Обратной дороги нет (сборник)

Павел Амнуэль

Обратной дороги нет (сборник)

И умрем в один день…

Начало чего бы то ни было – в этом я убедился на собственном опыте – обычно бывает банальным и не интересным в описании. Сказать: посетитель вошел в мой кабинет, сел на предложенный ему стул и… что? Нужно ли это описывать, как и вялый разговор, в ходе которого мы с синьором Вериано Лугетти присматривались и прислушивались друг к другу, делая определенные выводы и решая – каждый для себя – следует ли связываться: мне с этим клиентом, а ему – со мной, не имевшим большого опыта в расследовании уголовных преступлений.

– Должен вас предупредить, – сказал я, – у меня определенная специализация…

– Знаю. Семейные проблемы. Но все зависит от интерпретации, верно? Одну и ту же фразу можно понять по-разному… В общем, – синьор Лугетти неожиданно смутился и покраснел, как девушка после первого поцелуя, – давайте, я вам сначала все расскажу, хорошо?

– Рассказывайте, – кивнул я и, как пишут графоманы в своих нетленных творениях (без этой сакраментальной фразы не обходится ни один опус), откинулся на спинку кресла, прищурил глаза и обратился в слух.

Синьору Лугетти на вид было около сорока лет, типичное лицо уроженца Калабрии, черные с проседью волосы гладко зачесаны назад, из одежды можно упомянуть дешевый коричневый свитер, заправленный в джинсы, и легкую куртку, небрежно наброшенную на плечи, так что она грозила свалиться на пол, и синьору Лугетти приходилось поправлять ее небрежными жестами. Посетитель раскрыл рот и произнес самую необычную речь, какую мне приходилось слышать.

– Синьор Кампора, – сказал он, – я по профессии физик. Говорю об этом, потому что физика имеет непосредственное отношение к тому… гм… событию… или, лучше сказать, явлению… Неважно. Определения обычно не позволяют взглянуть глубже поверхности, а мне нужно… В общем, я физик, доктор, работаю в университете. Тридцать шесть научных статей, опубликованных в престижных журналах, в том числе в «Physical Reports». Моя специализация – космология. Точнее – исследование ранних стадий эволюции Вселенной. Еще точнее – теория Большого взрыва, о котором вы, надеюсь, слышали. А если совсем точно – расчеты влияния психофизических волновых функций на эмуляционную структуру мироздания с учетом переменных начальных и граничных условий. Э-э… Собственно, такой была тема моей докторской диссертации…

– Ну да, – сказал я, вклинившись в небольшую паузу, которую позволил себе синьор Лугетти, чтобы перевести дух. – Большой Бум, как же. Я только попросил бы вас не отвлекаться…

– Я не отвлекаюсь, – покачал головой синьор Лугетти, – напротив, моя профессиональная деятельность имеет прямое отношение к… Так вы слушаете?

Я промолчал.

– На чем я… – пробормотал посетитель. – Да, Большой взрыв. Что-то произошло двадцать три миллиарда лет назад. Или тридцать, на этот счет существуют разные мнения…

– Послушайте, – не удержался я, – меня не интересуют ваши профессиональные интересы. Если у вас есть проблемы в семейной жизни…

– Но я о них и говорю! – с неожиданным жаром воскликнул синьор Лугетти.

– Не улавливаю связи.

– Сейчас уловите. То есть, я надеюсь… Иначе… Нет, я определенно надеюсь, что мы с вами достигнем понимания.

Он запнулся, поняв, что все дальше удаляется от заготовленного, видимо, заранее вступительного слова, и вернулся к тексту, как это делают неискушенные докладчики.

– Синьор Кампора, современная физика прекрасно описывает все, что происходило с нашей Вселенной в первые микросекунды… Хокинг… О Хокинге вы, надеюсь, слышали?

– Да, – сказал я, понимая, что лучше отделываться короткими фразами. О Хокинге я не только слышал, но и видел беднягу пару раз в телевизоре.

– Так вот, – продолжал синьор Лугетти, – Мы знаем, что происходило со Вселенной. Мы знаем, как остывало вещество. Мы можем ответить на множество вопросов: «Как формировались атомы?» и «Какой была плотность?», и «Когда начался процесс образования галактик?» Как, когда, где, сколько… Но самым интересным и сложным для исследователя является вопрос: «Почему?» Этим я и занимаюсь – уравнениями причинности в квантовой космологии.

– Послушайте, – сказал я, – думаю, мне понятна ваша проблема. С женой, да? Я ее понимаю: если вы каждый день излагаете ей свои теории перед тем, как лечь в постель… Давайте конкретно: она вас бросила или завела любовника?

В таких случаях лучше говорить прямым текстом: клиент сразу забывает о заготовленных вступлениях.

– Кто? – искренне поразился синьор Лугетти. – Лючия? Любовник? Она… Я пока действительно не объяснил, чего хочу именно от вас. Вы детектив. Вы хороший детектив, я навел справки…

– Занимаюсь исключительно семейными проблемами, – вставил я.

– Да, но три года назад вы раскрыли дело об убийстве Калабрезе в Чивитта-Рокко.

– Я действовал с согласия полиции, и это был единственный случай…

– Неважно! Вы можете это сделать! Больше никто, я уверен, а вы можете!

– Вы хотите сказать, – медленно произнес я, – что речь идет об убийстве? Я безусловно не смогу заняться таким расследованием. Если произошло убийство, и вам о нем что-то известно, вы обязаны обратиться в полицию. В полицию, синьор Лугетти. Вы обращались в полицию?

Я трижды повторил слово «полиция», чтобы он понял.

– В полицию? – переспросил Лугетти таким тоном, будто я посоветовал ему сходить в цирк. – Вы представляете, за кого они меня примут, если я скажу: «Нужно расследовать трагедию, произошедшую двадцать три миллиарда лет назад»? А?

Он почему-то не подумал о том, за кого приму его я, если он задаст этот вопрос мне.

– Да, речь идет об убийстве, – неожиданно спокойно, сухо и уверенно произнес синьор Лугетти. – Несчастный случай или самоубийство я исключаю, уравнениям квантовой причинности эти версии не соответствуют.

– Я повторяю: вы должны сообщить в полицию.

– Проблема в том, что я ничего не могу доказать сам. Этот проклятый вопрос: «Почему?»… Мотив. Да. Должен быть мотив. И пока мы с вами его не узнаем…

– Хорошо, – сказал я, – в полицию позвоню я сам. Назовите имя погибшего. Скажите, когда это произошло. И где.

– Да, – кивнул синьор Лугетти, – к этому я и веду. Произошло это примерно двадцать три миллиарда лет назад. А имя жертвы… Послушайте, я же с этого начал! Большой взрыв. В тот момент погибла Вселенная!

* * *

Вы думаете, я решил, что синьор Лугетти – сумасшедший? Многие, наверно, так и подумали бы, не спорю. Но я видел его глаза, его лицо, его руки, лежавшие на коленях, я слышал интонации его голоса, и мне ни на миг не пришло в голову, что этот физик свихнулся на своих теориях. Я повидал психов на своем веку – десятки психически неуравновешенных и попросту больных клиентов требовали расследовать недостойное, по их мнению, поведение жен и мужей, друзей и подруг, любовниц, любовников и даже, бывало, сестер или кузин. Я давно научился отличать настоящую ревность от безумной жажды собственника иметь в своем личном распоряжении не только тело женщины, но и ее душу, ее мир, ее суть.

Это я к тому, что слова синьора Лугетти показались мне странными, непонятными, но никак не безумными. Я только попросил его повторить сказанное еще раз, поскольку не понял смысла и хотел удостовериться, что все правильно расслышал.

– Вы все расслышали правильно, синьор Кампора, – спокойно произнес посетитель. – Речь идет о трагедии, произошедшей двадцать три миллиарда лет назад. Двадцать три миллиарда и еще сколько-то сотен миллионов, за точность этого числа ручаться не сможет ни один физик, в данном случае выступающий в роли патологоанатома. Многое в определении времени смерти зависит от того, какой была температура окружающей среды, какова влажность воздуха, сколько весил покойник, что он ел, от множества факторов, которые вам известны лучше, чем мне. Так и здесь – существует множество теорий, и множество моих коллег, используя множество поистине уникальных наблюдений, дают свои значения возраста Вселенной… по сути, возраста этого тела… трупа, если хотите… Да, – прервал он себя, – простите, я увлекаюсь, когда начинаю говорить о… Вы останавливайте меня, когда надо, задавайте вопросы, тогда, полагаю, мы лучше поймем друг друга и сумеем вместе… Вы умеете спрашивать, это ваша профессия.

Он замолчал, наконец – должно быть, я все-таки сумел прервать его монолог своим взглядом, а может, у него иссяк энергетический заряд или что там есть у человека в мозгу, заставляющее говорить-говорить-говорить, а потом вдруг иссякающее, после чего заканчиваются слова, и говорить становится нечего, хотя, возможно, и хочется, потому что не сказанного все равно остается гораздо больше, чем уже произнесенного.

– Давайте поставим точки над i, – сказал я. – Вам нужно кого-то найти? Это связано с вашей работой? Вы физик, как я понял. Что-то случилось. Давайте я буду задавать вопросы, вы отвечайте. Желательно – коротко. Да-нет. Как?

– Да, – сказал он.

Понятливый, уже хорошо.

– Где вы работаете?

Он посмотрел на меня изумленным взглядом. Действительно, ни «да», ни «нет»… Я пожал плечами, и он ответил:

– Лаборатория квантовой космологии, Римский университет.

– Где живете?

– Улица Гарибальдийцев, восемнадцать.

– Женаты? Есть дети?

– Женат. Жену зовут Лючия. Детей нет.

– Возраст. Ваш, а не жены.

– Тридцать шесть.

– Ваша проблема связана с профессиональной деятельностью?

– Да.

– По вашему мнению, вы столкнулись с криминальным случаем?

– Да, безусловно.

– Смерть?

– Да.

– Мужчина? Женщина?

Он смерил меня изучающим взглядом. Пожал плечами.

– Ни то, ни другое.

Я вздохнул. Вроде бы мы нормально начали, но если он сейчас опять свернет на ту же дорожку… Может, подойти с другого конца?

– Вы кого-нибудь подозреваете? Если речь идет о криминальном случае, то, что бы ни произошло, должен быть виновник, так? У вас есть подозрения?

– Да.

– Вы можете назвать имя?

– Да.

– Назовите.

– Боюсь, что…

– Ну же…

– Потом. Я назову… потом.

– Ну, хорошо. Итак, погиб… некто. Не мужчина и не женщина. Человек?

– В определенном смысле. Я же сказал – Вселенная.

– Это имя?

– Это… да, в определенном смысле. Вы беретесь за мое дело?

Я долго смотрел в его глаза. Я старался понять, чего он все-таки от меня хочет. Почему он так и не сказал правды? Мне было любопытно. Я знал, что скажу «да», потому что не мог отказаться от дела, в котором ничего не понимал. В моей практике это случалось дважды. Первый раз – когда я ушел из полиции, еще до того, как официально открыл агентство, и работал, как мальчик на побегушках, выполняя поручения коммендаторе Мальфитано, моего бывшего начальника. Он попросил меня проследить за… неважно. Я проследил. То, что происходило в доме синьора… назовем его синьором Зедда… было понятно не больше, чем измена Кармеллы, от которой я тогда пытался оправиться. Мне и докладывать было нечего, потому что я не знал – что именно из происходившего относилось к делу, что – нет, а что мне вообще только мерещилось из-за моего больного тогда воображения. Но прошло время, и я разобрался. Понял. Как потом оказалось, понял даже то, во что коммендаторе Мальфитано не собирался вмешиваться и совсем не хотел понимать. Ладно. Потом был еще случай, на третьем, кажется, году – я взял на работу Беппо, тоже бывшего полицейского, отличный был филер, равного ему я и сейчас не знаю. Когда он погиб, глупо, нелепо, переходил улицу (на красный, естественно, он никогда не признавал светофоров), и его сбил грузовик, так вот, когда он погиб, я закрыл бюро и целый месяц пил, тогда-то… да, тогда-то Кармелла ко мне и вернулась, вот странно: когда мне было хорошо, когда я был на коне, когда мог ей что-то дать, позаботиться, тогда ей было это не нужно, она искала чего-то другого, а когда мне стало плохо, работа разваливалась, я мог лишиться лицензии, и денег не осталось ни лиры, почему она вернулась именно в тот день, пришла, сунула ногу под дверь, не позволяя мне закрыться в квартире, протиснулась в прихожую и сказала: «Джузеппе, ты можешь приготовить мне кофе?»

Да. И на другой день появилось то дело. Потом я выступал в суде, как свидетель, и все разложил по полочкам. Это туда, а это сюда. Адвокат подсудимого слова не смог вставить. Все было ясно. А когда работа начиналась, понятно было только, что если я это распутаю, то гонорар позволит выплыть, и не только выплыть, но даже взлететь, я сказал Кармелле: «Это потому, что ты вернулась. Теперь у нас все будет хорошо».

Но все не было хорошо. Не бывает, чтобы хорошо было все. Что-то всегда остается. Не вокруг, а во мне самом, и я сам не всегда понимал, что именно оставалось во мне после того или иного дела, от того или иного клиента, той или иной ситуации. Почему я на пятой минуте разговора не сказал синьору Лугетти: «Извините, у меня нет времени»?

Потому что я ничего не понимал. Если бы понял хоть что-то, может, и послал бы синьора Лугетти подальше. Но если… ничего?

– Берусь, – сказал я. – Только не спрашивайте – почему.

Он пожал плечами. Этот вопрос его не занимал.

– Гонорар, – сказал я, – обычный. Пятьсот лир в час, а если придется работать больше восьми часов, то гонорар двойной. И представительские – по предъявлению счета.

– Вряд ли вам это понадобится, – сказал он. – Хотя… кто знает.

* * *

Он говорил, я слушал. Он говорил долго, а я слушал очень внимательно. Сначала мы пили кофе в моем кабинете, и Сильвия время от времени сообщала о том, что «позвонил синьор Кавалли, спрашивает, что там с его женой» или «Капекки сообщил, что сделал нужные снимки и возвращается». Потом мы перешли с синьором Лугетти в пиццерию к Джино, заняли кабинку, я заказал полную пиццу с помидорами и луком, а мой визави – лазанью и бутылку «кьянти», и рассказ свой он построил так, что прервать его было невозможно. То есть, я прекрасно понимаю, что Поджи или Ганасси прервали бы синьора Лугетти безо всяких сожалений и забыли бы о нем через минуту после того, как выставили бы посетителя из кабинета. Мы сидели у Джино, ели пиццу, запивали вином, и на какой-то минуте рассказа я вдруг поймал себя на мысли, что уже провожу некие параллели, что-то с чем-то сопоставляю, соображаю о том, кого и по какому следу я бы пустил, если бы принял первую версию, а с кем поговорил бы – если бы принял вторую.

– Есть такая физическая модель, – увлеченно говорил синьор Лугетти, – теория… называйте как хотите… будто после Большого взрыва Вселенная будет расширяться не вечно, а какое-то время… огромное, но не бесконечное… Когда-нибудь, однако, нынешнее расширение сменится сжатием, и вся материя соберется в неизмеримо малую точку, которая и станет конечным состоянием мироздания.

Предположим – только предположим! – что жизнь и разум сохранятся до того момента, когда Вселенная достигнет конечной точки своей эволюции. Неважно, когда это произойдет. Через миллиарды лет? Пусть хоть через триллион.

А теперь смотрите. Человек разумный – по сути, такая же машина, как и компьютер. Конечно, более сложный (пока!) и менее понятно устроенный. Сходство же человека и компьютера заключается не в их сложности или простоте, наличии или отсутствии души (это – отличия!), а в том, что оба являются так называемыми конечными автоматами. Иными словами, число операций, действий, мыслей, логических предположений и выводов, которые способно выполнить человеческое существо, вовсе не бесконечно, хотя и очень велико. И если бы человек мог прожить достаточно долгое время (миллиарды лет, да, но допустим такую возможность), то вдруг обнаружил бы, что в точности повторяет то, что уже было, абсолютно точно воспроизводит ту или иную ситуацию своей удивительно долгой жизни. Опять идет на первое свидание на городскую площадь с фонтаном. Опять говорит начальнику: «Не буду я с вами работать, мне не нравятся ваши методы». Опять…

Это повторение пройденного, это deja vu становится неизбежным для существа, способного прожить так долго, чтобы исчерпались все возможности, заключенные в его неизбежно конечном материальном воплощении.

Чтобы стало совсем понятно, представьте себе, синьор Кампора, систему из кубиков разного цвета. Вы переставляете кубики, меняете их местами, вверх, вниз, вправо, влево, вы каждый раз записываете расположение и конфигурацию, и через какое-то время (если кубиков мало, то – очень скоро) увидите, что начинаете в точности повторять то, что уже делали.

Конечно, человек – не система из десятка кубиков. Но тут вопрос принципа: число вариантов в любом случае конечно!

Судьба любого конечного автомата (не обижайтесь – вы именно таковым и являетесь, несмотря на всю вашу сложность и утонченность): после какого-то момента повторять и повторять то, что уже было сделано и подумано.

Эта информация накапливается и сохраняется (куда ж ей деваться, если все действия повторяемы, а все ситуации, так или иначе, возникают опять!).

Теперь представьте: наступает момент, когда Вселенная вновь сжимается до чрезвычайно малых размеров. Все. Конец. Если момент Большого взрыва можно назвать Точкой «А», началом Вселенной, то момент нового сжатия в кокон – это Точка «Зет». Финал процесса. В Точке «Зет» мироздание будет содержать всю информацию о себе с самого начала времен и до самого конца. Количество информации, которая будет содержаться в Точке «Зет», давно подсчитано: это число десять, возведенное в степень, равную единице со ста двадцатью тремя нулями. Написать это число невозможно, поскольку число нулей в нем составляет, в свою очередь, десятку, возведенную в сто двадцать третью степень. Чтобы записать такое число, не хватит всей бумаги, произведенной людьми за многие века!

И это сугубо научный вывод, который следует из современных, подтвержденных наблюдениями, теорий происхождения и эволюции Вселенной.

Но нам-то, спрашивается, что до того? Ведь Точки «Зет» еще нет. Точка «Зет» возникнет через миллиарды лет. Да, Она будет всеведуща и всемогуща. Она будет знать все о нас с вами и сможет сделать с этим знанием все, что Ей заблагорассудится. Но нам-то что до этого? Мы живем, и мы умрем, и…

На этом месте рассуждение теряет смысл, потому что, когда в конце времен возникнет всезнающая и всемогущая Точка «Зет», возникнем опять и мы с вами, и начнем опять жить, и будем опять проживать каждое мгновение нашей уже прошедшей или еще не состоявшейся жизни. И более того: мы проживем те варианты наших жизней, которые в нынешней реальности не осуществились! Вы хотели однажды сказать начальнику, что он дурак, гордо повернуться и хлопнуть дверью? Вы этого не сделали и до сих пор жалеете? Так вот, воскреснув в Точке «Зет», вы проживете и этот вариант, и хлопнете дверью, и сумеете узнать, как от этого поступка изменится ваша жизнь.

Жизнь – это информация. Это те сведения о нашем прошлом, что записаны в нашей памяти, это те мысли о будущем, что посещают нас по ночам, это то, что мы видим глазами, слышим ушами, то, что ощущаем всеми другими органами чувств, это боль, которую мы чувствуем, если нас ранить; короче говоря, – вся информация о нашем внутреннем мире и о нашем взаимодействии с миром внешним.

Информация исчезнуть не может. Частицы света продолжают двигаться, излучаться и поглощаться. Атомы, молекулы, поля – все записано во всем, и все остается, и нужно только собрать эту рассеянную информацию в нужном порядке, чтобы воскресить вас, меня, наших родных и близких, и вообще каждое живое существо, существовавшее на планете с тех давних времен, когда в первичном океане плавали трилобиты.

В точке «Зет» вы воскреснете в том возрасте, какой сами для себя выберете. Или в том, какой выберет для вашего воскресения вселенский компьютер Точки «Зет». Вы воскреснете в любой момент вашей прожитой жизни и проживете ее опять. Вы воскреснете в любой момент той вашей жизни, о какой мечтали, но прожить не сумели. Вы воскреснете здоровым, если были больны, и воскреснете больным, если были здоровы.

Вы будете опять жить, и опять любить, и опять умрете, чтобы опять воскреснуть, но так и не узнаете, что ваша новая жизнь в любом ее варианте – всего лишь восстановленная Точкой «Зет» информация.

Специалисты по компьютерам знают разницу между понятиями «симуляция» и «эмуляция». Симуляция – это создание модели реальности, это неизбежное упрощение, когда что-то отбрасывают, что-то меняют, что-то придумывают, чтобы сделать модель работоспособной. Наши современные компьютерные игры, самые сложные из них, – это симуляция, моделирование реальности.

Эмуляция – это повторение реальности «один к одному», атом за атомом, бит за битом, квант за квантом. Так вот, Точка «Зет» способна эмулировать, воссоздать все, что происходило, и все, что могло произойти, для этого у нее достаточно информации и возможностей.

«Но разве, – скажете вы, – сохранится вся информация обо мне, о всей моей жизни? Разве частицы света не рассеиваются и не поглощаются, атомы не распадаются? Точка „Зет“ может эмулировать, воссоздать то, что известно. Что будет известно обо мне через триллион лет в Точке „Зет“? Ни-че-го!»

Ну и что? Вы все равно воскреснете, можете не беспокоиться. Вы воскреснете, даже если вообще никакой информации о вас невозможно будет извлечь из светового конуса прошлого. Ресурсы вселенского компьютера возрастают без ограничений по мере приближения к Точке «Зет», и, значит, если будут сохранены хотя бы самые грубые описания нашего нынешнего мира, то неизбежно настанет время, когда ресурсов мироздания окажется достаточно, чтобы эмулировать наш сегодняшний мир просто грубой силой – эмуляцией всех логически возможных вариантов.

Иными словами: сохранится ли в Точке «Зет» хоть какая-то информация о нас с вами или не сохранится вовсе, воскрешены мы все равно будем, причем во всех мыслимых и немыслимых вариантах нашей судьбы. Ведь как бы ни сложно было устроено тело человека и каким бы сложным ни оказался его внутренний мир, все равно информация об этом теле и этом внутреннем мире равна некоторому конечному, пусть и колоссально большому, числу. Как обезьяна, сидящая перед клавиатурой компьютера, безусловно, наберет, случайно ударяя по клавишам, – дайте только срок! – полный текст нашего с вами разговора, так и Точка «Зет» эмулирует простым перебором вариантов и нас с вами, и дом наш, и страну – такими, какие мы есть «на самом деле», и такими, какими мы хотели бы стать, и такими, какими бы стать не хотели, и даже такими, какими мы в этой нашей реальности не могли бы стать в принципе.

Так что воскреснем мы, конечно, хотим того или нет.

Самое пикантное то, что именно это и происходит. Мы переживаем с вами этот повтор, эту эмуляцию. Все мы – воскрешенные в Точке «Зет», один из множества восстановленных Точкой «Зет» вариантов.

Этим я и занимаюсь, этим занимается квантовая космология. Если мы с вами, вся наша Вселенная – эмуляция, повторение когда-то существовавшей реальности, если на самом деле мы в Точке «Зет»… собственно, сейчас это уже можно считать доказанным… тогда параллельно с нашей реальностью существуют другие… огромное множество… понимаете? В том числе и такие реальности, в которых не было Большого взрыва, Точка «Зет» эмулирует подобные миры в столь же невообразимых количествах, об этом мы с коллегами дискутировали два года назад, Юровски и Копелев, это русские из Петрограда, они получили Нобелевскую… Да, так я хочу сказать: Точка «Зет» может создать любую эмуляцию, но… создает ли? Есть две школы в современной космологии, одна – это как раз школа Копелева – доказывает, что Точка «Зет» конструирует эмуляции, как компьютер перебирает варианты, играя в шахматы. А другая школа… моя, собственно… я доказываю… нет, доказал, это опубликовано… что эмуляции возникают тогда, когда чья-то квантовая функция… вам это сложно, я скажу так: человек – это ведь тоже квантовая система, согласны?

Я пожал плечами, потому что синьор Лугетти сделал паузу, то ли ожидая моей реакции, то ли для того, чтобы перевести дух.

– Неважно, – продолжал он. – Суть в том, что эмуляция возникает и мир меняется, когда вы… ну, понятно, не только вы, кто угодно, отдающий отчет в своих желаниях… когда в душе возникает сильнейший порыв… возмущение квантовой системы, да… И тогда вместо спокойной эмуляции безо всяких там взрывов и сингулярностей возникает такая, как… Наша, собственно. Понимаете?

– Нет, – сказал я.

– …И никто не знает, что происходило с эмуляцией до того, как она возникла! До того, как произошел Большой взрыв.

Синьор Лугетти услышал, наконец, мое «нет», высоко поднял брови, посмотрел на меня с недоумением, вздохнул и сказал:

– Синьор Кампора, вы, конечно, все еще недоумеваете, при чем здесь криминал, какое вы ко всему этому имеете отношение. Хотя я по вашим глазам вижу, что кое о чем вы все-таки догадываетесь, да, я вижу, и, вполне возможно, вы недалеки от истины… Смотрите. Можно говорить о том, что в момент Большого взрыва Вселенная родилась, а можно говорить, что – погибла. Поскольку мы живем в эмуляции, то второе предположение более обосновано с точки зрения квантовой космологии. Хотите аналогию, чтобы было понятнее? Вчера показывали по телевидению, как террорист-смертник взорвал себя на вокзале в Буэнос-Диасе. Тридцать два человека погибли, но я не о том… Когда он нажал на кнопку, и произошел взрыв… Представьте, что вы находитесь там, внутри плазменного расширяющегося облака, вы только что осознали себя, созданные случайной игрой физических величин из соединяющихся друг с другом плазменных сгустков, расширяющихся со сверхзвуковой скоростью и вот-вот готовых рассеяться… Да, время… Время – понятие относительное. Время бабочки – одно, для черепахи время течет иначе, и оба воображают, что прожили одинаково долгую и счастливую жизнь. А время существа, живущего в сгустке плазмы… То есть, ваше время, да. Вам кажется, что минули столетия, а с точки зрения жертвы, которой острый гвоздь угодил в солнечное сплетение, все заняло доли секунды и было так оглушительно… Да. Разве не покажется вам, что вы живете в расширяющейся Вселенной, возникшей в момент Большого взрыва, в тот момент, когда смертник нажал на кнопку? С вашей точки зрения, мироздание возникло из ничего, потому что вы ничего не знаете ни о Буэнос-Диасе, ни о гражданской войне, ни вообще об огромном внешнем мире, который тоже, видимо, возник из… Это другая эмуляция. Да. И за те десятые – с точки зрения жертвы теракта! – доли секунды, в течение которых плазменное облако будет рассеиваться над городом, разве у вас, в вашем мире не пройдут века и эпохи, и вы разве не будете биться над вопросом – откуда все пошло, и как родился ваш мир, хотя на самом деле этот ваш мир – это мир смерти, разрушения, но вам никогда не придет в голову хотя бы попытаться понять, почему это случилось, кто и главное, почему нажал на кнопку…

Хорошо, что синьор Лугетти опять сделал паузу – должно быть, перехватило дыхание, он ведь говорил, не переставая, не позволяя мне вставить слово, но и себе не давая ни малейшей передышки, видимо, все-таки боялся, что я встану, брошу на стол несколько купюр и уйду, не попрощавшись.

– Это разные вещи, синьор Лугетти, – сказал я. – Бомбу в Буэнос-Диасе взорвал смертник. Вы же не станете искать виновника внутри гриба, возникшего в момент взрыва! Виновник – снаружи.

– Вот! – воскликнул он и закашлялся так сильно, что мне пришлось встать, обойти стол и крепко стукнуть его по спине. Синьор Лугетти перестал кашлять, удивленно посмотрел на меня снизу вверх и, неожиданно улыбнувшись, сказал: – Спасибо.

Я вернулся на свое место и положил руки на стол.

– Интересно, – сказал я. – Никогда не думал, что всю эту хрено… я имею в виду физику… сотворение и гибель мира… можно рассказать так образно. Сижу, слушаю, даже спорить с вами пытаюсь. Но давайте все же перейдем к делу. Вы меня наняли…

– Уже нанял? – быстро спросил он, и рука его с рюмкой дрогнула, пара капель вина пролилась на скатерть, и синьор Лугетти, допив «кьянти», принялся тщательно протирать пятнышко бумажной салфеткой. Аккуратный.

– Мы вроде договорились о гонораре? – спросил я в свою очередь и забрал из его руки салфетку: все равно пятнышко останется, пусть этим займутся в прачечной. Всякая аккуратность имеет границы. И главное – смысл.

– Да, – кивнул он.

– Тогда давайте серьезно. Ваши аналогии понятны. Ваше желание объяснять образами я тоже понял. Случившееся стало для вас таким же потрясением, как Большой взрыв – для нашей Вселенной. Так, верно? Вы даже сейчас не в состоянии говорить о произошедшем прямым текстом. Не качайте головой, я знаю, что это так, мне уже приходилось встречаться с… Года три назад… да, точно, три с половиной года, зимой, явилась ко мне дама и принялась рассказывать, как ужасно, что увял ее любимый цветок… гортензия… не потому увял, что холодно, а потому, что кто-то обломил ей ветви, и она не выдержала… Ну, в таком духе. Признаться, я решил сначала, что она сбежала из больницы, но, глядя в ее совершенно здоровые глаза – ни тени безумия, можете мне поверить! – понял, что это просто метод изложения… Случившееся так ее потрясло, что она не в состоянии была называть вещи своими именами. Пришлось продираться сквозь иносказания. Гортензия – это имя ее подруги, как вы могли догадаться. Они были в лейсбийской связи довольно долго, а потом та… гм… решила выйти замуж. Предательство, да? И муж Гортензии… ну, так показалось моей клиентке… попросту ее сломал, как цветок, сломал ее характер, ее жизнь…

Я тоже говорил долго, в таких случаях без монолога обойтись невозможно, я уже через это проходил и не только с синьорой Марией и ее любимой Гортензией, был и еще случай… говорить надо, не переставая, переводить стрелки в мозгу, переводить способ мышления с мифологического на обычный, это может получиться, а может и нет, с Марией получилось, и я тогда смог вернуть ей… не подругу, подруга так и осталась с мужем… вернуть ей веру в себя, в то, что она еще будет счастлива. Может, она и стала счастливой, не знаю, я ее с тех пор не видел. И этот Лугетти, конечно, тоже…

– …я понимаю ваши аналогии и даже готов их интерпретировать, как сами вы в своих научных исследованиях интерпретируете явления мирового порядка, но, боюсь, если я займусь собственными измышлениями, мы далеко не продвинемся, и проблема ваша останется не решенной, а я не хочу, чтобы вы зря тратили деньги. Полагаю, Большой взрыв – ваше сравнение с терактом это доказывает – говорит о том, что с близким вам человеком произошло нечто… он не погиб, полагаю, иначе… да, иначе Вселенная не возникла бы вовсе… он не погиб, но стал калекой, и это не был обычный теракт, когда известно кто исполнитель, но непонятно, кого призывать к ответу. Вы говорите, что у вас есть подозреваемый, значит, это не классический теракт, а скорее криминальная разборка… Да, и ваш знакомый… кто-то из близких попал в эту переделку… случайно, полагаю… и теперь вы хотите выяснить – кто, почему, где этот человек… то есть, вы это уже выяснили, да?.. И хотите от меня, чтобы я или подтвердил ваши подозрения, или опроверг… так?

Я спросил не для того, чтобы получить ответ, но чтобы проследить за выражением его лица, за взглядом – он еще не был готов отрешиться от своих аналогий и заговорить нормальным человеческим языком, а в глазах ответ мог уже проявиться. Да, сказал его взгляд – так разговаривают с тяжело раненым, когда все лицо забинтовано, тело в гипсе, и лишь глаза живут, с глазами только и можно вести диалог: «Если да, моргните один раз, если нет – два».

Он моргнул один раз.

И сказал:

– Что за чушь вы городите, синьор Кампора?

Чушь. Конечно. Он так и должен был отреагировать. И я продолжал, не обращая внимания не его сопротивление:

– …Это человек – тот, что пострадал во взрыве – женщина?

Да, – сказали его глаза.

– Нет, – произнес он вслух, взгляд его оставался серьезным, а губы раскрылись в странной иронической улыбке. – Конечно, нет.

– Замечательно, – сказал я, не зная, чему верить больше – взгляду или улыбке. – Значит, мужчина. Пошли дальше. Подозреваемый, тот, кого вы не хотите назвать, – женщина, верно? Человек, заказавший взрыв, я имею в виду.

– Да, – кивнул он, и взгляд подтвердил сказанное. – Женщина. Как вы догадались?

Ну вот, хотя бы в этом он со мной согласился.

– Неважно, – сказал я, улыбнувшись. – Если вы назовете ее имя, я смогу за ней проследить, определить связи… этим, собственно, мы и занимаемся. Вас, насколько я понимаю, интересует мотив? И способ? Ну и, естественно, все доказательства причастности вашей… подозреваемой?

– Да, – сказал он со странным выражением в голосе, – интересуют.

– А если я докажу… такое тоже случается, поверьте… что ваша знакомая не имеет к происшествию никакого отношения?

– О, – сказал он, – это невозможно.

– Вы уверены?

– На все сто. Уравнения самосогласованны. Мне непонятен мотив. В начальных условиях нет такого параметра, и я не могу его…

– Хорошо. Но если…

– Вы все равно получите свой гонорар. Вам такой ответ нужен?

– Отлично. Сейчас мы вернемся в офис, подпишем стандартный договор, вы внесете аванс, и – за работу.

– Хорошо, – сказал он и встал.

– Погодите, – потянул я его за рукав, – еще кофе. Я никогда не ухожу отсюда, не выпив кофе, он здесь замечательный. Вы будете?

Синьор Лугетти опустился на стул и посмотрел на меня так, будто не только никогда в жизни не пил кофе, но даже не подозревал о существовании такого напитка.

– Кофе? – переспросил он, будто пробуя слово на вкус. – Да, пожалуй. Черный, без молока и сахара.

– А пока нам принесут, – сказал я, кивнув официанту и показав два пальца, – вы мне назовите имя подозреваемой.

Он поднял на меня все тот же взгляд человека, не очень понимающего, о чем его спрашивают, и готового лишь моргать: «да» или «нет».

– Нельзя ничего сделать, если я не буду знать…

– Я понимаю, – кивнул он. – Собственно… Проблема, видите ли, в том, что теоретически…

– Меня не интересуют ваши теории, – я отпил глоток из маленькой чашечки, которая уже стояла передо мной, источая терпкий аромат, – меня интересует только имя, все остальное я выясню сам.

– Так я и говорю, – синьор Лугетти тоже поднес ко рту свою чашку, но пить почему-то не стал, долго принюхивался, будто ему принесли не лучший кофе во всем Риме, а бурду из уличного автомата. Поставил чашку на стол, не сделав ни глотка, и повторил: – Я и говорю, что имя… Это процесс вероятностный, причем вероятности меняются в зависимости от граничных условий…

– Так вы можете назвать имя или нет? – сказал я нетерпеливо.

– Ну, хорошо… Лючия Лугетти, в девичестве Синимберги.

– Ваша жена? – спросил я недоверчиво. – Вы обвиняете собственную жену?

Такое, конечно, тоже бывало в моей практике. Собственно, сплошь и рядом. Обманутые мужья для того и приходят в агентство, чтобы обвинить своих жен во всех смертных грехах, начиная с главного, по их мнению, – греха прелюбодеяния. Но еще не было случая, чтобы муж заподозрил жену в совершении террористического акта, повлекшего (это очевидно) смерть людей. Возможно, многих.

– Обвиняю? – спросил Лугетти с искренним удивлением. – Нет! Обвинение – это… Подозрение… да. Подозреваю.

– Конечно, – согласился я, – я неточно выразился, извините. Я понял из ваших слов, что с синьорой Лючией вы не живете. Я имею в виду…

– Не живем, да. То есть, живем в разных местах, разъехались полгода назад, когда…

Он задумчиво посмотрел на свою чашку и все-таки отпил из нее – с таким видом, будто это был сок цикуты. Лучший в Риме кофе! Впрочем, уже не лучший, конечно, – остывший кофе это лишь мрачное напоминание о прошедшем и в данном случае не испытанном восхищении. Разъехались, да, понятно, полгода назад кто-то из них… судя по всему, это был не синьор Лугетти, его-то, похоже, кроме физики, ничего не интересует, и если он и дальше будет использовать сугубо физико-математические обозначения для бытовых процессов, работать с ним окажется мучительно… и интересно.

Банальная история, скорее всего: у жены появился любовник, синьор Вериано их застукал (непременно лично и непременно в постели – иначе ему и в голову не пришло бы устраивать скандалы, знаю я таких мужей, навидался), и синьора… как ее… Лючия собрала чемодан (опять же, сама, муж, скорее всего, даже просил ее остаться… вернись, мол, я все прощу), да, собралась и ушла… сначала к подруге, а потом на другую квартиру.

Поскольку синьор Лугетти молча допивал свою холодную бурду, я продолжил вместо него:

– Разъехались вы полгода назад, когда ваша супруга, как вы полагаете, вам изменила.

Он поставил на стол пустую чашку и поднял на меня удивленный взгляд. Почему он все время чему-то удивлялся? У физиков это такое перманентное состояние? Наверно. Они же все время имеют дело с чем-то удивительным: новые законы природы, новые атомы, новые идеи…

– Послушайте, синьор Лугетти, – сказал я, – так мы будем долго ходить вокруг да около… Расскажите, наконец, что у вас произошло, в чем конкретно вы свою жену подозреваете, и мы решим, что я должен делать сначала, что потом, а чего не должен делать в принципе.

– Опять с самого начала? С Большого взрыва?

– Нет, – быстро сказал я. – С Большого взрыва не надо. Давайте конкретно. Полгода назад от вас ушла жена. Это соответствует истине?

– Соответствует, – кивнул он.

– Замечательно. То есть, я хотел сказать – этот момент мы уточнили. С тех пор вы живете отдельно. Видитесь?

– Бывает, – сказал синьор Лугетти то ли с сожалением, то ли, наоборот, со скрытым удовольствием, интонация была настолько неопределенной, что я не смог сделать никакого вывода и предпочел задать прямой вопрос:

– Вы сохранили сексуальные отношения?

– Нет. Просто время от времени встречаемся, обмениваемся информацией. Видите ли, синьор Кампора, мы с Лючией все еще любим друг друга, и это главная причина того, почему я подозреваю именно ее. Она на все способна. Да.

– У нее есть любовник? – спросил я довольно грубо, но должен же был я хоть что-нибудь понять в этой нелепой истории.

– Любовник? – с задумчивым видом переспросил синьор Лугетти и долго думал, прежде чем ответить. – Думаю, нет. Скорее всего. То есть, насколько я знаю Лючию, она могла в отместку… просто со злости… переспать с кем-нибудь, но потом жутко страдала бы и при встрече мне непременно об этом рассказала бы. Такое уже… Впрочем, это было давно. Думаю, рассказала бы. А может…

– Значит, не знаете, – констатировал я. – Ладно. О дальнейшем поговорим потом. Похоже, по вашим рассказам я не смогу составить даже четкого представления о собственном задании. При иных обстоятельствах я бы за такое дело не взялся, но… Хорошо. Дайте мне неделю. И новый адрес вашей супруги, естественно. Я прослежу за ней. Пойму, что там происходит. Что есть, чего нет, чего можно ждать. Составлю общее представление. Потом мы встретимся и решим, что делать дальше. Возможно, я за эту неделю и сам узнаю, что именно синьора Лючия замышляет и что уже успела натворить, если верить вашим словам. Но имейте в виду, если я обнаружу в действиях синьоры Лючии что-то криминальное, мне придется связаться с полицией. Это вы, надеюсь, понимаете?

– Конечно, – кивнул синьор Лугетти. – Это ваша обязанность. Если обнаружите. Хотел бы я только видеть ту полицию, которая… Ладно.

– Итак, – сказал я, – мы подписываем стандартный договор, вы платите мне задаток… думаю, миллиона лир будет достаточно. Я дам вам расписку, вы сообщите мне адрес синьоры Лючии, и в следующий раз мы встретимся через неделю. Я вам позвоню.

Я кивком подозвал официанта, положил на тарелочку со счетом несколько банкнот, не посмотрев на сумму, написанную на листке (я и так прекрасно знал, что тут сколько стоит, и сколько Антонио берет на чай), отмахнулся от попытки синьора Лугетти достать бумажник, встал и, подхватив клиента под руку, пошел к выходу.

Мне казалось тогда – более того, я даже был в этом уверен, – что правильно понял семейные проблемы синьора Лугетти и их символическую связь с его физическими теориями.

Мы вернулись в офис, и минут через пять официальная часть была успешно завершена – договор подписан, чек на миллион лир я положил в бумажник, расписка отправилась в карман пиджака Лугетти, нам осталось только распрощаться и договориться о следующей встрече. Адрес синьоры Лугетти, написанный не очень разборчивым почерком на половине машинописного листа, я оставил лежать на столе.

– Я вам позвоню в следующий вторник, – сказал я, провожая клиента до двери кабинета, – надеюсь, что к тому времени все будет ясно.

– Я тоже на это надеюсь, – пробормотал он, вяло пожимая мою руку. – Иначе я уж и не знаю… Если это не Лючия… Тогда мне придется пересчитывать эмуляционные параметры, а это…

– О чем вы? – вежливо поинтересовался я, открывая перед синьором Лугетти дверь.

– Что? – переспросил он, возвращаясь из мира собственных мыслей. – Это же очевидно. Если не Лючия виновата в Большом взрыве, то придется вводить другие граничные условия…

– А, ну да, – кивнул я. – Большой взрыв, конечно. Я и забыл, что мы с этого начали. Всего вам хорошего, синьор Лугетти.

Он что-то пробормотал в ответ и медленно, так медленно, что мне захотелось шлепнуть его по руке, закрыл за собой дверь.

* * *

Я сам занялся делом Лугетти – обманул себя тем, что оба моих сотрудника вели в это время наружные наблюдения, и поручать кому-то из них еще и новое расследование было нерационально. Впрочем, будь это обычное дело, я спихнул бы его, скорее всего, на Капекки, он расторопнее, чем Джайотти, хотя, с другой стороны, Джайотти внимательнее к деталям. Но мне стало интересно самому, а я всегда брал себе только те дела, которые по каким-то причинам становились мне интересны, и не было жаль времени, потраченного на работу, которую могли бы сделать мои сотрудники.

Задача, собственно, состояла из двух, которые надо было решать одновременно. Первая: установить, в каком именно преступлении подозревал свою жену синьор Лугетти. Пока я знал только, что по ее вине (так он считал – возможно, совершенно необоснованно) произошла серьезная трагедия – то ли взрыв в общественном месте, то ли дорожное происшествие, повлекшие за собой человеческие жертвы. Возможно, случилось нечто совсем иное, вызвавшее в удрученном мозгу синьора Лугетти очень странные аберрации, аллюзии и предположения. Значит, надо будет прошерстить сводки новостей и криминальной хроники полугодовой давности: скажем, с января по март. И вторая задача: выяснить, как живет сейчас синьора Лугетти, кто к ней приходит, к кому ходит она, как проводит свободное время. По этой части затруднений не предвиделось, здесь я чувствовал себя, как рыба в воде.

Начать, вообще говоря, следовало с проблемы номер один, но я начал со второй – просто потому, что дорога моя в мэрию пролегала по улице Кавура, где вот уже полгода, по словам клиента, проживала покинувшая его супруга. Впрочем, можно было и не лукавить с самим собой: дорогу через улицу Кавура я и выбрал по понятной причине, вполне мог проехать мимо Форума, так и короче было бы, и пробок меньше…

Дом семнадцать по улице Кавура оказался шестиэтажным особняком, построенным, судя по отсутствию архитектурных излишеств (коробка – и все), в первой половине прошлого века. Так называемый стиль «баухауз». Я вошел в сумрачный холл и направился в комнатку привратника, это оказался мужчина лет под пятьдесят, худой, как Сганарель, но с большой головой, взятой от другого персонажа. Лицо его было не таким уж широким на самом деле, но, по контрасту с худобой, казалось расплывшимся, как лужа воды на столе. Тип не то чтобы неприятный, но, во всяком случае, не вызывающий желания потолковать с ним по душам. Я, собственно, и не собирался.

– Вы к кому? – спросил он равнодушно, даже не подняв на меня взгляда, так что мне не удалось установить с ним зрительный контакт.

– Я слышал, здесь можно снять квартиру, – сказал я, демонстративно осматриваясь по сторонам. Смотреть было не на что – типичная обстановка многоквартирных меблированных домов, достаточно убогая, но в то же время претендующая если не на роскошь, то на усредненную респектабельность.

– Можно, – подтвердил Сганарель. – Вам срочно?

– Мне срочно, – сказал я. – Вы можете показать мне…

– Нет, – не дожидаясь, пока я закончу фразу, оборвал меня привратник, – это не входит в мои обязанности. Поговорите с управляющим.

– Где я его…

– Пройдите в коридор, первая дверь направо, – он, наконец, поднял на меня взгляд, чтобы оценить, как ему доложить обо мне, пока я буду пересекать прихожую и искать нужную дверь. Взгляд у Сганареля оказался, как и следовало ожидать, цепким и неприятным, как у камеры слежения в супермаркете.

– Его зовут…

– Синьор Эцио Чеккеле.

Я пошел, а Сганарель за моей спиной, естественно, поднял телефонную трубку и что-то пробубнил, я не прислушивался.

Каморка управляющего была такой маленькой, что сам синьор Чеккеле помещался в ней с трудом, а для гостя места почти не оставалось, мне пришлось встать в дверном проеме и говорить, придерживая дверь плечом, потому что она грозила захлопнуться, дав мне пинка под зад. Синьору Чеккеле было далеко за семьдесят, а может, и все девяносто. Он был так толст, что в маленькой комнатке выглядел запакованным в коробку арбузом. Сходство усиливал полосатый костюм, какие носили лет сорок назад. Может, этот костюм синьор Чеккеле купил себе на свадьбу, да так ни разу и не снял – даже чтобы отдать в стирку. Так мне показалось – то ли по запаху, то ли по потертостям на рукавах.

– Две комнаты? Три? – спросил он, не предлагая ни войти, ни, тем более, сесть на единственный стул, стоявший у единственного стола с компьютером, за которым в единственном кресле сидел арбуз Чеккеле, заполняя собой все пространство. Единственный сейф тоже присутствовал, но располагался, за неимением свободного пространства, в стене прямо над головой управляющего. Если бы дверца была открыта, то, встав, синьор Чеккеле непременно ударился бы макушкой и мог получить сотрясение мозга, а то и более серьезную рану.

– Меня устроит двухкомнатная квартира, – сказал я. – Хотелось бы с окнами на улицу, конечно.

Синьор Чеккеле хмыкнул, повозил по столу своими короткими ручками, показал мне свою блестящую лысину в венчике белых, как снег, волос, и сказал:

– Садитесь.

Боком протиснувшись между стулом и с грохотом захлопнувшейся дверью, я сел, и мы с синьором Чеккеле оказались вдвоем в межпланетном корабле, стартовавшем на далекую орбиту – впечатление было именно таким, человек, подверженный клаустрофобии, не выдержал бы здесь и трех секунд.

– Синьор Чеккеле, – произнес я со всей искренностью, на какую был способен, – скажу вам честно… мы ведь говорим откровенно, да?..

Управляющий неопределенно пожал местом, которое у человека с нормальным сложением называлось бы плечами.

– Ну… да, – сказал он и едва заметно усмехнулся. По-моему, он уже понял, что я скажу, и я не стал его разочаровывать – если он считает, что за свои семьдесят пять или девяносто хорошо узнал человеческую природу, пусть пребывает в этом мнении и дальше.

– Так вот, – продолжал я, – в вашем доме несколько месяцев назад поселилась моя… гм… знакомая. И я хотел бы… Ну, вы понимаете…

Он то ли кивнул, то ли отрицательно покачал головой – можно было, конечно, разобраться, если проанализировать его конвульсивное движение, но у меня не было времени этим заниматься, и я продолжил:

– Так я хотел бы…

– В какой квартире живет ваша знакомая? – спросил синьор Чеккеле, все понимавший и готовый помочь.

– В том-то и дело, что я не знаю, – сказал я с огорчением. – Ее имя Лючия Лугетти… то есть… возможно, она зарегистрировалась у вас под другой фамилией…

– Лугетти… – пробормотал синьор Чеккеле. – Третий этаж, восьмая квартира, свободна сейчас одиннадцатая, это поблизости, по коридору, если вас устроит, только имейте в виду, синьор, никаких скандалов, здесь тихий и благопристойный пансион, и если вы хотите выяснять свои отношения с синьорой, то для этого выберите другое место, а у нас, предупреждаю, все должно быть тихо и благопристойно, вы меня понимаете?

Он произнес эту длинную фразу на одном дыхании, причем, как мне показалось, дыхания у него осталось еще на одну-две таких фразы – я-то думал, что у бедняги одышка, в его-то возрасте…

– Вы меня понимаете? – переспросил синьор Чеккеле, так и не переведя дыхания.

– Конечно! – воскликнул я. – Я прекрасно вас понимаю! Одиннадцатая квартира меня устроит. Могу я заплатить за месяц вперед?

– Можете, – синьор Чеккеле указательным пальцем нажал клавишу, и откуда снизу, из-под стола, послышалось тихое шипение, будто кобра поднялась, чтобы исполнить ритуальный танец. Управляющий опустил руку и вытащил отпечатанный лист – стандартный, должно быть, бланк договора, куда ручкой вписал мое имя и потребовал паспорт. Я протянул ему тот, что использовал для работы в определенных обстоятельствах.

– Можете заплатить за месяц, – сказал синьор Чеккеле, – но лучше за три. Вы ведь сказали, что…

– Нет проблем, – кивнул я и протянул одну из своих кредитных карт – естественно, на имя, записанное в деловом паспорте.

Через минуту я вышел в коридор с договором в кармане, ключом от квартиры в руке и странной мыслью в голове. Мысль была простая: синьор Чеккеле обвел меня вокруг пальца или я его?

Неважно.

Квартира оказалась, как я и ожидал, достаточно мерзкой, чтобы не задерживаться в ней дольше, чем того потребуют обстоятельства, и достаточно хорошо обставленной, чтобы, сильно устав, провести здесь пару часов в тишине. Можно было и женщину привести, об этом тоже следовало подумать.

Я умылся и минут пять спустя вышел в коридор. Восьмая квартира находилась через две двери от моей. Нормально. Я запер свои временные апартаменты, спустился в прихожую, кивнул Сганарелю – поеду, мол, за багажом, – и, покинув это смиренное место, устроился на скамейке в расположенном напротив скверике, предварительно позвонив в офис из таксофона на углу. Услышал от Сильвии, что все в порядке, сказал, что сегодня, а возможно, и завтра не появлюсь, попросил прислать мне по такому-то адресу мой баул, который я обычно беру с собой, когда приходится отлучаться на относительно долгий срок, услышал ворчание Сильвии по поводу того, что опять ей приходится выполнять роль диспетчера, а это не входит в ее прямые обязанности, и повесил трубку, потому что из двери вышла женщина, в которой я узнал по фотографии жену своего клиента.

Синьор Лугетти все-таки психически неуравновешен, если мог заподозрить такую женщину… Мысль, конечно, нелепая – заподозрить можно кого угодно и в чем угодно, тем не менее, такой была первая мысль. Нежное создание, казалось, не шло по улице, а парило над тротуаром, перебирая ногами исключительно для того, чтобы окружающие не подумали, что эта женщина умеет левитировать.

Я не собирался весь остаток дня посвящать наблюдению за синьорой Лугетти. У меня еще будет время выяснить ее связи и контакты, сейчас я лишь хотел составить общее впечатление… и составил, конечно: умная женщина, знающая себе цену, способная быстро принимать неординарные решения (я видел, как она переходила улицу… это что-то). Внешность, как ни странно, не столько привлекала, сколько отпугивала мужчин – я видел, как начал было заигрывать с ней и как быстро увял молодой красавец в кафе, за чей столик он подсела, чтобы выпить чашечку.

На площади Кондотьера синьора Лугетти села в такси, отправившись куда-то по своим делам, а я, уложив первые впечатления в памяти, занялся более на тот момент полезным делом – отправился, наконец, в мэрию, где разыскал давнего своего знакомого Карлито, с которым мы когда-то… эх, да что вспоминать юные годы, которые прошли безвозвратно… Карлито работал сейчас в отделе регистраций и поставлял мне сведения, разумеется, вполне легально, он терпеть не мог тайн и заговоров, и, разумеется, за определенную плату, поскольку дружба дружбой, воспоминания воспоминаниями, а семья, которую нужно кормить, превыше всего. Думаю, что о моих вопросах Карлито докладывал если не начальству, которому до меня не было никакого дела, то какому-нибудь клерку в корпусе карабинеров, вводившему в мое досье и мои вопросы, и сведения Карлито – когда-нибудь, если властям почему-то захочется устроить мне неприятности, дело это будет легко найдено, а все спрошенное обращено против меня. Хотя, вообще-то, повторяю, никаких тайн я никогда у Карлито не выведывал, для этого у меня были иные каналы.

О цене мы договорились быстро, цена была стандартной, вопрос тоже прост, и два листа, на которых уместились все необходимые сведения, я получил через минуту после того, как Карлито рассказал мне, что его младшая дочь заболела и не пошла в школу, старшая вечером собирается с парнем на дискотеку, а жена ждет его к шести, потому что вечером им предстоит идти в гости к теще, а это такая радость, такая радость, ты же себе представляешь, Джузеппе!

Вообразить себе я это мог, конечно, но достаточно абстрактно – никогда не был женат (полугодовой брак с Кармеллой не в счет – к тому же, у нее не было родственников в Риме, и мы ни разу не пошли с ней в гости не только к отсутствовавшей теще, но вообще ни к кому, потому что Кармелла предпочитала сидеть дома и смотреть телевизор) и не собирался, во всяком случае, в ближайшие годы.

Итак, Лючия Лугетти, в девичестве Синимберги, родилась в 1976 году после Потопа, точная дата неизвестна – девочку нашли на пороге больницы Бенедикта, ей был тогда месяц от роду, может, чуть больше. Приемные родители – Бруно Синимберги и Марчелла Байстрокки. Бруно – фотограф, имел фотоателье в квартале Бургати, умер в прошлом году (инфаркт миокарда). Мать пошла работать только после смерти мужа, сейчас живет где-то в Пьемонте. Лючия… школа номер… Римский университет… общая филология… в работах мужа, скорее всего, ничего не понимает… Это не было написано в документе, но со всей очевидностью из него следовало – что может понимать в космологии филолог, пусть и с дипломом лучшего вуза Италии? Ровно столько же, сколько бывший полицейский.

Если так… Нет, предположения и выводы – потом.

14 февраля 1998 года зарегистрирован брак с Вериано Лугетти…

Ничего интересного. Выйдя семь лет назад замуж за моего клиента, Лючия вела благопристойный образ жизни, работала в институте филологии, детей, правда, у супругов не было, но это не повод для подозрений, у многих моих знакомых нет детей, не потому, что они противники патриархальной итальянской семьи, просто обстоятельства сейчас такие, что женщины предпочитают рожать первого ребенка не в девятнадцать, как сто лет назад, а в тридцать, а то и в тридцать пять. Если Лючия Лугетти и была замешана в чем-то предосудительном, то ни в файлах мэрии, ни в полицейских досье это не отразилось. Значит…

Хорошо. С точки зрения закона Лючия чиста. Но полгода назад она ушла от мужа и сняла квартиру в не очень, мягко говоря, престижном районе – почему?

Вернувшись на улицу Кавура, я обнаружил Сганареля дремлющим в своем закутке и поднялся к себе, предполагая устроить наблюдательный пункт у окна. Подумал, что надо бы и едой запастись, иначе придется вечером спуститься в кафе напротив, а в это время… Неважно. Возвращение Лючии я увижу и оттуда.

Долго ждать, однако, не пришлось: из-за угла появилась ее воздушно-хрупкая фигурка и полетела по воздуху (таким было впечатление) мимо парикмахерской, магазина игрушек, перешла дорогу, не посмотрев ни направо, ни налево, и вошла в дом. Я приоткрыл дверь и стал наблюдать за коридором. Синьора Лючия поднялась не по главной, а по боковой лестнице и прошла мимо моей квартиры; на этот раз впечатления воздушности и полета почему-то не возникло: нормального сложения женщина, и вблизи черты ее лица не произвели на меня особого впечатления, обычное женское лицо. Синьора Лючия достала из сумочки ключ и вставила в замочную скважину, я вышел в коридор и воскликнул:

– Прошу прощения!

Она вздрогнула (я бы тоже вздрогнул, если бы меня вдруг окликнули) и, удивленно посмотрев на меня, спросила низким голосом – это была скорее Амнерис, но уж точно не Джильда:

– Да, синьор?

– Прошу прощения, – повторил я, подойдя ровно на такое расстояние, чтобы мою попытку завязать разговор не сочли чересчур навязчивой. – Вы здесь живете, верно? Я только что поселился и не спросил у этого старика, который похож на Сганареля, запирают ли здесь входную дверь на ночь, мне приходится возвращаться довольно поздно, и не хотелось бы…

Она улыбнулась – очень милая оказалась улыбка, так улыбаются девушки в дорогих магазинах, отвечая на вопросы покупателей.

– Сганарель… – сказала она. – Это верно, старый Чокки действительно похож… Двери… Наверно, запирают, я не знаю точно, я-то ложусь рано, так что…

Она пожала плечами и отвернулась, считая, видимо, разговор законченным.

– Чокки, – повторил я, приблизившись еще на шаг, – значит, его зовут Чокки, я не спросил. Странное имя, так звали героя фантастической повести, автор был англичанином… как я помню.

Синьора Лючия все-таки сначала открыла дверь и лишь после этого посмотрела в мою сторону, отметив, конечно, что я еще на шаг сократил расстояние.

– Вы читали Уиндома?

Она спросила это, как кто-нибудь другой спросил бы: «Вы верите в полтергейст?»

– Мой любимый автор, – погрешив против истины, сообщил я.

Синьора Лючия спрятала ключ в сумочку и, положив ладонь на ручку двери, сказала:

– Мне больше нравился Воннегут.

– Почему-то, – кивнул я, – женщины обычно предпочитают Воннегута.

Она подумала пару секунд, решала, наверно, стоит ли продолжать разговор или лучше все-таки укрыться за дверью.

– Это естественно, – сказала она. – Воннегут социален, а Уиндом скорее научен.

Странный это был разговор, если бы кто-то слышал его со стороны. Двое незнакомых людей в коридоре дешевого многоквартирного дома, впервые увидев друг друга…

– Ну, нет! – воскликнул я, приблизившись еще на шаг. – Это Уиндом научен? «День триффидов»? Или «Кукушки…»

Тут я запнулся, потому что мои познания закончились – я решительно не мог вспомнить, где жили эти «кукушки», в каком-то английском городке, да, но как он назывался?

– «Кукушки Мейдвича», – подсказала синьора Лугетти. – Наука, конечно. Проблема взаимодействия цивилизаций.

Я не стал спорить – роман этот я читал даже в более раннем возрасте, чем «Чокки», даже название помнил не полностью. Нужно было или срочно искать другую тему, или…

– Вы, должно быть, писатель? – спросила синьора Лючия, все-таки распахнув дверь и уже переступив через порог. Означало ли это, что она приглашает меня войти следом, или, напротив, дает понять: хватит, поговорили, оставьте меня в покое?

– Писатель? – искренне удивился я.

Если бы я сказал «да», то пришлось бы играть роль, к которой я готов не был – среди множества моих отрепетированных личностей не было личности писателя.

– Нет, синьорина, я не…

– Синьора.

– О, простите. Нет, я не писатель, хотя, бывает, сожалею, что не стал…

– Пробовали писать?

Видимо, в ней проснулся профессиональный интерес, она все еще стояла на пороге, но уже не в коридоре, а в комнате, и теперь от моего ответа зависело: захлопнется передо мной дверь, или меня впустят внутрь.

– Кто не пробует в двадцать лет? – я неопределенно повел головой. – Ерунда, конечно. Нет, синьора, я стал психологом, это близко к писательскому ремеслу, но все же несколько иная профессия.

Психолога я из себя изображал уже раза три или четыре – правда, недолго.

– Кстати, если вы любите кофе, то у меня есть настоящий бразильский, – сказала синьора Лючия, на меня она вроде и не смотрела, а куда-то в сторону лифта, но я понимал, что краем глаза она меня сейчас внимательно изучает, пытаясь для себя решить, кто я такой и чего от нее хочу, ведь наверняка хочу чего-то?

Я помедлил пару секунд, хотя «да» хотело сорваться с моих губ даже раньше, чем она закончила фразу.

– Бразильский, – сказал я задумчиво, – это… Кстати, меня зовут Джузеппе Кампора.

Я обычно называю свое настоящее имя, если, конечно, нет особых причин его скрывать.

– А я Лючия Синимберги, – сообщила синьора Лугетти, войдя, наконец, в квартиру и жестом приглашая меня последовать за ней.

Квартира как квартира – моя не лучше и не хуже. Уюта, конечно, значительно больше, чем в моем холостяцком жилище – не здесь, понятно, а на улице Мастрояни, где я жил последние десять лет. Я сел на софу у журнального столика, и пока синьора Лугетти, предпочитавшая называть себя девичьей фамилией, готовила на кухне кофе, внимательно огляделся, пытаясь разобраться в том, что она за человек, каковы ее привычки, что она предпочитает в жизни.

– Итак, – сказала синьора Лючия, поставив на журнальный столик две огромные чашки с черным кофе, сахарницу с коричневым сахаром, лимон на блюдечке, нарезанный тонкими ломтиками, и тарелочку с маленькими и с виду очень аппетитными кексами. Поднос, на котором она все это принесла, синьора Лючия положила на пол, а сама села на пуфик, издавший недовольный фыркающий звук, – итак, вы только что переселились и решили познакомиться с соседями?

Я кивнул. В принципе, правильный вывод, если не считать, что до других соседей мне не было никакого дела.

Синьора Лючия положила в свою чашку три ложечки сахара, дольку лимона, потом, подумав, добавила еще ложечку и принялась размешивать так медленно, будто это был не кофе, а тягучий напиток – горячий шоколад, например.

– Знаете, – сказал я, отхлебнув из чашки (кофе оказался изумительным, и я взглядом показал свое восхищение), – у меня сложилось впечатление… чисто психологически, может, я ошибаюсь… что в этом доме собрались неудачники… ну, кто-то ушел от жены, например… у кого-то нет денег на более пристойное жилье… кому-то вообще плевать на жизненные удобства, лишь бы была крыша над головой… я с трудом представляю, чтобы человек успешный решил снять квартиру именно здесь…

– Вы считаете себя неудачником? – мягко спросила синьора Лючия, положив ногу на ногу, и я смущенно отвел взгляд.

– Я? В какой-то степени. Не то чтобы у меня не было средств снять жилье на бульваре Кампанья… но там… не знаю, как это объяснить… я бы чувствовал себя не в своей тарелке, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Может, и понимаю, – протянула синьора Лючия, а я быстро добавил:

– Я работаю с детьми. Детская психология вроде бы сейчас популярна, но на самом деле власти относятся к нам, детским психологам, как к обслуге.

И я произнес проникновенную речь о бедах нынешней детской психологии – на прошлой неделе прочитал об этом большую статью в «Реппублике», да и раньше читал кое-что в популярных журналах. Синьора Лючия кивала, пила кофе, покачивала ногой, от которой я старательно, чтобы она это видела, отводил взгляд.

Выслушав меня, она помолчала и, как я и ожидал, начала рассказывать о себе, тут я сосредоточился, потому что из ее рассказа нужно было извлечь, как косточку из абрикоса, правдивую часть, оставив без внимания кожицу и аппетитную, но не пригодную для анализа мякоть. Из рассказа получалось, что в жизни синьоры Синимебрги раньше было много проблем, о которых ей говорить не хотелось, а сейчас, напротив, все оказалось в полном порядке: любимая работа в институте филологии, любимые спектакли по вечерам, и квартира эта ей нравится, она небольшая, а цена не имеет значения – много или мало, лишь бы было удобно и близко от работы, и она не согласна с тем, что живут здесь одни неудачники, она знает нескольких преуспевающих бизнесменов, живущих в этом доме, кстати, квартиры на первых двух этажах гораздо дороже этих, там очень хорошие апартаменты, да и вообще место удобное.

Говорила она медленно, не то чтобы подбирая слова, она об этом не думала, я видел, думала она вообще о чем-то своем, просто привыкла говорить именно так: растягивая фразы, будто была не итальянкой, а шведкой. Я послушал-послушал и прервал ее монолог коротким вопросом:

– Вы замужем?

И тут же добавил:

– Извините, что спрашиваю. Не отвечайте, если вопрос вам неприятен…

– Я замужем, – сказала синьора Лючия. – А вы, как я понимаю, холостяк?

Я кивнул, и синьора Лючия едва заметно улыбнулась:

– Холостяка легко определить по…

Она не стала продолжать, надеясь, возможно, что я спрошу, по каким признакам женщины отличают женатого мужчину от холостого, но я сказал нечто совсем иное, будто лишь сейчас пришедшее мне в голову:

– У меня же есть прекрасный французский «кагор»! Вы не против? Я знаю – женщины любят сладкие вина, а этот сорт… Я принесу бутылку, если вы…

Что-то промелькнуло в ее глазах, или мне показалось?

– Не сейчас, – с сожалением сказала она. – Это прекрасное вино, но мне нужно… Вы понимаете…

Я кивнул. Конечно, что тут было непонятного.

Я поднялся, всем видом изображая сожаление от того, что приходится так неожиданно прервать приятно начавшуюся беседу. На дне чашки осталось немного кофе.

– Если мы соседи, – сказала синьора Лугетти, протягивая мне руку, возможно, для пожатия, но я поступил, как англиканец, и (это не понравилось бы моему клиенту) поцеловал ее теплую податливую ладонь. – Если мы соседи, – повторила она, потому что поцелуй, которого она, видимо, все-таки не ожидала, прервал начатую фразу, – то еще увидимся, так что ваше вино не останется не распробованным.

Изящная фраза.

– Я живу в одиннадцатой квартире, – сообщил я, – и если вы освободитесь…

– Не сегодня, – покачала головой синьора Лючия. – Может, завтра… Вот что: позвоните мне завтра ближе к вечеру, и мы, возможно, что-то придумаем.

– Номер телефона…

– Спросите у Чокки, у него есть список.

– Действительно, – пробормотал я и секунду спустя оказался в коридоре перед закрытой дверью восьмой квартиры в состоянии душевного ступора, поскольку у меня сложилось стойкое ощущение того, будто это не я пытался в коротком разговоре понять, что из себя представляет жена моего клиента, подозреваемая им в «самом страшном преступлении против человечества», а именно она в течение нескольких минут препарировала меня, как кролика или подопытную мышку, и я бы не удивился, если при следующей встрече (завтра, конечно, завтра, в этом у меня не было никаких сомнений) синьора Лючия заявила бы, улыбаясь тонкими губами, едва тронутыми светлой помадой: «Синьор Кампора, мой муж не мог сделать ничего глупее, чем нанять вас, вы со мной согласны?»

Если синьора Лючия кого-то действительно ждала (в чем я почему-то сильно сомневался), я хотел бы видеть этого человека. Я прошел к себе и оставил дверь слегка приоткрытой, но толку от этого было немного: при желании я мог видеть коридор до самой лестницы – но в сторону, противоположную квартире синьоры Лугетти, лифт тоже располагался в противоположном конце коридора, и если гость воспользуется лифтом, я не смогу его увидеть.

Он действительно приехал в лифте – во всяком случае, в течение четверти часа по лестнице не поднялся никто, а дверцы лифта открывались четыре раза, и шаги по коридору тоже четырежды прерывали шероховатую тишину (шероховатость я ощущал физически – как щелчок чьей-то двери, скрип половицы, отдаленный разговор).

Наконец, после короткого стука в невидимую для меня дверь послышался голос синьоры Лючии и чей-то низкий голос в ответ, я выглянул и успел увидеть только, как закрывалась дверь.

Мужчина. Любовник? Возможно, я соберу достаточно материала для начала бракоразводного процесса, но ведь не этого ожидал от меня обманутый во всех смыслах клиент. Ему не развестись нужно было с синьорой Лючией, а понять, почему она…

Почему она устроила Большой взрыв, результатом которого стало образование галактик, звезд, планет, полевых мышей и людей, в том числе синьора Лугетти и меня, понимающего во всем этом не больше, чем в теореме Ферма, о которой я слышал только, что ее три века пытались доказать лучшие умы человечества, а года два назад какой-то математик заработал на таком доказательстве то ли миллион, то ли престижную премию.

Интересно, понимает ли синьор Лугетти, что, обвиняя жену в убийстве Вселенной (хм…), он должен быть ей все-таки благодарен, поскольку, не будь этого ужасного преступления (допустим, допустим…), то не было бы ни синьоры Лючии, это преступление совершившей, ни самого синьора Лугетти, в этом преступлении ее обвинившего, и где тут плюс, а где минус…

Ладно. Это все, конечно, метафора. Но при случае надо будет указать клиенту на логическое противоречие, и пусть он проявит смекалку, объясняя необъяснимое. Как-то я читал о том, почему невозможно построить машину времени: очень просто – путешественник мог бы отправиться в прошлое и убить свою бабушку, но тогда у бабушки не родилась бы дочь, которая, соответственно, не родила бы нашего путешественника, и кто бы тогда отправился в прошлое, чтобы убить бабушку, но если бы бабушка осталась жива, то… В общем, сказка про белого бычка. Если, конечно, считать путешественника полным идиотом, способным сделать то, что могло его самого лишить возможности сделать то, что он по каким-то нелепым причинам собирался сделать.

Мужчина пробыл в квартире синьоры Лючии час и сорок три минуты. Когда он вышел, я как раз поднимался по лестнице со второго этажа, и моя голова только-только появилась над уровнем пола, так что я видел гостя в необычном ракурсе. Видимо, поэтому мне показалось, что человек… нет, этого не могло быть… но в памяти я зафиксировал: он точно не выходил из двери, дверь была закрыта, закрытой и осталась. Он появился из стены: руки, потом голова, тело, одна нога, вторая…

Я успел его рассмотреть, пока он шел к лифту. Это был седой мужчина выше среднего роста, широкоплечий, с военной выправкой, одетый в синий костюм. Со спины трудно было судить о чем-то еще, но мне показалось (я не мог бы утверждать), что ему было скорее лет около сорока, несмотря на седину.

Пока гость синьоры Лючии дожидался лифта, я успел спуститься в прихожую по лестнице. Сганарель куда-то ушел из своего закутка, и я встал так, чтобы видеть каждого, выходившего из лифта, сам же оставался не невидимым, конечно, но и внимания на меня никто бы не обратил, если бы не стал специально искать за выступом стены. Нормально.

Лифт приехал, дверь открылась, в прихожую вышел низенький, я бы даже сказал – плюгавый, мужчина лет пятидесяти с абсолютно неприметной внешностью и прилизанными черными волосами. На нем был дорогой тренировочный костюм, и, похоже, собрался он в магазинчик на углу, чтобы купить себе выпивку на вечер – таким, во всяком случае, было у него выражение лица.

Не он.

Ладно. Видимо, гость синьоры Лючии вышел по какой-то причине на втором этаже – может, решил пройтись пешком, а, может, у него и там была какая-то встреча. Да, но если так, то отправиться он мог и на один из верхних этажей – с четвертого по шестой, почему я решил, что, войдя в лифт, он непременно поехал вниз, а не вверх?

Возможно. По лестнице, во всяком случае, никто не спустился, двери лифта закрылись, и кабинка поехала вверх. Может, сейчас этот тип и появится. А может, нет. Я уже начал сомневаться – не сделал ли я глупость, поторопившись встретить незнакомца в прихожей?

Из коридора, который вел к кабинету синьора Чеккеле, появился Сганарель, в одной руке он нес бутылку, в другой держал за ножку высокую рюмку – скажите, какой аристократ, не может пить вино из стакана. Впрочем, конечно: это было дорогое «Кьянти», четверть миллиона лир бутылка, и если Сганарель может себе позволить во время работы…

– Вам что-то нужно, синьор Кампора? – любезно спросил он меня, усаживаясь на свое место. – Вы хорошо устроились? Есть жалобы?

– Нет, – улыбнулся я. – Все нормально, синьор…

– Бертини, – сказал Сганарель-Чокки. – Фернандо Бертини к вашим услугам. Кстати, если хотите знать, меня назвали столь благозвучным именем в честь героя оперы Вивальди. Вы знаете, что великий маэстро сочинил не только популярную пьесу «День, вечер, ночь, утро», но и множество другой великолепной музыки, в том числе Глориа, которую я обожаю, и несколько опер, в числе которых «Неистовый Фернандо»…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.