Сборник «Жизнь замечательных людей» - Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы

Нынче у нас господствует государственный эгоизм. Слава тебе, господи, нам теперь дела нет до благосостояния туркменского хлопковода, стран народной демократии, национально-освободительных движений и положения негров на Соломоновых островах. Правда, русские все равно мрут, как мухи в преддверии октября. Правда, государственный эгоизм потому и господствует, что, как мы с Вами вывели, дорогая Анна Федоровна, России-то нет как нет».

Письмо 6-е

О ВЕРЕ

Все утро склеивал чашку севрского фарфора, которую третьего дня нашел на помойке, и, кажется, преуспел. У чашки была отколота часть стенки, как раз по портрету королевы Марии-Антуанетты, и мне пришлось приложить значительные усилия, чтобы восстановить вещь в заданной красоте.

Интересное совпадение: накануне я вычитал в очередном послании Тютчевой презабавный анекдот про фрейлину Марию Анненкову, выдававшую себя временами за принцессу Бурбонскую, временами за несчастную французскую королеву Марию-Антуанетту; фрейлину потом на щадящих условиях выслали за границу и она как-то незаметно исчезла с лица земли. К этому анекдоту были также прикосновенны великая княгиня Александра Иосифовна, до такой степени сбрендившая на столоверчении, что у нее на этой почве даже сделался выкидыш, и камер-фрау Берг – товарка Анненковой по изгнанию, дама полоумная, отчего-то решившая, что ее муж умер, и носившая по нему траур, хотя недоумевающий супруг постоянно слал ей письма с уверениями, что он жив. Вся эта мистика пришлась настолько к случаю, что я заподозрил таинственную связь между фарфоровой чашкой, найденной на помойке, и сообщением Тютчевой о чудесах веры, которые произошли на ее глазах.

Практика убеждает, что совпадения случаются неспроста. Патриарх Никон сдвинул с мертвой точки русскую религиозную мысль, и в результате Петр I совершил государственный переворот, модернизировав Россию по нижнесаксонскому образцу. Государь Николай II женился на принцессе из Дармштадтского дома, издавна зараженного гемофилией, – и приказала долго жить насквозь износившаяся страна. Мой враг Маркел накануне, по-видимому, выпил лишнего, не вышел, так сказать, на работу, и мне досталась чашка с портретом королевы Марии-Антуанетты, которой положительно нет цены. Поэтому в итоге я набрел на такую мысль: совпадения – в некотором роде источник духовной жизни, поскольку они суть миниатюрные чудеса; в свою очередь, чудеса не столько подогревают религиозное чувство, сколько они суть частные эманации веры, а без веры у нас нельзя. Россия – такая страшная страна, что без веры русскому не прожить.

Понятное дело, я решил исполнить свое давешнее обещание и развить в письме к Тютчевой свой взгляд на вероспособность и чудеса. Но только я взялся за перо, как увидел в окошко карету скорой помощи, стоявшую у соседнего подъезда, и трех громадных санитаров, скучно глядевших по сторонам. Я ужаснулся, подумав: «Уж не за мной ли это?» – и пошел запереться на дверную цепочку и щеколду из чугуна. Некоторое время я тихо сидел на кухне, прислушиваясь к звукам, доносившимся извне, но мало-помалу успокоился и принялся за письмо.

«Дорогая Анна Федоровна! – писал я. – Судя по всему, Вы женщина серьезно религиозная; тем более удивительно, что Вас одолел скептицизм в связи с делом Марии Анненковой, вообще не свойственный христианским натурам, когда дело доходит до мистики, до чудес; тем более что история этой девушки возбудила живейший интерес в государе с государыней, которые были, во всяком случае, неглупые люди, и в императоре Наполеоне III, который тоже был, во всяком случае, не дурак. А девушка-то, хотя бы и на сомнительных основаниях, всего-навсего уверовала в то, что она принцесса Бурбонская, существо королевской крови, волею рока заброшенное в полудикую заснеженную страну. А Вы сами разве не поверили в магнетизм после первого же сеанса столоверчения, когда Вас трогал за платье дух Александра Македонского? – так откуда же этот холодный, неженственный скептицизм?!

Вера, дорогая Анна Федоровна, на то и вера, чтобы не соображаться с какими бы то ни было доводами «за» и «против», что она есть упование, которое не опирается ни на что. В этом смысле человек верующий – явление не совсем нормальное, будь предметом его веры хоть бессмертие души, хоть распределение по потребностям, поскольку силой веры тут желаемое превращается в действительное, субъективное в объективное, эфирное в результат. В этом смысле вера есть талант, который только тем отличается, например, от поэтического дара, что первый намного шире распространен.

Но вот какое дело: если способность к поэтическому творчеству – это аномалия с точки зрения органической химии, то, может быть, и вероспособность представляет собой в некотором роде отклонение и дефект... Или, наоборот: дар веры – это такая же фундаментальная составная понятия «человек», как нравственность и душа. Ведь люди вечно во что-нибудь да верили: в загробную жизнь, духов леса, богов-олимпийцев, Перуна и Макошь, в Отца, и Сына, и Святого Духа, в мировую революцию, наконец, в демократические свободы как решение всех проблем.

Но главное, они искони веровали в Творца, и даже если принимали за Него миллионы лет физической эволюции, то все равно Он был для них материальной силой, спасительной во всех отношениях, поскольку всегда отвращал от зла.

И вот люди верили, верили и вдруг перестали верить, и сразу образовалась какая-то безвоздушная пустота. У англосаксов, положим, она отчасти заполняется родовой традицией и рутинной религиозностью, укоренившейся наравне с гигиеной тела, но в России ей заполняться нечем, и это именно что абсолютная пустота. Между тем русский человек, если чем и был силен, так только своей вероспособностью, которая иногда определяется как ориентация на авось. Поэтому мы искони и вершили самые невероятные, фантастические дела. Например, Петр I за какие-нибудь двадцать лет превратил Россию в могучую европейскую державу из полутатарского царства, из геополитического ничто. Наши предки уничтожили непобедимую шестисоттысячную армию Наполеона Бонапарта, не выиграв ни одного сражения, если не считать избиения младенцев при переправе через Березину. Горстка религиозных фанатиков из большевиков ухитрилась в две недели развалить громадную империю, почти моментально возродить ее на свой лад и после воспитать самый образованный народ в мире из потомков бородачей, которые не понимали фразы, если в ней было больше четырех слов.^[10] Наконец, сирые и запуганные, мы так истово верили в «коммунистическое завтра», что нам нипочем было унылое сегодня, тем более зубодробительное вчера. Ну разве это не чудеса?!.»

На этом месте я вынужден был прерваться, потому что мне вдруг припомнился один случай из моей первой молодости, вернее, некогда услышанные, тогда непонятые, грозно пророческие слова.

Дело было на первом курсе университета, сразу после зимних студенческих каникул, – стало быть, в середине нашего гнусного февраля. Предстал я тогда перед нашим факультетским комитетом комсомола, который, как на зло, всегда заседал в 13-й аудитории, по обвинению, ни мало ни много, в измене родине, хотя моя вина формулировалась много мягче, так что «измена родине» – это по существу. В действительности же 25 января, на Татьянин день, под занавес интернационального вечера, обычно устраиваемого в честь студенческого праздника, один хорват всучил мне несколько брошюр уклончиво антисоветского содержания, которые я, ничтоже сумняшеся, засунул во внутренний карман еще отцовского пиджака. Не успел я выйти из актового зала, как меня обступили дружинники (тогда они еще назывались «бригадмильцами») с резинового завода, обыскали, реквизировали подрывную литературу и впоследствии донесли об этом инциденте нашему главному комсомольскому вожаку.

Так вот, предстал я перед комитетчиками: стою вольно, даже подчеркнуто независимо, хотя от живота к горлу поднимается отвратительный холодок. Кто-то меня спрашивает, сейчас уж не вспомню кто:

– Как же так получается, что советским студентом, комсомольцем запросто помыкают антикоммунистические круги?

– То есть? – не понял я.

– Ну как же! Люди ходят на студенческие вечера, песни под гитару поют, танцуют, заводят шашни, а кое-кто вместо этого участвует в распространении клеветнической литературы, которая порочит наш социальный строй.

– При чем тут клеветническая литература? – говорю я. – Этот хорват просто дал мне почитать несколько брошюр по теории классовой борьбы в новейшие времена.

– Твой хорват тоже от ответа не уйдет. Он еще узнает, что такое кузькина мать и Северный Казахстан. Только про него сейчас разговора нет. Ты давай про себя рассказывай, как ты контрабандой заносил идеологическую заразу в нашу студенческую среду!

Я разозлился, и сразу куда-то девался отвратительный холодок.

– Это уже, – говорю, – передергивание фактов и явная клевета! Сознаюсь: по доброй воле я взял у хорвата антисоветские брошюрки, но с какой целью? Совсем не для распространения я взял эти брошюрки, а для того, чтобы познакомиться с аргументацией классового врага. Вы понимаете, какое дело: ведь нас держат на голодном пайке в смысле аргументации классового врага. Радиостанции глушат, буржуазные газеты все в спецхране, за границу не попадешь, а человеку все-таки интересно, чем живет-дышит на Западе молодежь... А вы хотите, чтобы мы участвовали в идеологической борьбе практически безоружными, чтобы мы шли от победы к победе практически на фуфу! Поэтому я решительно выступаю за свободу слова и обмен идеями между студенчеством разных стран. Я как большевик-ленинец хочу вам напомнить, товарищи, что в 20-х годах у нас спокойно печатали и белогвардейские мемуары, и «Двенадцать ножей в спину революции», и прочую враждебную ерунду. Поэтому мы были в то время по-настоящему идеологически оснащены и марксизм-ленинизм покорил весь мир!

Тут-то комитетчик, допрашивавший меня, и произнес свою грозно пророческую максиму:

– Когда, – говорит, – наступит свобода слова, у нас не за книжки возьмутся, а за ножи.

«Как в воду смотрел, черт!» – подумал я, тяжело вздохнул и принялся за перо.

«Таким образом, дорогая Анна Федоровна, вера и чудеса так же сопряжены, как в двигателе внутреннего сгорания (его еще при Вашей жизни изобрел француз Ленуар) сопряжены давление смеси и вращательное движение колеса. То есть силой веры на земле явлены такие искрометные чудеса, на какие не способна даже самая острая научно-техническая мысль, например, феномен бессребреничества, который резко претит нашему естеству. В свою очередь, чудеса укрепляют веру; разве не чудо – книга, дающая счастье общения с лучшими умами человечества, наша этика, музыкальная культура, возникшая неведомо из чего, а они столетиями укрепляют нас в вере, что человек – это не то, что ходит, ест и думает, как бы чего украсть.

Так, может быть, и ваша несчастная Анненкова была отнюдь не пройдоха и не сумасшедшая, а настоящая принцесса Бурбонская, волею рока занесенная в полуварварскую заснеженную страну. Или она силой веры превратилась в принцессу Бурбонскую, как, может быть, мы силой веры создали себе Бога, который действительно, на практике, самым материальным способом контролирует наши помыслы и дела. Во всяком случае, мне и самому иногда кажется, что я – не я, а пуговка от штанов.

В общем, как представишь себе, что будет с миром, когда вероспособность отомрет на манер вертикального века, так волосы становятся дыбом и, точно от приступа удушья, взор застилает мгла. Ах, если бы Вы знали, дорогая Анна Федоровна, как хочется назад, к Вам, в Ваш милый XIX век, когда Чехов молод и еще не написал «Степь», красивые люди сумерничают при модных спермацетовых свечах, из окон, затененных белой сиренью, доносятся звуки рояля и можно с кем угодно поговорить об этимологии возгласа «исполать».

Письмо 7-е

ПОСЛЕДНЕЕ

«Дорогая Анна Федоровна! Я вынужден в одностороннем порядке прекратить наладившуюся было переписку с Вами, затем что в последнем Вашем послании я обнаружил пассаж, который меня донельзя расстроил и оскорбил. Помилуйте: Вы пишете, что «Герцен, конечно, мерзавец» – и это о великом нашем писателе-публицисте, крупном мыслителе демократического направления, безукоризненно порядочном человеке и пострадальце за идеал... Нет, с женщинами иметь дело нельзя, поскольку они слишком подвержены посторонним влияниям, и симпатии (равно?, как и антипатии) застят им истинный ход вещей.

Хотя, по трезвому рассуждению, неизбежно приходишь к выводу, что с Герцена-то все и началось. Это уму непостижимо: с одной стороны, Александр Иванович пришел к тому убийственному заключению, что цель прогресса, сиречь исторического развития человечества – мещанин, по-ихнему, «буржуа»; а с другой стороны, он деятельно способствует этому прогрессу, объективно работает на то, чтобы примерно к 2310 году человечество окончательно омещанилось, то есть ослепло, одурело, озлобилось и вернулось-таки к своему первобытному естеству. Впрочем, это вполне в нашем национальном характере – бытовать как-нибудь наперекосяк, всячески вопреки: фабрикант Савва Морозов давал деньги на революцию; сын гражданского генерала и русский революционер Ульянов-Ленин терпеть не мог русских и резал их, как поросят; мой враг Маркел постоянно рассуждает о бренности бытия, но ему ничего не стоит увести из-под носа у товарища сотовый телефон...

Так вот, с женщинами дела иметь нельзя. Лучше я буду с кем-нибудь другим переписываться, лицом мужского пола и представителем более отдаленного прошлого – ведь я весь в прошлом, я до такой степени в прошлом, что мечтаю набить морду хану Батыю, маршалу Бертье и председателю приемной комиссии московского отделения Союза писателей, который умер четыре года тому назад. Например, я хотел бы переписываться с апостолом Павлом, тем более что в своих «Посланиях коринфянам» он недвусмысленно намекает на адресат. Ну?жды нет, что я не коринфянин; поскольку русских больше нет, то пускай я буду коринфянин в известном смысле, именно в том смысле, что коли русских нет, то это решительно все равно».

Приложение

ПОСЛАНИЕ АПОСТОЛУ ПАВЛУ ОТ КОРИНФЯН

Накануне вечером я все-таки насобирал с десяток порожних бутылок из-под пива и с утра пораньше отправился на наш оптовый рынок купить себе два яйца на завтрак, но задержался у мусорного контейнера на задах дома № 16а. Ничего интересного я не нашел, так... попалась жестяная коробка из-под сигар, сильно поношенный валенок на левую ногу и детский калейдоскоп.

Позавтракав, я сразу же принялся за письмо апостолу Павлу, но как только я вывел «Святой отец!..» – кто-то позвонил в дверь. Я оробел, с полминуты ждал, притаившись, повторного звонка и когда он, наконец, прозвучал, – весь трепеща, пошел в переднюю открывать.

На пороге стоял Маркел. Вид его был ужасен, жалок и чуть смешон: из носа двумя мутными струйками текла кровь, волосы были взъерошены, как у школьника, которому только что дали подзатыльник, глаза сухо плакали, но главное, он был без штанов и от его бледных ног почему-то курился пар.

– Силы небесные! Что это с вами?! – воскликнул я.

Маркел икнул, всхлипнул и отвечал:

– Да вот, побили какие-то пацаны. Совсем мальчишки, лет по пятнадцать им, наверное, или даже того меньше, – я со страху не разобрал. Занимаюсь я это мусорным баком, что за табачным ларьком, а они подходят и говорят...

– Погодите, – сказал я, впуская Маркела в дом; мой враг прошел на кухню, сел у окна на табурет и стал вытирать нос моим полотенцем, а я тем временем запер дверь на два замка и щеколду из чугуна.

– Ну так вот, – продолжал Маркел, – подходят и говорят: «Ты чего, старый козел, позоришь наш знаменитый город...» – и сразу каким-то тяжелым предметом по голове! Потом зачем-то штаны с меня сняли, еще минут пять били по чем ни попадя, и ушли. Интересно: откуда у них этот локальный патриотизм?..

Он помолчал некоторое время, потом потупился и сказал:

– Послушайте: нет ли у вас запасных штанов?

Штаны у меня были единственные, из «чертовой кожи», несносимые, тем не менее я долго рылся в платяном шкафу и, на счастье, обнаружил какие-то бежевые рейтузы с дырами на коленях, которые, должно быть, завалялись от моей отставной жены. Пока Маркел натягивал их на себя, я приготовил чай.

Усевшись друг против друга за кухонным столом, мы долго молчали, как бы думая о своем. Маркел обеими ладонями обхватил свою чашку, сделал несколько осторожных глотков, порозовел от блаженства и произнес:

– Вы знаете – страшно жить! Скучно, противно, одиноко – это все определения из второго десятка, а самое-то главное, что страшно, – как в заводи, где водится крокодил. И даже, поверите ли, не столько за себя страшно, как вообще. Ведь то, что сегодня вытворяют наши соотечественники, особенно молодежь, ведь это еще цветочки, – ягодки впереди!

– Я такой перспективы не исключаю, – легко согласился я. – Чего же вы хотите... Ведь это все потомки сидельцев москательных лавок, которые всем видам искусств предпочитали мордобой на Москве-реке. Видите ли, потомство присяжных поверенных и выпускников Пажеского корпуса в силу разных обстоятельств развеялось по пути...

– Так что же делать?! – ужаснувшись, спросил Маркел.

– Ну, во-первых, как можно реже выходить из дома. Во-вторых, хорошо бы придумать себе занятие, отвлекающее от российской действительности, пристраститься к какой-нибудь захватывающей затее, изымающей из объективной реальности, как, например, водка и преферанс. Я, например, время от времени переписываюсь с выдающимися людьми.

– Интересно... – сказал Маркел.

– Еще как интересно-то! – сказал я. – Тут я недавно вычитал у апостола Павла такое, что третий день никак не приду в себя! Разумеется, хотелось бы как-то обмозговать это дело на бумаге, соотнести апостольское откровение с текущим моментом и письменно ужаснуться на результат...

Слово за слово, мы с Маркелом договорились тут же сочинить коллективное послание апостолу Павлу и принялись за дело так азартно, как если бы это были именно водка и преферанс. Я вслух формулировал соображения и записывал их вчерне, Мар-кел вносил поправки, спорил и капризничал, при этом постоянно дергая коленями, которые, как намасленные, лоснились из-под рейтуз.

Вот что у нас вышло в конце концов:

«Святой отец! Нужно отдать Вам должное: нельзя было острее поставить вопрос о том, что есть человек как метафизическое, духовное существо. Да еще в «Первом послании к коринфянам» Вы сразу этот вопрос и открыли, и закрыли на вековечные времена. Но вот какая незадача: впоследствии оказалось, что человечество, на беду, таит в себе значительную энергию развития и деградирует либо прогрессирует в зависимости от состояния производительных сил, или от характера политических режимов, или от изменений рельефа местности, или неведомо от чего. То есть качество и направление движения слишком подвержены случайным влияниям, и, разумеется, было бы идеально, если бы хомо сапиенс застыл бы в определенной точке нравственного роста, а лучше всего – в положении христианина первого призыва, однако же на такие фокусы, как известно, был способен только Иисус Навин.

В ракурсе этого пожелания весь ход исторического развития позволительно осудить как бессмысленное и ненужное, по нашей национальной пословице «От добра добра не ищут», ибо у истории может быть только одна разумная цель – человек совершенный, образ и подобие совершенного Божества.

Вероятно, так оно и случилось бы, то есть человек точно застыл бы, накрепко затвердел в той, по сути, конечной точке нравственного развития, когда он познал единого Бога и его закон, кабы не проклятая свобода воли, которая несомненно представляет собой залог будущего Пришествия и Суда. Но поскольку Создатель не мог не оделить нас всеми своими качествами, включая абсолютную свободу, постольку виновных нет.

Нам, правда, от этого не легче, и до слез больно отслеживать движение человечества за последние две тысячи лет, которое всячески провоцирует свобода воли, вплоть до рубежа III тысячелетия, когда взяла-таки верх «мудрость мира сего», когда хомо сапиенс, постепенно возвращаясь к животным началам жизни, мало-помалу теряет право на звание «человек». Ведь вот Вы пишете нам, святой отец: «Мудрость мира сего есть безумие перед Богом», – и, таким образом, даете исчерпывающее определение феномену – «человек».

Предположительно, мы не так удалимся от истины, если положим сие откровение на наши низменные слова. Итак, человек – это ненормальное млекопитающее, более или менее безразличное к материальным благам, нерасположенное к насилию в любом виде и горячо верующее в то, что смысл жизни заключается в приращении красоты. Спрашивается: безумие это перед «мудростью мира сего»? – конечно, безумие, даже и буйное, против которого, по логике вещей, хорошо действует инсулин. Недаром Вы пишете, святой отец: «сделались мы сором, отбросами для всех по нынешним временам...»

(В этом месте Маркел всхипнул и кончиками указательных пальцев протер глаза.)

«И это немудрено, потому что «мудрость мира сего» разъясняется очень просто: мудро сбросить пару атомных зарядов на маленькое островное государство и в двое суток победоносно свернуть войну; мудро сочинить серию романов про половые извращения у собак, потому что многомиллионный плебс охоч до сочинений такого рода; мудро целый город заразить гепатитом А, чтобы потом за бесценок купить завод минеральных вод; наконец, в высшей степени мудро взять взаймы деньги и не отдать...»

(В этом месте Маркел сказал:

– Все бы ничего, но меня смущает терминология, этот поповский зашоренный лексикон. Все Бог да Бог, а почему не Природа? не Космос? не Ход вещей?.. Я, как атеист, хочу заявить протест!

– Послушайте, – сказал я, – вы способны ударить человека по лицу?

– Нет.

– Тогда какой же вы после этого атеист?!)

«Но именно этого рода мудрость и есть безумие перед Богом. Таким образом, мир на наших глазах раскололся еще и по следующему признаку: они думают, что мы сумасшедшие, а мы думаем, что – они; для них культура – это носовой платок в пистолетном кармане, а для нас – живое дыхание Божества. Конечно, можно было бы предположить, что Бога нет и не было никогда, если бы из века в век на земле не ютилось сравнительно многочисленное племя блаженных, которые горячо верили в то, что смысл жизни заключается в приращении красоты...»

Ну и так далее, вплоть до того времени, когда Маркел начал позевывать, и я решил отложить перо. Мы перечли послание, повздыхали и, точно сговорившись, стали смотреть в окно. Чего-то не хватало, какая-то нас охватила неудовлетворенность, как это бывает, если ты чувствительно недоел. Тогда я предложил:

– А давайте заодно исследуем этимологию возгласа «исполать»?..

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕЧНОСТИ

На реке Оке, километрах в десяти ниже Калуги, некогда стояло сельцо Пеньки. В лучшие времена тут насчитывалось до пяти десятков дворов, имелась своя мельница на протоке, принадлежавшая братьям Мудыкиным, мелочная лавка, питейное заведение (впоследствии чайная «Привет»), и невысоко светилась над соломенными кровлями церковь во имя Покрова Богородицы, всегда такая свежевыбеленная, чистенькая, какой у хороших хозяек бывает печь.

Здешние мужики сеяли рожь, овес, коноплю на подати, особым своенравием не отличались и даже выпивали по праздникам не так безобразно, как это водится по иным-прочим весям нашего обширного государства, и даже усадьба помещиков Богомоловых так у них и стояла целехонька до самого 1971 года, когда ее артельно разобрали на кирпичи.

Ляд его знает, народ наш загадочный, но, может быть, именно по причине такой умеренности из Пеньков не вышло ни одного замечательного деятеля, который так или иначе облагодетельствовал бы общество и прославил свое имя на всю страну. Впрочем, одно время ходили слухи, что будто бы как раз в Пеньках родился знаменитый изменник Пеньковский, выдавший англичанам такое множество военных секретов, что его якобы в сердцах сожгли заживо в крематории Донского монастыря. Конечно, у нас всякое может быть, но вообще народ в Пеньках жил благонамеренный и покорный, и только летом 29-го года, когда из Калуги приехали сколачивать колхоз, здешние мужики трое суток прятались в лебеде.

Однако же время шло, и в результате многочисленных катаклизмов, но главное, по причине социалистических преобразований в аграрном секторе, от сельца Пеньки не осталось, без малого, ничего. То есть остались почерневшие изгороди, заросшие крапивой, два мельничных жернова на дне протоки, отлично видные в солнечную погоду, две избы жалкого обличья да церковь Покрова Богородицы с пустыми амбразурами окон и без крестов (ее в 71-м году не удалось распатронить на кирпичи).

В одной избе, крытой дранкой, долго жила баба Ольга, древняя старуха, еще помнившая торжества по поводу трехсотлетия дома Романовых, которая тем не менее и воду сама таскала из родника, и дрова колола, и держала на задах убедительный огород; были у нее две великовозрастные дочери – одна в Липецке, другая где-то на Украине, но они в Пеньки никогда не казали глаз. Когда баба Ольга померла, бригадир Громов повесил на дверь ее избы амбарный замок, заколотил крестообразно окна и за труды снял с печной трубы железного петушка.

В другой избе, крытой дранкой же, живет Николай Сироткин, мужик еще не старый, одинокий, пьющий, который курит патриархальные самокрутки из газетной бумаги, так и не завел себе огорода, но зато держит с десяток кур. Много лет тому назад его выслали в Пеньки на поселенье за тунеядство, и с тех пор он перебивался с петельки на пуговку, то работая скотником на свиноферме, то сторожем при зерносушилке, а то вообще не работал, и тогда месяцами сидел на самосаде, своих яичках и вареном просе, которое приворовывал в соседнем колхозе «Луч». Человек он был неколоритный, обыкновенный, но, правда, иногда мысленно разговаривал сам с собой; он почему-то считал, что страдает серьезным нервным расстройством, и оттого об этом своем чудачестве не рассказывал никому.

И вот вскоре после Обратно-буржуазной революции 1991 года какой-то калужский прохиндей купил в Пеньках два гектара сельсоветской земли и, судя по разметке, вздумал построить себе дворец. На самом деле это был владелец вагоноремонтного завода Владимир Иванович Петраков из бывших комсомольских работников среднего звена, малый незлой, выдумщик, аккуратист, даже законник, хотя в известном смысле и прохиндей. Из его вечных фантазий, которые он неукоснительно проводил в жизнь, можно упомянуть хотя бы такую: чтобы не платить лишнего за электричество, он перевел завод на автономное энергоснабжение, воспользовавшись напором фекальных вод.

Как и полагается настоящему выдумщику, Владимир Иванович не с того начал стройку, с чего все начинают стройку, а решил первым делом выкопать бассейн, да еще необыкновенной, избыточной глубины. Может быть, он планировал построить потом десятиметровую вышку для прыжков в воду или купить миниатюрную субмарину для увеселения гостей – неизвестно, но осваивать свой участок он начал именно с бассейна избыточной глубины. Долго ли, коротко ли, появились строители, огласившие Пеньки какой-то ненашей, гортанной речью, привезли экскаватор из колхоза «Луч», такой ветхий, что своим ходом он уже не передвигался, и в три дня вырыли котлован. Как водится, сколотили опалубку, залили бетон, которому дали выдержку, после замазали его битумом, поверх оклеили стены бассейна какой-то черной лентой шириною в рулон обоев и оставили сооружение доходить. Таковое представляло собой иссиня-черную прямоугольную яму со сторонами в двенадцать метров и глубиной в десять метров, которая зияла посредине деревни, навевая задумчивость и испуг.

Поскольку гидротехники должны были появиться на объекте только через две недели и оставались без надзора бетономешалка, финские совковые лопаты, четыре мешка цемента, накрытые рубероидом, и металлическая сетка для просеивания песка, Петраков решил нанять Николая Сироткина в сторожа. Чувствовалось в этом шалопае что-то ненадежное, но, с другой стороны, за ним были те неоспоримые преимущества, что он жил в двух шагах от постройки, никак не был занят в сельскохозяйственном производстве и его услуги наверняка стоили считанные гроши.

Стало быть, заходит Владимир Иванович в избу к Николаю, шевелит носом от приторного зловония, хотя в доме только и смердило немного что старыми ватниками, наваленными на печи, прокисшим супом из рыбных консервов да махоркой, и говорит: так и так, говорит, не хотите ли, любезный, пойти ко мне в сторожа, плачу столько-то и столько-то, питание за ваш счет... Николай смолчал.

– Зарплата, что ли, не устраивает? – зло спросил его Петраков.

– Нет, почему... – ответил словно бы нехотя Николай; он действительно не знал счета деньгам и безоговорочно согласился бы на такую редкую синекуру, даже если бы за работу ему посулили по банке тушенки в день; замялся же он оттого, что почувствовал в Петракове что-то непреодолимо чужеродное, ненадежное, подразумевающее подвох.

Как бы там ни было, ударили по рукам. Уходя, Петраков сказал:

– Странный вы какой-то народ – извините, конечно, за прямоту. Как будто не русские, ей-богу! Слова от вас путного не добьешься, воняет везде черт-те чем, а рожи такие, точно каждый изобретает велосипед! Но главное, деньги вам не нужны, вообще вам ничего не нужно, только бы палец о палец не ударять!

«Сам ты больно русский, как я погляжу!» – мысленно сказал себе Николай.

Так как Петраков выдал ему небольшой аванс, он в середине дня сходил в центральную усадьбу, купил в кооперативном магазине вермишели, хлеба, рыбных консервов и четыре бутылки «казенной» водки, но пировать, по здравому размышлению, погодил. Сначала он отправился к бассейну, обошел его по периметру, дивясь нелепой фундаментальности сооружения, обревизовал поднадзорное добро и потом долго строил себе шалашик, в котором он вознамерился бодрствовать по ночам, как это издавна ведется у сторожей. Места кругом были безлюдные, и днем он злоумышленников не ожидал, однако же ночь, по его убеждению, кого угодно могла довести до греха, поскольку слишком уж обездоленная, никчемная пошла жизнь. «Вон мужики из «Луча», – мысленно говорил он себе, обдирая елку на лапник, – уж на что, кажется, совестливый народ по мирному времени, и те вырыли ночью пятьдесят метров водопроводных труб, сдали их в приемный пункт и второй месяц держатся на плаву».

Вечером того же дня, накануне своего первого дежурства, он выпил дома граненый стакан водки, закусил свежей горбушкой, сдобренной бычками в томатном соусе, прихватил с собой непочатую бутылку «казенки», чайник с водой и отправился сторожить. Был конец августа, но дни стояли сухие и жаркие, и поэтому из амуниции ему понадобились только ватник под голову, легкое одеяло и милицейский свисток, который он давно выменял у здешнего участкового за пять килограммов сахарного песку.