Россия и Современность: проблемы совмещения. Опыт рационального осмысления

Павел Ливерьевич Крупкин

Россия и Современность: проблемы совмещения. Опыт рационального осмысления

Социальное время Современности: предисловие редактора серии «Открытая исследовательская концепция»

Исчерпал ли себя Модерн, как это утверждают многие? Или же он продолжает развиваться в видоизмененных формах, с которыми знакомит нас английский социолог Энтони Гидденс (1938—) в своей «критической теории позднего модерна»? В любом случае сторонники той и другой точек зрения сойдутся в одном – в представлениях о качественном изменении социального времени. Ведь именно на основе временной парадигмы можно безошибочно утверждать, что на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого столетия существенно ускорилась динамика общественных процессов в странах евроатлантического ареала, а после символического «падения берлинской стены» (1989) эта динамика, можно сказать, поглотила большую часть современного мира. Поэтому обобщать ли ныне социальные изменения под сводом категории «Постмодерн» или же отражать их в терминах «Другая (или Поздняя) Современность» – это по большому счету не так уж и важно. Гораздо важнее осмыслить полноту многообразных проявлений современной общественной сущности и то, как она изменяет жизнь каждого из нас, трансформируя нашу самость из части в целое. Этот лейтмотив, собственно, и характеризует содержание монографии Павла Крупкина «Россия и Современность: проблемы совмещения. Опыт рационального осмысления».

Раскрывая в контексте теории Современности российские общественные процессы, автор монографии так или иначе попадает в исследовательский поток, генерируемый концепцией Энтони Гидденса. Опорной точкой этой концепции выступает веберовская взаимосвязь Современности и рациональности, сущностно определяющая понимание нынешнего социального времени как части Модерна, которая тем не менее существенно отличается от содержания того, что символизировала «Великая французская революция» (1789–1794). Возможно, поэтому состоявшаяся в 2001 г. в Москве научно-практическая конференция, поводом к которой послужила книга И.В. Стародубровской и В.А. Мау «Великие революции. От Кромвеля до Путина», не согласилась со стержневой авторской идеей об отождествлении трансформационных процессов в России с понятием «Модерн».

Наиболее ярко специфические черты текущего времени представлены, на мой взгляд, в книге французского психолога Сержа Московичи «Машина, творящая богов» (1988). В предисловии к этой книге российский психолог Андрей Брушлинский, акцентируя внимание читателя на ключевой идее книги, писал, что «психическое чаще, чем это принято считать, лежит в основе социального». Эта мысль вполне созвучна результатам европейских социальных исследований, в соответствии с которыми сегодня наибольшей ценностью в обществе становится семья – источник «интерперсонального мира». Понятно, что и социальные процессы «расколдования мира» сфокусировались на семье и других элементах «микросоциума». Распад устоев традиционной модели личности и появление новых качеств рационального человека закономерно обусловили стремительную динамику технологических и социальных нововведений, что делает опыт и рекомендации старшего поколения малоэффективными для человека. Да и сам личностный выбор человека сегодня сопряжен с альтернативным характером возможностей и необходимостью размышлять, выбирая «правильный» с его точки зрения вариант среди множества других, ему доступных. Такая постоянная тренировка человеческой рефлексии привносит свой вклад в ускорение разложения личностных установок, унаследованных от времени Традиции. Весь этот сложный механизм психосоциальных взаимосвязей приводит в конечном счете к качественно новому состоянию личности. Вследствие таких изменений возникает новый тип социетальной идентичности, порождающий множественность «микросоциумов» и многоликий постмодерный социальный мир.

Монография Павла Крупкина содержит широкий круг оригинальных идей и достаточно «свежих» интерпретаций уже известного. Например, меня, как читателя, не оставляет равнодушной авторская версия «рационализации» одной из ключевых идей постмодернизма, связанных с «преодолением» монополии на истину. В авторском изложении этот теоретический конструкт своеобразного «выхода за пределы» положения о единственности истины оказался вдруг и научным (в позитивистском смысле), и истинным. Не менее оригинально решен в монографии ряд проблем элитологии применительно к российским реальностям. Автором предложены достаточно новые взгляды и подходы к решению общих проблем этнологии, национального государства и демократии. Вызывает неподдельный интерес авторская концепция свободы…

Впрочем, прервусь, перечисляя тот вклад, который вносит в современный обществедческий дискурс наш автор – пусть каждый читатель сполна насладится восприятием непростой игры оригинальных идей его монографии. Скажу лишь, что этому книжному тексту присуща логика и строгость изложения рассматриваемых концепций. Его широта и междисциплинарность, конечно, не делают чтение книги делом легким. И все же спешу отметить, что сложность предлагаемого текста существенно не выделяется среди других монографических аналогов. К тому же восприятие этого текста достаточно облегчает стремление автора аргументировать свои концепции использованием широкого исторического материала, данных социологических опросов и социально-психологических экспериментов.

В завершение могу сказать, что при чтении данной работы я получил истинное интеллектуальное удовольствие, поэтому смело могу рекомендовать ее всем, кто любит «умное» чтение.

Эдуард Афонин,

доктор социологических наук, профессор,

академик-секретарь Отделения социально-гуманитарных технологий

Украинской технологической академии,

президент Украинского общества содействия социальным инновациям,

редактор книжной серии «Открытая исследовательская концепция»

Предисловие автора

Мне, как и любому другому жителю России, очень интересна судьба моей страны. Хорошо бы научиться хоть как-то понимать доминирующие ветра, которые несут наш утлый челн по бурным волнам мироздания, расположение скал и рифов в окрестностях предполагаемого пути, надежность конструкции посудины, на которой нас угораздило оказаться…

В течение последних двух десятилетий в России произошли кардинальные перемены. Страна покинула «реальный социализм» и прошла через перестройку, революционные изменения 90-х, через период стабилизации 2000-х. В России существенным образом изменилось общество, включая его политическую, экономическую и культурную сферы. Страна уже выбралась из экономического и социального провала революционных лет, начала осваивать новые жизненные уклады. Казалось бы, что накопленный опыт развития должен дать уверенность ее жителям в том, что их ждет какой-то вариант «светлого будущего». Однако оказывается, что ощущения населения России пока еще далеки от тех, которые обычно свойственны людям, проживающим в условиях действительной стабильности. В общественном сознании все еще не сложился в достаточной степени общепринятый образ российского общества, отсутствует понимание направлений его развития, нет консенсуса по целевым характеристикам желаемого. Картина, пропагандируемая частью интеллектуалов и построенная на модели компрадорского разграбления страны пиратами, захватившими власть в 90-х, не поддерживается Властью, которая предъявляет себя обществу в качестве единственной силы, заботящейся о благе народа, и которая настаивает на том, что она здесь всерьез и надолго. Картина, ретранслируемая Властью, встречает скепсис не только у обозначенных выше интеллектуалов, но и у значительной части поддерживающего данную Власть населения: «Воруют, конечно, но и дают жить другим, не то, что раньше» – этот тезис часто возникает в моих разговорах во время случайных встреч.

Такая «раздерганность» общественного сознания сама по себе вызывает интерес. Но еще более интересным является то, что просмотр творчества наших записных «властителей дум» не дает мне ощущения, что наши интеллектуалы понимают, что происходит в стране. Зато четко возникает ощущение «осетрины 2-й свежести» – большинство работ являются либо отчетливо пропагандистскими, продавливающими в массы лишь одну специфическую партийную позицию, либо компиляторскими, тиражирующими западные смыслы без особой привязки к конкретным условиям нашей страны.

Так уж сложилось, что у меня возникло свободное время и я решил инвестировать его в то, чтобы разобраться прежде всего для себя, во-первых, в тех понятиях и социальных моделях, которыми оперируют наши и западные специалисты, объясняя проблемы современного общественного развития, и, во-вторых, в том, насколько эти понятия и модели приложимы к описанию текущей российской действительности. По мере продвижения вперед я увидел, что возникающее у меня понимание может оказаться интересным и для других – по меньшей мере если бы я получил доступ к аналогичному материалу ранее, то сэкономил бы для себя лично много часов жизни, которые я был вынужден потратить на все эти свои наработки. Данное ощущение и подвигло меня на систематизацию собранного материала в виде этой книги. А уж насколько это мое ощущение отражает действительность – судить уважаемому читателю.

В заключение хотелось бы выразить благодарность С.В. Кизюкову, А.В. Черняеву, которые просмотрели начальные варианты текста и чьи замечания существенно поспособствовали его улучшению. При этом, конечно же, я остаюсь быть ответственным за все оставшиеся в тексте недостатки. И думаю, что будет уместно сказать особое спасибо моей жене Светлане и дочери Алене, чье ангельское терпение поддержало меня в течение сложного периода написания книги и подготовки ее к изданию.

Павел Крушин

Март 2007 – Август 2009

Введение

Что же это такое – демократия, которую многие в России так жаждут? Как вообще в принципе может быть устроена демократия в России¹?Какова структура современного российского Политического? Куда нас несут сформировавшиеся социальные тренды? К сожалению, эти и многие другие вопросы пока еще остаются в России без общепринятого ответа. При этом я отнюдь не хочу сказать, что ответов на данные вопросы не существует в принципе. Ответы есть. Но имеющиеся ответы часто невнятны – см., например, понимание категории «демократия». Они фрагментированы по разным группам общества и обычно обслуживают чьи-то конкретные групповые интересы. При этом их «локальные» трактовки не признаются другими аналогичными группами, создавая ситуацию «раздерганности» дискурса и фактической невозможности ведения какой-либо продуктивной дискуссии.

Достаточно общепризнанным фактом является также то, что в нашей ситуации мы не только не имеем общенационального консенсуса по основным понятиям того общества, в котором мы живем и/или хотели бы жить. Мы также не имеем своей национальной привязки понятий, используемых для осмысления общественных проблем на Западе. Один из многолетних руководителей Администрации Президента РФ В.Ю. Сурков по этому поводу заявил²: «Если мы в России не создадим свой дискурс, свою публичную философию, свою приемлемую хотя бы для большинства, а желательно для всех наших граждан, идеологию (я не говорю о государственной идеологии, я говорю о национальной идеологии, хотя мне не нравится термин «национальная идея», он уже какой-то затертый и девальвированный), то зачем разговаривать с немым? – с нами и не будут разговаривать. Если мы не будем говорить, с нами не будут считаться. Поэтому задача нашей культуры в широком смысле слова – и художественной ее части, и политической культуры – создать свою систему образов и смыслов».

Обнаружив такое состояние дел в обществоведческом дискурсе, я решил подойти к вопросу с точки зрения «критической рациональности»³, причем именно посмотреть на общество, как на единую систему. Самое интересное оказалось в том, что такие рамки оформления процесса познания социума сразу же дали эффект – завалы «туманных» смыслов стали разбираться, общая картина изучаемого стала проясняться и появилась возможность вычленения понятий, пригодных для применения к социальной реальности людьми вроде меня – людьми не эмоциональными, не склонными к мифотворчеству, с высокой долей рациональности в обработке входящего информационного потока – теми, кого можно было бы назвать людьми «техноструктуры»⁴, которым, кстати, многие современные социальные мыслители не находят места в будущем этой планеты.

Естественно, что начать пришлось со шлифовки методов исследования. Я неожиданно обнаружил, что в российских общественных науках имеет место процесс, который можно определить словами «бегство от разума», что, возможно, и является основной причиной общей неудовлетворительности имеющихся результатов по осмыслению современного мира. Например, типовым моментом в российском обществоведении оказался так называемый нормативный подход. При этом исследователи, надергав из разных источников характеристики-нормы для какого-либо социального объекта, совершенно не задумываются об их согласованности и адекватности. Получив же в результате применения данных норм к нашей социальной действительности пустоту, они почему-то делают вывод не о том, что заимствованные ими из якобы «умных» книг нормы бесполезны в плане познания, а о том, что наличествующая социальная реальность «неправильна». Тем самым они подменяют изучение российского общества морализаторством по поводу его отклонений от образцов, рамки которых задаются столь ценимыми ими «талмудами». Например, взяв для изучения такую систему общественного управления, как демократия, сторонники «нормативного подхода» обычно делят данное слово на «демос» и «кратос», после чего начинают «кратить» бедный «демос» «до посинения». Это продолжается до тех пор, пока их не осеняет откровение, что управление таким сложным объектом, как общество, – это серьезная профессия, которую люди приобретают годами. Это значит, что простые представители народа управлять социумом не могут, поскольку все свое время они посвятили обретению навыков в другой профессии. Соответственно такое рассмотрение завершается выводом о том, что демократия невозможна и демократий на свете не бывает, а бывает только обман и демагогия. И данный вывод делается вместе с полным неприятием того факта. что в мире наличествует какое-то количество стран, которые и себя называют демократиями, и признают таковыми друг друга. Или другой пример. Взяв для изучения элиту общества, сторонники «нормативного подхода» прежде всего вспоминают о значении слова «элита» во французском языке – там это значит «лучшие». После этого они долго говорят о том, какими бы должны быть лучшие люди общества. Потом смотрят на российский правящий класс, который явно не блистает своими личностными качествами, и делают вывод, что в России элиты нет. Но потом опять смотрят на данную страту (которой по большому счету «до лампочки» то, как там ее хочется кому-то обозвать) и вводят термин «квази-элита», или «эрзац-элита», и т. д.

Сразу же определюсь со своими ожиданиями по поводу социальных объектов, рассмотренных выше. Если социальный объект наличествует в социальной действительности, то не важно, как он в принципе называется. Важно его из этой действительности очень аккуратно и вдумчиво вычленить, для чего необходимо найти основное определяющее данный объект качество. После того как объект стал четко распознаваем, его можно уже и начинать изучать в деталях, причем лучше делать это с учетом всех его взаимосвязей. Как будет показано в дальнейшем, для демократии главным отличающим качеством является возможность мирной смены правителя страны, а для элиты – положение в стратификации, задаваемой в обществе властью, разными ее разновидностями.

С учетом вышесказанного, прежде чем заняться на должном уровне проблемами текущего российского общества (результаты чего представлены в главе 4 книги), мне пришлось уделить значительное внимание методическим вопросам и научиться вычленять из социальной действительности объекты с их всевозможными взаимосвязями, минимизируя при этом влияние на данный процесс человеческой субъективности. И среди прочего ответить себе на вопрос: «А как же должна выглядеть добротная социальная теория, чтобы иметь шансы в конкурентной борьбе за головы людей, за то, чтобы быть замеченной и оцененной в плане своей полезности для их жизни и деятельности?»

Первый момент, который мне пришлось разрешить для себя в этом месте, – это проблема множественности человеческих мировоззрений. Действительно, в окружающей жизни каждый может видеть большое количество различных взглядов людей на жизнь, причем каждый индивид считает именно свои взгляды истинными. С другой стороны, само по себе понятие истинности имманентно требует однозначности в своем определении, ибо у каждого наличествует интуитивное ожидание того, что нечто, не являющееся истинным, обязательно должно быть ложным. Обдумывание же понятия истинности немедленно потянуло за собой всю проблематику человеческого знания, ибо только к знаниям и может быть применено данное понятие. Соответствующему осмыслению посвящена глава 1, где были рассмотрены и рационализированы основные закономерности эволюции массива человеческих знаний. При этом оказалось, что объективизация истинности возможна лишь для определенной части научного знания (того, что иногда называют «позитивной наукой»), а также для части обыденного знания. Соответственно лишь для работы в этих слоях справедливо ожидание выхода процесса познания со временем на действительно истинное знание о взятых в рассмотрение объектах – с учетом допусков по точности, естественно. Мировоззрения же и связанные с ними философские системы оказываются составляющими иного типа знания, эволюционирующего по несколько другим законам, без обязательности схождения к чему-то одному – тому, что в философии обычно определяют термином «абсолютная истина». При этом для подобных иных видов знания наблюдается их расслаивание на множество смысловых полей, так что из каждого такого поля все другие кажутся ложными, или, взяв здесь выражение помягче, бессмысленными. Если в каждом отдельном смысловом поле еще как-то можно определить его внутренние критерии истинности, то введение общей истинности, охватывающей все такие поля, оказывается также теряющим смысл в силу своей неоперабельности. Причем само данное заключение является компонентом именно научного смыслового поля, т. е. истинность данного высказывания вполне объективна.

Данный научный факт, в частности, требует, чтобы в рамках определения используемого в социальном познании метода среди прочего фиксировались бы не только относящиеся к делу элементы единого для всех научного смыслового поля, но и избранное исследователем конкретное смысловое поле для оформления вненаучных результатов. Именно последнее отвечает за то, чтобы категориальная сетка для отражения вненаучных слоев знания была бы адекватной поставленным задачам или хотя бы внутренне непротиворечивой. В соответствии с этим я был вынужден посвятить значительную часть объема книги вычленению из социальной действительности необходимых рабочих категорий, и логической шлифовке получаемой категориальной сетки с тем, чтобы обеспечить ее непротиворечивость. Этому делу посвящены главы 2 и 3 книги.

В главе 2 рассматриваются самые общие моменты, следующие из понимания общества как множества людей, взаимодействующих между собой на определенной территории. В частности, там показано, как из взаимодействия людей могут выводиться столь любимые многими социологами социальные субстанции. При этом, однако, получаются и ограничения на «субстанциональность», заключающиеся в необходимости существования основы для субстанций в головах людей, в их идентичностях. Понимание идентичности человека, следующее из модели структуры его мировоззрения, введенной в главе 1, естественным образом приводит к понятиям социальных институтов, поведенческих паттернов, социальных рутин. Рассмотрены категории социальных структур, иерархии и на их основе теории бюрократии и других форм социальной организации людей. Было всесторонне рассмотрено понятие власти, которое приводит к естественной стратификации самого верхнего уровня для любого общества. Данная стратификация представляет собой естественное расширение так называемой теории элит, с обнаружением наряду с массой и активом/элитой законного социального места для группы, обозначенной мною словом «коагулят». Несмотря на то что в изучении данного социального слоя уже наличествует значительный вклад как зарубежных (О. Кошен, Й. Шумпетер), так и отечественных (И.Р. Шафаревич) обществоведов, эта струя пока еще слабо интегрирована в социальную философию, что, возможно, и было связано с отсутствием понимания положения соответствующего социального объекта среди других подобных, которые вместе образуют человеческое общество. Здесь же получает свою естественную трактовку понятие «средний класс», включающее суб-элитные слои населения – соответствующую часть актива и верхнюю страту массы. Средний класс – это те, кто обеспечивает гегемонию элиты общества.

В социуме, как множестве всевозможнейших социальных структур, оформляющих взаимодействия составляющих его людей, естественным образом выделяются экономическая сфера, государство и те структуры, которые можно назвать словами «гражданское общество». На этой же базе возникают понятия суверенитета, права, справедливости, политики.

Общие понятия, введенные в главе 2, наполняются конкретным смыслом, связанным с Современностью, в главе 3. Сами понятия социального времени и его частного случая – Современности, рассматриваются во второй части главы 1. В начале главы 3 определяется текущий этап самой Современности – Поздняя Современность, которая характеризуется очень высокой плотностью социальных и технологических изменений в обществе, так что «нарушается связь времен» – социальный опыт старшего поколения теряет свою полезность в плане жизненного успеха для молодежи. В дополнение к этому люди еще и вынуждены достаточно часто обновлять свои знания в профессиональном плане, а иногда даже и полностью переучиваться. И это не говоря уже о том, что им очень часто приходится выбирать что-либо их удовлетворяющее из широкого предложения альтернатив. Очевидно, что подобные специфические моменты, которые очень сильно нарастили свое влияние в последнее время, существенно влияют на приемлемые формы социальных полей общества.

Далее в главе 3 упорядочивается понятие нации и национального государства, поскольку именно данные категории лежат в основе определения естественных форм для развитой государственности Современности. Эти термины определяются таким образом, чтобы возникшая категориальная рамка охватила бы и вместила бы в себя весь имеющийся по данному направлению дискурс. Логическая проработка возникшего смыслового поля позволила проанализировать формы устойчивости национальных государств и показать, что самыми устойчивыми являются демократия, монархия, а также такая форма авторитаризма, как элитарная демократия.

Приведены и обсуждены результаты вычленения из текущей западной социальной действительности понятия демократии. Показано, что такая форма демократического правления, как либеральная демократия (которая является типовым случаем для политической системы развитых западных стран), может возникнуть лишь на базе национального государства и вне национального консенсуса она существовать не может.

Была всесторонне проработана категория свободы. Оказалось, что данное понятие лучше рассматривать «от противного» – со стороны отсутствия того, что оно означает. При этом оказывается, что свобода существенно не аддитивна – неограниченные свободы индивидов, взаимодействуя друг с другом, порождают в обществе лишь рабство. Для увеличения степени общей эмансипации общества необходимо ограничивать индивидуальную свободу людей. Такое свойство свободы логически приводит к следствию, что в обществе, основанном на либертарианских принципах (индивидуальные свободы людей ограниченны лишь на уровне их физического взаимодействия, в то время как в экономической сфере ограничения минимальны), достижимый уровень эмансипации людей будет всегда ниже, чем там, где в целях увеличения свободы людей допускается регулирование всех сфер общества.

Получили свое осмысление некоторые специфические моменты, проявляющиеся в социальных системах, эволюционирующих в Позднем Модерне. Достигнутый уровень освобождения людей в любом из подобных обществ сопровождается «кристаллизацией» его социальных институтов в то, что можно назвать словом «матрица». Матрица является очень комфортным местом для существования основного большинства представителей социума. Матрица по сути представляет собой список общественно одобренных целей человека, дополненный списком общественно одобренных способов их достижения. Данные списки достаточно широки, чтобы не вызывать напряжений с устремлениями большинства индивидов. В матрице также наличествует широкий выбор заготовок, из которых каждый может при желании собирать свою биографию, что существенно снижает затраты на социализацию людей. Для адаптации возникающих изменений матрица общества Поздней Современности должна быть дополнена стратегической и проектной подсистемами. Первая подсистема отвечает за отработку возникающих вызовов, подготовку адекватных ситуации ответов, вторая внедряет намеченные изменения в жизнь.

Неэффективность подсистем адаптации общественных изменений может привести к возникновению в обществе значительных социальных напряжений, которые обычно снимаются через внесистемную деформацию социальной матрицы. Обычно такая деформация сопровождается резким возрастанием вовлеченности населения в активность структур гражданского общества, и такая самодеятельность масс оставляет значительный след в институциональной и общественной памяти.

Глава 4 посвящена применению наработанного аппарата к изучению проблем российской трансформации. В начале главы дан очерк основных моментов социальных изменений, которые случились в стране в течение последней четверти века. Ускорение, перестройка, крах коммунизма, приватизация, разгул криминала, экономический коллапс, восстановление государственности, экономический бум – все это этапы того большого пути, по которому Россию протащила ее элита. Рассмотрение произошедших российских преобразований в контексте ранее изученных закономерностей, действующих для обществ Современности и Поздней Современности, приводит к заключению, что пока доминирующим трендом текущих российских социальных процессов является архаизация. Особенно ярко деградация общественной ткани наблюдалась в 90-е годы, а в 2000-е данный тренд был немного закамуфлирован попытками некоторых элитных слоев развернуть вспять направление текущих социальных изменений.

Анализ произошедших сдвигов в установках населения страны показал, что ответственность за архаизацию лежит в основном на активе и элите российского общества, на тех институтах, которые оформили групповое сознание данных социальных страт в результате трансформации позднего советского номенклатурного наследия под действием обстоятельств буйных 90-х. Произведено детальное описание основных метальных структур данной «базы общественной архаизации» вместе с их взаимосвязями, показаны пути ликвидации их контуров воспроизводства.

Проанализированы проблемы перехода России к современной форме национального государства. Показано, что основным препятствием движения страны в этом направлении является опять же доминирующая ментальность элитных слоев. Она же ответственна и за многие другие проблемы экономического и социального развития страны.

Отдельно рассмотрен демографический кризис, который является следствием охвата населения психологическими установками потребительского типа. Выявлен основной контур воспроизводства данных установок, предложен способ его деконструкции. Данный способ прекрасно интегрируется в социальный дизайн по дальнейшей эмансипации женщин с тем, чтобы позволить им накапливать социальный капитал не только на карьерном поприще, но и занимаясь с детьми, – ведь от того, удастся ли ввести в моду у людей семью с 3–4 детьми, зависит общая выживаемость обществ Поздней Современности.

1. Вопросы методологии

Познание общества, как и познание любого другого объекта, в результате должно давать знания — каким-то образом структурированную полезную информацию, владение которой существенно облегчает жизнь и деятельность человека. Тем более что именно объем накопленных знаний вместе с качеством соответствующих активностей людей вокруг них (получение новых знаний, сохранение и систематизация знаний, распространение знаний) отличает человеческое общество от сообществ других социальных животных.

Включаясь в процесс познания с целью прийти к пониманию того, как функционирует современное общество, рассмотрим для начала общие закономерности, которым подчиняется накопленный массив человеческих знаний, чтобы при дизайне своих теорий опираться на лучший известный в этом направлении опыт.

Очерк эпистемологии – науки о знаниях

Начнем наше рассмотрение с обсуждения форм, которые могут принимать знания каждого социума.

Если взглянуть на весь массив человеческих знаний, то первым делом бросается в глаза вербализованное знание – знание, представленное в языке. При наличии письменности значительная часть такого знания будет наличествовать в текстах, которые обычно представляют собой последовательности определенных знаков, закрепленных на каком-то материальном носителе. И письменный язык может представлять собой не только какой-то обычный человеческий язык общения, но и, например, язык математики для описания математических объектов, язык химии для описания веществ, нотную запись для описания музыки и т. д. При этом часто оказывается, что именно текстовый вариант знания становится основной его версией для всего сообщества, т. е. тем, с чем члены сообщества соотносят свои персональные версии вербализованного знания.

Чуть более внимательный взгляд дает понимание наличия некоего подмножества человеческих знаний, которые существуют и в невербализованной форме. Наличие такого неявного знания станет очевидным каждому, кто вспомнит процесс своего обучения и те ситуации, когда между изучением теории решения каких-то задач и самим решением задач содержалось нечто, что требовало определенного усилия по своему овладению⁵. Очевидно, что такое неявное знание является частью любой профессии, что проявляется в стандартном требовании к любому профессионалу иметь опыт успешной работы.

Существование неявного знания дает один из способов наращивания вербализованного знания, когда в результате некоего «прорыва» удается отразить какую-то часть неявного знания в понятиях. Одним из методов подготовки подобных прорывов может оказаться экспликация — внимательная проработка смыслов, отражаемых живым языком сообщества, в плане нащупывания новых понятийных связей.

Далее обратим внимание на то, что бурное социальное развитие человечества началось уже после возникновения письменности. Если взглянуть на историю рода человеческого, то социальный этап его эволюции насчитывает всего пять тысяч лет, и все эти пять тысяч лет быстро развивавшееся человечество уже умело писать. Биологический же этап эволюции вида Homo Sapiens продолжался многие десятки тысяч лет до того и сопровождался формированием нынешнего фенотипа людей, развитием второй сигнальной системы, заложением глубинных архетипических слоев социальной культуры, отражающих накопленное передачей из поколения в поколение каждой выжившей трибы неявное знание, созданием языков общения триб вместе с массивами соответствующего вербализованного знания. И здесь уместно обратить внимание на то, что все трибы, оказавшиеся вне социального прогресса, хоть обычно и имеют свой язык внутригрупповой коммуникации, но, увы, не имеют письменности. Данный факт вновь обращает внимание на важность понимания общих закономерностей эволюции именно текстовой части вербализованных знаний человечества, чем и занимаются некоторые направления эпистемологии⁶ – системы знаний о знаниях.

Множество текстов, содержащих накопленные знания, образуют «библиотеку»⁷ сообщества, которая структурируется в соответствии с существующими в сообществе традициями. При этом обычно часть текстов определяется как священные, другая часть назначается основой для обучения новых поколений. Существуют тексты, которые отодвигаются на обочину общественного сознания, вплоть до полного их забвения. Какие-то тексты могут быть, однако, «выдернуты» с периферии «библиотеки» и заново введены в центр дискурса.

Такая работа по структурированию множества текстов идет всегда, и если не вполне осознанно, то по меньшей мере стихийно она все равно происходит. При этом каждая общественно значимая группа населения может работать со своими наборами текстов. Например, так называемые фольклорные тексты (сказки, поговорки, мифы) долгое время были основой общественного сознания традиционных групп населения. Когда произошел «отрыв» «просвещенных слоев» от такой традиции, там были введены в дискурс новые тексты (беллетристика, работы философов, ученых), которые и легли в основу общественного сознания данной страты. Потом «просвещенными слоями» были вновь «открыты» «фольклорные тексты» – исследователи пошли в народ фиксировать «народное творчество», – и часть таких ранее «забытых» верхними слоями текстов была вновь введена в их образовательный стандарт. В частности, такой чести были удостоены народные сказки.

Другим примером уже горизонтальной фрагментации текстовых наборов может служить уголовный мир со своим языковым творчеством. Можно также увидеть различие критериев ценности текстов у естественников и гуманитариев. И т. д.

Таким образом, в каждом обществе имеется постоянное «кипение» текстов, их перемещение внутри эпистем – «библиотек» сообществ, и между такими эпистемами. При этом какие-то тексты попадают в центр обсуждения и начинают занимать центральные и наиболее удобные «полки библиотек», другие вытесняются на периферию, «засовываются в дальние углы», третьи уничтожаются. Нет ли какой общей закономерности в подобных процессах?

Очень продуктивную идею в плане структурирования социальных «библиотек» выдвинул Ж.-Ф. Лиотар. Вот как она выглядит в авторском варианте⁸: «Знания – это рассказы различного типа. Отбор «правильных» рассказов происходит на основе различных процедур легитимизации. Для социальных рассказов в основе легитимизации лежат так называемые великие рассказы, которые, например, для традиционного общества представляют собой мифы, легенды, священные тексты, сочинения авторитетов, etc // Период Модерна характерен тем, что угасают традиционные великие рассказы и им на смену приходят два новых типа легитимирующих рассказов. Первый – это системный (или спекулятивный) рассказ, когда легитимным становится все, что соответствует принятой обществом системе или набору идей. Второй – эмансипационный рассказ, когда легитимным считается все, что способствует освобождению людей // Постмодерн характеризуется угасанием легитимизирующей силы рассказов модерна, а основой легитимности становятся перформистские рассказы. Т. е. легитимным считается все, что способствует общественной продуктивности или производительности».

Собственно говоря, Лиотар предлагает выявлять структурообразующие характеристики любой эпистемы в виде метатекстов, которые он обозвал «великими рассказами»⁹. Примером таких рассказов в плане, например, христианских конфессий могут служить Ветхий и Новый Заветы вместе с другими священными текстами – ведь именно по отношению к данному набору текстов рассматриваются все другие тексты для определения их ценности для общества. Было время, когда в зависимости от такой оценки другие тексты могли быть приняты к распространению среди населения, или, наоборот, быть преданы забвению, или даже активно уничтожаться.

При этом мы видим, что Ветхий и Новый Заветы являются общей характеристикой для христианской эпистемы – все конфессии чтят эти тексты. А вот интерпретация данных текстов в рамках разных конфессий уже различается – каждая христианская конфессия обладает своим набором священных текстов, интерпретирующих содержание основных книг, дающих моральные ориентиры для оценки поведения людей и происходящих событий.

Лиотар выделяет несколько периодов развития эпистемы – Традиция, Модерн, Постмодерн. Ключевым в понимании данного разделения является период Модерна – период общественного развития и прогресса, период научности. Соответственно «великие тексты» Модерна, по Лиотару, базируются на идее универсальной системы мира и/или на идее освобождения людей. Идея универсальной системы, системности основана на том, что каждый новый текст должен быть соотнесен с принятой в обществе системой мироустройства (которая к тому же является единственно верной), поддерживать данную систему, развивать ее. Внесистемные тексты уходят на периферию, предаются забвению. Для эмансипационных рассказов идея освобождения дает тексту ценность в зависимости от его вклада в стремление людей к свободе. Тексты, препятствующие свободе, должны быть выведены из дискурса, забыты.

Ценность текстов традиционного общества обычно определяется из их соотнесения со священными текстами как доминирующими, так и находящимися на периферии общественного сознания. Например, несмотря на доминирование христианства в средние века, дохристианские вакхические представления позволили сохраниться в дискурсе произведениям Боккаччо и Рабле. Другими источниками легитимности являются традиция («всегда так делали»), частота упоминания («все так делают») и авторитет («вы знаете, кто это говорил?»).

С наступлением эпохи Постмодерна Лиотар фиксирует ослабление влияния великих рассказов Модерна. При этом он находит рост влияния нового рассказа – продуктивного рассказа, – рассказа об эффективности. Все, что способствует росту производительности общества, начинает получать приоритет в системах знаний. Однако Лиотар отмечает, что рассказы эффективности, пережив максимум своего влияния, тоже начинают уходить, уступая место другим рассказам – великим рассказам будущего. Пытаясь разглядеть современные тенденции, Лиотар отмечает среди последних паралогический рассказ (т. е. когда ценность текста ставится в зависимость от фиксации различия частей объекта, его фрагментарности).

Понятно, что в своем исследовании Лиотар сосредоточился на самых общих подходах. Он только слегка затронул (практически только перечислил) более специфические наборы знаний типа науки (основной критерий легитимности – истинность), искусство (основной критерий – чувство прекрасного) и некоторые другие.

Данная концепция Лиотара начинает смотреться гораздо лучше после небольшой коррекции. Рассмотрим эту правку на примере эволюции эпистемы Запада.

В традиционные для средних веков «великие рассказы», основанные на христианстве, с появлением абсолютистских тенденций начинают плавно вплетаться системные моменты. Первые системы были связаны со священным монархическим принципом и с движением реформации. В ответ на реформацию Рим тоже начал развивать свою эпистему в системном плане, приводя комплекс традиционных священных текстов в относительный порядок. В начале XIX века эти две струи слились в единой универсальной системе Гегеля и других системах немецкой классической философии.

Наряду с этим в Англии начинают развиваться эмансипационные рассказы, которые набирают мощь к концу XVIII века (США, Франция). Далее XIX и начало XX столетия отмечены жесткой конкуренцией этих двух типов рассказов Модерна с постепенным вытеснением системных рассказов эмансипационными. Сначала было долгое сражение во Франции (три революции XIX века), затем Германия и последующее смещение идейных битв на Восток.

Следует отметить, что эмансипационные рассказы шли рука об руку с прогрессистскими рассказами или рассказами развития/прогресса, о которых Лиотар почему-то не упоминает. «Расцепление» этих двух типов рассказов произошло лишь к концу XX века в результате осознания ограниченности природных ресурсов планеты.

В Европе дольше всего системные рассказы продержались в России, причем интересно, что это произошло в виде своеобразного синтеза системных рассказов с эмансипационными. То есть мы имели систему социализма, учение Маркса – Ленина-Сталина, но вместе с освобождением труда, освобождением от национального и колониального гнета, etc. Однако в конце концов системная часть была окончательно отброшена, и с 90-х годов XX века эмансипационные рассказы стали основой общественного дискурса и в России тоже, причем в интересном варианте, без рассказов развития. И лишь с началом нового, XXI века рассказ развития стал потихоньку возвращаться в российский дискурс.

Со второй половины XX века на Западе на фоне максимума притягательности эмансипационных рассказов начинают набирать силу продуктивные рассказы. В принципе некоторое «замыливание» эмансипационных рассказов вполне понятно – идея освобождения людей в западных обществах уже исчерпала себя (люди стали практически полностью свободными) и начинает себя компрометировать (пользуясь уважением к свободе, меньшинства начинают паразитировать на обществе). С другой стороны, очевидна ограниченность продуктивных рассказов, ибо, исчерпав все резервы социальной неэффективности, которые еще остались от общества Модерна, социум довольно быстро приходит к падению отдачи от следования данной парадигме. Также остро критикуются рассказы развития, поскольку человечество начинает упираться в ограничения ресурсной базы планеты, т. е. общество оказывается в идейном кризисе, для характеристики которого и был введен термин «Постмодерн»¹⁰.

Интересно также проследить эволюцию телантропного¹¹ «великого рассказа» – метарассказа о всестороннем развитии личности. Возникнув в диалогах Платона в виде обобщения и разъяснения категории «калокагатия»¹², данный рассказ был надолго «задвинут» в общественном дискурсе, пока его вновь не достали из «дальнего угла» эпистемы гуманисты Ренессанса. Выродившись после этого в требование соответствия «естественной природе» человека как критерия разумности общественного устройства, данный рассказ был вновь поднят на щит социалистами. Начиная с Фурье¹³, в теориях социализма понятия «всестороннее развитие человека», а также «возможность самореализации для каждого» и «дающий удовлетворение творческий труд» всегда числились среди основных целей общества.

Обеспечив взрывную экспансию влиятельности социалистических идей в форме различных вариантов марксистских теорий, телантропный рассказ «атаковал» сторонников эмансипации людей. Успешность данной атаки выразилась в возникновении социального либерализма – гуманистического направления либеральной мысли¹⁴, который, начиная с «Нового курса» Ф.Д. Рузвельта, становится одной из двух доминирующих идеологий Запада (наряду с laisser-faire – идеологией минимизации вмешательства государства в экономические и социальные процессы). Другими словами, влиятельность телантропного «великого рассказа» становится всеобщей.

По всей видимости, именно телантропный «великий рассказ» будет основным метарассказом ближайшего будущего. Экономически это обусловлено смещением общественной потребности на рынке труда в сторону высококвалифицированных специалистов, которые по сути своей являются дорогим и штучным «товаром». Влиятельность телантропного рассказа прослеживается на примере современных западных практик управления персоналом, возрастающих общественных затрат на переобучение людей, включения соответствующих слоганов в лозунги и программы многих влиятельных партий.

В России телантропный рассказ получил максимальное развитие в советский период, но после революции 1989–1993 годов был сразу же исключен из дискурса и маргинализован. И вообще, в плане «великих рассказов» Россия последних лет является очень интересным случаем. У нас тут еще существенно не завершена ни повестка дня эмансипации – освобождения, ни повестка дня производительности – эффективности, ни повестка дня развития – прогресса. Т. е. для нас еще не исчерпана ни одна из идеологий Позднего Модерна, которые можно было бы использовать для консолидации общества. Однако вместо этого мы тоже имеем идейный кризис, аналогичный тому, что происходит в современных западных обществах. Это хорошо демонстрирует текущие способности наших «записных» обществоведов, которые, увы, могут лишь компилировать западный дискурс, но адаптация знаний к конкретным социальным условиям развития конкретного общества уже находится выше их сил.

Другое измерение структурированию эпистемы задает желание любой системы знаний представить себя в виде науки. Данное желание связано с тем, что в течение последних двух веков произошел триумфальный расцвет естественных наук, сопровождавшийся технологическим прогрессом, который помог создать материальную базу для осуществившегося освобождения людей западного мира. И носители разных альтернативных систем знаний стали стремиться называть свою область исследований «наука», чтобы причаститься к данному триумфу.

Тесная связь науки с таким критерием качества знаний, как истинность, заставляет обратить особое внимание на проработку этой связи. При этом имеет смысл помнить, что до отделения науки от прочих систем знаний, которая произошла лишь в конце XVIII века, мыслители обычно работали со знаниями в свете трех общих критериев: истинности, красоты и этичности¹⁵ (последнее – отвечая на вопросы типа: «Что такое хорошо и что такое плохо?»). Естественно, что многообразие критериев порождало проблемы их взаимосвязи: «В каких случаях ложь этична?», «Может ли красота быть лживой?» – эти и другие аналогичные вопросы много обсуждались в то время.

Итак, сосредоточимся лишь на такой характеристике знаний, как истинность, и посмотрим на ее развитие во времени. В древности, в изначальные для человеческой рефлексии времена, человечество имело в вербализованной форме лишь повседневное знание, включая законотворчество и мифологию. И в самых древних массовых письменных источниках содержатся в основном записи актов хозяйственной деятельности и контрактных обязательств. Более монументально фиксировались законы, а также различного рода прославления великих мира сего – царей и богов. Существовали также записи мифологического характера и литературные произведения. И весь этот вербализованный массив покоился на фундаменте из неявного знания – различного рода дефолтных установок и поведенческих паттернов.

И категория «истинность» была порождена именно повседневным знанием, которое имело строгий внешний референс и однозначность в практических проявлениях. Действительно, высказывание: «К городу приближается враг» – могло быть либо истинным, либо ложным, и важность определения данной характеристики этого высказывания для горожан очевидна. Рефлексируя над множествами высказываний, древние мыслители обнаружили возможность их связи в рассуждениях, так что истинность начинает передаваться по цепочке, от посылок к следствиям. Отработка закономерностей передачи истинности в рассуждениях привела к созданию процедур формальной логики. В принципе формальная логика работает с высказываниями и конструированием новых высказываний на основе старых. Если при таком конструировании следовать определенным правилам, то можно осуществить перенос истинности от высказываний-посылок к высказываниям-заключениям. Для высказываний, представляющих собой знание, данный перенос истинности вперед по дедуктивной цепочке представляет несомненный интерес, поскольку он позволяет получать новое истинное знание из уже имеющегося. Множество всевозможных высказываний, полученных с помощью дедуктивных цепочек на основе какого-то набора исходных аксиом (т. е. высказываний, по отношению к которым истинность положена изначально), будем называть далее дедуктивным комплексом.

Древние начали строить различного рода дедуктивные комплексы, «укладывая» в них по возможности наличествующее знание. Так возникла философия. При этом такие свойства повседневного знания, как важность истинности для высказываний и возможность установления истинности каждого высказывания когда-то со временем, были некритически перенесены с повседневного знания на метафизические дедуктивные комплексы (МДК), даже никак не связанные с повседневностью. Правомерность подобного переноса в то время особо не рефлексировалась, а ее несомненность была усилена успехами в создании различных дедуктивных комплексов, базировавшихся на практическом знании – геометрии Евклида, космологии Птолемея.

Так возникла мощная интеллектуальная программа, в рамках которой считалось возможным представить все имеющиеся знания в виде дедуктивных комплексов. Забегая вперед, можно сказать, что данная программа закрыта лишь в 1 – й половине XX века теоремой Геделя, но до этого она считалась очень многообещающей – можно вспомнить, например, проблему Гилберта о постановке задачи по аксиоматизации физики. Разработка данной программы показала определенную успешность в математике, а также при создании некоторых других дедуктивных систем знаний. Однако возникли ограничения. Первое ограничение связано со способом конструирования новых высказываний. «Парадокс лжеца» и аналогичные другие конструкты раскрыли способы создания высказываний, которые выходят за пределы дихотомии истина-ложь (т. е. фактически перестают быть знаниями). Такие высказывания было предложено определить как бессмысленные (Витгенштейн)¹⁶. А при построении дедуктивных комплексов возникла проблема не только доказательства истинности, но и доказательства ложности (ибо ранее по умолчанию считалось, что все, что не истинно, то ложно), с тем, чтобы отделить ложные высказывания, как тоже имеющие отношение к знаниям, от бессмысленных. Второе ограничение было вскрыто уже упомянутой теоремой Геделя о неполноте арифметики. Оказалось, что аксиоматические системы, включающие натуральный ряд, не полны. Было доказано существование в таких системах истинных формул (высказываний), истинность которых не может быть выведена из счетного набора исходных аксиом. Стандартным способом «замыкания» теории стал поиск соответствующей метатеории, которая по сути своей является внешним «определителем» истинности высказываний для дедуктивного комплекса определенного уровня сложности.

Так ограниченность аксиоматического подхода для построения систем знаний о сложных объектах порождает вопрос о внешних критериях истинности. При этом наряду с различного рода волюнтаристскими подходами, основанными на суждении авторитета или принятии каким-либо сообществом соглашения о том, что считать истинным (конвенционализм – Пуанкаре), требование прагматичности (полезность знания для человека при решении возникающих проблем) привело к появлению объективного критерия истинности – соответствия опыту (Бэкон).

Именно взятие на вооружение объективного критерия истинности структурировало соответствующую систему знаний в виде науки. Начав свое развитие с опоры на опыт и практику в средние века, соответствующая ветвь познания оформилась методически в XVII веке и к концу XVIII века, как указывалось выше, пошла «в отрыв» от остальных ветвей знания. При этом оказалось, что в рамках развитой научной методологии знание о каждом фиксированном объекте со временем становится все более точным, что опять же обусловлено наличием строгого внешнего референса и объективного критерия истинности. Такое поведение научного знания опять же усилило уверенность мыслителей разного рода, что познание со временем стремится к истинному знанию и такое знание – единственно (концепция существования «абсолютной истины»).

Для понимания специфики научного знания рассмотрим для начала естественные науки, т. е. те тексты, которые описывают закономерности природы (сама наука), и использование данных закономерностей для удовлетворения потребностей людей и облегчения их жизни (технология). В таком наборе текстов мы имеем несколько типов высказываний. Первый тип – это высказывания – факты, описывающие какие-либо природные события. По отношению к фактам истинность устанавливается достаточно простым образом: факт истинен, если он имел место быть, и ложен в противном случае.

Возникает интересная группа фактов – научные факты, основное требование к которым – воспроизводимость. Воспроизводимые факты могут быть проверены на истинность разными независимыми группами исследователей, что служит основой их объективизации: мы принимаем, что истинные воспроизводимые факты являются описанием событий, происходящих вне нашего сознания¹⁷.

Установив набор истинных фактов, мы можем перейти к следующему типу высказываний – к теориям и/или гипотезам. Высказывание-теория истинно, если оно соответствует фактам. Теория ложна, если существуют факты, которым она не соответствует. Здесь сразу же появляется понятие области применимости теории: теория может соответствовать фактам из своей области применимости и не соответствовать другим фактам.

Следующий шаг – определение направления к истине: одна теория более истинна, чем другая, если она более полно соответствует фактам. Очевидно, что сравнение теорий может иметь место лишь на множестве фактов, входящих в области применимости обеих теорий.

Суть высказывания «теория соответствует фактам» и различные степени полноты такого соответствия определяются в рамках конкретных наук и их методов (методы верификации теорий и гипотез)¹⁸. Наиболее общая процедура строится следующим образом. Сначала теория проецируется на факт, т. е. определяется, каким должен быть данный факт, если бы природа в точности следовала бы анализируемой теории. Потом вводится мера различия между реальным фактом и проекцией теории на данный факт. В итоге получаются цифры, которые можно сравнивать и между собой, и с каким-то предельным значением, определяющим наличие соответствия в нашем конкретном понимании.

К сожалению, не всегда можно построить такую процедуру измерения степени соответствия. Поэтому науки различаются на количественные, когда такая процедура может быть построена, и качественные или описательные, когда такая процедура пока еще не создана.

Однако для того чтобы теорию считать научной, одного соответствия фактам отнюдь не достаточно. Теории для этого надо быть еще и фальсифицируемой. Данный критерий появляется из интуитивного требования проверяемости теории, и он равносилен тому, чтобы всегда была возможность ее опровержения. Теории, которые не могут быть опровергнуты в принципе, выводятся за пределы науки. Пример подобной нефальсифицируемой теории: «Все происходит по воле Божьей». Обычно возможность фальсификации теории следует из того, что в научной картине мира принципиально воображаемы какие-то «факты», с которыми теория может не совпасть. Другими словами, теория фальсифицируема (и научна) тогда и только тогда, когда она в области своего действия (своих проекций на пространство фактов) выделяет как множество истинного, так и множество ложного. Если при этом реальный факт оказывается в множестве истинного, то такой факт подтверждает теорию. Если же он окажется в области ложного, то опровергает ее. И именно непустота области ложного делает теорию научной. Именно то, что теория позволяет сузить пространство допустимого и отметать какие-то заведомо неприемлемые варианты при практическом проектировании. В этом плане нефальсифицируемые теории имеют свое множество ложного пустым, т. е. в ее рамках любые мыслимые варианты оказываются приемлемыми.

Очевидно, что теории, допускающие измеримость разницы между фактами и проекциями теории на данные факты (количественные теории), являются фальсифицируемыми. Интересно также отметить, что принцип фальсифицируемости по сути является «вычленением» того самого ключевого качества количественных теорий, которое делает данные теории полезными для практики. Причем появляется возможность обнаружить данное качество и у неколичественных теорий.

Рассматривая все высказывания-теории данной науки, мы можем увидеть, что не все теории равнозначны. Часть теорий признается сообществом исследователей в качестве базовых понятий, базовых принципов науки. Теория, которая может быть выведена из базовых принципов, называется формальной. Все прочие теории называются эвристическими.

Особенностью базовых понятий является то, что очень часто их верификация очень затруднена и не менее часто они относятся к классу нефальсифицируемых теорий (т. е. по сути своей не являются научными). Например, долгое время к числу подобных гипотез относился принцип «все вещества состоят из атомов и молекул». Это продолжалось до открытия рентгеновских лучей в конце XIX века, которые позволили зафиксировать результаты своей дифракции на атомах кристаллической решетки, чем перевели данный принцип в число фальсифицируемых (научных) и истинных.

Самый общий способ выделения базовых принципов науки основан на формальной логике, которая по своей сути является правилами трансформации высказываний, правилами языковой игры, в соответствии с которыми истинность передается от посылок к выводам/следствиям. Другими словами, если посылки верны и рассуждение проведено в соответствии с правилами формальной логики, то результаты рассуждения будут тоже истинны. Верно и обратное: если вывод из рассуждения неверен, то либо рассуждение в каком-то моменте не соответствует правилам, либо одна из посылок неверна. Таким образом, обнаружение ошибки в одном из следствий позволяет пересмотреть рассуждение и исходные посылки на предмет наличия ошибок. Становится понятным, почему научные знания обычно оформляются в виде дедуктивных комплексов – формальных систем, – так легче искать и исправлять ошибки. С другой стороны, каждая дедуктивная система состоит из исходных посылок и логических рассуждений. Переходя по цепочкам логических рассуждений «назад», от следствий к посылкам, потом к посылкам более раннего уровня, мы в конце концов обнаружим посылки, которые не выводятся из каких-то других посылок. Такие посылки и являются введенными в предыдущих абзацах базовыми понятиями науки (в математике для базовых понятий теорий используется специальное слово – аксиомы).

В рамках оформления теории в виде дедуктивной системы, дедуктивного комплекса легко строится общая процедура соотнесения с фактами. Действительно, если потребовать, чтобы следствия теории в виде логических рассуждений были доведены до понятий описания фактов, то именно в результате такого рассуждения появляется проекция теории на факт, которую мы обсуждали выше. Данная проекция может быть сравнена с реальным фактом, и в результате такого сравнения мы можем сделать заключение о степени совпадения теории и факта.

Появляется возможность ввести очень интересную и важную, на мой взгляд, для эпистемологии конструкцию – смысловое поле¹⁹. Например, для науки смысловое поле формируется следующим образом. Во-первых, из различных описаний экспериментов и практического опыта, относящихся к ее предметной области, мы можем выделить все высказывания-факты. При этом в особую группу выделяются воспроизводимые факты. Во-вторых, в данное поле попадают все теории/гипотезы/базовые понятия данной науки в виде соответствующих высказываний. В-третьих, смысловое поле содержит и все соответствующие ментальные модели, содержащиеся в головах исследователей. Последнее очень важно, ведь именно работа людей со своими ментальными моделями порождает все теоретические высказывания данного смыслового поля²¹¹. При этом именно создание адекватных моделей в головах людей является целью их обучения/предварительной подготовки к исследованию, поскольку именно данные модели представляют суть того, что называется пониманием предмета и что помогает транслировать научные тексты в адекватные мыслеобразы и различать значимое для предмета исследования в окружающей людей реальности.

Выделенный таким образом набор высказываний (знаковую составляющую смыслового поля) можно «утюжить» в соответствии с правилами формальной логики, выстраивая непротиворечивый теоретический дедуктивный комплекс, обнаруживая логические противоречия – ошибки, и исправляя их. Последнее обычно связано и с изменением используемых ментальных моделей.

Введенное здесь понятие смыслового поля очень близко тому, что И. Локатос определил в качестве своих научных программ²¹, а Т. Кун – в качестве своих парадигм²². Однако есть значимое различие, заключающееся в том, что существенной частью смыслового поля в моем понимании является каким-то образом встроенный туда критерий истинности. Тогда получается, что вся позитивная наука включена лишь в одно смысловое поле, а куновские научные парадигмы являются его составными частями. Т. е. по сути своей определенное здесь смысловое поле является объединением парадигм, признающих один критерий истинности. При этом для вненаучного знания парадигма может совпасть со смысловым полем целиком.

Обращает на себя внимание еще один интересный момент. Смысловое поле науки содержит наряду с научными знаниями и примыкающие к ним различного рода нефальсифицируемые теории и гипотезы, каковыми, например, часто являются базовые принципы науки. И именно нефальсифицируемая часть в основном и определяет различие научных парадигм, поскольку в своей фальсифицируемой части результаты парадигм должны быть близки и определяться соответствующими фактами. Если приглядеться к нефальсифицируемой части науки внимательнее, то там можно найти значительный кусок, определяющий язык данной науки, – ту категориальную сетку, в которой ученые представляют результаты своей работы, чтобы быть понятыми коллегами. И в дополнение к этому можно также прочувствовать наличие массива неявного знания, являющегося существенной частью коллективной идентичности ученых, принадлежащих данной парадигме²³.

Рассматривая какую-либо науку, мы видим, что она постоянно развивается. Знания со временем становятся более точными, более полными, охватывают и объясняют все большее количество фактов, начинают приобретать предсказательную силу, начинают становиться технологичными, начинают ложиться в основу производства вещей, придавая вещам свойства, которые облегчают людям жизнь. Прогресс научных и технологических знаний является фактом, причем данный факт приобретает политическую окраску, ибо способность получать новые знания, разрабатывать новые технологии становится основным фактором лидерства страны в современном мире. Страны, которые способны разрабатывать новые технологии, обычно оказываются впереди других стран и по другим характеристикам социально-экономического развития.

Как же развивается система научных знаний – смысловое поле науки? Для понимания этого вопроса вспомним об обсуждавшихся выше парадигмах Т. Куна²⁴, наличие которых разделяют общее развитие науки на развитие содержания таких парадигм, конкуренцию парадигм между собой и смену доминирующих парадигм. Рассмотрим сначала развитие какой-либо парадигмы.

Во-первых, работая над подтверждением и обоснованием своей парадигмы, исследователи постоянно пополняют ее новыми научными фактами и связанными с данными фактами эвристическими теориями (куда входит и то, что обычно называют ad hoc гипотезами). Во-вторых, может так случиться, что какая-то теория парадигмы перестает удовлетворять исследователей. Причинами этого могут быть, например, обнаружение фактов из области действия теории, которым данная теория не соответствует, и применимые в этом месте ad hoc гипотезы являются неубедительными. Или может быть проведена ревизия базовых понятий парадигмы, которая требует переосмыслить и соответствующие теоретические дедуктивные комплексы, выстроенные на их основе. Так появляется то, что можно назвать обобщенными ошибками, – выявленные несоответствия имеющихся теорий текущему состоянию данной науки в рамках разрабатываемой парадигмы.

Обнаружив ошибки, исследователи выдвигают различные гипотезы по их исправлению и проверяют данные гипотезы на соответствие фактам, базовым принципам и другим теориям, истинность которых пока под сомнение не поставлена. Эта работа продолжается до тех пор, пока не будет разработана удовлетворительная теория, которая будет принята научным сообществом.

Иногда такая деятельность не достигает успеха в течение длительного времени. В этом случае исследователи начинают пересматривать в том числе и базовые принципы науки. Работа продолжается до тех пор, пока не будет найдено удовлетворительное соответствие всех элементов парадигмы между собой. При этом существует интересный факт: в научных знаниях до сих пор не находилось неисправимых ошибок, т. е. все обнаруженные ошибки были с течением времени поправлены. Как отметил К. Поппер: «…Следовательно, мы умеем извлекать уроки из наших собственных ошибок // Это фундаментальное положение действительно служит базисом всей эпистемологии и методологии. Оно указывает нам, как учиться систематически, как идти по пути прогресса быстрее (не обязательно в интересах техники – для каждого отдельного искателя истины нет проблемы неотложнее, чем ускорение своего собственного продвижения вперед). Эта позиция, попросту говоря, заключается в том, что нам следует стремиться обнаруживать свои ошибки или, иначе, стараться критиковать свои теории //Критика, по всей вероятности, – это единственный доступный нам способ обнаружения наших ошибок и единственный систематический метод извлечения из них уроков»²⁵.

То есть постоянный поиск ошибок, критика и разум являются основными двигателями научного познания, развития научной эпистемы. При этом основой критического метода является формальная логика, оформление систем знаний в виде дедуктивных комплексов. При обнаружении неверных следствий последующие действия по исправлению ошибок по сути осуществляют транзит ошибки «вглубь» тела теории, возможно, вплоть до какого-то базового принципа.

В конечном итоге те же принципы по большому счету справедливы и для конкуренции парадигм. Однако здесь все в значительной степени отягощено вмешательством социальности, ибо существование парадигмы самой по себе поддерживается прежде всего интересом группы исследователей, которая противостоит другим аналогичным группам в борьбе за ресурсы, известность и другие факторы, влияющие на рост их социального капитала. Именно социальность привносит в развитие науки отрицательные моменты, связанные прежде всего со снижением уровня критичности к теориям своей парадигмы и снижением внимания к критике со стороны сторонников других парадигм. При этом оказывается, что сосуществование и конкуренция научных парадигм протекают в виде некоего эволюционного процесса, в котором парадигмы, имея некоторую степень автономности, в то же время находятся под общим давлением соответствия опыту. И именно данное давление в конечном итоге когда-то обеспечивает слияние/переформатирование парадигм, так что качество нашего научного знания со временем только увеличивается. При этом, как отмечал Т. Кун, из-за влияния социальности переформатированию парадигм в правильном направлении (и соответственно развитию науки) очень способствует смертность лидеров соответствующих научных школ.

Интересно также отметить, что при развитии науки теория может быть отвергнута даже в том случае, когда она совпадает с фактами, но является эвристической. Хорошим примером такого момента была теория Птолемея. Данная теория длительное время давала более точные результаты расчетов движения планет, чем теория Коперника. Однако эпициклы планет, введенные в рамках теории Птолемея, не давали никаких интуитивных выходов на базовые принципы. Поэтому усилия исследователей были сконцентрированы на развитии теории Коперника, которая была более простой по своей структуре. Такая концентрация увенчалась успехом, поскольку были открыты сначала законы Кеплера, а потом и закон всемирного тяготения Ньютона. И в конечном итоге расчеты движения планет по этой модели стали точнее расчетов по модели Птолемея. Данный пример также обнаруживает, что «хорошие» теории конкурирующих научных парадигм не исчезают до конца, ибо в конечном итоге парадигмы Коперника и Птолемея фактически были переформатированы и слиты в рамках вновь рожденной классической механики. И действительно, с современной точки зрения гео– и гелиоцентризм являются совершенно равнозначными, поскольку определяются лишь выбором системы отсчета для соответствующих наблюдений и расчетов.

Таким образом, в плане работы с гипотезами исследователи наряду с критериями истинности используют и другие методические моменты. Чаще всего это принцип соответствия гипотезы базовым понятиям науки и принцип «экономии мышления»²⁶, частным случаем которого является «бритва Оккама»²⁷. Нетрудно увидеть, что данные дополнительные принципы являются проекцией на научную эпистему рассмотренных выше «великих рассказов модерна» – системного и продуктивного рассказов соответственно.

Большой успех и хорошая практическая отдача естественных наук поставили вопрос о границах, внутри которых можно двигаться аналогичными методами. Ведь проблемы достаются людям не только от мира природы. В мире людей также возникают проблемы, которые надо решать. При этом проблемы могут касаться как отдельных людей, так и целых сообществ.

Я здесь не буду делать широкий экскурс в историю гуманитарных наук – желающие могут найти краткий очерк этого в 1-й главе книги Валлерстайна²⁸, например. Ограничусь лишь проблемами, возникающими в плане соотнесения гуманитарного и научного – в определенном выше смысле – знаний. И в этом плане интересно поглядеть на взаимодействие гуманитарного знания и истинности.

Для того, чтобы объективировать критерий истинности для любого более-менее сложного знания так, как это требуется по стандартам научности, необходимо найти способ введения в рассмотрение фактов, которые могли бы быть признаны объективными. В частности, когда историки достигли соглашения о восстановлении исторических ситуаций как предмете своей науки, они сразу же получили документы интересующей их эпохи как поставщика исторических фактов и открыли для себя возможности создания слоя фальсифицируемого исторического знания: «А как же это все там было на самом деле?» Достаточной объективностью обладают, например, язык и его структуры (хоть и будучи порождением коллективного сознания какого-то ограниченного сообщества – язык одинаково явлен всем интересующимся), что делает лингвистику вполне себе наукой. Зафиксированная в текстах беллетристика дает объективные основания существованию филологии и т. д.

Некоторые направления обществоведения также находят для себя объективные основания. Особенно продвинулась в этом направлении экономика – развитие экономической статистики хозяйственных агентов в развитых государствах дало хорошую фактическую основу для развития теоретической мысли. Делаются небезуспешные попытки создать объективную фактографию и для социологии.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.