Горн — на экране — улыбнулся, пододвинул кресло и сел рядом, приговаривая, что да, у женщин не выветрилось еще это чувство, ревность. Потом он сбросил улыбку с лица, будто стер ее одним мазком резинки, приготовившись, видимо, к серьезному разговору.
— Вы обратили внимание, Дант, на слова "черный свет"? Б них заключен большой смысл. Нечаянное расстройство вашей памяти приблизило нас к великому открытию. Что нам было известно до сих пор о черном свете? Только то, что это отрицательная энергия, или, точнее, энергия, противоположная по своему знаку гравитационной, вещественной, которую принято называть положительной. Без черного света вся вселенная утопала бы в белом, поскольку звезд и галактик в ней бесконечно много. Это было известно ученым еще в середине XX века. Вот смотрите, — Горн подошел к пульту и включил огромный настенный экран (получился экран на экране).
Перед Дантом развернулась поражающая воображение картина мироздания — действующая модель вселенной. Сначала в непроглядной тьме клокотал раскаленный сгусток материи. Грандиозность происходящего усиливала музыка, вызывавшая дрожь неистовством низких регистров. Представление об умонепостижимых размерах клокочущего клубка вещества возникало позже, когда он, взорвавшись, образовал мириады брызг — галактик, которые стали разлетаться во все стороны, все ускоряя свое стремительное движение. Вот они достигают скорости света, взрываются и становятся невидимыми, слившись с окружавшим их абсолютным мраком.
— Галактики преодолели световой барьер и превратились в черное, или нейтринное, излучение, — говорит Горн. — Материя изменила свой знак, гравитационная энергия превратилась в черный свет, который заполняет все межгалактическое и межзвездное пространство вселенной.
Потом на экране стал разворачиваться обратный процесс, процесс интеграции: из "ничего", из черного света возникало гравитационное вещество — межзвездная пыль и газ, которые, уплотняясь, образовывают звезды и целые галактики.
— Так происходит круговорот двух мировых энергий, — заметил Горн.
— Значит, формула черного света мало чем должна отличаться от гравитационной формулы материи, справедливой для всей вселенной? — спросил юноша.
— Математические формулы не дают представления об истинной картине бесконечно больших и бесконечно малых миров. В начале нашей эпохи даже гениальные ученые стремились втиснуть вселенную в прокрустово ложе какой-нибудь формулы. Это делалось для удобства мышления, и сами они прекрасно понимали это. А вот некоторые их ученики склонны были воспринимать подобные условности буквально: считали, например, что материя не может двигаться со сверхсветовой скоростью. По этой причине они долго не могли раскрыть тайны гравитации.
Дант поднялся из кресла и в волнении заходил по залу.
— Я так понял вас, что черный свет, или, по старой терминологии, антивещество, пребывает не где-то в бесконечности, а находится вокруг нас?
— Да, и это столь могущественный и неиссякаемый источник энергии, что по сравнению с ним наша ядерная энергия представляется дорогостоящей забавой. Черный свет — без всяких проводов! — будет питать любой город, где бы он ни находился. С его помощью можно передвигать планеты. Он поможет решить две важнейшие проблемы межзвездных полетов — проблему горючего для кораблей и их защиты от метеоров и космической пыли при субсветовых скоростях. Как же ухватиться за него, каким должен быть приемник этой энергии и как управлять ею?
— Уверены ли вы, что черный свет играет решающую роль в суточных изменениях людей планеты двойной звезды?
— По-моему, главную роль здесь играют характер жесткого излучения фиолетового солнца и состав верхних слоев атмосферы их планеты. С помощью черного света они как-то обезвредили это излучение. Но люди той планеты научились использовать его прежде всего как источник энергии, сумели побороть космический холод на другой стороне планеты и тем самым спасти ее атмосферу. Возможно, что они сами повернули свою планету одним полюсом к солнцу, поскольку вращение черной звезды создает им полную картину чередования дня и ночи, не допуская перегрева одной стороны планеты. — Горн сделал паузу и повторил свой вопрос: — Можете ли вы помочь нам раскрыть эту тайну?
— Снова обрести память Сына звезд? — спросил Дант.
Горн кивнул головой.
Дант подошел к Горну и протянул ему руку.
— Как вы могли сомневаться в этом! Даже горжусь, что могу принести пользу науке. Охотно вручаю вам себя. Только позвольте мне сначала увидеть Евиту, я…
— Нельзя, вы рассеете свою память.
Горн выключил экран, включил освещение и внимательно посмотрел на Евиту. Ему показалось, что девушка незаметно вытерла глаза.
— Почему вы не сказали мне об этом раньше?
— Такова была воля вашего друга, — уклончиво ответил ученый. Чувствовалось, что у него были свои особые причины умалчивать о пробуждении Данта. — И потом, откровенно говоря, я не ожидал, что все это займет столько времени.
— Что я должна сделать? — спросила девушка.
Горн оживился и придвинул свое кресло к ней.
— Нам нужно сосредоточить память Данта на встрече с отцом Онико, когда тот увидел тело дочери в ротонде. Возможно, что именно в этот момент между ними происходил разговор об облучении черным светом, а может быть, и само облучение. Сын звезд почему-то упорно избегает этого воспоминания. Может быть, у него есть основание бояться самого упоминания о черном свете, разлучившем его с Онико… Вы мне как-то говорили об одном хорошем вечере, проведенном вместе с Дантом на лесной поляне. Мы сообщим вашим излучателям большую мощность, вы подойдете к Данту и будете настраивать его память этим воспоминанием. — Горн отвел глаза в сторону, заметив смущение Евиты, и поспешил заметить: — Это тоже шаг к Высшей Красоте, Евита.
— Хорошо, — еле слышно сказала девушка, понимая, что ей предстоит демонстрировать свои чувства перед всеми учеными. Потом она вскинула голову, как обычно делала в решительные минуты. — Когда будет сеанс?
— Завтра. За сутки мы сумеем успокоить его нервы. И вам, — ласково добавил Горн, — тоже не мешает отдохнуть. Прогулка на яхте — что может быть лучше! Возьмите мою.
Евита поблагодарила. Лучшим отдыхом она считает прогулку в парке, и, кроме того, ей хотелось побыть одной. Она вышла из здания академии, и снова в лицо ей пахнули теплые запахи смолы. Ее немного раздражала уверенность Горна в том, что вечер на лесной поляне чем-то напоминает встречу в ротонде. Было совсем другое…
На сеанс Евита пришла в легком сером платье, красиво облегавшем ее фигуру, — оно было на ней и в тот памятный вечер, и прическа была та же. Была надета, конечно, и "девичья камея" с цветами тональности ее обладательницы. Этот обычай прошлого сохранился из-за его удобства быстро найти друга с родственной тональностью. Юноши имели на отвороте костюма свой значок. Их носили только до встречи с другом.
Последний раз оглядев себя в зеркале, она надела цереброны и вошла в зал. В полумраке плескались янтарные волны моря. Данта еще не было. Евита подошла к ажурной беседке, расстелила на зеленом песке белый плащ Данта и села на него, — вот так она сидела и тогда, опираясь на отставленную в сторону правую руку. И снова с небывалой яркостью вспомнила она весенний вечер, вспомнила даже запахи лип и перепревших прошлогодних листьев. Они с Дантом шли по аллее парка и говорили обо всем, кроме того, что волновало обоих.
Они были знакомы и раньше, но накануне того вечера она стала совершеннолетней и впервые надела камею. Это было на балу выпускниц женской политехнической школы. Дант учился уже в высшей школе, но на бал пришел и много танцевал. Поздоровавшись с ней, он хотел пройти дальше, но неожиданно остановился, глядя на ее камею. Евите стало почемуто неловко, и она покраснела. Дант шагнул к ней и, улыбнувшись, показал свой значок, отливавший теми же цветами и в том же порядке, как и на камее Евиты. Теперь они оба оглядывались вокруг, как заговорщики, не решаясь встретиться глазами друг с другом. Наконец им стало неуютно на многолюдном и шумном балу, и они покинули его. Они пошли в парк, беспричинно и громко смеялись и не заметили, как углубились в лес. На лужайке, освещенной косыми лучами солнца, они остановились. Дант снял свой белый плащ, расстелил его на траве и прилег. А она собирала цветы, напевая песню.
Евита машинально запела ее и сейчас и в это время заметила рядом с собой движение. Повернув голову, она увидела, что Дант вошел в зал и смотрит на нее. Значит, излучатели уже работали. Теперь и Евита, не отрываясь, стала смотреть в его глаза.
— Ты помнишь, Дант, помнишь, как я нарвала букет ромашек, подбежала к тебе и села рядом, на плащ? Вот тут, помнишь?
Юноша продолжал пристально смотреть на Евиту. Казалось, он сейчас протянет к ней руки и воскликнет: "О моя Онико!" Из груди Данта вырвался глухой стон, и в тот же момент Евита услышала призыв Горна:
— Вспомни, Сын звезд, что сказал тебе отец Онико в эту минуту.
Ученый, как и Евита, обращался к нему на родном языке, но аналитические машины мгновенно переводили его слова в зрительные образы памяти Данта, а излучение направляло их в шлем Сына звезд. Взгляд юноши с беспокойством переходил от Евиты к ротонде, лежавшие на подлокотниках кресла пальцы его рук дрожали.
— Что предложил тебе отец Онико, чтобы спасти ее?
Евита видела, с каким мучительным напряжением Дант пытался что-то вспомнить и вместе с тем, казалось, боялся этого воспоминания. Но воля Владислава Горна властно требовала ответа, и освободиться от нее не было никакой возможности.
— Облучение черным светом? — подсказывал Горн. — Говори, Сын звезд.
— Черным светом, — услышала Евита голос Данта.
И в ее сознании снова возникла не раз виденная уже трагическая сцена у ротонды. Посреди беседки возникла облаченная в белое фигура отца Онико.
— Это единственный способ спасти жизнь моей дочери, а для тебя — искупить нарушение наших обычаев, — говорила фигура голосом Данта.
— Я на все готов, — сказал юноша.
— Мы временно лишим тебя силы тяжести, чтобы ты был способен принять черный свет.
— Я еще в детстве привык к состоянию невесомости на корабле.
— Это кажущаяся невесомость. Во время полета сила тяжести, энергия гравитации, не исчезает, — продолжал говорить отец Онико, — она лишь уравновешивается скоростью корабля. Для облучения черным светом необходимо полное освобождение тела от энергии тяготения.
— Я готов на все, лишь бы жива была… она…
Дант снова умолк, по его лбу и вискам струились крупные капли пота, а взгляд по-прежнему неотрывно был устремлен на Евиту.
— Что ты почувствовал при облучении, Сын звезд? — спрашивал голос диктора.
Дант молчал, и Евита решила снова вступить в игру. Ей было бесконечно жалко его. Не может же Дант знать всю технологию облучения черным светом, он и так уже много рассказал. Евита втайне надеялась, что ей удастся вызвать у Данта другие воспоминания, земные. Собрав всю силу воли, она снова стала посылать в дремлющее сознание друга воспоминания об их первом счастье.
— Дант, милый, вспомни, как ты привлек к себе мою голову и на твоем костюме была вот эта камея. — Евита захватила ее на сеанс и теперь держала на вытянутой руке перед глазами Данта. — Помнишь? Помнишь?
Из груди юноши снова вырвался тяжелый вздох. "Сейчас опять вмешается Горн", — со страхом подумала девушка и заторопилась:
— Неужели ты не помнишь, это же я, Евита…
В это время что-то случилось с освещением. Море погасло, утратив свой оранжевый блеск, а во всем зале вспыхнул нормальный свет. Евита поднялась с пола, недоуменно оглядываясь, и в этот момент услышала родной голос, тихо произнесший ее имя.
Дант стоял около кресла, опираясь на него рукой, в другой он держал сорванный с головы шлем. В его глазах росли удивление и радость.
Владислав Горн с улыбкой наблюдал за ними через смотровое стекло пульта. Потом он пододвинул к себе журнал и записал в нем последнюю мысль, которой не хватало ему для доклада: "Приемником черного света может быть любое материальное тело, лишенное гравитационной энергии".
Н.БЛИНОВ, Ю.ЛУБЯНСКИЙ (СССР)
СОЛНЦА СИЛЬНЕЕ (Поощрительная премия)
Николай откинул прозрачный колпак машины и выбрался на дорогу. После искусственной свежести больничного воздуха закружилась голова. Крупные капли дождя с глухим шумом падали на мокрый бетон шоссе и взрывались легкими фонтанчиками. По обочине, кружа и переворачивая на быстринах листья берез, мчался поток.
Николай подошел к старой придорожной иве и долго слушал однообразный шум дождя. Тяжелые тучи двигались медленно, и казалось невероятным, что за их сплошной серой пеленой кроется прозрачная синева неба. Вокруг было тихо и пусто. Он стоял, прислонившись к мокрому шершавому стволу дерева, взгляд бесцельно скользил по мокрой земле.
Черный рогатый жук с радужным отливом на крыльях карабкался по крутому склону. Струйки воды мешали жуку, но он упрямо двигался вверх. Вода снова и снова сбрасывала его назад, и он падал на спину, беспомощно шевеля лапками. После нескольких неудачных попыток, жук повернул в сторону.
— Эх, ты! — сказал Николай жуку и протянул ему сухую ветку. Жук тотчас ухватился за нее четырьмя передними лапками, и Николай забросил его вместе с веткой далеко в поле.
Резкое движение словно разорвало безмолвие. В уши ворвался свист проносящегося мимо грузовика. Николай вздрогнул, ожило воспоминание. Вспомнил все снова.
Был такой же серый день. Мелкий дождь пятнал асфальт темными рябинками. У входа в лабораторию на мокрых песчаных дорожках переступали розовыми лапками голуби и прыгали голенастые воробьи.
На этот раз предстояло получить первую партию деталей из перестроенного металла. Когда заканчивали последние приготовления к пуску установки, новый лаборант Митя неожиданно подсунул ему под руку паяльную лампу. Рука до локтя покрылась волдырями.
— Вы не могли выбрать более подходящего момента? — сказал он испуганному Мите, морщась от боли.
Впрочем, он давно мог бы доверить все Инке и Бахову, но каждый раз убеждал себя, что его присутствие необходимо. Инка уговорила его, она всегда умела это делать. И он уехал в больницу.
Сестра уже заканчивала перевязку, когда его вызвали к телефону.
— Это вы, Бахов? В чем дело? — крикнул он в трубку, стараясь держать обожженную руку так, чтобы не распустились бинты, которые не успела завязать сестра.
Чей-то незнакомый голос бился в трубке:
— Николай, слушай, у нас беда!
— Что, Митя снова кого-нибудь поджарил? — попробовал пошутить он, Боль в руке мешала сосредоточиться. — Кто у телефона?
И в то же мгновение он понял, что говорит Инка. Голос был таким незнакомым, что Николай испугался.
— Что случилось? Инка, это ты?..
— В седьмом отсеке фильтров радиация резко возросла, — она говорила, торопясь и глотая слова. — Температура стенок быстро поднимается…
— Спокойно, главное, спокойно, Давай по порядку!
— Десять минут назад в седьмом отсеке неожиданно возросла радиация. — Она говорила теперь более связно, успокоенная его тоном. — Счетчики показывают рассеянное нейтронное излучение, проникающее в шестой и восьмой отсеки. Интенсивность потока плазмы упала…
Это было серьезно.
— Может быть, приборы? — сказал он с надеждой.
— Нет, мы проверили. Связь искажена. Приборы работают нормально.
— Слушай меня внимательно, — заговорил он быстро, стараясь представить себе, что происходит сейчас там, на другом конце провода. — Необходимо прежде всего проверить блоки. Я выезжаю!
— Мы пробовали. Ничего не получилось… Что это, Коля?
"Что это? Хотел бы я сейчас знать, что это".
А в трубке раздавалось:
— Видимо, что-то нарушено в автоматике защиты. Мы с Баховым выходим в галерею. Связь будем держать по радио…
— Подождите, я приеду через двадцать минут! Не делайте ничего до моего приезда… Слышишь ты меня?..
Он говорил еще что-то несвязно и неубедительно, понимая, что они все равно пойдут, что иначе нельзя. И все-таки он кричал в трубку до тех пор, пока не услышал короткие гудки.
Получение сверхчистых, фантастически прочных металлов… Эта идея со студенческих лет не давала ему спокойно жить. Однажды на экскурсии ему удалось увидеть несколько тончайших нитей сверхпрочного железа. Сначала он не поверил, что эти ниточки ошеломляюще прочны, а поверив, потерял покой. Их, эти нити, выращивали, как нежнейшие цветы, и было страшно обидно, что эти нити — все, чего могли добиться целые коллективы ученых.
Он понял: необходимо сделать так, чтобы сверхчистого металла было много, очень много, столько, сколько нужно. И тогда уйдут в небо огромнее и легкие космические корабли, над проливами повиснут словно сотканные из паутины мосты, ввысь поднимутся километровые мачты радиорелейных линий — нет, он не мог представить себе всех чудес, которые могли бы произойти на Земле.
После кропотливых исследований и бессонных ночей появилась его идея, сначала смутная и неосознанная, затем все более четкая. Удивительную прочность сверхчистого металла определяет идеальная кристаллическая решетка. И он решил создать эту совершенную кристаллическую решетку, очищая газообразный металл в мощных электромагнитных полях, как очищают от пыли струю зерна, обдувая ее потоком воздуха.
Прошло десять лет, прежде чем он увидел свою мечту воплощенной в осязаемые формы экспериментального плазмокристаллизатора.
Установка была создана в результате труда десятков тысяч людей. И вот теперь все может рухнуть. Если радиоактивная плазма вырвется из своего убежища… Нет, этого не должно случиться!
Мчась по загородному шоссе, Николай напряженно старался представить себе, что произошло в седьмом отсеке. Откуда эта никем не предвиденная радиация?
Ему казалось, что он знает плазмокристаллизатор как свои пять пальцев. Когда на центральном пульте загорались сигнальные лампы и оживали стрелки приборов, он "видел" все, что происходит за многометровыми защитными стенами.
Вот в космическом вакууме предкамеры возникла ослепительная молния высоковольтного разряда. В тот момент, когда магнитные поля превратили ее из трепещущего куска небесного пламени в неподвижный тонкий жгут, из микроскопических форсунок в центр жгута врезаются ядра дейтерия — термоядерный запал генератора. Вот отключаются разрядники, и в цепких объятиях электромагнитных полей остается лишь сиреневое дрожащее облако управляемой термоядерной реакции, маленькое искусственное солнце. В пульсирующих полях начинает биться жаркое голубое сердце. Струя газообразного металла — его кровь. Сердце вбирает ее в себя и, сжавшись, выбрасывает в трубу плазмовода нагретый до невероятных температур металл. Плазма движется по гигантской спирали, стиснутая полями-стенками, единственными стенками, способными выдержать ее звездную температуру. На пути плазмы фильтры захватывают тяжелые и легкие элементы, оставляя лишь чистый металл. Металл попадает в формовочную камеру и, осаждаясь на стенках формы, превращается в идеально прочную деталь.
Дорога стремительно бросалась под колеса. Сквозь сетку дождя асфальт казался серой бесконечной лентой, бьющейся на ветру.
"Процесс нельзя остановить, не дождавшись естественного конца реакции, и это главное! Если бы им удалось приостановить повышение радиации, у них было бы время… Почему Инка повесила трубку?..
Конечно, они пошли… Нет уверенности в том, что фокусирующие обмотки работают нормально… Смогут ли они? Впрочем, их двое, у Бахова блестящий аналитический ум…"
Николай выжимал из машины все, что мог, и досадовал, что движется медленно. На поворотах его бросало из стороны в сторону, как мячик.
Когда Николай, задыхаясь от быстрого бега, распахнул дверь операторской, пульт полыхал красным светом — цветом опасности. Растерянные лица сотрудников. Инки среди них не было.
Взгляд механически зафиксировал брошенный посреди операторской скафандр. Николай по привычке хотел возмутиться, но тут же забыл об этом. Он бросился к пульту и отыскал взглядом ленту радиографа. Линия самописца исчезала за пределами бумажной полосы. Не видя ничего, кроме этой пустой ленты, он бросил:
— Говорите!
— Она приказала мне уйти… Я не хотел… Я… Мы так и не знаем, — услышал он голос Бахова и, вздрогнув, оглянулся.
Бахов стоял за креслом, непривычно сутулясь и бессмысленно глядя в сторону. Николай видел его дрожащие губы, испуганные глаза.
— Вы здесь? Что случилось?
Бахов вздрогнул и в растерянности моргнул покрасневшими веками.
— Да говорите же, черт возьми! Где Волконская?
— Она там… — Бахов кивнул в сторону люка. — А я вот здесь…
Николай почувствовал, что еще мгновение — и он взорвется от бешенства и бессильной ярости. Он схватил Бахова за отвороты пиджака, но тут же опустил руки. Бахов все так же бессмысленно смотрел в сторону.
— Ну… — сказал Николай, до боли стиснув спинку кресла.
— Мы искали место излучения… седьмой отсек… Она решила, что это седьмой отсек. Там вышли из строя все датчики, а в шестом появилась сильная радиация… Идти стало опасно, и она приказала мне уйти… Я не хотел, но она сказала, что так нужно…
Я был вынужден.
— Послушайте, — сказал Николай, сдерживаясь, чтобы не закричать, — перестаньте хлюпать! Вы же ученый. Что вы видели там? И старайтесь говорить яснее.
— В четвертом отсеке нам пришлось разрушить блокировку люка. Она сработала из-за повышенной радиации… Доза излучения в пятом в шесть раз превосходила нормальную. Термографы в четвертом показывали повышение температуры трубы плазмовода до сорока градусов. Связь резко ухудшилась из-за ионизации… Существенных нарушений в четвертом не обнаружили. Индикаторы скафандров показали, что защита обеспечивает тридцатиминутное пребывание в отсеках… Я предполагаю, что в седьмом вышли из строя отклоняющие обмотки фильтров…
Вот оно! Именно то, чего он смутно боялся!
Бахов говорил еще что-то, но Николай его больше не слушал.
Если отказали фильтры, значит плазма ударила в стенку, и с каждым мгновением грамм за граммом слизывает защитный слой.. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прикинуть время. Сорок минут! Сорок минут, и из них тридцать минут упущено… Значит, все взлетит в воздух через десять минут…
— Связь! Есть связь? Вы слышите ее?! — крикнул Николай и тотчас же услышал треск и шум в динамике и понял, что это и есть связь. Сквозь треск динамика вдруг прозвучал искаженный голос:
— Говорю из пятого отсека… Теперь ясно, что в шестом и седьмом отказали отклоняющие фильтры и не включились аварийные обмотки… У меня около десяти минут времени. Я попытаюсь вручную включить аварийные контакторы обмоток…
Голос на несколько секунд исчез в гуле и треске разрядов.
— В случае неудачи… Неудачи не будет, потому что нельзя… Если я включу только одну обмотку, переместится место удара плазмы в стенку… И тогда у вас будет в запасе еще сорок минут.
Голос снова утонул в хаосе шумов.
— Инка, слышишь ты меня, Инка! — кричал Николай в микрофон.
Из динамика вдруг донеслось:
— Кто пойдет за мной, должны идти…
Голос исчез.
Голос исчез и не вернулся.
Николай опустился в кресло, не видя ничего, кроме двух аварийных приборов на, матовой стенке пульта.
Треск в динамике нарастал и опадал, как шум прибоя. Стрелки приборов были неподвижны. Секунды стучали в виски.
Николай мысленно шел вместе с нею по длинным отсекам. Он почти физически ощущал тяжесть скафандра и сухость горячего воздуха. Вот она прошла мимо распределительного щита, подошла к люку. Его нужно открыть: Впрочем, блокировка уже снята. Теперь необходимо нагнуться, это так неудобно в костюме… В висках стучит кровь… Нет, это шум в динамике. Шестой отсек… Шестой! Там должно быть жарко. Снова распределительный щит, а рядом с ним блок контакторов. Хорошо, если работают двигатели, иначе ей придется отсоединять провод и включать вручную. Черт возьми, это невероятно трудно… У нее совсем нет времени!..
Крак! Николай вздрогнул и поднял голову. Бахов стоял рядом с ним и держал в дрожащих пальцах две половинки сломанного карандаша. Николай заметил мелкие бисеринки пота на бледном лбу. Он взглянул на свои руки. Они спокойно лежали на белой эмали стола.
…Стрелки были неподвижны. От пристального взгляда перед глазами у Николая все колебалось в зыбкой дымке.
…Три года он так же сидел перед макетом много часов подряд, и стрелки тоже были неподвижны — макет не хотел подчиняться. Тогда Инка помогла ему. Она взяла его за руку, как ребенка, и увела прочь. Они долго шли по пустынной дороге, шли и молчали… И с каждым шагом в нем воскресала надежда…
Ему показалось вдруг, что одна стрелка дрогнула. Дрогнула, плавно пошла вверх и замерла на красной черте. Он услышал за своей спиной глубокий вздох и почувствовал испарину на лбу. Все молчали, только треск в динамике нарастал и опадал, как под порывами ветра.
"Теперь вторая! Только бы вторая!.. Нет, ждать нельзя".
Николай рывком поднялся, надел скафандр, почувствовал, что он непривычно давит на плечи. Вокруг молча стояли сотрудники. Лаборант Митя смотрел на него круглыми, будто пуговицы, глазами.
Все понимали друг друга без слов. Митя неловко надел на него шлем, больно оцарапав щеку. Николай подошел к двери и молча ждал, пока ему откроют. Дверь отодвинулась, приоткрыв темный, словно бездна, провал.
— Связь, — произнес он в микрофон.
— Есть связь, — ответил металлический голос в наушниках.
— Дежурный у пульта, остальные в убежище… Следите за седьмым отсеком.
Дверь за ним бесшумно задвинулась.
В тусклом свете аварийных ламп галерея казалась выброшенным штреком. Он быстро шел мимо змеящихся вдоль стен кабельных жгутов.
"Что с ней? Должно быть, ей пришлось скверно… Почему она молчит? Значит, седьмой отсек по-прежнему без изменений…"
— Слышите меня? — раздался в наушниках голос Бахова. — Что седьмой отсек? — хрипло спросил Николай и замер.
— Седьмой без изменений… Как состояние?
— Все в порядке, — Николай снова почувствовал тяжесть скафандра и боль в обожженной руке. — Вхожу в первый отсек.
Он откинул неплотно прикрытый люк.
— Слушайте, Бахов, как там, по-прежнему никакой связи? — спросил Николай, хотя ясно понимал, что если бы она была, ему сказали бы об этом сразу.
— Никакой, — ответил Бахов.
"У меня тридцать две минуты. Нужно прибавить ходу".
Он быстро миновал распределительный щит и матовые цилиндры вакуумных насосов. Он шел теперь размашистым и неуклюжим шагом, громко ступая коваными подошвами по цементному полу. Вскоре пот начал попадать ему в глаза, а на губах появился соленый привкус. Ему все время хотелось отереть лоб под шлемом тыльной стороной ладони.
— Прошел второй отсек, — сообщил он, уже ни о чем не спрашивая.
Третий отсек встретил его первыми признаками аварии. Термометры наружных стенок кожуха показывали сорок градусов.
"Ого, — подумал он, — скоро будет жарко!"
Николай старался не думать о том, каково сейчас Инке. Теперь он точно знал, что ей наверняка плохо. Нестерпимо хотелось вытереть пот с лица. Он продолжал идти, чувствуя, как с каждым шагом уходит время. Потом он уже ни о чем не думал, он только шел.
Он вдруг почувствовал, что бежит, неуклюже спотыкаясь на гладком полу. Через минуту стало ясно, что такого темпа не выдержать долго. Он остановился и несколько секунд стоял, прислонившись к стене, успокаивая сердце. Потом он снова шел, напрягая волю, чтобы не бежать. Одна мысль жгла мозг: скорее, только бы скорее!
В четвертом отсеке термометры показывали шестьдесят пять. Он взглянул на часы — прошло еще три минуты… Связь молчит. Значит, она сделала все, что могла… Четвертый отсек. Он вспомнил сообщение Бахова. Когда они шли здесь, было около сорока.
— Алло, вы что-то сказали? — услышал он сквозь треск в шлемофоне. — Вас плохо слышно.
— Все нормально, — сказал он устало. — Температура в четвертом шестьдесят пять.
— Значит, в пятом должно быть восемьдесят… А в шестом… Слушайте, вам нужна помощь! Вы не выдержите!
Сквозь треск Николай уловил испуг в крике Бахова.
— А вы выдержите? — Он не мог удержаться от иронии.
— Я иду следом за вами…
— Оставайтесь на месте! Это приказ.
— Пожалуйста, не нужно приказов!
Николай почувствовал, что задыхается то ли от злобы, то ли от горячего воздуха.
— Перестаньте болтать, — сказал он грубо и выключил шлемофон. Теперь он будет ему не нужен. Так легче идти.
В горячем безмолвии раздавалось теперь только шарканье подков по бетону и прерывистое тяжелое дыхание.
Индикатор радиации в шлеме начал медленно разгораться. Красный светлячок рос и рос в длину, одно за другим поглощая деления шкалы. Николай первый раз взглянул на него, когда столбик стоял на отметке "30".
"Тридцать минут — и я стопроцентный покойник. Впрочем, есть шанс стать им раньше, — подумал Николай хладнокровно. — До взрыва, во всяком случае, я дотяну".
Неожиданно перед ним вырос люк. Он не сразу понял, что это вход в шестой отсек. Ему казалось, это еще не скоро. Николай остановился. Сердце стучало часто и неровно. Может быть, еще есть надежда… Только бы живая!
Николай распахнул люк. Даже сквозь скафандр он почувствовал сухость раскаленного воздуха. Отсюда, от входа, был виден распределительный щит, брошенный кожух привода, аварийный ящик с распахнутой крышкой и разбросанный по полу инструмент… Камера была пуста. Николай бросился к открытому шкафу аварийных пускателей и увидел лежащий на клеммах оплавленный скафандр…
Он не отвел взгляда. Что-то выше, чем его воля, заставило его стоять и смотреть. Он не опустил головы, он стоял и смотрел на оплавленный скафандр. Он не плакал.
…Дождь лил за воротник. В промокших ботинках хлюпала вода, а ноги вязли в набухшей от дождя пашне. Одуряюще пахло влажной, теплой землей. Он почти бежал, не замечая хлещущих по ногам и груди колосьев. Лицо его было мокро от дождя.
