Полуденный бес

– Этот развратник, – продолжает его обличитель, – совратил и погубил мою дочь! Мое единственное чадо и радость всей моей жизни!

– Это ложь! – кричит Недошивин. – Пусть сюда придет Надя и скажет вам, что он лжет!

– Она здесь, сатана!

С остановившимся сердцем Иван Платонович видит, как Аренский поднимает над толпой на вытянутой руке, как на блюде, окровавленную голову Нади. Он сразу узнает ее, потому что волосы на голове собраны короной. Вдруг сенатор замечает, что голова жива. Она обольстительно улыбается ему красными, как у классной дамы, губами. Но за ними нет зубов. Только черный, дымящийся рот.

– Держи, ирод! – кричит учитель и хохочет. Он швыряет голову в Недошивина. Она не долетает до цели, падает в толпу. Люди смеются, подбрасывают ее. Голова летает по храму, как мяч.

Недошивин проснулся.

Было солнечное утро.

Во дворе мальчишки с глухим стуком гоняли мяч.

Раздался звонок. Облачаясь в халат, Недошивин вспомнил, что нынче воскресенье и он, по своему обыкновению, отпустил прислугу на весь день. Придется самому открывать дверь. В мягких тапочках он выбежал в прихожую. На пороге стояла Наденька.

Отец предлагает свою дочь

Все было так стремительно…

Ах, если бы кто-то спросил Наденьку: что она делает? Зачем назвалась незнакомому мужчине девичьей фамилией? Неужели только потому, что стеснялась своего известного, но пожилого мужа? И как она могла позволить увезти себя из порта? Как она могла?!

Но и если бы Надю спросили, зачем четыре года назад она дала согласие на брак с Недошивиным, которого не любила, которого даже не уважала, чувствуя, какие темные страсти она возбуждает в этом старичке, зачем притворялась в постели в ответ на его страсть, которой он сам же потом стыдился? И наконец, если всё это было так, почему она так желала иметь от него ребенка и рисовала в голове туманный образ святого семейства? Ведь она понимала, что никакой святостью тут не пахнет. Была старческая похоть с одной стороны и равнодушный расчет – с другой. Но тогда для чего она отправилась в Кронштадт, надеясь на помощь всенародного батюшки? И на это Надежда Павловна тоже не смогла бы ответить…

Вот так же, как сегодня Вирский, в тот роковой день вез ее на извозчике Недошивин…

Утром к ним на квартиру приехал директор гимназии, противный, толстый тип, похожий на Чичикова и Собакевича одновременно. Брызжа слюной из дурно пахнувшего рта, он орал, что выгонит Павла Фомича, если тот не придумает какой-нибудь способ загладить перед Недошивиным свой безобразный поступок. Аренский отказался.

– Как! – неискренно возмущался Недошивин. Он слушал сбивчивый рассказ Нади и рассматривал ее всю – всю! всю! – от собранных в тугую косу блестящих каштановых волос до слишком маленьких для ее высокой ноги лакированных ботиночек с калошами, которые он сам помогал ей снять в прихожей. – Как! – говорил он. – Этот негодяй посмел оскорблять вашего отца в вашем присутствии! Да он вылетит у меня из гимназии раньше любого учителя!

Недошивин с ужасом понимал, что говорит с девушкой не как почтенный сенатор, а как тот юнкер, что вальсировал с Наденькой на вчерашнем балу. Она это тоже заметила и немножко удивилась. В то же время на ее еще детском личике промелькнуло странное выражение… Казалось, каким-то зарождавшимся женским чутьем она поняла, в чем дело. Поняла и совершенно успокоилась.

– Правильно ли я вас понял, – справившись с собой, произнес Иван Платонович, – что вы пришли просить, чтобы я простил Павла Фомича за вчерашнее? Но мне не за что его прощать, мадемуазель! Англичане в таких случаях говорят: “It happends”. Со всяким случается.

Наденька радостно вспыхнула.

– Тогда позвольте сказать господину директору, что вы простили папу!

– Нет и еще раз нет! – решительно сказал Недошивин. – Я не прощаю его. Прощение означает, что я был оскорблен, но это совсем не так. Я не вижу дурного в том, что счастливый отец слегка… перебрал на торжестве своей единственной дочери.

Она холодно поблагодарила его и встала, чтобы уйти. В ее глазах читались упрек и обида.

– Что-то не так, Надежда Павловна?

– Ах, оставьте! – со слезами воскликнула она. – Вы прекрасно знаете, что директора не устроят ваши слова, да еще и переданные мной! Он ждет папашиного унижения и вашего великодушия. Ведь у вас репутация демократа. Если вы простите пьяного учителя, то на всё остальное в нашей школе будете смотреть сквозь пальцы. Вот чего ждет от вас директор. А вы умываете руки. Что ж, это ваше право. Вы не обязаны второй раз снисходить к папе.

Недошивин не ожидал встретить в этой девочке такое психологическое чутье. Она угадала в нем самое тайное и слабое место. В самом деле, он не желал ввязываться в эту глупую историю. По крайней мере, не желал этого ради одного Аренского, который теперь вызывал в нем только раздражение.

– Постойте! – решительно сказал он. – Мы вот как поступим! Мы немедленно отправимся к Павлу Фомичу и объяснимся с ним начистоту. Ну а с директором я буду иметь отдельный разговор!

На этот раз смутилась она…

– Вы пойдете к папе? Но он в таком состоянии… А вдруг… Боже, что я говорю! Вдруг папаша… не захочет вас принять?

– Ерунда! – засмеялся Недошивин, снова чувствуя себя в своей тарелке. – В таком случае считайте, что в гости меня пригласили вы!

Аренские жили на Сухаревке. Взяв извозчика, они с Наденькой обогнули Страстной монастырь и пересекли Неглинную. Навстречу, шатаясь, шли два подвыпивших господина. Когда коляска поравнялась с ними, один из них бросил мутный взгляд на сенатора и грязно выругался.

– Видал миндал! Старикашечка девочку в номера повез! Не рановато ли ей, отец?

Недошивин пришел в бешенство. Он хотел спрыгнуть с коляски и поколотить мерзавца, но почувствовал, как тяжелая ладонь девушки уверенно легла на его колено. Его ноги точно косой скосило. Он опустился на скамью и долго боялся взглянуть не только на девушку, но и на свое колено, которого коснулась ее ладонь. Тогда Недошивин окончательно понял, что влюбился. Как это глупо! Как это банально!

Дверь открыла женщина лет сорока, в старинном чепце, с грубым мужским лицом и сизой бородавкой на носу. Это была Лукерья Фоминична, старшая сестра и приживалка Павла Фомича.

– Где папа? – тревожно спросила Надя.

Лукерья Фоминична испугалась. Бородавка на носу из сизой стала малиновой.

Павел Фомич возник в дверном проеме как привидение. Увидев его, Надя закрыла лицо руками и, не говоря ни слова, бросилась в свою комнату. Аренский был вызывающе пьян. Ноги едва держали его. Редкие седые волосы на затылке были смешно всклокочены, а на синюшном лице пунцовели глубокие порезы от бритвы. Он был похож на вставшего из гроба и уже несвежего покойника. И по всей квартире стоял покойницкий, тошнотворный запах. Скрестив на груди руки, учитель безумно взирал на гостя.

– Здрас-се… вашес-ство! – пробормотал он с улыбкой.

– Папа! – рыдая, прокричала из своей комнаты Надя. – Ведь ты мне поклялся!

– Молчи, дочь моя! – внятно произнес Аренский. – Молчи! И… прости!

Бочком подскочив к гостю, он зашептал ему в ухо:

– Бедная! Хотела нас помирить-с! Но я не держу на вас зла. Впрочем, я зарапортовался. Кажется, это вы на меня сердитесь. Господин директор говорил что-то о сатисфакции. Извольте, я готов-с! Вот вам рука дворянина!

– Вы бредите! – сказал Недошивин, с отвращением отворачиваясь.

– Брежу! Вы правы, ваше сиятельство! А все потому, что раздавлен и уничтожен! Верить ли глазам моим? Кто стоит предо мной? Юпитер, громовержец! И где? В этом убогом жилище с тараканами… да-с! Тараканами и клопами-с! Вы, может быть, не знаете, ваше-с-ство, что такое клопы? Это такие ужасно мелкие насекомые. Но они пребольно кусаются по ночам. Они сосут человечью кровь-с! И даже моей дочери! Вообразите: нежное тело, еще горячее после сна, а нем клопы! Десятки омерзительных кровососов… Старуха! – крикнул он сестре. – Отдай ключи от буфета!

Ворча себе под нос, Лукерья Фоминична дала ему ключи.

– Возьми, батюшка! А и ты не больно молоденек! Вона, волос на голове не осталось. Только что водочку пьешь, как молоденький…

Схватив ключи, Павел Фомич направился к буфету. Со страдальческой миной на лице он выпил подряд три рюмки водки и, вернувшись к сенатору, заговорил с ним уже без прежней фамильярности. Недошивин отказался от чая, но сел и закурил, дожидаясь, пока Аренский выпьет горячего кофе. Семья учителя жила тесно, в трех небольших комнатах. Но в квартире было чисто и уютно. Если бы не несчастная болезнь Павла Фомича, можно было бы говорить об относительном благополучии этой семьи. Гимназического жалованья хватало и на проживание, и на ежегодную аренду загородного дома. Павел Фомич запил после смерти жены. И с тех пор запивал часто, впадая или в тупое бессилие, или в беспричинную ярость. В такие дни одна Надя имела над отцом некоторую власть.

– Ваша дочь рассказала мне о визите директора, – без обиняков начал разговор сенатор. – По моему первому впечатлению от него, это не самое удачное новое назначение.

Павел Фомич посмотрел на него с благодарностью.

– Надеюсь, этот разговор останется между нами, – продолжал Недошивин. – Не потому, что я боюсь говорить человеку правду в лицо. Но нельзя доверять первым впечатлениям. Однако, согласитесь, он вправе требовать от вас известных норм приличия в отношении к вышестоящим чиновникам вроде меня. Будем откровенны, Павел Фомич! Пьянство самый распространенный порок среди учителей. Но до тех пор, покуда это не мешает исполнению их обязанностей, никто не имеет права требовать от человека отказаться от вредной привычки. Никто… кроме его домашних. Павел Фомич, дорогой! У вас взрослая дочь! Какая это умная, чистая, добрая душа! Пожалейте ее! Откажитесь от проклятой водки! В конце концов, лечитесь!

– Надежда! – крикнул Павел Фомич. – Подите с Лукерьей, погуляйте! Нам с Иваном Платоновичем нужно поговорить наедине.

Когда женщины ушли, учитель вскочил и стал ходить по комнате.

– Меньше всего я боюсь потерять свое место, – наконец сказал он.

– Ну вот! – вздохнул Недошивин. – Вы опять гордитесь…

– Не то, не то! Месяц назад доктора подписали мне смертный приговор. Мне осталось совсем недолго.

– Так нужно идти к другим докторам! – потрясенно воскликнул Недошивин.

Аренский тяжело опустился на стул. Только сейчас Иван Платонович заметил, как болезненно истончилось лицо учителя с момента их первой встречи.

– Вы были прямодушны со мной, Иван Платонович. Позвольте и мне без обиняков. Больше всего на свете меня беспокоит судьба Наденьки. Это единственное существо, которое удерживает меня на этом свете. Нет, смерти я не боюсь! Я боюсь нищеты для своей дочери! И потому спрашиваю вас прямо, как мужчина мужчину. Вы… любите мою дочь? Не отвечайте сразу! Но только знайте, что если вы ее любите… Словом… Знайте, это лучшее, на что я мог бы надеяться. Да, черт вас возьми! Да, я, несчастный отец, предлагаю вам свою дочь в жены!

– Вы с ума сошли! – пробормотал Недошивин, чувствуя при этом, как радостно колотится его сердце.

– Простите… И за мой глупый танец на крыльце, и за мое постыдное предложение. Простите… И… это всё…

Несколько секунд они молчали. Недошивин пытался понять: в каком состоянии пребывает этот человек? Что если это белая горячка? Предположим, он сознается в любви к его дочери, а в ответ получит новый пьяный бред. А если не сознается? Сейчас он с последней ясностью понимал, что не сможет прожить без Нади и дня. Так не лучше ли закрыть глаза и прыгнуть в омут, чем ходить по краю обрыва, не в силах оторвать взгляд от черной, но такой манящей глубины?

– Да, я люблю вашу дочь, – твердо сказал он.

Павел Фомич вспыхнул. Щеки его зажглись румянцем, а протянутая рука дрожала так сильно, что Недошивину пришлось ее ловить.

– Я был уверен в этом! Я заметил вчера, какими глазами вы смотрели на Наденьку. Это ничего, что вы старше! Я нынче же поговорю с ней! Ах, какая она умница! Вся – в покойницу мать! Вы еще оцените ее.

– Уже оценил, – сухо сказал Недошивин. Самообладание вернулось к нему. – Не нужно ничего говорить. Я сам объяснюсь с Надеждой Павловной и сделаю это тогда, когда сочту нужным и своевременным. А вы немедленно в Висбаден.

– Как скажете, благодетель, – неприятно заюлил Павел Фомич. Казалось, если бы был он собачкой, он замахал бы хвостиком. – Хоть в Висбаден, хоть к черту на рога! И пить брошу! Сегодня же!

Недошивин помрачнел. Тяжелое чувство овладело им. Немного покалывало сердце, и страшно болела голова.

В Германию они отправились втроем: Надя, Иван Платонович и сильно осунувшийся после недели трезвости Аренский. Очень скоро Надя и Недошивин вернулись в Москву с гробом Аренского. Через год, выдержав траур по отцу, Наденька стала женой Ивана Платоновича…

Падение

Все произошло так стремительно…

– Аренская? – недоверчиво переспросил ее Вирский на палубе катерка, отходившего от Кронштадта. – Знакомая фамилия! Дайте-ка вспомнить… Ну конечно! Учитель географии Павел Фомич Аренский! Когда-то он брал у меня уроки спиритизма. Мечтал пообщаться со своей покойной женой. Я слышал, что его дочь стала женой знаменитого сенатора Недошивина.

– Это другая Аренская, – запутавшись в безнадежном вранье, возразила Надя.

Вирский посмотрел на нее с сомнением и интересом. Лицо Нади пылало. Схватившись за поручни, как утопающий за соломинку, она впилась глазами в свинцовые волны и смотрела на них долго, не моргая, словно хотела остудить в них горящий от стыда взгляд.

Потом, когда непоправимое случилось, она старалась убедить себя, что истинной причиной ее падения является Иван Платонович. Он и был, сам того не подозревая, настоящим змием-искусителем. Вирский явился уже на готовое. Ей не следовало выходить замуж за пожилого человека! Нужно было еще тогда, в Висбадене, объясниться с отцом, когда он, непрерывно кашляя, старался улизнуть от них под любым предлогом, оставить ее наедине с женихом, который смущался и не знал, о чем говорить. Отец гаденько подмигивал им и хихикал с довольным видом. Он словно продавал свою дочь. О да, он желал ей счастья! Он боялся за ее будущее! Боялся, что ей придется много и тяжело работать.

Боже, какую она сделала глупость! Но все-таки она хотела иметь от него ребенка. Да, хотела! Но его-то как раз и не было.

Однажды в их квартире появилась сестра Ивана Платоновича из Петербурга. Она жила у них неделю и все это время обучала Наденьку, как ей вести себя с пожилым супругом, а брата – как не наскучить молодой жене. В конце концов, посовещавшись с Надеждой, Недошивин намекнул сестре, что ее визит затянулся, посадил на поезд и отправил домой. Но перед отъездом она успела сказать Наде то единственное, к чему она всерьез прислушалась.

– Поезжай к Иоанну Кронштадтскому. Только он тебе поможет!

Легенды о Кронштадтском достигали ее слуха и раньше. В отличие от мужа Надя была верующей. Она исправно посещала церковь, молилась перед сном и демонстративно закрывала уши, когда Иван Платонович позволял себе в ее присутствии насмешливо отзываться о церковниках. Слова сестры Недошивина взволновали ее, и она решила встретиться с Кронштадтским и поговорить с ним. Сестра Недошивина обещала свое содействие. Иван Платонович сердился, но тоже обещал помочь.

– Знаю я этого всероссийского батюшку! – иронически говорил он. – Корчит из себя святошу, а сам падок на влиятельных людей и никогда не отказывает им в личной встрече. Я уже телеграфировал кому следует. Можешь быть уверена, в Кронштадте тебя встретят. Но прости, дорогая, я с тобой не поеду. Это выше моих нравственных сил!

И вот вместо беседы с исповедником она мчится по Невскому в шикарном автомобиле с опасным незнакомцем в какое-то артистическое cafe и злится на то, что их chauffeur в клетчатом кепи и желтых крагах часто оглядывается на нее и, отвечая по-английски, нахально скалит свои белые зубы.

Все вышло как-то само собой. Она почти уговорила мужа поехать с ней в Кронштадт, но перед самым отъездом покладистый Недошивин вдруг решительно заупрямился. Впервые за время супружества они поругались. Она поехала в Петербург одна. Как назло, в день ее приезда случился приступ мигрени у сестры Недошивина. Надю встретил на вокзале ее приказчик из магазина модных шляп. Он всё время конфузился и на все вопросы отвечал весьма приятно-с и премного благодарны-с. Золовка просила ее подождать, не ехать в Кронштадт одной. Но стояла поздняя осень, погода быстро портилась, и сообщение с крепостью могло прерваться до зимы.

И вот эта мерзкая сцена в соборе! Окровавленный палец. Растерзанная женщина. Вирский, возможно, спас ей жизнь. Если бы она упала в обморок прямо в соборе, ее затоптали бы. Интересно представить, какими глазами смотрел бы Иван Платонович на ее изувеченное и бездыханное тело? Нет, он не смеет ее осуждать! Не хотелось молодой красивой женщине провести время до поезда с больной родственницей ее мужа, чтобы ей подушки поправлять, печально подносить лекарство.

Вирский вел себя как gentleman. Не то что Недошивин, который бросил ее на произвол судьбы. Вирский не навязывался на интимное знакомство. Он был, пожалуй, насмешлив. Но он был предупредителен. Его поведение как бы говорило: сударыня, если вам угодно, я в вашем распоряжении! Но если вы этого не хотите, я не испытываю ни малейшего желания на этом настаивать. Это поведение задевало Наденьку, тревожило ее любопытство. Понимает ли он, как она хороша собой? Или она уже не так хороша собой?

Вирский предложил ей прокатиться в сверкающем «роллс-ройсе», на котором его встретил в порту друг-англичанин. Сначала он пригласил ее осмотреть это чудо английской автомобильной промышленности. И уже потом, заметив в ее глазах восхищение, незаметно приоткрыл стальную дверцу: «Не угодно ли сесть? Кстати, где живет ваша родственница? На Миллионной? Зачем тратиться на извозчика? Эти канальи сдерут с вас втридорога, пользуясь тем, что вы без мужчины».

И она согласилась. Только до Миллионной. Но когда они помчались по городу, распугивая клаксоном собак и зевак и собирая ватаги оглушительно свистевших мальчишек, она потеряла контроль на собой. Ей стало ужасно весело! Она опомнилась в кафе, где швейцар, принимая из рук Вирского ее шубку, иронически ей поклонился. На миг перед ее взором предстал Недошивин в халате и тюркской шапочке, в которой он ходил дома, говоря, что она помогает собрать мысли в одной точке, и которую порой забывал снять в постели, и это делала за него Надя.

Кажется, они пили шампанское. Да, пили много шампанского. Потом она объелась клубничным мороженым из серебряного ведерка. Вирский непрерывно шутил, и шутки его становились все более развязными. Он словно испытывал ее: когда она возмутится? Понимая это, она вела свою, как ей казалось, очень коварную игру. Когда он решит, что все можно, она остудит его одним взглядом, одним словом, одним небрежным движением руки.

Потом он достал из кармана стальную табакерку, но вместо табака насыпал на стол белый порошок и разделил его надвое ножом. Свернув листок бумаги трубочкой, он поднес один ее конец к ноздре, второй – к порошку и осторожно вдохнул. Он проделал это уверенно и стильно, совсем не так, как нюхал табак ее покойный отец. Наденьке стало любопытно. «Что это?» – спросила она. «Это кокаин», – ответил Вирский. «Можно попробовать?» – «Можно, но не стоит». – «Почему? Я этого хочу». – «В таком случае – извольте, но я предупредил».

Сначала у нее ничего не получалось. Она не вдохнула, а выдохнула и распылила дорогой порошок в воздухе. Но через несколько минут она научилась нюхать кокаин. Вскоре она обнаружила себя громко и неприлично хохочущей. Так смеялись пьяные проститутки на Грачевке. И так же смеялся ее отец, когда был сильно пьян. Именно так, визгливо и неприятно, смеялся ее отец, когда в их квартире появился Недошивин.

– У вас прекрасные зубы, – повторил старый комплимент Вирский. – Такими зубами можно перекусывать мужчин пополам, даже не успев почувствовать их вкуса. А вы знаете вкус настоящего мужчины? Его запах? Силу его рук? Его поцелуи…

Ее уже не смущало, что Вирский говорил очевидные скабрезности. Она пыталась нахмуриться, но против воли расхохоталась.

– Например, ваш муж… Это настоящий мужчина?

– Мой муж! Ха-ха-ха!

Она представила, как перекусывает Ивана Платоновича пополам. Хрум! И он исчезает в ней, со всем его авторитетом, умными мыслями, со всеми его написанными и еще не написанными научными книгами. Хрум! Хрр! Хрр! Ха-ха-ха!

– Предложите мне еще вашего порошка, Вирский!

Вирский отвел ее руку в сторону, указав взглядом на центр зала, где выступал молодой поэт, огромного роста, с лошадиным лицом, одетый в малиновый балахон. Он читал стихи о каком-то господине, который разговаривал басом, в небеса запустил ананасом.

Когда он кончил читать, к нему подскочил старик со съехавшим на висок пенсне, почему-то напомнивший Наденьке Ивана Платоновича. Он стал яростно жать поэту руку. Восторженно кричал, брызжа слюной:

– Гений! Это – не поэзия! Это – разъятая стихия!

Поэт вдруг набычился, побагровел, назвал своего поклонника скотиной и смачно плюнул в него, угодив в стеклышко пенсне.

– А-а! У-у!

Подбежал молодой человек:

– Вы не смеете обижать моего папашу! Извинитесь!

– Это ваш папаша?

– Да!

– В таком случае – поздравляю вас. Вы тоже скотина!

– ?!!

– От скотов рождаются только скоты!

– Сам ты скотина! – завопил молодой человек.

В потасовке приняли участие несколько человек из публики. В основном били молодого человека. Его отец стоял рядом и грозил полицией. Наконец отца и сына выставили за дверь. Поэт отправился к ближайшему столику, где сидел господин с двумя дамами, и нарочитым басом потребовал себе водки. Водку тотчас подали. Он выпил ее залпом и со зверским лицом стал жевать тонкое рюмочное стекло, кровавя рот и капая кровью на подол платья одной из дам. Дама завизжала. Неожиданно откуда-то появился избитый молодой человек. Он был в пальто и очень расстроен.

– Во время драки, – жалобно объяснил он, – кто-то стащил из кармана моего отца портмоне.

– А-а! У-у!

Кричали, свистели, улюлюкали. Молодой человек убежал, но через минуту снова появился.

– Просим извинения! Портмоне нашлось!

– А-а! У-у!

Наденька больше не смеялась. Ей стало так же страшно, как в соборе. Она умоляюще посмотрела на Вирского и увидела блаженное выражение на его лице, когда он смотрел на окровавленный рот поэта.

«Таинство евхаристии сильно занимает меня!»

Больше она ничего не запомнила. Кроме того, что жалко, бездарно, вовсе этого не желая, отдалась Вирскому в «Астории», куда он привез ее обманом, обещав отвезти к родственнице мужа. Она поднялась в его номер покорно и бессловесно, как овца. Наутро она призналась, что является женой сенатора Недошивина. Вирский не удивился и отвез ее к родственнице. Взглянув на обескровленное лицо Нади, золовка все поняла и заплакала…

Быстро, просто и страшно

– Прости меня, Ванечка!

Иван Платонович всхлипнул. Ни разу еще за всю их супружескую жизнь Надя не называла его Ванечкой. В отличие от первой жены она безошибочным чутьем угадала, что уменьшительно-ласкательное обращение для Ивана Платоновича не годится. Она вообще умело избегала искусственности в их отношениях, никогда не забывая о том, что их брак – это мезальянс, скрепленный взаимной клятвой, данной умиравшему отцу. Поэтому он мог позволить себе называть ее Наденькой, она же его только Иваном Платоновичем.

– Прости меня, Ванечка!

– За что?! О Господи!

– Прости…

Надежда Павловна третьи сутки умирала от родовой горячки, в страшных муках разрешившись двойней. Два мальчика лежали в соседней комнате в одной, тесной для них кроватке, под присмотром Лукерьи Фоминичны Аренской. Глядя на сладко посапывавших младенчиков, туго спеленатых и одетых в одинаковые кружевные чепчики, Лукерья мелко крестилась и бормотала что-то едва слышно. Глаза ее были испуганными.

Двойняшки родились крупными, под стать отцу с матерью. Оба с живыми и не мутными, а уже проницательными глазенками, что сильно удивило многое повидавшую на своем веку акушерку. Обыкновенно, приняв плод, акушерка грубо нахваливала роженицу, испытывая при этом и свою гордость за сделанную работу и предвкушая награду и угощение. Но сейчас, рассмотрев новорожденных, она ахнула и мелко закрестилась, забормотала что-то невнятное, как вот нынче Лукерья.

Оба мальчика были прелестны, очаровательны, лучше всех на свете! Но их решительное несходство поразило бы всякого, кто видел бы их рядом с мучительно улыбавшейся матерью.

Оба родились волосатыми. Но один был заметно черен, а второй – белес. У одного на переносице была горбинка, нос второго был приплюснут и вздернут кверху. После рождения оба были красные, точно с них кожу содрали. Но едва их обмыли и вытерли, сейчас же обнаружилось пигментарное несходство кожи, а также формы их крошечных ноготков. У черненького ногти не только на руках, но и на ножках были продолговатые, темно-сизые, как у негра. У беленького – широкие, лопатистые. Каждая деталь сама по себе не играла решающей роли. Но достаточно было просто посмотреть на младенцев, чтобы сказать себе: что-то тут не так! Не могут эти дети принадлежать одним родителям!

– Как они? – спросила Надя после родов.

– Хороши, матушка! – бодрым голосом отвечала акушерка.

– Они… похожи? – догадываясь о чем-то, спросила Надя.

– Да как тебе сказать… – замешкалась акушерка.

– Покажите! – потребовала Надя.

К ее лицу поочередно поднесли мальчиков. Взглянув на них, Надежда Павловна вдруг успокоилась, улыбнулась широко и счастливо и, проваливаясь в глубокий обморок, отчетливо сказала:

– Ивана Платоновича ко мне не пускать!

Этот приказ озадачил Лукерью Фоминичну. Огромных усилий ей стоило объяснить Недошивину, почему он не имеет права войти к супруге. На детей, которых ему вынесли, он взглянул рассеянно и удивленно, никакого различия в них не заметив. Все мысли его были о жене. Он боялся этих родов и вместе с тем ждал с нетерпением – как избавления любимой женщины от грозившей ей смертельной опасности, которая поселилась в ее животе. Беременность протекала трудно. И вот опасность эта, как он представлял ее себе, миновала. Почему же он не может видеть жену?

– Не велено-с!

– Как не велено-с?! – шипел Иван Платонович, наступая на Лукерью, как рассерженный индюк. – Что ты мелешь, старая?! Она, верно, не это хотела сказать! Может, она вида своего стыдится? Так это ничего! Ты пойди скажи ей, что это пустяки!

– Она не слышит ничего, отец родной. И узнать тебя – не узнает.

– Что-о?!

Недошивина словно током ударило. Он вдруг догадался, что опасность не только не миновала, но именно сейчас с Надей происходит что-то такое, что может закончиться быстро и страшно. Он задрожал.

– Врача!

Отправили за самым дорогим в Москве доктором. Но прежде него неожиданно приехал поздравить Недошивиных Иван Родионович Вирский. Год назад он любезно составил Наде компанию по дороге из Петербурга в Москву и с тех пор часто бывал у Недошивиных, хотя Иван Платонович замечал, что жене этот человек скорее неприятен. С его приходом она вся точно сжималась и уходила в себя. Но отказать Вирскому Иван Платонович не мог, да и не хотел. Вирский был замечательным собеседником, на редкость умным и образованным. Недошивину льстило, что некоторые его, Недошивина, мысли, слишком радикальные, чтобы высказывать их в прямой форме, Вирский не только охотно поддерживал, но и развивал дальше, делая это тонко и деликатно, как бы с благодарностью опираясь на осторожно высказанную сенатором мысль, как на протянутый дружеской рукой посох.

Но сейчас появление Вирского Недошивину не понравилось.

– Как вы узнали?

– Слухами полнится земля! – бодро отвечал Вирский.

– Простите, но вы не вовремя. Надя еще слаба, и мы принять вас не можем.

– Помилуйте, Иван Платонович! Какие церемонии! Я только поздравить! Мальчик или девочка? Позвольте взглянуть!

Недошивин был изумлен. Никогда еще их гость не вел себя так бесцеремонно. Какое-то неприятное предчувствие сдавило его сердце.

– Извольте, – подчеркнуто недовольным голосом сказал он. – Тетушка, проводите Ивана Родионовича!

Не дожидаясь Лукерьи, Вирский устремился в комнату с младенцами. На лице его было что-то хищное.

– Как же так, батюшка! – зашептала Лукерья Фоминична в ухо Недошивину. – Нельзя-с! Чужой человек! Сглазит!

И она побежала за Вирским. Но тот уже стоял над кроваткой, рассматривая детей жадным взором.

– Как это интересно! Который из них был первый?

– Что, батюшка? – Лукерья остолбенела от такой наглости.

– Этот? – не давая ей опомниться, спрашивал Вирский, тыкая пальцем в лоб горбоносого.

– Что? – совсем растерялась старуха.

– Что, что? – раздраженно передразнил ее Вирский. – Ведь кто-то из них был первенцем?

Первенцем был курносый.

– О чем вы спорите? – плаксивым голосом спросил Недошивин, входя в комнату.

Осмотрев роженицу, врач заявил, что дело скверно и необходим консилиум. Но трое докторов, недолго посовещавшись, оставили супругу сенатора заботам всё той же акушерки и отбыли, заявив Недошивину, что вылечить заражение крови медицина пока не может, но есть надежда на собственные силы крепкого организма больной.

Три дня Иван Платонович жил как в кошмарном сне. Он смутно различал чьи-то лица (несколько раз мелькал Вирский), отвечал на какие-то вопросы и даже жевал что-то безвкусное, но совсем не спал. Он почти не выходил из комнаты, где умирала его жена. Не в силах ей помочь, он напряженно всматривался в ее лицо, пытаясь найти в нем хотя бы малейшие признаки победы жизни над смертью. Признаков не было.

Она постоянно бредила. «Кровь! Великое дело кровь!» – чаще всего кричала она, и Недошивин успокаивал себя тем, что она чувствует причину своего состояния и подсознательно борется с ней. Несколько раз она называла имя отца Иоанна Кронштадтского, а Недошивин в который раз проклинал себя, что отпустил ее тогда в Петербург. Иногда она открывала глаза, смотрела на мужа и умоляла не запирать ее одну в страшной комнате. Он открывал все двери и говорил, что она совершенно свободна. Глядя на супругов, Лукерья плакала.