Серебряный век. Паралипоменон - Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения

76. «Когда я был наездником…»

Когда я был наездником,

пятнадцать дней,

Я был завзятым звездником,

искателем огней.

И ременная ручка

моего хлыста

Торчала с каждой кочки

из зелени куста.

А вот уже вторая

неделя снега, —

Я снял с себя дороги

и сбросил ноги.

22 августа 1940

Дачный поезд из Бернгардовки в Ленинград

77. Псалом I

Сколько неизбежных снов

Выметает вечер,

Столько неизвестных слов

На языке у ночи.

Я устал благословлять

Счастливые обманы,

В стенки влипать и холодеть,

И зажимать ей карманы.

Всех карманов не зажмешь —

Она в жилетном носит нож.

Как быть? Что делать? Как спастись?

Услышь меня и отзовись!

Мне отвечает беззвучный голос:

«Бессмысленно не падет твой волос».

О, голос тайный, безголосый,

Ведь это важные вопросы!

22 августа 1940

Поезд из Бернгардовки в Ленинград

78. Псалом II

Какой-то странный человек

Был пастырем своих калек.

Он запускает их с горы,

Они катятся как шары,

Потом кладет их под горой

В мешок глубокий и сырой.

Там в сокровенной темноте

Они лежат уже не те.

22 августа 1940

Поезд из Бернгардовки в Ленинград

79. «Закрыв полой лукавый взор…»

Закрыв полой лукавый взор,

Мы темнотой смываем сор.

Пусть из текучей дряни

Окаменится строенье,

И пусть из ночи синей

Распустится освещенье.

В нашем труде нет мутной боли,

В нашей слезе нет капли соли,

У нас в глазах спокойный сон,

У нас в ушах веселый стон —

Стон укушенного,

Стон утешенного.

Мы из первых рук берем свечу,

Провожаем в спальню их чету.

Мы оставляем их вдвоем,

И мы не рыдаем, а поём.

Когда же один из них ушел, —

О, сколько яростных упреков! —

Пусть тот, кто что-нибудь украл,

Поднимет руку.

Из всех, кто был так близко от вас,

Нам дорог тот, кто вот что унес:

Ярость и злобу на доски

И немощь подняться того, кто плоский.

А мы заполняем пустую впадину,

И мы убиваем слепую гадину.

22 августа 1940

Дачный поезд из Бернгардовки в Ленинград

80. «Чем корзины полней высокими лбами…»

Чем корзины полней высокими лбами,

Тем горше взгляды глаз под ними.

Чем ближе угол, чем шире дверь,

Тем больше глубоких черных дыр.

И только чердачные полосы

Чешет гребень сосновых реек,

И только страшные возгласы

Заносят шаг правее.

Когда шипит комок из черной глотки,

Тот, кто бежит, – пришит.

Мы шлём привет спецам наводки,

Мы шлём привет.

Один из нас, семерых и рослых,

Когда в реке

Из твердых рук упали весла,

Был далеко.

Что было общего, что нас связало?

Стрекоза с зеленым рылом.

27 августа 1940

81. «За мной следил зеленоглазый гад…»

За мной следил зеленоглазый гад.

Красные веки содержали лужи воды болотной,

Зубы мысленно жевали мой обглоданный скелет.

А я? Что я делал? – Я был рад,

Что я такой беззаботный.

27 августа 1940

82. Железный мальчик

Став на собственные ноги,

Несмышленый мальчик

Был убит в универмаге.

Дело было мельче:

Он был пойман в переулке,

Уличенный в краже булки,

Где пришлось остановиться

По причине помочиться,

И из-за карманника

Получилась паника.

Да, на кучу мелочи —

Ничего нет легче —

Вот что можно получить,

Будучи ловче:

Веселый вечер с эскимо

И с папиросками,

Потом нардом, и в нём кино

С недопёсками.

Там шикарно в темноте,

Можно пощупать в тесноте,

Подержаться за буфера —

Развлекайся, детвора!

Выиграв американку,

Отвести ее в сторонку:

«Брось, Клавка, не виляй,

Лезем в дровяной сарай.

Тише, тише, шутки брось!

Эх, беда! Не довелось».

Публика протестовала:

«Этого недоставало!»

27 августа 1940

83. Псалом III

Если б свежая зелень пробила щели,

Мы бы меньше трепались и больше спали.

Под самую крышу перинных гор

Восходит кухонный теплый пар.

Мы замыкаемся под дождем,

Мы просыпаемся и не ждем,

И, раздвигая стебли пыли,

Выходят все, кого забыли.

Окно занавешено в пустоту,

Я щупаю ночную густоту:

Она закрыта, она надежна,

А то, что за нею, – темно и нежно.

Самый лучший из миров —

Глубокий колодец березовых дров

У нашей каменной стены,

А остальные не нужны.

Нам не нужно и не важно,

Кто разрывает, кто освещает, —

Действуйте осторожно!

Мы проклинаем веселый грех,

Мы обрекаем короткий смех,

И пусть нам поможет единый Бог,

Благословляем сонный вздох.

1940

Загородный, 16

84. Болото

Жили на свете пень и колода:

Он сед как лунь, а ей три года.

И оба были вoроны,

И правы обе стороны.

Один имел уютный дом,

Другой ютился под кустом.

А ночью наступал мороз,

Но, между прочим, ворон рос.

Пока он рыл себе нору,

Другой надраивал кору:

«Дом устойчивый и крепкий,

Окружен болотом топким.

Ни одной в трясине тропки,

У меня сухие лапки».

«Холод ветрен и остер,

Развести бы хоть костер.

Мне тесна моя нора,

И узка в нее дыра.

А вот готовые дрова —

Старые заборы.

На дворе растет трава.

На дверях – запоры».

Полуворон-полувор

Собирает общий сбор:

«Давайте, звери, возьмемся вместе,

Растащим старый дом на части».

Слава справедливой мести!

Звери раскрывают пасти.

Ворон делает крылом:

«Будем строить новый дом,

А сначала безусловно

Разнесем седые бревна!»

Раздавайся, победный гром!

Ворон делает крылом.

Смысл всего пока что в том,

Что на болоте хренолом.

Cентябрь – октябрь 1940

85. Охота

На самой бедной

безлистой ветке

Повисла парадная

птичья клетка.

Играя, треплются

острые полы,

В песок торопятся

медленные стрелы,

Тетивой доброшенные

до крови,

Круглые, бешеные,

как брови.

Луки мечут

вылеты,

Сухие плечи

проколоты.

С размаху валится кусок

под очаг,

И забивается песок

в живучий мех.

Сбегают осыпи, топча

зеленый луч,

И зарывается плечо

в холодный снег.

Ноябрь 1940

86. Случайность

Разбуженный стрельбой

Сгибает шею.

Конь сыпет за собой

Осколки боя.

Но вымытый овраг

Хранит, как ночь,

И сваливает шаг

Угрозы с плеч.

Во встретившемся доме

Дымится печь.

Всё быстрыми следами

Стремится прочь.

Еще стучат и дышат

Стволы перил,

Но тот, кто здесь ходил,

Меня не слышит.

Мне открывает след

Слепая жалость.

Еще разбивает сад

Бегущий шелест.

Из бледного окна,

Ломая складки,

Мятется тишина

В сухие ветки.

Но поиски меня

Приводят к чаще,

Там вырос рой огня,

Ко мне летящий.

Среди зеленых пчел, —

Я к ним пробился, —

Ее бы я нашел,

Но оступился.

1 января 1941

Загородный, 16

87. Сон («Вот подкручены усы…»)

Вот подкручены усы

У нашей грусти.

Бегут веселые часы.

Мы с ними вместе.

Нам не расстаться,

Мы не хотим.

И мы за ними.

Неотвратим,

Он забирает у нас часы,

Он обрывает у нас усы,

И он разбивает нам носы.

Тогда мы утром, под дождем,

Летим по крышам.

И мы скитаемся и ждем,

И тихо дышим.

Нас утешает в пустоте

Тревога драки,

И мы кусаем в высоте

Пустые руки.

Февраль – март 1941

88. Сатурн

Сатурн ступил на темный хвост

Из деликатности.

Но этот шаг ему принес

Неприятности.

Вот путь его блестит слезами звезд —

Сатурн вступил в несчастный час

На темный хвост.

Он уклонился, уклонился. Мимо.

Его преследует беда незримо.

Она приводит в нужный час, —

Нескоро, —

К тому, что вот – Сатурн погас

С пути мирского.

И кто взошел на звездный мост

Его следами,

Страшитесь наступить на хвост

Тех, кто под вами.

Рассеялся вонючий дым

Небесной падали,

Но мы хотим, но мы хотим,

Чтоб чаще падали.

<1941>

89. «Без помарок. За курок…»

Без помарок. За курок.

Сорван синенький цветок

Беззаботно на снегу.

Он сбегает к озеру,

Он цветет на берегу,

Пока не подморозило.

На полозьях донесен

До колеи сквозящей,

И утоплен прошлым летом

Как самый настоящий.

Февраль – март 1941

90. Летучий змей

Ветка сбросила

Серый снег.

Было весело,

Я бы лег.

Тем, чье вечером

Ремесло,

Было весело,

Их несло.

Утром пущенный

На восток,

Змей, размокший

Под кустом.

Мы нагнулись

За ним рукой,

Но наткнулись

На ручей.

16 сентября 1941

Загородный, 16

91. Таинственное воспоминание

Они питаются за счет

Жестокой тряски.

Есть некий низменный расчет

На ваши ласки.

Раскрывается тряпье,

И вводят руку.

Рука хватает за ее

Нагую штуку.

Выносят мокрый узелок

Из парадной…

Я одеваюсь. Я увлек,

Я нарядный.

Я оделся чрезвычайно.

Это пагубная тайна.

Для того, кто одинок,

Сорван радостный звонок.

Мы выбегаем в гастроном

Достать мадеры,

Мы возвращаемся с вином,

Но там – заборы.

Привлекательная месть

Сорвала двери,

Но разрешите мне присесть:

Здесь были воры.

16 сентября 1941

Загородный, 16

92. Ры-ры

Я дурак, я дерьмо, я калека,

Я убью за колбасу человека.

Но пустите нас, пожалуйста, в двери,

Мы давно уже скребемся, как звери.

Я ж страдаю, палачи,

Недержанием мочи!

17 сентября 1941

Завод им. К. Маркса

93. Застольная песня

Мы растопим венец на свечку,

Мы затопим мольбертом печку,

Мы зажжем запломбированный свет,

Мы сожжем сохраняемый буфет.

Я проклинаю обледенелый мир,

Я обожаю воровской пир.

Мы от всех запрячем

Ароматный пар,

Мы у дворника заначим

Хлеб и скипидар.

Ноябрь или начало декабря 1941

Загородный, 16

94. «Как будто я еще довольно молод…»

Как будто я еще довольно молод

И даже, кажется, сравнительно здоров.

Так почему ж меня сжигает постоянный холод?

Да потому, что в жилах истощилась кровь.

Декабрь 1941

Загородный, 16

95. «Дайте, дайте мне обед…»

Дайте, дайте мне обед,

Дайте сытный ужин.

А иначе Бога нет,

И на хрен он мне нужен.

Ранняя весна 1942

Загородный, 16

96. Игра в карты

Первый признак – потный лоб,

Мы очень рады.

Когда едим горячий суп,

Свистят снаряды.

Второй – медали на груди

И бешеные строки.

Ах, мы не знаем, что впереди,

Какой там джокер…

Но мы прокладываем путь.

Там месят тесто.

Там у меня осталась мать,

Там ждет невеста.

Лети, лети, крылатый друг,

Спеши на праздник милый.

Ты не окончишь полукруг

Моей могилой.

Кто отстраняет их полет?

– Не ты, конечно.

Но если, если Бога нет?

– Нам безразлично.

Бессмыслен праздник, если нет

Веселой встречи.

Мы оторвали свой обед,

Свисти короче.

Кто отстраняет их полет?

Мы очень рады,

Когда течет горячий жир с котлет,

И шоколаду.

Но если в небесах столбы

Родного дыма,

Мы воссылаем вам мольбы:

Валитесь мимо!

9–10 мая 1942

<Ленинград.> Николаевская, 73

97. Крым («Тесто всходит в темноте белее снега…»)

Тесто всходит в темноте белее снега,

Зеленей воды шумят деревья в парке,

Дышит хлебной печью раскаленная дорога,

Пыль лежит, как мука на теплой корке.

Хрупкий сахар арбузов склеивает пальцы,

До локтей в бараньем жире руки,

Крепкий сок благоухает чесноком и перцем,

В нём кипят золотые чебуреки.

Скумбрия еще свистит, захлебываясь маслом,

Камбалы еще сосут лимонный сок.

Неужели этот мир немыслим?

– Всё это голодный сон.

На горячих бубликах распускалось масло,

Мы их заливали козьим молоком.

К розовым бифштексам мы заказывали рислинг —

Почему ж нам не было легко?

Что-то не давало нам покоя.

Что-то нас тянуло к панике.

Видно, нам мерещилась выжатая соя

И дурандовые пряники.

24 мая 1942

Николаевская, 73

98. Псалом IV

Я еще плетусь за светозарным небом,

Но меня не выпускает ледяная тень.

Надо одеваться и идти за хлебом,

Мне сегодня что-то лень.

Я предлагаю кофе и открытки,

Я предлагаюсь весь,

Я сделался немой и кроткий,

И я с покорностью глотаю грязь.

Кускам подобранного с четверенек хлеба

Давно потерян счет.

Я, очевидно, никогда и не был

Ни весел, ни умен, ни сыт.

Еще висят холсты, еще рисунки в папках…

Но я теперь похож, —

Произошла досадная ошибка, —

На замерзающую вошь.

А впрочем, может, вши тебе дороже

Заеденных людей?

Если так, – выращивай их, Боже,

А меня – убей.

Но если что-нибудь над нами светит

И ты на небесах еси,

Я умоляю, хватит, хватит!

Вмешайся и спаси.

24 мая 1942

Николаевская, 73

99. Застольный гимн лещу

Золотой, высокопробный лещ,

Вознесенный над голодным миром,

Это ювелирнейшая вещь,

Налитая до краев бесценным жиром!

Чья прозрачней чешуя

И острей чеканка?

– Твоя, твоя!

Ты даже слишком тонкий.

Твой жир, впитавший хвойный дым,

Как янтарь висит по порам.

Мы хотим его, хотим,

Чтоб согреться животворным жаром.

А чьи глаза, а чьи еще глаза

С продернутым сквозь них шпагатом

Висят, как пьяная роса

На бокале круглоротом!

Мы пьем беззвучные слова

С благоговеньем жалобным и пылким,

И у нас темнеет голова,

Задранная к вожделенным полкам.

Возношу к тебе мольбы и лесть.

Плавающий над погибшим миром,

Научи меня, копченый лещ,

Как мне стать счастливым вором.

29–30 мая 1942

Николаевская, 73

100. «Презреннейшие твари…»

Презреннейшие твари

В награбленных шелках

По подвалам куховарят

На высоких каблуках.

Эти твари красят губы

Над коровьим языком,

Их невысохшие груди

Набухают молоком.

Сам огонь в их плитах служит,

Усердствуя, как пес,

Он их сковороды лижет,

Сокровенные от нас.

Нас томит у их порога

Страшный запах каши,

Мы клянем себя и Бога,

И просим, просим кушать.

Нет желания сильней,

Чем сбыть им наши вещи,

И мы следим за их спиной

В ожиданьи пищи.

24–26 июня 1942

Николаевская, 73

101. Дом на Большой Московской

Мы найдем себе жилплощадь

Без потолка и пола,

Мы развесим наши вещи,

Чтоб не было так голо.

Да германские снаряды

<Изорвали> воздух…

Отчего же мы не рады

Ночевать при звездах?!

26 июня 1942

Николаевская, 73

102. Псалом V

Может, это шутки надо мной!?

Невыносимо!

Или просто скиксовавший кий,

И шар проехал мимо?

Или ты выдавливаешь мысли

Из меня, как молоко из сои?

Так скоро, скоро я прокисну,

Я предупреждаю.

И если это для художника

Открытое окошко,

То клянусь, клянусь, – хорошенького

Понемножку.

26 июня 1942

Николаевская, 73

103. Псалом VI

Отчего я лаю на тебя, о Боже,

Как исполосованный холоп?

Оттого, что из вонючей сажи

Голыми руками выскребаю хлеб.

А отчего земля внезапно повинуется ноге

И восторженный мороз пронизывает кожу?

Оттого, что ты бросаешь кость строптивому слуге,

О великодушный Боже!

Я предъявляю жалобы и ругань.

– Безрадостный удел!

Никто еще свирепейшего Бога

Пинками не будил.

Конечно, до сих пор мой собеседник – ты,

За неимением другого.

Я ем, я ем твои цветы!

Дурацкая забава.

Куда бы сном ни уводили улицы,

Чудеснее ты не видал изделий,

И те, которые тебе умеют нравиться,

Такими не ходили.

Выискивая под столами крохи,

Обрызганный землей могил,

Я предъявляю золотые руки

Со всем, что я любил.

10–15 июля 1942

Ленинград

104. «Нет, я ничего не понимаю…»

Нет, я ничего не понимаю

В своем голодном вое,

Слишком долго я немею,

В стиснувшем меня трамвае.

Дома я бы каждою минутой

Оживлял твою сырую глину,

Но ты меня томишь другой работой —

Вот я терплю, терплю и плюну.

<1942?>

Ленинград?

105. Детские игры

Старый дом несносен.

На сухую кашку

Мы наплещем песен

И растопчем кружку.

Посбиваем крышки

И выбросим во двор

Старые игрушки

И прочий сор.

А затем над грядками

С молоком

Мы зальемся сладкими

Незнаком.

И обеспокоенные

Острой болью,

Заметем посеянное

Белой пылью.

Вот умервщлено на стебле, —

Ах, зачем это нужно, —

Молодые, острые как сабли,

Всё, что было нежно.

Что же, мы очень рады,

Нам не жалко

Вывалить салаты

На тарелки.

Веселитесь, детки,

День ваш краток.

Скоро втопчут ветки

В комки грядок.

27 июля 1942

Ленинград

106. «Налетели страшные рожи…»

Налетели страшные рожи

На счастливый дом.

Скатерти пятнает сажа,

Окна затекают льдом.

Переломанные полки

Устилают щепками пол.

Опустевшие тарелки

Наполняет черная пыль.

Мы туда вернемся

Все втроем

И окликнем сидящих молча

За пустым столом.

Их узнает темной ночью

Наша выросшая дочь.

Мы устелем скатерть пищей.

Будь благословенна, ночь.

Сентябрь – октябрь 1942

Алма-Ата

107. «Нет, не знаю я Иова…»

Нет, не знаю я Иoва

И других.

Я и сам живу,

Я и сам Иoв.

Я не воскресал, как Лазарь,

И Бог мне не отец.

Я, как он, из гроба не вылазил,

И до сих пор мертвец.

17 октября 1942

Пешком из «Горного гиганта» в Алма-Ату

108. Девушки на базаре

Дайте мне эту грушу,

Дайте мне варенец.

Я проедаю душу —

Чего еще, наконец!

Что вы смеетесь, говнюшки?

Может, смешон мой фрак?

Ладно, давайте ложки,

Я вам отдам и так.

17 октября 1942

Вечером, пешком из «Горного гиганта» в Алма-Ату

109. Картошка ночью

Нас несут пустые вагоны

До морозного леска,

Рассекаются прогоны

Тусклым светом тесака.

Нас уводят косогоры

В земляную темноту,

Там смеются балагуры,

Раздвигая тесноту.

Мы сварили бы на ветках,

Разгребая черный снег,

Мы за ней на мерзлых грядках

Посбивались ночью с ног.

Но нам всем сейчас приснилось,

Что у нас болят штыки,

И мы слишком утомились,

Чтоб варили котелки.

21 ноября 1942

Алма-Ата. <Общежитие ЦОКС,> коридор

110. Стихи для Лоточки

Посиневшие тихие детки

По углам доедали объедки.

Догорали последние свечки,

Остывали железные печки.

Прибегали голодные волки,

Разгрызали посудные полки.

А потом, как замерзшие галки,

С неба падали белые булки.

18–20 декабря 1942

Алма-Ата

111. Случай на дороге

Бабушка без ножки

Повстречалась мне,

Я нес мешок картошки

На радостной спине.

Расскажи мне, бабка,

Как у тебя дела?

И зачем тебя с культяпкой

Мама родила?!

И что ты, бабка, без ноги

Катишься с базара,

И что купила – сапоги?

И на хрен тебе пара?

И сколько, бабка, ты умяла

Мяса на дорогу,

И почему не променяла

Варенца на ногу?

А, не так уж плохо жить

Бабушке без ножки,

Вы не обязаны носить

Рваные галошки.

Мы немножко посидели,

Расправляя спины,

И нас обоих обсмердели

Длинные машины.

27 декабря 1942

Пешком, дорога из «Горного гиганта» в Алма-Ату

112. Фашистская собака

Ненасытные собаки

Обнаглели после драки,

Мы детей пугаем

Их собачьим лаем.

Вот одна из них лежит,

Поводя ногами.

Камень выбитый залит

Собачьими мозгами.

Хорошо. Лежи, говно,

Которое кусалось.

Мы идем. Нам всё равно,

Что от тебя осталось.

8 января 1943

Дорога из «Горного гиганта» в Алма-Ату

113. Я иду с базара

Открытые особняки,

Спустились тучи низко.

Ах, почему нам не с руки

Наполненная миска!

Уводят двери в вестибюль,

Живет пустое платье.

Меня охватывает боль,

Слабея, как объятья.

Я слышу, дождь коротит миг

Всем, что во мне осталось.

Я оглянулся и постиг

Живую жалость.

С каким бы счастьем я унес

В своих корзинах

Хоть горсточку весенних слёз

О переменах.

14 января 1943

С базара, вверх в «Алатау»

114. Песня («Хотел бы я, милая, с вами гулять…»)

Хотел бы я, милая, с вами гулять,

Цветы собирая и фрукты.

Хотел бы я с вами вино распивать

И кушать другие продукты.

А дачу, а новую дачу иметь!

Красивую дачу!

Нет, можете, милая, сами хотеть,

А я только плачу.

25 января 1943

115. Псалом VII

Сам ты, Боже, наполняешь

Нечистотами свой храм-с,

Сам ты, Боже, убиваешь

Таких как Филонов и Хармс.

Мы, конечно, бываем жестоки,

Так как очень любим жить,

Но наши вялые пороки

Подымает твоя же плеть.

Ты утишил бы наши печали

Справедливостью отца,

Но мы знаем ее с начала,

К сожалению, до конца.

И когда сойдутся тени

По трубе на Страшный суд,

Мы пошлем тебя к едрене фене,

Гороховый шут.

25 января 1943

Коридор «Ала-тау», Алма-Ата

116. Апокалипсис

Четыре юноши летят,

У них желтеют лица.

И эти юноши хотят,

Хотят – остановиться.

Первый юноша – война,

Его дырявят раны.

Второй несет мешок пшена,

Да и тот – драный.

Третий юноша – бандит,

Он без руки, но с палкой.

Четвертый юноша убит,

Лежит на свалке.

Весна 1943

По улице Фурманова с базара в дождь

117. Из Гёте

E d e l k n a b e: Wohin! Wohin! Schone Mullerin!

Wie hei?t du?

M u l l e r i n: Liese.

О н: А ну-ка, девушка, постой!

Я удивительно простой.

Как тебя зовут?

О н а: Лиза.

О н: Куда ты, милая, идешь?

Зачем такой ужасный нож?

О н а: Затем, чтоб резать.

О н: Такая белая рука…

Кого же резать?

О н а: Петуха,

Готовить на ужин.

Я уберу свою кровать,

Потом мы сядем выпивать.

О н: А я вам не нужен?