из Бангладеш. Они плохо умеют читать и писать даже на своем языке, не говоря уже об английском, но сейчас они с гордостью составляют целые предложения. Вот Дэн, ему далеко за пятьдесят. Владелец небольшой строительной фирмы. Совершенно непонятно, как он жил до сих пор, но как-то перебивался благодаря приличной памяти и жене, которая выполняла всю работу в офисе. Дэн пришел заниматься, потому что стал дедушкой – ему хочется читать внукам книжки. Такой побудительный мотив очень трогает Шарлотту, она бы хотела уделять Дэну больше внимания. Вот семидесятилетняя Лиз. Ее заставила прийти дочь. Но самой Лиз все равно, научится она читать или нет – прожила же без этого всю жизнь, правда? Да, в супермаркете иной раз возникают сложности, но всегда можно кого-нибудь спросить. Вот восемнадцатилетний Пол. Тоже пропустил много в школе. Повесили ярлык «дислексия», но ничего подобного там нет, просто ему нужен терпеливый преподаватель. Вот девушка, наполовину сомалийка, наполовину англичанка, родилась здесь. Остается тайной, почему она так мало училась, но даже на курсах сильно отставала, а теперь, терпеливо и доверчиво водя пальчиком по строчкам, начала наконец делать успехи. Вот Антон, он новенький. Тихий, мягкий человек из Центральной Европы – Шарлотта не спросила, откуда именно. Говорит неплохо, но какой-то барьер мешает ему читать. Потому он и пошел на курсы обучения грамоте, а не на курсы английского как иностранного – проблемы с чтением, а не с устной речью.

Учить взрослых людей читать – совсем не то что учить подростков понимать прочитанное. Иногда Шарлотта пытается посмотреть на английские слова глазами своих учеников – черные значки, закорючки, загадочный шифр, который надо разгадать. Для них страница английского текста – все равно что для нас арабского или японского. Учеников Шарлотты не сопровождает по жизни реклама, навязчивые дорожные знаки, газетные заголовки. Они живут в этом мире, но он их до конца не принимает. Не умеющий читать – почти инвалид. Не способный понимать литературу – просто ограниченный человек.

Шарлотта пьет кофе и размышляет. У нее появляется идея: если она не может добраться до школы, то почему бы кому-нибудь из учеников не приходить к ней? Многим из них дополнительные занятия нужны как воздух.

Она звонит Марше, администратору школы. Марша очень рада ее звонку, спрашивает, как у нее дела и когда они снова ее увидят. Шарлотта – самый ценный кадр в команде Марши. Врожденный талант общения позволяет Шарлотте с одинаковым успехом учить людей читать по слогам и толковать «Гордость и предубеждение» и «Оду к бессмертию». Шарлотта – учитель от Бога, вот и все.

– Вы нам нужны, – говорит Марша.

– Послушайте, я тут подумала… – И Шарлотта излагает свою идею.

Марша прикидывает. Конечно, это некоторое нарушение правил, но почему бы и нет. Класс переполнен, есть несколько человек, которые при дополнительном внимании к ним просто расцветут.

Она еще некоторое время думает, потом предлагает:

– Как насчет Антона?

Шарлотта несколько удивлена. Она скорее склонялась к матери и дочери из Бангладеш или Дэну.

Но Марша настойчиво советует Антона. Дело в том, объясняет она, что тут какая-то загадка. Он явно обладает высоким интеллектом, но почему-то не делает ожидаемых успехов. Может быть, это фрустрация. Возможно, в классе он чувствует себя не в своей тарелке – сдержанный, застенчивый, более сложный и тонкий, чем остальные. Ему очень не помешали бы индивидуальные занятия.

– Хорошо, – соглашается Шарлотта. – Пусть будет Антон.

Она успешно добирается до ворот, настроение поднимается. Теперь ей есть чем заняться, она может быть кому-то полезна.

Генри не должен ничего делать. Вернее, у него нет этого чего-то, нет главного. Он так и не придумал способа восстановить свое доброе имя – нет, не только в академических кругах, но и просто среди интересующихся наукой, умных людей. Чтобы чем-то себя занять, Генри тревожно просматривает свои бумаги, подбирая материал для мемуаров, – все эти папки и коробки, хранящие чьи-то репутации, жаркие споры, научные скандалы. Может быть, ответ где-то здесь?

Он находит его утром в четверг, примерно в десять тридцать. Вытряхивает на стол содержимое невыразительной папки без надписи. Куча бумажек. Письма, которые никогда не разбирали и не сортировали. Письма из прошлого, из давнего времени. Там, в этих письмах, конец шестидесятых – ему еще нет сорока, он звезда, восходящая на научном небосклоне, талантливый молодой человек, со всеми знаком, и с ним все хотят познакомиться. Он выбирает письмо с шапкой палаты общин, смотрит на подпись. А-а, как же, как же, Джон Брэдшоу! Видный политик, лейборист, всячески продвигал Генри, взял его в советники, опекал, поставлял ему последние политические сплетни.

Генри читает письмо – коротенькую записку с предложением пообедать и подколами в адрес Гарольда Вильсона, с которым у Брэдшоу всегда были плохие отношения. Неинтересно. Ну а здесь у нас что?

Брэдшоу давно умер. Генри нечасто вспоминал о нем с тех пор. Он вообще забыл о существовании этих писем.

Второе письмо, однако, он читает с большим интересом. Что это? Брэдшоу проталкивает нужный ему законопроект, хочет, чтобы его приняли. Упоминает при этом Холла, товарища по партии, министра: «Холл совершенно согласен со мной, кстати, – но это сугубо между нами! – он признался, что ужасно обеспокоен. Видите ли, у него роман с Лидией Перкис. Именно с ней! Пытается порвать – все это весьма болезненно, он очень привязан к ней, и все такое. Старый осел! Боже мой, если узнает пресса, раструбят повсюду: спит с врагом и тому подобное. Надо позаботиться о том, чтобы этого не случилось».

А Генри и позабыл о спрятанной здесь золотой жиле. Лидия Перкис была женой тогдашнего лидера тори. Подумать только, какой стыд – это же хуже, чем кровосмешение. В любом случае министру, уличенному в связи с чьей-то женой, не поздоровится. Но огласки не было. Пресса не пронюхала. Все осталось шито-крыто, а теперь действующие лица мертвы.

Так-так… Генри сидит, смотрит на письмо, шевелит мозгами. Скандала не было, но имена до сих пор на слуху и все еще могут вызвать интерес. Предположим… Генри приходит в голову, насколько иначе к подобным проступкам политиков или членов королевской семьи относились в XVIII веке. Как это продернули бы памфлетисты и карикатуристы. Джилрей, Роулендсон, Хогарт. Тогда личные тайны выставляли напоказ люди искусства, сегодня – желтая пресса. Эта конкретная тайна не выплыла, но если бы такое случилось, то все газетные заголовки визжали бы о ней.

Нашел. Теперь у него была идея. Стало ясно, чем ответить проклятой старости.

Статья. На разворот воскресного номера. Якобы о различии форм реагирования общества XVIII века и нынешнего на скандальное поведение сильных мира сего. Вполне научная публикация, и так, между делом, невзначай, привести занятный пример: «…некое письмо, которым я располагаю». Кроме того, это усилит интерес к его будущим мемуарам – от них станут ждать новых интересных разоблачений.

А теперь подумаем, как все устроить.

Через пару дней Антон приходит на первый урок. В классе Шарлотта почти не успела его узнать – он не так давно появился. Теперь она поражена хорошими манерами, вежливостью, скромностью Антона. Они садятся в гостиной Роуз. Ученик может приходить только днем – по утрам у него работа. Он всякий раз вскакивает, когда она встает, чтобы взять листок бумаги или поставить чайник. Роуз отправилась по магазинам в Брент-Кросс, так что мешать им не будет. Теперь Шарлотта может получше рассмотреть Антона. Ему около пятидесяти, одет аккуратно: серые брюки, белая рубашка с открытым воротом, черная кожаная куртка. Худощавый, лицо длинное, и удивительные глаза. Очень большие, темно-карие. Шарлотта не видела ничего подобного. У англичан не бывает таких – это глаза иностранца, жителя Центральной Европы, в них темные леса, руританские замки из книжек Эдварда Хоупа, музыка Яначека или Бартока.

Антон довольно хорошо говорит по-английски и понимает неплохо, а вот с чтением проблемы. Как будто между английским разговорным языком и письменной речью поставлен какой-то таинственный блок.

Он разводит руками – жест «сдаюсь».

– Я такой глупый! Все тут, – он постукивает себя по голове, – но в книгах я этого не вижу.

Антон должен научиться читать. Он объясняет:

– Если я читаю, то получаю хорошую работу. Не читаю – работа тоже есть. Но если читаю – работа, которая нравится.

Антон работает на стройке, но никаких навыков такого рода у него нет. Он не водопроводчик, не электрик, не плотник.

– Хотел читать, – говорит он Шарлотте со своей извиняющейся улыбкой.

«Так кто же он такой, кем был у себя дома, – думает Шарлотта, – и почему оказался здесь?»

Антон знает, что ее это интересует. Он был да и остался бухгалтером. Но на родине нет для него работы. Пробовал устроиться, но безуспешно. Был безработным несколько месяцев. Потом обратился в представительство Евросоюза – узнать о возможности работы за границей.

Здесь, в Великобритании.

Антон выучил английский не в школе, а общаясь с приезжавшими к ним англоговорящими коллегами. Он был уверен, что справится, и даже не подозревал, что возникнет проблема с чтением.

Антон очень сочувствует Шарлотте из-за ее травмы, сердито качает головой, услышав о причине.

– Ужасно! Напасть на леди, как вы…

На пожилую леди, именно это он имеет в виду.

– Наверное, я легкая добыча. Думаю, они избегают нападать на молодых и сильных, – улыбается Шарлотта.

Антон несколько озадачен. Она переводит с английского на английский:

– Легкая добыча – кого легко… ударить.

Он сокрушенно вздыхает:

– По-английски… много способов сказать. Мой язык тоже так. – Антон криво усмехается, и Шарлотта на секунду видит человека, свободно и уверенно изъясняющегося на каком-то своем языке, способного сказать именно то, что хочет.

Но сейчас он скован, связан по рукам и ногам недостатком слов и отсутствием разговорных навыков, кажется глупым, беспомощным ребенком.

– Вы неплохо владеете английским, – уверяет она, – и, живя здесь, будете говорить все лучше.

Она предлагает чай. Надо помочь ему акклиматизироваться, а заодно и узнать его поближе.

– Итак, сколько времени вы уже здесь?

Антон в Лондоне уже шесть недель. Он живет в южной части города, в своеобразной коммуне, среди своих соотечественников. Матрасы на полу, совместная еда. Люди, нашедшие приличную работу, начинают снимать комнаты на двоих. Некоторые приезжают на сезон – заработать что-нибудь на покупку дома у себя в стране или на свадьбу. Антон старше большинства из них.

– Я им дядя, – улыбается он.

В буквальном смысле это тоже правда – здесь живет его племянник, работает официантом.

– Он читает хорошо. Учит английский в школе. Хочет научить меня, но у него не получается. Вот я и пришел в ваш класс.

Всплывает еще кое-что. Что-то есть в том, что он говорит, вернее, в том, чего недоговаривает. Он одинок – жена ушла, детей нет. Шарлотта представляет себе, как искажена для него картина мира.

Он пожимает плечами:

– Я приезжаю в Англию, потому что… потому что… неважно, где я живу. Может, я смогу начать здесь что-то новое.

Антон спохватывается. Он пришел сюда учиться, а не делиться личными проблемами. Гость торопливо прихлебывает из чашки и говорит Шарлотте, что очень пристрастился тут к чаю.

– Раньше всегда кофе. Теперь люблю чай. Пью на стройке. Но этот – другой?

– «Эрл Грей», – говорит Шарлотта. – Строители такой не пьют.

– Этот хороший. Я буду покупать.

Они берутся за дело. Сначала занимаются отдельными словами – существительными, местоимениями, прилагательными, союзами. Потом переходят к простым фразам: «Сегодня прекрасный день», «Я иду в магазин», «Который час?»

Антон старается, он очень сосредоточен. Он сидит на диване рядом с Шарлоттой, уставившись в лист бумаги с фрагментами непонятного языка, наморщив лоб, сжав губы. Когда ему наконец-то удается прочесть слово или фразу, на его лице появляется счастливая улыбка. Шарлотта многих людей научила читать, но впервые ей попался подопечный, который так жаждет успеха и согласен так упорно добиваться его. Антону нелегко приходится. Его ставит в тупик любая новая комбинация букв.

– Стул! – выпаливает он сердито. – Стул, стул, стул. Я сижу на стуле.

Они делают перерыв. Она заваривает свежий «Эрл Грей».

Антон берет с сервировочного столика книгу Шарлотты и пытается прочитать название:

– Оби… Оби…

– Хорошо, – подбадривает Шарлотта.

Антон хмурится.

– Обитель, – подсказывает Шарлотта. – «Обитель радости». Это трудное слово. Оно означает… дом.

– О чем она – книга?

– Это роман. Он написан в девятнадцатом веке американской писательницей Эдит Уортон. В Нью-Йорке. Мне очень нравятся ее книги. Эту я перечитываю – не помню – в третий или в четвертый раз.

Антон берет в руки книгу, открывает ее, переворачивает страницы, пытается прочесть хотя бы одну строчку, тяжело вздыхает.

Он говорит Шарлотте, что любит читать. Читает много беллетристики, ему нравятся детективы, читал П. Д. Джеймс в переводе – это английская писательница, да? – но вкусы у него эклектические. Ему нравятся и Апдайк, и Иэн Макьюэн. Он читает своих соотечественников и переводы.

– Мне нравятся разные истории. Я читаю ради этого.

«Разумеется, – думает Шарлотта. – Многие из нас читают именно ради интересной истории, которую нам расскажут. Даже большинство. Так и дети учатся читать.

Мы соблазняем их интересными историями».

«А вот несчастный Антон корпит над фразами „Сегодня прекрасный день“, „Я иду в магазин“», – думает Шарлотта, и у нее вдруг возникает идея.

Но время кончилось. Прошло гораздо больше положенного часа. Поворачивается ключ в замке. Боже мой, Роуз вернулась!

Входит дочь, нагруженная пакетами. Вид у нее измученный. Бродить по Брент-Кросс – это кого угодно доконает.

Антон вскакивает, а Шарлотта извиняется:

– Мы уже закончили. Антон уходит. Я совершенно забыла о времени. Это Антон, Роуз. Это моя дочь Роуз.

Антон официально протягивает руку. Роуз пожимает ее. Обоим неловко.

– Спасибо, что разрешили прийти в ваш дом, – произносит он.

– Все хорошо, – отвечает Роуз. – Не убегайте так быстро. Просто я умру, если не выпью чашку чаю.

Она направляется на кухню, но Шарлотта кивает на чайник, стоящий на столе:

– Еще горячий. Выпей чашечку. Не спешите, Антон, я хочу дать вам задание на следующую неделю.

Роуз возвращается и садится в кресло с чашкой чая, восстанавливающего силы.

Шарлотта подбирает Антону упражнения.

– Дайте еще, – просит он, потом кладет руку на «Обитель радости» и говорит: – Может, в конце я прочитаю это. – Он смотрит на книжный шкаф Роуз, а затем переводит взгляд на нее. – У вас много книг. Вы любите читать?

– Ну да, – говорит Роуз. – Разумеется, то есть я хотела сказать: как я могу не любить читать, имея таких родителей.

Антон несколько смущен, и Шарлотте приходится пояснить, что и она, и ее муж преподавали английскую литературу. Антон явно думал, что единственное ее дело – учить грамоте. Он под впечатлением.

– А-а! – говорит Антон. – А-а, я не знал. – Он встает. – Можно посмотреть? – спрашивает он у Роуз и подходит к книжному шкафу.

Роуз наблюдает за ним с интересом, потом бросает удивленный взгляд на Шарлотту.

Антон изучает книжные полки, берет одну из книг.

– Это имя я знаю. Я читал перевод. Р-рут… Ре… Ре…

– Рут Ренделл, – подсказывает Роуз.

Он с удовлетворением говорит Шарлотте:

– Я почти прочитал это. Я смотрю на имя и знаю, что видел его раньше.

– Должно быть, вам очень досадно, что читать не получается, – замечает Роуз. – Ведь говорите-то вы по-английски хорошо.

Шарлотта объясняет Роуз, что Антон – бухгалтер. Если он научится хорошо читать и писать по-английски, то сможет рассчитывать на хорошую работу.

– У вашей мамы учиться – это лучше, чем в классе, – говорит Антон. – Я учусь лучше. – Он сияет.

– Да и маме полезно чем-нибудь заняться, – бодро отвечает Роуз. – Она скучала без работы.

Шарлотта вежливо кивает.

Кажется, Роуз Антон понравился. Она спрашивает, где он живет.

Гость забавно описывает их общежитие:

– Мы живем как студенты. Они едят из консервных банок, я сержусь – противный дядя. Я слишком старый для этого. Скоро надо найти комнату.

Всплывают еще кое-какие подробности биографии Антона. У него восьмидесятилетняя мать, которой он посылает деньги и хотел бы отправить ей что-нибудь из одежды. Здесь она гораздо лучше. Мать была бы в восторге.

– Но мне трудно. Я захожу в магазины и не знаю, какой размер и что лучше.

За разговорами прошло еще полчаса. Роуз явно ожила после Брент-Кросс. Потом Антон собирается, аккуратно складывает тетрадки с домашним заданием в рюкзак, тепло благодарит Шарлотту и поворачивается к Роуз.

– И спасибо вам за ваш прекрасный дом.

Он уходит.

Роуз несет поднос с чайными чашками на кухню.

Шарлотта идет за ней:

– Извини, что так получилось. Мы перезанимались. Я рассчитывала, что Антон уйдет до того, как ты вернешься.

– Кажется, он славный малый, – говорит Роуз. – Глаза необычные.

«Значит, она тоже разглядела там дремучие леса, – думает Шарлотта. – Замки. Другую жизнь».

На Шарлотту Рейнсфорд напали четырнадцатого апреля. То, что с ней произошло, затронуло семь человек, даже девять – если считать девочек Далтонов, которые пока не понимают, что их родители на грани развода. Шарлотта, Роуз и Джерри вынуждены существовать в непривычной тесноте. Шарлотта при этом расстроена и не находит себе места. Генри Питерс – его светлость – публично унижен и теперь жаждет восстановить свою репутацию. Стелла Далтон принимает пять видов таблеток, звонит сестре дважды в день, консультируется у адвоката. Джереми Далтон пишет примирительные письма Стелле, нервно просматривает счета и лихорадочно пытается раздобыть каминный экран, чтобы продать его за непомерную сумму. Мэрион Кларк успокаивает Джереми, подумывая о том, нужны ли ей вообще эти отношения. На следующей неделе она встречается с Джорджем Харрингтоном, чтобы вместе пообедать. Потенциальный деловой партнер сейчас вызывает у нее больший интерес, чем романтическая связь. Она тоже весьма озабочена состоянием своих счетов.

Столкнулись, как автомобили на дороге, жизни очень разных людей, а напроказивший белый фургончик, который, собственно, во всем виноват, уже в нескольких милях отсюда, совершенно неуязвимый, и хозяин его лакомится сосисками на очередной заправке. Вот и наш грабитель не появится в этой истории – по крайней мере пока. Он (она) сделал свое дело, причинил ущерб и больше нам не нужен.

4

Стелла Далтон в смятении, нет, скорее в прострации. Сестра беспокоится за ее психическое состояние, но в то же время она, как ни парадоксально, очень собранна и сосредоточенна. Где-то в самой глубине Стелла чувствует странное спокойствие и решимость. Теперь, когда катастрофа, которую она всегда ожидала, случилась и ее природа стала ясна, появилась возможность схватиться за спасательный круг и плыть к берегу. Джереми предал ее, он лжец и изменник, но девочки не попали под машину, а дом не обрушился. Между приступами рыданий, горстями таблеток и истерическими тирадами, обращенными к сестре, она чувствовала себя почти спокойной. Надо взглянуть правде в глаза. Да, развод, да, страшно, невероятно. Всегда, даже в мыслях, уход от мужа был табу, но это именно ее инициатива. Она сама запустила процесс, хоть ее и вынудили к этому. А что еще Стелла могла сделать после того, что случилось?

Сейчас ее поддерживает мистер Ньюсом. Пол Ньюсом. Он сидит за столом в своем прохладном офисе, с полками на стенах, застекленными книжными шкафами, и сочувственно кивает. Он делает это весьма красноречиво и говорит спокойно, здраво и разумно. Пола Ньюсома рекомендовала подруга подруги сестры Стеллы, у которой был зверюга, а не муж, он пытался ее просто слить, оставить без гроша, но Пол Ньюсом все великолепно уладил. Поэтому Стелла сделала этот нервный панический звонок. Адвокат ответил очень любезно, и вот она приходит в его офис, раз за разом. Пол протянул ей руку помощи, подставил плечо, и она на него оперлась.

Пол Ньюсом не из тех адвокатов, которые сначала направляют клиентов на консультацию к семейному психологу, дают им время остыть и успокоиться. Он не новичок в своем деле, он этим зарабатывает себе на жизнь. Развод есть развод. Надо браться и делать свою работу, то есть добиваться, чтобы твоего клиента не обделили. Если попадется состоятельная пара, сорвешь куш, но чаще приходится ввязываться в тяжбу за три комнаты в доме на две семьи и часть не слишком впечатляющей зарплаты. Далтон против Далтона – кажется, как раз такой случай. Нервная, возмущенная жена, дом стоимостью в полмиллиона фунтов, алименты, муж утилизирует старые вещи, и, разумеется, будет очень трудно выбить из него справку о доходах. Ну вот, новый день – новый развод. На кусок хлеба с маслом он заработает, а если повезет, то и с джемом.

Возможно, Пол Ньюсом и думает что-то такое, но виду не подает, держится корректно и с пониманием. Он всецело на ее стороне, но никогда откровенно не осуждает Джереми. Вернее, не делает этого вслух, но ты чувствуешь, что твой адвокат считает Джереми крысой и предателем. То, что нужно. Он очень заботится об интересах девочек. По всему видать, понимает, что чувствует Стелла, и сделает все возможное, чтобы этот тяжелый процесс – какое ужасное слово! – прошел по возможности безболезненно и Стелла получила все, на что имеет право.

Надо было Стелле выйти замуж за кого-нибудь вроде Пола Ньюсома. Джереми всегда был немножко «с приветом» – этот его ненадежный заработок, склонность к рискованным проектам, таким, как, например, открыть реставрационную мастерскую для приработка. Ничего не срослось, потому что реставратор оказался ненадежным иммигрантом, а за полуразрушенный старый дом сильно переплатили и потом его никак нельзя было продать. Когда-то давно род занятий мужа казался Стелле эффектным и нестандартным. Ее подруги выходили за чиновников или бизнесменов – какая скука! К тому же Джереми выглядел таким надежным, а Стелла весьма нуждалась в поддержке. А еще он был очень настойчив. Влюбился всерьез и не смирился бы с отказом. Не то чтобы она хотела отказать ему. Джереми был такой обаятельный и симпатичный! Все ее подружки так говорили. Интересно, а самому Джереми они тоже это заявляли? На других он тоже западал, как и на нее? Эта Мэрион Кларк – просто одна из многих?

Стелла отдает себе отчет в зависимости от мужа. Да, она эмоционально неустойчивый человек, способна в любой момент сорваться, просто не сможет сдержаться, не сможет контролировать свои слова и действия. Джилл говорит, что Стелла была такой с самого детства. Мать иногда не могла с ней справиться, бабушки и тетушки ворчали, что девочка избалована, но, разумеется, дело было не в этом. Просто Стелла ничего не могла с собой поделать, да и сейчас на это не способна. Что-то с ней не так, Джилл всегда это говорила. Она постоянно была рядом, держала руку на пульсе. Когда несколько лет назад Стелла впала в ужасное состояние, сестра нашла ей психоаналитика. Но Стелле он не понравился. Доктор вел себя так бесстрастно и отстраненно, что было незаметно, что он на твоей стороне, сочувствует тебе. Он просто задавал вопрос и выслушивал твой ответ, даже не кивал – не то что Пол Ньюсом.

Лучше бы ее психоаналитиком был Ньюсом, но он адвокат, а это, конечно, совсем другое дело. Но, как бы то ни было, Стелла получала от него большую моральную поддержку. С разводом они пока не слишком продвинулись, но он говорит, что так почти всегда бывает вначале.

Джереми не желает нанимать адвоката, чтобы тот вступил в переговоры с представителем интересов Стеллы. На письма Пола Ньюсома муж отвечает коротко. Мол, он не хочет развода, ему нужно лишь поговорить со Стеллой и все уладить. Когда Пол в ответ сообщает, что его клиентка не хочет ничего обсуждать, Джереми присылает раздраженное письмо, в котором обвиняет адвоката в том, что тот вбивает клин между мужем и женой. Пол передает это Стелле, и лицо его выражает мучительное сожаление. Звучит слово «несправедливый», и Стелла чувствует себя хотя бы отчасти отмщенной. Пол Ньюсом никогда не видел Джереми, но очень хорошо может представить себе этого человека, не желающего смотреть в лицо фактам, изворотливого, уклончивого. Все эти качества и нашли проявление в его неверности семье. Теперь Стелла не одна так думает. Кто-то есть рядом с ней в этот ужасный, такой травмирующий период жизни.

Джереми думал, что у него есть покупатели на украшение над камином – очень понимающая пара. Они обещали прийти завтра со своим архитектором, и с тех пор ни слуху ни духу. Не то чтобы пять тысяч зеленых решили его финансовые проблемы, но, безусловно, были бы не лишние. Еще он чувствовал бы, что все нормально, дела идут. У Джереми были планы насчет зоны ресепшн и стоянки для автомобилей, но банк по-прежнему дышал в затылок. А ему-то уже виделись новые великолепные интерьеры и удвоение товарооборота. Он вынужден вкалывать один, потому что парень, нанятый помогать и дежурить в магазине, пока Джереми разыскивает вещи, явно не справляется. Все признают, что он недотепа – приятный, но вялый молодой ирландец, готовый работать за минимальную плату. Возможно, следовало бы найти кого-нибудь получше и платить ему побольше, но с условием, что все затраты сразу же окупятся.

Джереми лежит ночами без сна и считает в уме или сочиняет ответы на писульки адвоката, нанятого Стеллой. В объятиях Мэрион он бывает не так часто, как хотелось бы. В последнее время она какая-то рассеянная и часто жалуется на усталость. Говорит, что тоже переживает финансовые затруднения. Банк ее пока не прижимает, но печалит недостаток клиентов и заказов. Нет, она по-прежнему проявляет понимание и сочувствие в том, что касается этой истории со Стеллой, и Джереми считает, что это естественно. В конце концов, именно из-за ее эсэмэски заварилась вся эта каша. При этом из их отношений куда-то исчезли прежние живость и пикантность. Да, он очень хочет урегулировать отношения со Стеллой, но ему нужна и Мэрион, такая спокойная и надежная.

Джереми не хочет развода. Точка. Ни в коем случае. Это не нужно. Да, он прелюбодействовал – что за дурацкое, библейское слово! – и был так глуп, что сознался в этом, но ему тогда показалось, что сказать честно лучше всего. Солгав, он стал бы все больше запутываться. Джереми понимал, что Стелла ударится в истерику, но не предполагал, что она пойдет на такие крутые меры. Это проклятая сестрица ее накачала! А теперь адвокат Стеллы требует от Джереми предъявить ему своего защитника, чтобы эта парочка договорилась и получила свои гонорары – суммы, между прочим, немалые.

Нет, в такие игры он не играет. Джереми не согласен на развод. Посмотрим, удастся ли Стелле развестись с ним, если он будет сидеть на стуле, ничего не предпринимая. Он должен прорваться к жене, поговорить с ней, объяснить, что все это получилось случайно, что виноват, виноват, виноват, что ее взял в оборот этот кровосос-адвокат, а ее сестра – подлая стерва. Но к Стелле ему не пробиться: телефон всегда на автоответчике, на его письма не реагируют, если ему удается дозвониться до девочек, то они отвечают односложно. Однажды ему позволили прийти домой, чтобы забрать свои вещи. Стеллы не было дома, в записке она просила его оставить ключи на столике в холле.

Джереми надеется, что сможет выплыть. Он по натуре оптимист. Когда жизнь подсовывает ему какую-нибудь подлянку, он не позволяет себе впадать в панику. Всегда найдется выход. Посмотри опасности в лицо, и вы с ней уж как-нибудь договоритесь. Его кинул этот лживый полячишка с реставрационным проектом, но в конце концов Джереми разрулил ситуацию, отказавшись от аренды и избавившись от этого парня из Клэпхема. Кому сейчас придет в голову ездить в Клэпхем что-то реставрировать? Еще один удар: невозможность найти арендаторов на Брикстон-Мэнор после того, как оттуда убрали лестницу времен короля Якова и кое-что еще. Ему-то казалось, что всегда найдутся люди, которым будет интересно обставить дом с нуля. Здание, когда он набрел на него, представляло собой руину, можно было только расчистить место, предложить кому-то tabula rasa. Людям нравится проявлять фантазию. В итоге он вынужден был договориться за смешную сумму с компанией, занимающейся сносом, – жуть, если подумать, какие возможности упущены, но что делать. Да и лестница принесла гораздо меньше, чем он рассчитывал. А сколько раз банк наезжал на него! Но Джереми не дал им себя съесть. Он ставил на самые ненадежные, очень рискованные сделки и держался уверенно. Вот и в последний раз Джереми повел себя так же, и нескольких недель не прошло, как удача улыбнулась ему в виде свалки в Сомерсете. Там обитал сумасшедший старик, даже не подозревавший, что сидит на сокровище. Джереми скупил у него все оптом, заплатив кругленькую сумму, и поставил ему пива в местном пабе. Моргановская плитка под слоем грязи и мешковиной, фантастические кованые ворота – просто клад. У старика все равно уже мозги отшибло, ему пора было сворачивать свой бизнес, так что можно считать, что Джереми оказал ему услугу.

Сохраняй присутствие духа, когда дела идут паршиво, и в конечном счете всегда выиграешь. Но сейчас Джереми дрогнул. Мысль о разводе пугала его. Это ведь бесповоротно. Он не хочет терять Стеллу, он привязан к ней, как бы она ни утомляла его порой. Джереми не хочет лишиться привычной и прочной основы своей жизни: дома, девочек. Им тоже, кстати, развод родителей на пользу не пойдет. Да и для него это плохо во всех смыслах. Все имущество поделят пополам, не разбирая, кто за что платил. Стелла получит половину дома, денег, машины, нового телевизора «Бэнг & Олафсен» и электрокосилки, невзирая на то, что это он выплачивал ипотеку, да и за все остальное тоже, как правило, платил сам. Джереми слышал, что теперь дела решаются именно так. Удивительно, что при таких условиях число разводов все равно растет. Создается впечатление, что большинство мужчин в любую минуту готовы пожертвовать всем, что они имеют. Не будем брать в расчет случаи, когда как раз жена лучше обеспечена, так что мужчина от развода только выигрывает. Вот это они называют социальной справедливостью!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.