Юнги

Он работал вторую неделю. На руках набил мозоли. К середине дня начинала болеть спина, и когда после отбоя ложился, засыпал мгновенно.

Пошли дожди. Северные лохматые тучи застилали небо. Воздух в лесу постоянно сырой. Когда дождь усиливался, юнги укрывались под деревьями. Но ветви были полны крупных капель, которые, тупо ударяясь о бескозырки и плечи, попадали за воротник, вызывая во всем теле неудержимую дрожь.

Иногда Гурькой овладевала тоска по родному городу, где много разного народа и хоть изредка можно сходить в кино. Здесь, на острове, пожалуй, тяжелее всего казалась оторванность от Большой земли. Здесь не было ни войны, ни мира. О войне юнгам рассказывали офицеры, и это поддерживало ребят, позволяло им сравняться в чувствах с бойцами фронта, которым тоже очень трудно.

Тосковал Гурька по отцу. Писем от него так и не было. Как-то он там, в госпитале? Выздоровеет ли? Увидятся ли они?

А разве его не тянуло побродить по лесу? Теперь у него была удочка, и в прошлое воскресенье он ходил на рыбалку. За какой-нибудь час он наловил много окуней, из них получилась прекрасная уха. При таком клеве он готов ходить на рыбалку каждый день. Все дни не уходил бы с озера. Хотелось пойти в лес, играть там на мягком, как перина, мху.

Но Гурька теперь собирал ягоды только во время короткого отдыха вблизи делянки, на которой заготовлялись дрова. А лес манил, звал идти дальше!

Лизунов часто уходил с Петушком в лес или на озеро и бродил там целыми днями.

Однажды они появились на делянке. Петушок полной горстью брал из бачка ягоды и отправлял в рот. Он выпячивал живот и ходил вразвалку, увешанный кистями черемухи и рябины. Вид у него был такой, что сразу можно догадаться: ничего-то он не боится, все ему нипочем.

Николай подошел к Гурьке и протянул ему ветку рябины. Гурька отщипнул несколько ягод, спросил:

– Цыбенко не боишься?

– А чего его бояться? Не съест. Судить нас

все равно не будут. Года у нас маленькие.

Гурька посмотрел на высокого, кривоногого Лупало, и тот, как бы отвечая на этот взгляд, сказал, растягивая слова:

– Судить не будут. Мы – юнги. Присяги мы

не принимали. И вообще, дети. Ха-ха-ха! Понятно?

Лупало смеялся густым басовитым смехом.

Тонко и заливисто, закинув назад голову и еще больше выпятив живот, ему подпевал Петушок:

– Хи-хи-хи!

Юнги молча смотрели на хохочущего Лупало и заливавшегося в неудержимом смехе Петушка.

Гурька заметил, что его одного угостили ягодами, и ему почему-то стало стыдно. Он повертел в руках ветку с пламенеющими ягодами рябины, швырнул ее на землю и сказал:

– Мы тут работаем, а вы ягодки собираете?

Что мы – ишаки за вас батрачить?

– А вы не батрачьте, – сказал Лупало. —

Работайте, но сочетайте полезное с приятным. Надо же отдохнуть, местным краеведением заняться. Ха-ха-ха!

– На фронте так говорят?

– Так то на фронте, – сказал Николай. —

Здесь не фронт. Зачем нас привезли сюда?

Гурька усмехнулся:

– Ягодки собирать.

Лупало бросил в широко открытый рот горсть ягод и, подойдя вплотную к Гурьке, вызывающе спросил:

– А ты что тут за начальник выискался? Выслуживаешься? Все равно в адмиралы не попадешь! На фронте!… Стучи топором, если тебя тут

вместо дятла поставили, а в чужие дела не суйся.

– А ты чего привязываешься? – возразил Гурька Лупало, меряя его взглядом. – Думаешь, напугаешь?

Николай примирительно сказал:

– Ладно! Чего ты в самом деле? Не хочешь ходить в лес – не ходи. Никто тебя силой не тянет.

– Ну и уходите отсюда!

– А мы отдохнуть тут желаем, – сказал Лу пало и уселся на ствол поваленной сосны. – Попробуй, прогони. Ха-ха-ха!

– Тебе еще влетит, – сказал Гурька Николаю. – Вот подожди, увидишь, как влетит. Выгонят из школы и правильно сделают.

– Выгонят, выгонят!… Посмотрим еще…

– Да на фронте тебя расстреляли бы как дезертира и предателя.

– Но-но – поднялся Лупало. – Поосторожней! Расстреляли бы!… А если будешь капать…

Подскочивший к Гурьке Петушок зашептал:

– Брось, Гурька. Не связывайся. Изобьет.

– Пускай попробует, – ответил Гурька и стал заколачивать в плаху клин.

15

Ваня Таранин был спокойный и несколько замкнутый мальчик. Он отличался большой аккуратностью. Рабочая форма на нем всегда была чистой: умел беречь обмундирование и любовно ухаживать за ним. Все юнги складывали обмундирование на ночь, как учил их командир смены. Но никто не умел этого делать лучше Таранина, как никто не умел лучше его заправить постель.

Командир роты старший лейтенант Стифеев после обхода палаток в числе лучших коек всегда называл койку Ивана Таранина. За образцовую опрятность и аккуратность он объявил Таранину благодарность перед строем.

Но рабочая форма – это все-таки рабочая форма. Если брюки немного широки в поясе, то этот недостаток устраняется при помощи брезентового брючного ремня. Он прочно закрепляет их.

Полотняная рубашка тоже иногда оказывалась великоватой. Но морской ремень с бляхой помогал навести порядок и здесь.

Другое дело – выходная форма: черные суконные брюки, синяя шерстяная форменка с воротничком. Если командование мирилось с недостатками в подгонке и этой формы одежды, то юнги никак не могли согласиться с тем, чтобы на них что-нибудь сидело не так, как положено.

Бушлат длинен и мешковат. Брюки внизу узки. Воротничок и тельняшка бьют в глаза свежестью – их хозяин совсем еще молодой моряк и ничего не испытал в морской жизни.

У моряков есть свои славные традиции, благодаря которым они снискали себе известность людей неустрашимых, привыкших бороться со стихией, стойких в бою, крепких в дружбе. И как только молодой человек оденет морскую форму, так все эти качества он считает неотъемлемой частью своей натуры. Так уже повелось. И поэтому форма для моряка – далеко не последнее во всей его жизни дело. Каждая деталь его формы – овеянный романтикой символ. Бескозырка с ленточками! Это же не фуражка или какая-то там шляпа. Муаровая с черными полосками гвардейская ленточка! Это слава, доблесть, геройство! А что написано на этой ленточке? Когда-то, очень давно, уходя в море, матросы писали на ленточке имя своей любимой. Теперь по надписи на ленточке можно определить, к какому именно отряду моряков принадлежит хозяин бескозырки.

А воротничок! Три скромные белые полоски на синем поле. Некоторые думают, что синий цвет воротничка и белые полоски на нем просто обозначают море и что-то вроде волн или пены. Пусть же знают несведущие люди: дело не просто в море. Три белые полоски – это символ трех великих побед русского флота под Чесмой, Синопом и Гангутом!

Тельняшка! Тоже символ! Символ морской души, всего лучшего, что заложено в ней. Моряк идет воевать на сушу, расстается с родным кораблем, с бушлатом и даже бескозыркой. Надевает на себя брюки, шинель, гимнастерку и металлический шлем сухопутного солдата. Но тельняшку он никогда не снимает.

Форменка, бушлат, брюки – все сидит на моряке по-особенному. Моряка издалека видно. На моряка все смотрят. И моряку совсем не все равно, как на нем сидит флотское обмундирование. У моряка душа не на месте, если в форме нет порядка. Традиции в Военно-Морском Флоте – великое дело! Они есть даже у каждого флота и флотилии. И опытный, много служивший моряк, даже не глядя на надпись на ленточке, а только по тому, как сидит бескозырка, сможет отличить североморца от балтийца, тихоокеанца от черноморца.

Ваня Таранин решил исправить недостатки в своей выходной форме. Новый воротничок он променял какому-то матросу на поношенный, с поблеклыми синими полями. Бушлат на нем сидел неплохо, потому что Ваня был высок и строен. Но вот брюки… Они были узки внизу и больше походили на смешные дудочки, чем на настоящие флотские брюки.

Кое– кто из юнгов пытался расширить брюки при помощи вставных клиньев. Но такой метод оказался устаревшим и непригодным. Во всех приморских городах комендантские обходы забирают «братишек-клешников», приводят их в комендатуру и заставляют тут же вырезать клинья ножницами.

Ваня Таранин узнал о совершенно новом способе. И, рассматривая свои суконные брюки накануне выходного дня, он сказал товарищам:

– Завтра с утра, конечно, объявят форму номер три. А какая у нас форма? Смех! Брюки не брюки… Макароны какие-то…

– Не по заказу шиты, – сказал Жора Челноков.

Петушок добавил:

– Матросы вон служат по нескольку лет, у них в баталерке свои кореши. Берут брюки на два, а то три размера больше. Из таких какие хочешь можно сделать. А вставить клинья – все равно заставят вырезать.

– Так можно же обойтись без клиньев, – сказал Ваня и приставил палец к губам: – Только, чур, не выдавать. Сегодня командир нашей смены Цыбенко говорит мне: «Ты, говорит, Таранин, аккуратный парень, ходишь всегда чисто. За аккуратность тебя командир роты хвалит. А вот посмотришь на тебя, когда ты одет по форме три… Нога у тебя крупная, а брюки – смешно смотреть. Не тот ты размер для себя взял». А я, говорю, не выбирал. Такие дали. «Знаю, говорит, у молодых всегда так. А хочется мне, чтобы ты примерным был всегда. И в рабочее время и в выходной.» Так как же быть-то, спрашиваю, товарищ старшина первой статьи? «Научу, говорит, только никому ни слова. Комар носу не подточит. Никакой обход не придерется». И знаете как? – Ваня поднял матрац и достал из-под него фанерную дощечку. – От вас я все равно не скрою. Только смотрите, ребята, никому ни слова. Старшину не подведите.

– Да ладно тебе, – перебил Ваню Челноков. – Чего уж там…

– Могила! – поддержал Жору Петушок.

– Ну то-то. А все очень просто. Надо низы брюк намочить и сырые натянуть на дощечку. На фанере они растянутся, а потом в таком виде и высохнут. Можно любой ширины сделать.

– Здорово! – воскликнул Петушок. – Давайте сейчас же сделаем.

– Раз без клиньев, значит, можно, – согласился Жора.

16

Утром выходного дня в лагерь пришел начальник школы юнгов Абрамов, начавший службу на флоте еще до революции.

Увидев его, дежуривший по лагерю замполит первой роты лейтенант Соколов вдохнул всей грудью и, напрягаясь до последнего предела, раскатисто скомандовал:

– Сми-и-ррно!

Стоявшие у палаток юнги подтянулись, повернулись в сторону начальника школы.

Лейтенант Соколов приложил руку к фуражке.

– Товарищ капитан первого ранга, дежурный по лагерю лейтенант Соколов.

Он сделал шаг в сторону, повернулся во фронт, давая дорогу начальнику школы, и, когда Абрамов негромким спокойным голосом скомандовал «вольно», так же во весь голос повторил:

– Вольно!

Начальник школы поздоровался с Соколовым и пошел вдоль палаток и строящихся землянок. Острое лицо его с прямым нависающим носом и густыми седыми бровями было спокойно.

Он знал, что кое-кто из юнгов отлынивает от работы, бродит по лесу, что с камбуза пропадает посуда, и начальник столовой ходит по лесу и берегам озер и собирает разбросанные там бачки, миски и чумички.

Гурька Захаров в этот день был дневальным по роте. Офицеры остановились около палатки, в которой находился ротный наряд.

Гурька слышал, как начальник школы спросил командира роты старшего лейтенанта Сти-феева;

– Когда закончите строительство землянок?

– Через три дня закончим.

– Хорошо. Через два, дня откроем новую столовую. Самое трудное останется позади. Учебные кабинеты готовы к занятиям. Сегодня надо показать их юнгам. Да… А вот с дисциплиной…

Стифеев попросил:

– Разрешите?

– Говорите.

– При отборе ребят на местах допущены

ошибки. Брали всех, кого попало. В школу пришли… – Стифеев замялся, потом продолжил: —

Вместе с хорошими ребятами в школу попало немало хулиганов. Я полагаю, что мы должны избавиться от них. Пускай будет меньше, но лучше.

– Все?

– Все.

– Наших юнгов, – сказал лейтенант Соколов, – война поставила в исключительные условия. Тяжелые условия, я имею в виду. Многие из них являются настоящими детьми войны. Родители их погибли на фронте или во время налетов вражеской авиации на тыл. Эти ребята по нескольку месяцев бродили по дорогам, беспризорничали, пока их не подобрали…

– Тем более они должны бы… – перебил своего заместителя Стифеев.

Капитан первого ранга качнулся на носках, пожевал губами и, очевидно, не желая слушать, что еще скажет командир роты, приказал:

– Постройте роту.

– Есть построить! Первой роте строиться!

Дежурный по роте подхватил команду старшего лейтенанта:

– Первой роте строиться!

Гурька засвистел в боцманскую дудку, которая у него висела на шее, и, обходя палатки, кричал во весь голос:

– Первая рота, выходи строиться!

Через несколько минут первая рота выстроилась.

Старший лейтенант скомандовал:

– Рота, смирно!

Бросив короткий взгляд на застывшие шеренги юнгов, как бы проверяя, четко ли они выполнили его команду, он подошел к начальнику школы и доложил:

– Товарищ капитан первого ранга, по вашему приказанию первая рота построена!

Абрамов, держа руку у козырька с золотыми лавровыми листьями, поздоровался с юнгами бодрым, хорошо натренированным на командах голосом:

– Здравствуйте, товарищи юнги!

Ребята удивились силе в голосе старого человека, и желая не остаться перед ним в долгу, громко ответили:

– Здраст, товарищ капитан первого ранга!

Но хорошо получилось только «здраст», а остальные слова рассыпались горохом, вразнобой.

– Отставить! – скомандовал капитан первого ранга и поздоровался еще раз.

Рота на мгновение застыла, а потом не быстро, но дружно ответила:

– Здраст, товарищ капитан первого ранга!

На этот раз начальник школы остался доволен.

Потом рота приветствовала его на ходу, делала повороты налево, направо, кругом, разбегалась и собиралась снова.

Гурька стоял в стороне, у палатки, и удивлялся. Собственно, удивляться, может, было и нечему. Строевой подготовкой юнги занимались редко. И все-таки он никак не думал, что рота ходит так плохо. Со стороны всегда виднее.

Когда рота делала поворот кругом на ходу, юнги почему-то вдруг спотыкались, хотя дорога была сухая, сбивались с ноги и некоторое время смешно семенили, приноравливаясь к шагу впереди идущих, те тоже сбивались, и все налаживалось только после того, как командир роты начинал давать счет, растягивая слова:

– Ать, два-а, три-и! Ать, два-а, три-и!

Ходите вы пока плохо, – сказал начальник школы роте. – Разболтанности у вас много. И это не случайно. Дело не только в том, что вы еще мало занимались строевой подготовкой. А недисциплинированности у вас хоть отбавляй. Вот, пожалуйста, посмотрите…

Он приказал выйти из строя нескольким юнгам, которых заметил раньше. Среди них были Ваня Таранин, Жора Челноков и Петушок. На Агишине болтались такие непомерно широкие брюки, что он сам вместился бы в каждую из штанин.

– Что это такое? – спросил начальник школы, обращаясь к стоящим перед строем юнгам. – Вы думаете, это хорошо, красиво? Безобразие, вот что это такое! Клешники на флоте давно уже перевелись, и вам ли, юнгам, возрождать старое, плохое, чему советские моряки объявили войну с первых лет Советской власти? Вы изуродовали свою форму! Тяжелое, суровое время переживает наша Родина. Идет жестокая война с гитлеровскими захватчиками. Условия у нас здесь такие, что мы не смогли пока хорошо подогнать на вас обмундирование. Но это временно. Подготовимся к началу учебных занятий, займемся и формой. А вот такие юнги не понимают этого. Стараясь щеголять широким клешем, они портят обмундирование. Ваши отцы и братья, не жалея собственной жизни, дерутся с врагами Родины – немецкими захватчиками. Пройдет немного времени, и вы станете рядом с ними. Флот в вашем лице должен получить стойких, мужественных моряков, способных преодолеть любые трудности и победить врага. А некоторые из вас напугались, не выдержали первых испытаний здесь, в школе. Поведение таких юнгов не достойно их звания и марает флотскую честь!

Здорово пристыдил начальник школы клеш-ников и бродяжек, которые целыми днями гуляют

по лесу, таскают с камбуза посуду и не работают вместе со всеми.

Ваня Таранин стоял с опущенной головой и красным от стыда лицом. Про себя он решил, что больше никогда не будет так делать, и в душе ругал Цыбенко.

Петушок тоже опустил рыжую голову. Но серые глаза его с хитринкой посматривали на юнгов и начальника школы. На лице его появилась улыбка, простая, невинная: дескать, что мы такого особенного сделали?

17

Строительство землянок закончилось, и юнги перебрались в них из палаток.

В своей палатке Лупало заставлял товарищей ходить для него на озеро за водой, чистить его ботинки, добывать на раскурку газет. Ослушаться Лупало боялись – побьет. А бил Лупало умело. Не то чтобы нос расквасит или синяк поставит. Нет. А так, что и следов не оставит. После этого юнга побоится следующий раз ослушаться.

Лупало и в землянке вел себя по-прежнему. Петушка сделал своим ординарцем. Что Лупало Петушку скажет, то он и сделает.

– Жорка, – сказал как-то Лупало Жоре Челнокову, который рассматривал только что полученный учебник по двигателям. – Сходи за дровишками.

– Сходи сам. Что ты за командир?

Лупало поднялся с кровати:

– Я не командир. А раз говорю сходи, значит, сходи и принеси.

– Не пойду.

– Не пойдешь? Хорошо.

Лупало вышел из землянки.

– Петушок! – позвал он Агишина, занятого чисткой Лупаловых ботинок. – Иди сюда.

Они переговорили о чем-то, и Лупало вернулся в землянку.

Двое юнгов играли в шашки. Лупало подсел к ним, посмотрел и сказал, обращаясь к Толе Носову, который только что выиграл партию:

– Давай, Толька, играть в щелчки.

– Как это в щелчки?

– А просто. Кто проиграет, тому щелчки.

– Да, с тобой только и играть…

– А что со мной? Я проиграю. Вот увидишь, проиграю. Ты здорово играешь. Сколько сухарей у тебя останется, столько и щелчков мне дашь.

Толя, действительно, играл в шашки хорошо и в шашечных турнирах всегда выходил победителем. Но играть с Лупало он боялся. Если такому верзиле проиграешь, он таких всыплет!…

– Давай без щелчков, – предложил Толя.

– Без щелчков неинтересно. Да ты что, боишься проиграть мне?

– Вовсе не боюсь.

– А вот давай, давай…

Лупало начал расставлять шашки. Толя был честолюбив и решил во что бы то ни стало выиграть у Лупало. Неплохо всыпать несколько щелчков этому нахалу.

Первую партию Лупало проиграл. У Толи на доске остались четыре простые шашки и дамка.

– Ну вот, – сказал Лупало, – я же знал, что ты выиграешь. Сыпь мне свои орехи.

Он подставил голову.

Толя дал Лупало девять щелчков.

– Давай, Толька, лупи меня, раз ты такой сильный, – сказал Лупало и снова взялся за шашки.

Толя хотел отказаться играть другую партию. Честолюбие его было удовлетворено. Но Лупало сказал, что Носов должен сыграть с ним еще одну партию, иначе с его стороны будет нечестно.

Начали играть. Теперь Лупало играл по-другому. Очень скоро одна его шашка пробралась в дамки. Толина же шашка прочно засела в правом углу на половине доски противника. Толя уже не мог играть как следует. Он смотрел на сильные с широкими толстыми ногтями пальцы Лупало, когда тот передвигал шашки, и мысленно подсчитывал вероятное количество щелчков, которые влепит ему Лупало.

– Так. Подсчитаем, – сказал Лупало выиграв партию. – Так… десять. Да за две дамки по пяти – тоже десять. И два сухарика. Всего двадцать два щелчка. Подставляй лоб, Толик.

– Ну, уж и лоб, – сказал Толя и покраснел. – Я тебя щелкал в голову.

– Хорошо. Я спорить не буду. В голову так в голову. Все равно подставляй ты мне. Не за то мать сына ругает, что играет, а за то, что отыгрывается.

А я отыгрался. Давай…

Лупало щелкал здорово. Он бил с размаху, так, что у Носова звенела голова. После каждого щелчка Толя все глубже вбирал ее в плечи, пытался закрываться руками, но Лупало кричал:

– Убери руки!… Четыре… пять… шесть… Терпи, казак, атаманом будешь. Восемь… терпи… девять… десять…

Толя совсем сполз вниз, и голова его была у самого края стола.

Лупало пожалел его:

– Ладно, хватит пока. Дюжина останется за тобой. Это вроде американки будет. Попрошу что – исполнишь. А не исполнишь – получишь остальную дюжину. Давай еще сыграем. Ты тоже можешь отыграться. Тогда квиты будем.

Но Толя играть отказался, решив, что лучше пока побыть у Лупало в долгу. Он тер пальцами голову и с боязнью посматривал на довольного противника.

В это время Петушок затеял возню с Жорой Челноковым. Наверное, полез драться. Но Жора сильнее Петушка, и тот заплакал.

– Ты чего обижаешь его? – вмешался Лупало. – Я вот тебе покажу, как обижать маленьких…

Лупало повалил Челнокова на койку и загнул ему такие крутые салазки, что у того спина чуть не сломалась.

– Но, Жорка! – Кричал Лупало, усаживаясь на загнутые Жорины ноги. – Но! Не хотел пойти за дровами, поезжай за ними на собственных санках! Поехали!

Издевательств Лупало над товарищами Гурь-ка не мог стерпеть. Он схватил железный прут, что лежал у печки и служил вместо кочерги, подскочил к смеющемуся наезднику и, замахнувшись, сказал:

– Слазь!

– А тебе чего надо? – спросил Лупало, строго посмотрел на Гурьку.

– Слезай, говорю, а то врежу!

Лупало отпустил Челнокова и встал перед Гурькой.

– Тебе чего надо? – снова спросил он, чуточку сузив свои рыжие глаза, в которых светился злой огонек.

– Такой дылда, а обижаешь слабее себя.

– А ты что? Сильнее меня?

– Не сильнее, а не боюсь. А будешь драться…

Лупало выхватил у Гурьки прут:

– А вот посмотрим…

Швырнул прут в сторону и схватил Гурьку за грудь.

В это время в землянку вошел Митя Коробков и сказал:

– Отставить, Лупало.

– Ладно, – сказал Лупало и отошел к своей койке. – Как аукнется, так и откликнется.

18

Занятий юнги ждали, как праздника.

Наконец, наступил первый день учебы.

Гурька проснулся еще до побудки. В землянке было темно. Сквозь небольшое оконце виднелся кусочек неба с холодно поблескивающими звездами.

Гурька повернулся в постели и услышал, как на койке справа зашевелился Митя Коробков. Слева спал, посапывая, Николай.

– Сколько сейчас времени? – спросил Гурь

ка Митю.

– Скоро, наверно, подъем.

Гурька поднялся и, стараясь не шуметь, начал одеваться. На других койках тоже ворочались. Гурька подошел к выключателю и зажег свет. С подушек поднялось сразу несколько голов.

– До подъема двадцать пять минут, – сказал Ваня Таранин, посмотрев на ручные часы.

Гурька вышел на улицу и увидел сквозь предутреннюю мглу, что около других землянок тоже мелькали фигуры юнгов.

Когда прозвучал сигнал подъема, вторая смена была уже на ногах. Юнги заправляли койки, чистили ботинки, умывались.

Старшина Цыбенко тоже проснулся и оделся. Понимая настроение ребят, он не упрекал их за нарушение распорядка и сам спешил побриться до построения роты.

– Выходи на зарядку!

Обычно на утреннюю зарядку шли неохотно. Еще не освободившись от сна, юнги потягивались, пережидали друг друга, чтобы не стоять на утреннем прохладном воздухе. Сегодня все было иначе. Быстро выбежали из землянки, построились и все упражнения выполнили с особым усердием.

Потом построилась вся рота. В руках у каждого юнги пачка книг и тетрадей. Старший лейтенант Стифеев поздравил юнгов с началом учебы, и они кричали громко и радостно:

– Ура! Ура! Ура!

Позади осталось короткое, но трудное время строительства землянок и заготовки дров. Теперь в лесу работала хозяйственная команда. А юнги будут учиться.

Гурька слышал, как у него бьется сердце. Так оно, кажется, никогда не билось.

До учебных корпусов в Савватьеве шли с песнями.

– Не слышу ноги! – крикнул командир роты, когда подходили к управлению школой, и в его голосе юнги угадали то же волнение, которое переживал каждый из них в эту минуту.

Рота подтянулась. Четко, сразу на всю ступню, ставится нога. В рядах ни шороха. И кажется, что по дороге идет один большой-большой человек, звонко в утренней тишине печатая шаг:

– Так!… Так!… Так!…

– Рота, стой! Нале-во! Смирно! Равнение на середину!

Кругом еще темно и ничего не видно, но Гурька догадался, что роту встретил кто-то из командования школой. Вот слышно, как старший лейте-нант Стифеев четким строевым шагом подошел к встретившему роту и громко доложил:

– Товарищ капитан первого ранга, первая рота к учебным занятиям готова!

19

Первым был урок по устройству корабля. Преподаватель капитан-лейтенант Читайлов до войны работал в торговом флоте. Полный, круглолицый, он вошел в класс, и Петушок, дежуривший в этот день по классу, доложил ему о готовности смены к занятиям.

– Вы – будущие моряки, – начал урок Читайлов немного сипловатым голосом. – Будете служить на кораблях. Корабль для моряка то же, что родной дом. Но можно ли жить в доме, да еще в родном, и не знать, как он устроен?

– Устройство корабля вам надо знать, как пять своих пальцев. Тогда вы не будете путать форштевень с ахтерштевнем и шпангоут с ран гоутом[4]…

Вторым уроком в этот день было устройство двигателей.

Инженер-капитан Вукулов, который вел этот предмет, рассказал юнгам о подвигах североморцев, о блестящих торпедных атаках Героя Советского Союза Шабалина, топившего вражеские корабли в Баренцовом море, о подвигах Колышкина, Лунина, Фисановича. И хотя о самом предмете – двигателях – Вукулов на этом первом занятии не сказал ни слова, юнги знали, что по его предмету им придется заниматься как ни по какому другому. В перемену Петушок подошел к висевшему на стене плакату, на котором был изображен в красках в разрезе двигатель, и стал объяснять Ване Таранину:

– Вот эта штуковина толкает вот эту пустяковину, а эта пустяковина крутит вот эту ерундовину. Ясно?

Следующим был русский язык. С ним ребята меньше всего ожидали встретиться в школе юнгов. А в расписании занятий на следующие дни недели стояли еще физика, химия, математика. Петушка это смущало. Почти со всеми этими предметами он был в неладах. И зачем ему русский язык на флоте? Он достаточно научен грамоте, чтобы прочитать любую книгу.

Прозвенел звонок на урок.

Юнги уселись за столы, готовые снова подняться по команде дежурного. Они еще не знали, кто у них будет вести русский язык, и появление нового преподавателя ждали с интересом. Петушок хотел бы выкинуть какую-нибудь шутку при первом знакомстве с ним, но ничего не мог придумать. К тому же он сегодня дежурил по классу.

Вошел замполит роты лейтенант Соколов. Петушок подумал, что он, вероятно, обходит все классы в первый день занятий, и поэтому скомандовал: «Встать!», как этого требовал устав при появлении офицера. Докладывать ему о готовности смены к занятиям он не собирался.

Лейтенант стоял и чего-то ждал. Потом он спросил Петушка:

– Ну, а дальше?

– Что дальше, товарищ лейтенант?

– После команды «встать» при появлении преподавателя в классе что дальше надо сделать?

– Преподава-а-теля? Так ведь вы…

– Я буду вести у вас русский язык.

Петушок растерялся еще больше. В горле у него запершило, он откашлялся и совсем тихо, срывающимся голосом скомандовал:

– Смирно! Товарищ лейтенант, вторая смена к занятиям готова. Дежурный по классу юнга Агишин!

– Вольно! Садитесь.

20

Петушка увезли в госпиталь. Диагноз – дизентерия: то ли наелся всякой лесной снеди, то ли по другой причине. Заболело еще несколько юнгов. Зараза быстро распространялась. Из городка ежедневно приходила санитарная машина и увозила в госпиталь больных.

Врачи всюду сыпали хлоркой, советовали юнгам пить только кипяченую воду. Не все юнги слушали эти советы. Иные, заболев, старались скрыть болезнь: боялись попасть в госпиталь. Там продержат больше месяца, отстанешь в учебе, и потом трудно будет наверстать упущенное. И вообще противны все эти медицинские клизмы и уколы. Чего ради из-за какого-то поноса позволять колоть себя по нескольку раз в день?

Врачи ежедневно обходили землянки и спрашивали, есть ли больные.

Между юнгами строго соблюдался неписаный закон: не выдавать. Кто нарушал его, тот терял уважение среди товарищей. Поэтому, хотя юнги и знали, кто из них болен, но не выдавали их врачам, пока страшные боли не заставляли больного самого обратиться в санчасть.

Однажды вечером, когда смена занималась самоподготовкой, в землянку вошел дневальный по роте и сказал, что старший лейтенант Стифеев приказал явиться к нему командиру смены. Цыбенко в это время в землянке не было. Он уехал зачем-то в городок, оставив за себя Гурьку.

Гурьке пришлось пойти к командиру роты.

У командира сидели два врача в белых халатах.

Гурька доложил:

– Товарищ старший лейтенант, заместитель

командира второй смены юнга Захаров по вашему

приказанию явился.

– Ты здоров, Захаров? – спросил Стифеев.

– Так точно. Здоров.

Стифеев пристально посмотрел Гурьке в лицо.

– А больные в смене есть?

Гурька смутился. В смене был болен Толя Носов. Сказать об этом – значит, нарушить закон товарищества. Но и обманывать нельзя. Старший лейтенант ему доверяет. Его слово для Гурьки должно быть законом. А Гурька возьмет и обманет его? Вспомнился отец. Разве отец скажет неправду своему боевому командиру?