Шестой прокуратор Иудеи

Владимир Паутов

Шестой прокуратор Иудеи

(роман-апокриф)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Пусть моё неожиданное признание не покажется читателю абсурдным, но на мысль о необходимости написать роман меня натолкнула жена прокуратора Иудеи!!! Вернее её просьба, с которой она обратилась к своему влиятельному мужу ранним утром накануне суда над Иисусом из Назарета. Для того чтобы понять, о чём идёт речь, я приведу дословно её слова, взятые из евангельского канонического текста Нового завета. «Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Евангелие от Матфея, гл. XXVII, стих 19).

Прочитав эти слова, меня весьма заинтересовала просьба жены прокуратора Понтия Пилата. Почему? Ну, хотя бы по той причине, что она родилась в знатной семье. Клавдия Прокула, так её звали, приходилась внучкой императору Августу, и была незаконной дочерью Клавдии, третьей жены императора Тиверия. Именно поэтому я очень удивился столь неожиданной просьбе знатной особы. Ведь действительно данный факт поражает своей необычностью: почему утончённая римлянка, богатая и возвышенная, вдруг ходатайствует перед своим всемогущим мужем за какого-то безродного нищего босяка с репутацией бунтовщика?

В моей голове появилось множество самых разных предположений относительно этого странного поступка. Может быть, каким-то образом пути римской патрицианки и бедного плотника пересекались? А что если жена прокуратора была тайной поклонницей учения Иисуса? Или, например, он помог ей излечиться от какого-нибудь страшного недуга? Почему также прокуратор Понтий Пилат не хотел казнить проповедника из Галилеи и всячески противился утверждению приговора? Только ли просьба любимой жены заставила его сделать попытку освободить Иисуса из-под стражи и отпустить на свободу? Или они каким-то образом связаны между собой?

А ещё меня заинтересовали отношения между Иисусом и Иудой. Не всё так просто, как могло бы показаться на первый взгляд. Ведь Иуда был единственным из всех учеников Иисуса его земляком. Более того, не мог же Иисус доверить вести финансовые дела своей общины человеку, которому не доверял бы как самому себе. И чем больше я думал об этом, тем больше у меня появлялось дополнительных вопросов, на которые я постарался по мере своих сил и воображения ответить, используя для этого карандаш и бумагу. Вот так незаметно для меня самого и родился мой роман.

Сразу хочу оговориться, что Иисус не является главным героем моего романа. Он скорее связующее звено между произошедшими в разное время с разными людьми событиями, которые при определённых обстоятельствах сводят их вместе. Конечно, такую постановку вопроса кто может посчитать кощунственной. Как можно Иисуса показывать простым человеком? Но по-другому и быть не могло. В те далёкие годы Иисус был одним из многих проповедников, которые бродили по дорогам Палестины. И вообще по поводу мифологичности или историчности плотника из Назарета может быть множество более или менее достоверных гипотез, из которых абсолютно неприемлема лишь одна гипотеза о том, что Христос есть сын божий. Приблизительно таких взглядов придерживался Август Бебель. И мне его мнение очень импонирует.

К сожалению, Иисус не оставил после себя ни одного рукописного текста или каких-либо других письменных документов, свидетельствовавших о его жизни. В Евангелиях, написанных его учениками и последователями, содержится крайне скудные сведения о нём как исторической личности. Нет абсолютно никакой информации об Иисусе и у древних историков: Иосифа Флавия, написавшего «Иудейские древности», Корнелия Тацита – автора «Истории» и «Анналов», Плиния Старшего и Младшего. Именно в силу этих причин я взял на себя смелость сделать предположение, как могли бы развиваться события, связанные с жизнью и деятельностью Иисуса, но через призму той политической обстановки, что сложилась в Иудее в период её оккупации римскими легионами.

Естественно не претендуя на достоверность, я назвал свой роман апокрифом. В мои планы не входило также и написание Евангелия от Понтия Пилата. Моя книга – это исторический роман-предположение, сюжет которого родился на основе анализа канонических текстов Нового завета. Скажу честно, что дался этот роман мне нелегко, работать над ним пришлось довольно длительное время. Если бы меня сейчас спросили, как долго я писал его, то мой ответ был бы крайне коротким: «Всю жизнь!» Каким получился роман? – судить тебе, дорогой читатель!

Шестой прокуратор Иудеи

«… человек свободный ни о чём так мало

не думает, как о смерти,

его мудрость состоит в размышлении не

о смерти, а о жизни».

Спиноза

Глава первая

ПРОКУРАТОР

Прибытие в Иерусалим накануне праздника Пасхи. Прерванный ужин. Разговор в дворцовом саду. Мятеж в Ивлеаме. Алиби для Искариота. Предсказуемый поступок тайного соглядатая. Внезапный приезд первосвященника Каиафы. Жёсткое требование главного иудейского жреца. Незваный гость. Угроза странного посетителя. Первые сведения о нищем проповеднике из Капернаума. Разговор с хранителем библиотеки. Воспоминания о Галилее. Откровения бывшего священника. Верный помощник.

В Иерусалиме я старался бывать как можно реже, управляя палестинскими областями Сирийской провинции, Иудеей и Самарией, в основном из своей резиденции в Кесарии, что находилась на берегу Средиземного моря. Моему сердцу был роднее тихий шелест гальки в прибрежных, набегавших на берег, волнах, нежели вид каменистой безлюдной, навевавшей печаль пустыни, раскинувшейся до самого Иерусалима.

Правда, несколько раз в год, обычно в дни местных иудейских праздников, когда в главный город Иудеи съезжалось много народа из всех концов Палестины, мне приходилось прибывать в Иерусалим, дабы строго и основательно следить за соблюдением порядка. В это время иудеи были воинственно настроены, они собирались около главного своего Храма и толпами ходили по городу, напоминавшему в праздничные дни улей разбуженных диких пчёл. Жрецы своими проповедями ещё больше будоражили и возбуждали народ, открыто не высказывая своего недовольства римской властью, но тайно ругая её, иногда даже призывая горожан и паломников к мятежу. Я же всегда был готов в зародыше задавить любую попытку бунта или неповиновения, а посему очень жестоко расправлялся с подстрекателями, чтобы потом лишний раз не проливать кровь римских воинов, подавляя очередное восстание. Вот и сейчас, накануне местного иудейского праздника, называемого, кажется, пасхой, я, как прокуратор Иудеи, должен был прибыть в Иерусалим и провести несколько дней в городе.

Солнце уже начинало скатываться за горизонт, когда мой передовой отряд, наконец, достиг царского дворца, что располагался в северной части Верхнего города, одного из районов Иерусалима. Путь от моей резиденции до главного города Иудеи был не близким и занимал почти целый день.

Я и мои воины, уставшие и грязные, обрадовались окончанию длинного утомительного перехода и предвкушали долгий отдых и обильный ужин с добрым кубком вина. Слуги уже ждали нас, предупреждённые заранее гонцом, который был выслан накануне моего отъезда из резиденции. Они стояли у массивных железных ворот, когда отряд под недовольные взгляды горожан, пыля копытами своих коней, строем под боевыми воинскими стягами прошествовал к дворцу, построенному лет тридцать назад царём Иродом, а потому и называемым «царским». Я спешился сразу же, как только оказался во дворе, и, бросив поводья встречавшему рабу, в изнеможении от долгой езды верхом коротко приказал: «Пусть ужин накроют в садовой беседке как обычно на одного», – после чего быстро проследовал в кальдарий – горячую баню с парильней и бассейном, дабы смыть с себя дорожную пыль, накопившуюся за день усталость и немного прийти в себя.

Вечерело. Было то самое прекрасное время, когда сумерки едва начинали сгущаться, но ночь ещё не вступила в свои права. На небе едва появлялись звёзды. Луна ещё не взошла. В саду царили тишина и прохлада. Весеннее предвечерье напоминало, что лето ещё не наступило, а потому и накатывало волнами холодного воздуха, заставляя кутаться в тёплый плащ. Говорят, что именно в это время Гея, богиня Земли, даёт силу и здоровье своему сыну, титану Антею. Наверное, то утверждение не было легендой, потому как во время прогулки я действительно почувствовал прилив физических сил, что особенно было приятно после длительного дневного перехода через каменистую пустыню. Аромат распускавшихся фруктовых деревьев, миндаля, жасмина и вечерняя прохлада сделали своё дело, ибо усталость, накопившаяся за день, полностью ушла, уступив место желанию заняться делами, коих у меня, как прокуратора Иудеи, всегда было более чем предостаточно. Сегодняшний вечер не являлся для меня исключением, поэтому я намеревался быстро поужинать и подняться в свою комнату просмотреть кое-какие бумаги.

Однако этим планам не суждено было осуществиться. Мне даже не удалось притронуться к еде, как неожиданный шорох в кустах позади беседки прервал ещё не начавшуюся мою трапезу. Донёсшийся странный шум немного насторожил меня, но не напугал, хотя… «Не вызвать ли охрану? От этих праведных книжников всего можно ожидать, даже тайного убийцу с длинным кривым ножом под плащом», – возникла в голове вполне естественная мысль. Я вытащил из висевших на поясе ножен кинжал и направился в сторону, откуда продолжал доноситься подозрительный шум и какая-то непонятная возня. Возможно, это был с моей стороны весьма опрометчивый поступок, и стоило позвать воин, но, ничего страшного не произошло, о чём можно было бы сожалеть потом. Колючие ветки терновника раздвинулись, и ко мне, согнувшись почти до самой земли, шаркая, кланяясь и что-то шепча влажными губами, шагнул человек, которого я не ждал, но который пришёл без зова и разрешения. Не смея взглянуть мне в лицо, и оттого склонив свою голову ещё ниже на грудь, он остановился в полушаге от меня и замер. Я узнал его сразу. То был тайный мой соглядатай, один из многих подобных ему, состоявших у меня на службе, получавших жалованье из казны и следивших за теми, кто мог бы нанести ущерб Риму. Этот же, как самый толковый и хитрый среди всех, почти три года тому назад по моему наказу был подослан к одному странному проповеднику из Галилеи, дабы подробно доносить на него.

– Кто звал тебя, раб презренный? Как посмел ты прийти без моего на то соизволения? К тому же ты здорово напугал меня. А может, тебя подослали со злым и разбойным умыслом местные святоши? – мой вопрос прозвучал столь угрожающе для незваного посетителя, что он здорово перепугался, и оттого голос его сильно задрожал, когда он начал говорить.

– С-с-с-слава тебе, в-в-великий п-п-п-прокуратор, – заикаясь, еле слышно промямлил осведомитель своим одеревеневшим от страха языком. – П-п-прости, что п-п-побеспокоил т-тебя! Но дело, неотложное дело, дело государственной в-в-важности…

Услышав его обращение к себе: «Великий прокуратор», – я невольно усмехнулся, видимо, так он надеялся задобрить меня, снискать моё расположение и благосклонность. Прочая же его болтовня про дело государственной важности была просто пропущена мимо ушей без особого на то внимания.

«Глупец! Он не понимает, что люди сами же унижающие своё достоинство, более всего заслуживают недоверие. Но те, кто предаёт своих друзей и соплеменников, жалости не достойны, но вызывают брезгливость и ненависть. Предатель он и есть предатель, пусть даже и работает во благо Рима, – подумал я, с отвращением глядя на склонившуюся спину тайного соглядатая. – Разве можно любить собаку, кусающую руку своего хозяина, ведь она не будет верна ему в случае серьёзной опасности, но трусливо, поджав хвост, сбежит в кусты».

Мой посетитель тем временем продолжал что-то бормотать себе под нос, видимо, свои извинения, просьбу простить его за неучтивость и всякую прочую чепуху про какое-то неотложное дело.

– Хватит болтать! – резко оборвал я поток утомившего меня пустословия. ? Говори, зачем пришёл? Я не звал тебя! Может, тебя действительно подослали, как тайного моего убийцу? Если нет, то для чего ты тогда проник в сад обманом? А…? Ну! Чего молчишь? Говори! Но, если твоё дело не государственной важности, как утверждаешь тут, то сейчас же позову стражу и прикажу выдрать тебя кнутом.

Несмотря на наступавшую темноту я увидел, как лицо моего незваного гостя стало мертвенно-бледным, и на лбу крупными каплями вдруг выступил пот. Он весь сразу как-то съёжился, от страха и ужаса часто заморгал своими жёлтыми, чуть навыкате глазами, быстро наполнившимися слезами. Не прошло и секунды, а состоявший у меня на службе тайный соглядатай вдруг тихо завыл тонким противным голосом, представив, наверное, как воины будут стегать туго сплетёнными ремнями кнута по худой и тонкой его спине, срывая с тела кожу и живую плоть. По щекам пришедшего иудея покатились слёзы и он, упав на колени, с трудом ворочая языком выдавил из себя чуть слышно:

– Прости, повелитель, прости меня, что пришёл без твоего вызова. Но он здесь. И я хотел… Я думал… Мне показалось…

– Кто он? Не мямли, говори толком! Что ты хотел и что думал, меня совершенно не интересует, – строго прикрикнул я на своего соглядатая, перебив, заново начавшееся было его словоблудие. Хотя мне и без лишних слов стало понятно, о ком идёт речь, но я просто не подал вида, что догадался.

– Как кто?… – искренне удивился мой незваный посетитель. – Тот, за кем ты меня приставил следить! Он уже пришёл в город и до самой пасхи намеревается оставаться здесь вместе со всеми двенадцатью своими учениками, – сказав эту фразу, соглядатай немного призадумался, а затем добавил, – вернее одиннадцатью, если не считать меня. Ночевать же он решил в Гефсиманском саду, что рядом с горой Елеонской, называемой Масличной. Хотя его ещё приглашали на постой в одну небольшую деревню под названием Вифания. Там проживают две сестры, имя одной из которых Марфа, а вторую зовут Марией. Но он отказался. Сказал, что в саду лучше. Их можно взять всех разом. Я покажу его и место ночлега и… – торопливо говорил тайный лазутчик.

– Ты, глупый раб, видно сошёл с ума, если думаешь, что я лично пойду задерживать какого-то нищего проповедника и сопровождающих его таких же, как и он, оборванцев? Знай, дурак, что ни он, ни все остальные его сопутники мне вовсе не нужны!

– Но он готовит восстание и подбивает народ к неповиновению. Он призывает… – удивлённо проговорил иудей.

– Да полно тебе, – засмеялся я от души, – с такими преданными учениками как ты и одиннадцать твоих дружков не устраивают восстаний и не ходят свергать правителей. Иди, иди прочь, раб! Ты смешон и глуп, а потому достоин наказания за то, что хочешь обмануть римского прокуратора каким-то несусветным бредом.

– Что же мне делать, повелитель? Я понаделал много долгов, чтобы расплатиться по ним, мне нужны деньги. Ведь ты обещал, что если я помогу, то…, – вновь заныл пришедший «гость», уже начавший меня сильно раздражать.

– Теперь вижу, что ты говоришь правду. С этого и начинал бы, а то государственная важность! Деньги – вот твоя рабская суть! Тебе нужно золото? Так бы и сказал. Однако я ведь всегда платил исправно, верно? Но платил за доносы, что присылал ты мне. Другого уговора у нас не было. Иди к тому, кому нужен твой учитель. Думаю, первосвященник иерусалимского Храма Иосиф Каиафа достойно встретит тебя и щедро оплатит твой труд, после чего ты сможешь вовремя отдать все свои долги.

Я говорил жёстко и сердито, чувствуя, как нарастает во мне волна ненависти и презрения к этому ничтожному и мерзкому существу, называющим себя человеком. В традиции римской армии было вешать такого рода людей, даже не взирая на то, что они иногда помогали Риму в его победах. Но в данный момент я этого сделать никак не мог. Не на войне ведь находился, а потому и вынужден был пользоваться услугами всяких проходимцев и мерзавцев.

– Повелитель, разве я не заслужил твоей награды? Ведь я докладывал тебе о каждом шаге и поступке проповедника? Ты даже знал, о чём он думает, что намеревается делать и куда хочет идти… – заново начал мой тайный осведомитель.

– Правильно! Ты хорошо выполнял порученное дело и сполна получил за свои услуги, но я не просил и не приказывал выдавать его. Ладно, ты утомил меня, уходи прочь, не то на самом деле позову стражу и прикажу воинам нарезать из твоей спины ремней для своих плёток.

Я уже собирался уходить, как вдруг незваный посетитель, схватив край моего плаща, буквально остановил меня и вынудил повернуться в его сторону. Он стоял на коленях и, старясь заглянуть в мои глаза, вдруг плаксивым голосом запричитал:

– О боже, о боже! Повелитель, помоги мне. Спрячь меня, я не знаю, что мне делать, ибо ему обо мне всё известно. Я думаю, что он чувствует, он знает, он обо всём догадался! Я боюсь! У меня плохое предчувствие!

– Ничем не могу помочь! Правда, в одном окажу содействие. Могу обеспечить тебе алиби, как в ту, первую, нашу встречу. Помнишь? И вообще нам нельзя с тобой встречаться, ибо встреча со мной для тебя всегда будет заканчиваться весьма плачевно, если не трагично! Пошёл прочь! – я ногой грубо оттолкнул от себя тайного осведомителя и быстрым шагом покинул сад. Что делал он, оставшись в полном одиночестве, мне было не известно, да особенно и не хотелось знать.

Перепрыгивая через две ступеньки, я поднялся по лестнице на дворцовую террасу как раз в тот момент, когда Савл, мой помощник, расставлял ночные караулы. Увидев меня, центурион удивился, ибо не ожидал, что я закончу свой ужин столь быстро, ведь буквально секунду назад слуга, сняв с повозки корзины с едой, ушёл в сад накрывать на стол. Мой несколько встревоженный вид обеспокоил центуриона.

– Что случилось, игемон? – спросил он.

– Ничего страшного, Савл, – ответил я своему помощнику. – Сейчас из дворцового сада выйдет один хорошо известный тебе человек. Не трогайте его. Пусть наши люди проследят, куда он направится. Сделать это надо тайно и очень осторожно.

– Я всё понял! – кивнул Савл и быстро спустился во двор, где подозвал в себе несколько слуг, прибывших с нами из Кесарии, и что-то стал им говорить, после чего они тут же ушли в город.

На террасе не осталось никого. Караульные стояли внутри дворца. Ночь постепенно вступала в свои права.

«Да, человеческая жадность не знает предела, – размышлял я, наблюдая с высоты террасы за городом, погружавшимся в темноту. – А ведь находясь на моей службе, он получал очень неплохие деньги за доносы, так нет же, всё мало! Но главное, каков, однако, подлец! Меня задумал ввести в заблуждение, дабы вдвое увеличить своё вознаграждение за одну и ту же работу. Только глупец мог подумать, что я действую заодно с этими „праведниками“, участвую в их вечных интригах и спорах, постоянно идущих в этой дерущейся и ругающейся стране. Да, блеск золота иногда заслоняет страх перед смертью. А ведь и тогда, когда мы впервые встретились, он, даже находясь между жизнью и смертью, думал о золоте. Кстати, когда же это случилось? Кажется, шесть лет назад? Точно, шесть лет минуло…» – неожиданно всплыли в моей голове воспоминания о первой встрече с человеком, ставшим впоследствии моим тайным соглядатаем в окружении одного малоизвестного иудейского проповедника.

***

Прошёл всего год после моего назначения прокуратором Иудеи, срок довольно маленький, но отнял он у меня столько физических сил, что их хватило бы и на десяток лет. Многочисленные ссоры с местным духовенством, мелочные интриги первосвященника, постоянные жалобы и доносы членов Высшего совета друг на друга, которые я должен был разбирать, и ещё много и много прочих сутяжных дел. К этим проблемам следовало ещё добавить мелкие бунты горожан, которые вкупе с ежедневными нападениями мятежников, разбойников и нищих бродяг на сборщиков податей, не давали покоя ни мне, ни моим воинам.

Однажды в начале лета, помню как сейчас, я находился в своей библиотеке. Мне тогда доставили из Дамаска кое-какие рукописи на греческом языке, и я горел желанием ознакомиться с ними, но мне даже не довелось развернуть свиток, потому что в этот момент доложили, что из Ивлеама, города, расположенного на севере Самарии, неожиданно прибыл гонец. Обеспокоенный этим известием, я тут же спустился в большой зал, где обычно проводились приёмы и аудиенции. Когда ко мне ввели воина, изнеможённого и уставшего, лишних объяснений не требовалось, дабы понять, что там, откуда он прибыл, начался мятеж. Лицо гонца было покрыто толстым слоем пыли, а порванная одежда побурела от пропитавшей её крови легионера.

– Что случилось, Прокл? – спросил я взволновано. Мои предчувствия относительно бунта меня не обманули.

– Беда, игемон! В городе мятеж. Сборщики налогов схвачены и забиты камнями на городской площади. Отряд из десяти человек, сопровождавших мытарей, уничтожен. Это опасные мятежники, прокуратор! Они подговорили часть жителей не платить подати, а когда мы силой стали изымать налоги, горожане взбунтовались. Я с небольшой группой попытался пробиться на помощь, но нас было слишком мало. Мы попали в засаду. Мне с трудом удалось выбраться, – уже почти шёпотом заканчивал воин свой доклад. Он хотел ещё сказать что-то важное, но договорить до конца не успел, так как от потери крови и усталости рухнул без памяти на мраморный пол дворцового зала.

– Савл, – окликнул я своего помощника, – лекаря Проклу! И седлать коней! Выступаем немедленно! К утру мы должны быть в Ивлеаме. Двести всадников для подавления бунта и наведения порядка, думаю, будет достаточно.

Солнце только начинало появляться из-за горизонта, а мой отряд уже вышел на городскую окраину Ивлеама. Мы не стали входить в город. Незачем было раньше времени заявлять о своём прибытии, дабы заговорщики и подстрекатели не успели бы сбежать и скрыться в горах. Я расположился в небольшой роще в ближайших окрестностях, и приказал перекрыть все дороги, ведущие из города.

– Схватить первых попавшихся пятерых горожан и привести сюда в качестве заложников! Город небольшой, и они должны все знать друг друга, а тем паче – зачинщиков бунта. Последующие задержания произведём по их наводке. Если откажутся говорить, всех казнить и привести следующих пятерых, и так до тех пор, пока не укажут на главарей. Спрос с заложников учинить по всей форме строгости. Кто это будет: старуха, девочка, взрослый мужчина, юноша, мать с младенцем – значения не имеет. И больше жестокости! Мятежники и сочувствующие им должны увидеть, что власть Рима пришла всерьёз и надолго, а посему законы надо блюсти неукоснительно и налоги платить безропотно! – напутствовал я своих воинов перед тем как послать их в город.

Не прошло и часа, как на поляну, где я расположился, привели пятерых мужчин. Все они были самого разного возраста – от мальчика до старика – только это не являлось главным в нашем деле. Моей задачей было найти подстрекателей и самых активных бунтовщиков, а лучше всего того, кто первым сказал: «Смерть римлянам!»

Пленники затравлено осматривались, но держались достойно. Они не кричали, не скандалили, не пытались сопротивляться, а молча стояли. Все заложники смотрели на меня. Видимо, мой плащ белоснежного цвета и блестевшие золотом доспехи привлекли их внимание. Они увидели во мне самого главного среди римских легионеров, а потому и взирали на меня с некоторой надеждой.

Я встал с камня, на котором сидел, и стал медленно подходить к пленникам, внимательно вглядываясь в их лица. Взгляд заложников был настороженный, но не испуганный. «Такие будут молчать, хоть живьём режь», – пришла мне в голову мысль.

Неожиданно за моей спиной раздался шум борьбы. Я резко оглянулся назад и увидел, как воины из ближайших кустов смоковницы тащат сильно упиравшегося человека. Он испуганно озирался вокруг, но, старясь говорить при этом как можно более спокойно, ежесекундно повторял: «Я не хотел сделать ничего дурного. Я прохожий! Пустите меня! Я случайно оказался здесь!» Только легионеры, не обращая никакого внимания на его возгласы и стенания, протащили нового пленника мимо меня и грубо швырнули на землю прямо под ноги тем, кого некоторое время назад привели из города. Тот медленно поднялся и, затравлено оглядываясь по сторонам, встал в один ряд с заложниками.

Не знаю, по какой причине, но вновь захваченный иудей сразу приковал мой взгляд к себе. Наверное, оттого, что, по моему мнению, внешне он выглядел неприятно. Хотя это было довольно предвзятым утверждением и субъективным, но внутри меня сразу же возникло чувство неприязни к приведённому пленнику. Однако назвать его уродцем я бы не рискнул. Ему было лет двадцать пять – не более. Тщедушный, невысокого роста, тем не менее, слабым человеком он не выглядел, но смотрелся жилистым и физически крепким. Его руки только казались тонкими и сухими, но на самом деле под загоревшей от постоянного нахождения на солнце кожей при каждом движении играли хорошо тренированные мускулы. Небольшие, близко посаженные глазки, острый, чуть длинноватый нос, и немного растянутые тонкие губы придавали ему некоторое сходство то ли с лисой, то ли с шакалом. Но более всего мне не понравился рот пленника. Вернее его особенность при разговоре еле заметно кривить губы вбок. Это указывало на неискренность и желание обмануть своего собеседника. Таково было моё личное впечатление. Но как оказалось потом, этот иудей обладал одной уникальной способностью, даже можно сказать, талантом. Он умел понравиться людям и особенно женщинам и старикам. Я был крайне удивлён, когда никто из горожан, которых мы забирали в заложники, не указал на этого человека, как на зачинщика беспорядков. После допросов они покаялись в своих проступках и выдали главарей, но только не этого иудея с хитрым выражением лица. А ведь мне было известно, что именно он первым бросил камень в мытаря и призвал других поступить также.

Итак, этот иудей стоял в ряду с другими заложниками и заметно волновался, хотя и старался держаться достойно. Его состояние не укрылось от моего пристального и пытливого взгляда. Все пленники одинаково настороженно смотрели на меня. В их взгляде была какая-то безнадёжность и даже пустота, а вот глаза нового заложника то испуганно бегали по сторонам, то неподвижно замирали, уставившись в одну точку, а потому я искал в них нечто другое, отличное от настороженности или недоверчивости. Я искал в них то, что могло бы указать на слабость моего противника, и нашёл. Я увидел в них страх. Да, да, именно страх, а не простое волнение. Меня – человека, проведшего полжизни в военных походах, было трудно обмануть, поэтому разглядеть за внешним спокойствием и показной смелостью этого молодого иудея страх, причём страх дикий, жуткий, от которого сходят с ума, особого труда не составило. Он так и не смог скрыть за показной бравадой, когда мои воины тащили его из кустов, своего истинного состояния.

«Ну, этот расскажет всё и покажет всех! По глазам вижу, как сильно он боится потерять свою жизнь, а если так, то это не идейный противник, который встречает смерть, улыбаясь! Наверняка ещё и золото любит!» – удовлетворённо подумал я, сделав для себя верный, как мне показалось, вывод относительно пленника, приведённого последним. Теперь дело оставалось за малым – надо было проверить правильность своих предположений.

Тем временем, схваченные моими воинами горожане немного пришли в себя. Кто-то из них даже осмелел то такой степени, что начал выказывать недовольство, протестовать и требовать своего освобождения. Их поведение меня немного удивило.

«Сделаю вид, что хочу начать со старика. Он самый старший среди всех. А потом… потом…» – обдумывая про себя план допроса, я шагнул к пленнику лет шестидесяти, стоявшему как раз рядом с тем из заложников, кто, по моему мнению, должен был сообщить о бунтовщиках все сведения. Мой тяжёлый взгляд упал на старика. Тот сразу как-то внутренне напрягся и беспокойно посмотрел на других пленников. Мне в этот миг даже показалось, что остальные заложники облегчённо вздохнули, тем неожиданнее для всех них, а для того, что с лисьей физиономией особенно, явились все мои последующие действия. Не дойдя одного шага до старика, но, миновав пленника с кривоватым ртом, которого привели последним, я вдруг резко развернулся на месте и повернулся лицом к нему. Заложник от неожиданности оцепенел. А я, чётко и медленно выговаривая каждое слово, тихим угрожающим голосом сказал:

– Я прокуратор Иудеи. Кто ты?

Вопрос был произнесён в полной тишине, а потому его услышали и другие заложники. Мои слова ввели в полное замешательство, если не сказать, в панику всех пленников. Понять этих людей можно было. Ну, кто из них ещё сегодня утром мыслил о встрече со мной, самым властным человеком Иудеи, способным в одночасье решить судьбу не только их, но и всего города. Заложник с лисьей физиономией не знал, что ответить, а посему, пожав плечами, как-то неуверенно, скривив чуть в сторону рот, пробормотал:

– Я…, я…, я вообще-то гончар.

– У тебя здесь мастерская? – тут же задал неожиданный вопрос Савл, мой помощник, подступив вплотную к иудею. И опять пленник смутился, замешкался от испуга, затянул с ответом. Вновь забегали его глаза из стороны в сторону, а после остановились и уставились на меня. А я молчал и внимательно смотрел на иудея. Молчал и мой помощник. Молчали все воины. На поляне воцарилась полная тишина, и, казалось, даже птицы боялись своим щебетом нарушать её. Пауза затягивалась. Пленник не знал, как себя вести. Глаза его вновь забегали. Руки затряслись. Он очень волновался, боялся, переживал и, не выдержав, сбивчиво заговорил.

– Нет, мастерская… вернее здесь у меня… – начал путаться пленник, поняв, видимо, что если он ответит утвердительно, то следующий вопрос для него, возможно, будет последним. Нужно отдать должное, но заложник оказался не глупым человеком. Такой вывод я сделал, наблюдая за ним. Он сразу догадался, что его обязательно не только попросят сказать, где находится гончарная мастерская, но и прикажут отвести в неё кого-нибудь из воин, дабы удостовериться в верности сказанных им слов. Я видел его состояние и догадывался о колоссальном напряжении задержанного заложника, о его внутреннем переживании: солгать мне или нет? Ведь он прекрасно понимал, что ложь для него сейчас может стать опрометчивым поступком, за который придётся расплатиться собственной жизнью. А мы с помощником были уверены, что никакой мастерской здесь у него нет. Я видел, что пленник специально затягивал время, чтобы собраться с мыслями и выпутаться из западни, в которую его сейчас загоняли. Так оно и получилось. Задержанный иудей начал говорить о каких-то трудностях, невзгодах, маленькой прибыли, непомерных налогах. Он ещё долго молол бы несусветную чушь, но его болтовню резко прервал Савл.

– Как тебя зовут? – задал вопрос мой помощник.

Пленника замолчал. Он даже немного обрадовался этому вопросу, так как Савл избавил его от вынужденной лжи по поводу своей мастерской. Задержанному показалось, что опасность миновала.

– Иуда, – быстро ответил заложник, сбитый с толку неожиданно сменившейся темой разговора.

– Откуда ты, Иуда, родом? – теперь уже его спросил я.

– Из города Кериота, поэтому все меня называют ещё Искариотом. Родители мои Рувим и Циборея из рода Дана.

– Как же ты оказался здесь, Иуда сын Рувима из Данова колена, коли Кериот, насколько я знаю, в трёхстах стадиях южнее Геброна, что в Иудее, а здесь центр Самарии? – мой вопрос поставил его в тупик.

Уроженец Кериота чуть покашлял, облизал пересохшие от волнения губы и затем вытер их тыльной стороной ладони. Он опять чуть задержался с ответом, украдкой бросая взгляд на стоявших рядом пленников.

«А он ведь с ними знаком!» – усмехнувшись, сделал я про себя неожиданный вывод.

– Так, что же ты здесь делаешь, Иуда? И знаешь ли кого-нибудь из пленников, или, может, сразу укажешь прямо на зачинщика беспорядков? – вновь прозвучал мой вопрос. Но вразумительного ответа я на него не услышал.

– Я никого здесь не знаю! И если бы даже знал… – однако закончить начатую фразу Иуде из Кериота я не дал, а, резко повернувшись к нему спиной, сразу же с аналогичным вопросом обратился к другому пленнику, юноше лет шестнадцати.

– Может, ты, дитя, укажешь на организаторов мятежа?

Заложник даже не успел раскрыть рот, да мне собственно и не нужен был его ответ. Я взглядом подал знак легионерам, и тогда один воин, стоявший позади юноши, вышел вперёд и ударил обратным концом копья в живот пленника, заставив того встать на колени. А ещё через секунду на пыльную землю рухнуло обезглавленное тело юного иудея, заливая всё кругом хлынувшей бурным потоком кровью. Все задержанные замерли от ужаса увиденного. Я же тем временем взял у одного из легионеров короткое копьё и, протянув его древко Иуде, приказал:

– Убей пленника, какого пожелаешь!

Тот посмотрел на меня расширенными от страха глазами и, не осмеливаясь принять моего предложения, быстро-быстро замотал головой из стороны в сторону и чуть попятился назад. Правда, руки его непроизвольно дёрнулись, чтобы схватить копьё. Именно в этот миг я вдруг понял, что Иуда пришёл к нам сам, добровольно, а не просто, как уверял всех, проходил мимо.

«Наверняка, он один из главарей мятежников! Поначалу он, видимо, думал, что всё обойдётся, а, увидев мой отряд, сразу задумался. За жизнь свою испугался. Вот и полез через кусты, дабы на глазах у всего города не идти к нам в лагерь. Ну, а коли это так, то он станет моим тайным соглядатаем, а для этого его обязательно надо повязать пролитой им же кровью своих соплеменников», – думал я.

– Бери копьё! Ну! – вновь прозвучал мой приказ.

Иуда стоял неподвижно. Но в том, что этот гончар станет моим соглядатаем, у меня никаких сомнений не осталось. Тем временем уроженец Кериота немного пришёл в себя. Он начал медленно пятиться, пока не упёрся спиной в острие меча, выставленного ему навстречу стоявшим позади легионером.

– Ну! Живо! Или хочешь лишиться своей молодой жизни? – крикнул я прямо в лицо Иуде. Он стоял бледный, не в силах поднять рук. И в тот же миг к его ногам рухнул ещё один пленник, кровь которого, брызнув фонтаном из страшной раны, залила всё вокруг того, кто был родом из Кериота. Иуда оцепенел. Он продолжал стоять, не шелохнувшись и не ощущая боли. Голова Иуды от приторного сладковатого запаха крови кружилась как во хмелю. Но последняя моя фраза и жуткая картина казни пленников сделали своё дело. Еле сдерживая рвотный позыв, уроженец Кериота неуверенно взял в руки копьё.

Первую свою жертву Иуда не смог убить сразу, ибо удар был слишком слабым и просто не получился. Он неумело и как-то осторожно ткнул острым наконечником дротика в живот стоявшего перед ним человека. Особого вреда этот осторожный и слабый удар не нанёс, а лишь проколол кожу. Но, когда Иуда увидел, как над его головой хищно блеснуло своим острием лезвие короткого меча римского легионера, он, зажмурив глаза, размахнулся и ударил, что было сил. Копьё легко вошло в тело жертвы, отчего Иуда даже удивился: «Надо же? Так это совсем не трудно!» Второго пленника уроженец Кериота казнил, глядя тому прямо в глаза и ощущая себя в этот миг властителем жизни и смерти. Я прекрасно видел чувства, переполнявшие Иуду в момент убийства. Их невозможно было скрыть, ибо они вылезали наружу, выпячивались из него, проявлялись метавшимися в его глазах беснующимися искрами огня властолюбия и жадности.

«Ну, всё! Теперь это мой раб! Он вкусил право распоряжаться чужой жизнью, и ему понравилось!» – размышлял я, глядя, как Иуда расправляется со своими соотечественниками и добивает раненного пленника.

– Хватит, Иуда! Молодец! А теперь говори, кто зачинщик бунта! Ты ведь знаешь! – прозвучал громко приказ моего помощника Савла. Я же молча и внимательно наблюдал за моим будущим тайным соглядатаем. Тот не выдержал долгого пристального прокураторского взгляда и отвёл глаза в сторону.

– А ведь ты, Иуда, сам пришёл ко мне, а не мимо проходил, случайно! Хочешь быть богатым? – как оказалось потом, моя мысль, высказанная вслух, попала точно в цель. Я снял с пояса кошелёк с золотом и подбросил его на руке. Монеты в нём громко звякнули. Иуда, услышав вначале мои слова о деньгах, а потом увидев и кошелёк, быстро-быстро заморгал и, не задумываясь, коротко проговорил:

– Захария!

– Захария?… Он кто? – спросил Савл, одновременно взглянув на меня в ожидании приказа.

– Захария?… – переспросил Иуда, не отрывая глаз от кошелька с монетами, – местный священник. Он здесь самый главный. Он всех подбивал на бунт и грозил убить тех, кто будет платить подати Риму!

Я кивнул помощнику и ожидавшим его воинам. Они быстро вскочили на коней и поскакали к дому местного священника, дабы притащить его на мой прокураторский суд, скорый и правый.

– Ну, а как быть с тобой, Иуда? – задал я неожиданный вопрос, но, как мне показалось, он не застал врасплох бывшего пленника, ибо ответ у него теперь был готов заранее. Нисколько не смутившись, он быстро проговорил:

– Я могу быть полезен, так как многих знаю в Иудеи. Мне известны те, кто подстрекает народ против тебя и твоих воин, прокуратор. К тому же я обучен грамоте и…

– Хорошо! Считай, что ты у меня на службе, – прервал я его. – Теперь, Иуда, каждый месяц, где бы ты ни находился, присылай мне донесение о том, что происходит вокруг! Понял? Получать же жалование отныне будешь как тайный мой соглядатай из римской казны! И не вздумай обмануть меня! На расправу я очень скор! Да, доносы свои отныне будешь подписывать Искариот, или Гончар.

Иуда, низко кланяясь и отступая назад, кивал в знак согласия. Конечно, он всё понял. И я не сомневался, что мой новый соглядатай станет выполнять в точности все будущие поручения. Иуда уже почти дошел до кустов, откуда его выволокли полчаса назад, как вдруг остановился и сказал:

– Повелитель, но я не могу уйти просто так!

– В чём дело? – мои брови удивлённо полезли вверх. Я строго взглянул на своего только что принятого на службу соглядатая. – Ты хочешь получить деньги за ещё не проделанную работу?

– Ты ошибаешься, игемон! – ответил Иуда, нагловато ухмыляясь. – Моя работа уже сделана и вот результаты! – кивнул он сначала на пять мёртвых тел, распростёртых на земле, а затем, указав рукой в сторону дороги, добавил, – а вон и следующие поспевают!

Я посмотрел в указанном направлении и увидел, как мои воины тащат на верёвках связанных пленников.

– Тот, высокий в чёрной накидке, Захария! – тихо проговорил Иуда.

Мне не оставалось ничего другого, как заплатить ему обещанное вознаграждение. Кошелёк, наполненный золотыми римскими монетами, перекочевал в руки Иуды. Он быстро прикрепил его себе на пояс, но уходить не собирался.

– Что ещё? – недовольно спросил я, поняв, что мой соглядатай опять хочет о чём-то попросить.

– Игемон, мне нельзя так просто уйти. Никто не поверит, что смог я от вас убежать. Нужна какая-то веская причина для того, чтобы вы меня отпустили. Надо что-то придумать, – сказал Иуда. Он мучился сомнениями и страхом, и это было вполне естественно. Казнить соплеменников, а самому потом не оказаться в придорожной канаве с перерезанным горлом, – об этом действительно стоило серьёзно подумать. Иуда прекрасно понимал, что ему грозит, если кто-то узнает о его преступлении.

– Понял! Тебе, сын Рувима, нужно доказательство непричастности ко всему произошедшему? Правильно мыслишь, иудей! Ну, что ж, мне придётся лично обеспечить твоё алиби. Сделаем так, что ты будешь выглядеть пострадавшим от жестоких римлян.

После этих слов я подошёл к не подозревавшему ничего Иуде и, схватив того за правое запястье, положил его руку на ствол поваленного дерева. Он совсем не сопротивлялся.

– А ну-ка, растопырь пальцы! Пошире, пошире! – потребовал я от Иуды. Он обвёл всех стоявших рядом римских воинов недоуменным взглядом, совершенно не понимая, чего от него хотят, но, тем не менее, быстро выполнил мой приказ. Далее всё произошло настолько быстро, что он даже не успел испугаться, ибо стоял как заворожённый, наблюдая за моими действиями. Я же, тем временем, мгновенно выхватил из ножен меч, лезвие которого хищно блеснуло на солнце. Взмах мой был неуловим, а удар резок и точен.

– Вот твоё алиби, Иуда из Кериота!

От внезапной боли, которая вывела его из оцепенения, Иуда взвыл противным тонким голосом. Он завертелся на месте волчком, в испуге схватился за голову и, размазывая по волосам кровь, безоглядно бросился бежать, не разбирая дороги, прямо через колючие кусты дикого тёрна. Уже несколько секунд спустя все забыли об Иуде, и ничто на поляне не напоминало о нём, кроме двух отрубленных на его руке пальцев – большом и указательном, оставшихся на стволе поваленного дерева.

***

Был поздний вечер. Я сидел на балконе и ожидал доклада. Воспоминания о давно ушедших днях занимали мои мысли, когда в зал с факелом в руке вошёл центурион Савл. Тихо подойдя ко мне, он остановился.

– Что там Савл? – спросил я своего помощника.

– Искариот, покинув дворцовый сад, прошел по переулкам города и остановился у дома первосвященника иерусалимского Храма, – коротко доложил Савл.

– Это всё?

– Прежде чем постучать в ворота, он, не желая быть случайно узнанным кем-нибудь, накинул на голову капюшон. Видимо, его ждали, потому как сразу же в саду забегали многочисленные слуги и рабы. Через некоторое время из дальней калитки вышел небольшой отряд, человек в пятнадцать-двадцать, который направился…

– Хорошо, Савл, я понял!

Куда направился тот отряд, мне и без дальнейшего доклада было понятно.

– Значит, дело обстоит так! Сегодня ночью проповедника из Капернаума схватят слуги первосвященника и храмовая охрана, – сделал я окончательный вывод. Мне ли было не знать планов главного иудейского жреца, чтобы не догадаться, для чего и за кем Каиафа послал в ночь всю свою храмовую стражу. Савл кивнул мне в ответ, соглашаясь с моими словами. Он постоял недолго, ожидая дальнейших приказаний, но, видя, что мои мысли заняты совершенно другим, тихо покинул зал, оставив меня одного.

«Что, ж! Это их дело, – раздумывал я, выйдя на дворцовую террасу и прохаживаясь по ней. – Мне вмешиваться в эти интриги непристойно. Однако главный свидетель у Каиафы в лице тайного моего соглядатая теперь, стало быть, есть! Посмотрим, выставит ли первосвященник его на суд, и станет ли тот давать показания? Да, не думал, что Каиафа будет так стремительно действовать. Но какую же роль первосвященник отводит мне? Неужели он рассчитывает моими руками совершить задуманное им? Не так, однако, глуп, этот Иосиф Каиафа! Но, хитёр, ох и хитёр же первосвященник и тесть его Ханан! Ведь они вместе, кажется, ещё года три назад пытались склонить меня на свою сторону, получить поддержку и… Стоп, стоп, стоп! А, когда же я впервые услышал о нищем проповеднике из Капернаума? – невольно пришёл мне в голову вполне естественный вопрос. Я ненадолго задумался, считая про себя годы своего пребывания здесь в должности прокуратора. – Ну, правильно! Три года назад. Надо же, какое совпадение!?»

Приезд первосвященника ко мне и поступление накануне первых сведений из Галилеи от моего соглядатая Искариота, который следовал за проповедником повсюду, ибо считался одним из самых его любимых и верных учеников, совпадали по времени. И это было удивительно. Ведь события те оказались фатальными, ибо имели двоякое значение лично для меня. Будучи, с одной стороны, вполне обычными, даже обыденными, так как являлись моей будничной работой, они в итоге перевернули жизнь и развернули судьбу не только мою, но ещё очень и очень многих людей. Только вот об этом станет известно по прошествии не одного десятка лет. А тогда, три года назад…

***

Шёл 784 год от основания Рима. Уже остался в прошлом праздник весеннего равноденствия, считавшийся у иудеев началом нового года. Наступило лето. Начало июня выдалось сухим и жарким. Жизнь бурным и неукротимым потоком катила дни и недели, хорошие и плохие, по просторам земли Палестины, оставляя следом за собой разные события. Для одних людей они были знаменательные и приятные в последующих потом воспоминаниях, для других же, наоборот, трагичные и тяжёлые, оставляющие кровоточащие незаживающие раны в их сердцах.

Для меня тот год оказался на редкость неудачным: бурные ссоры с местным духовенством, требовавшим для себя особого положения, бесконечные бунты и мятежи, раздиравшие Иудею на части. Решению этих проблем приходилось посвящать много времени. Мои воины измучались, усмиряя мелкие выступления всякой черни. Вот, собственно говоря, чем вынужден был заниматься прокуратор.

В тот день, когда неожиданно прибыл первосвященник, я как всегда разбирал многочисленные жалобы торговцев, крестьян, пастухов, ремесленников и прочих плебеев на убытки и разоры, якобы чинимые им моими воинами. Мне было прекрасно известно, что все эти письма являются результатами давнишней моей вражды с главным жрецом иерусалимского Храма. Первосвященник всегда старался использовать любую возможность, дабы показать недовольство народа мной, римским прокуратором, как верховным правителем Иудеи. Я прекрасно понимал всю хитрость и изворотливость своего противника, так как в секретных сообщениях мои многочисленные соглядатаи доносили, что первосвященник Каиафа и некоторые члены Синедриона часто ругали римскую власть. Не трудно было догадаться, что именно они тайно подстрекали иудеев на бунты и мятежи, не жалея на подкуп золота и серебра, но, к сожалению, у меня не было достаточно улик и доказательств, дабы предъявить обвинения главному жрецу и сместить его с должности. Заговорщики и бунтовщики сильно досаждали власти, ведь они не давали возможности крестьянам нормально работать в поле и собирать богатый урожай, грабили их дома, угоняли скот, а всё это не могло не сказаться на налогах. Поначалу меня эти внутренние проблемы особо не волновали.

«Пусть бунтуют и режут друг друга. Мы поддержим одних против других, дабы они сами навели порядок в своём доме, но под присмотром Рима. Главное – собрать подати с населения!» – так думал я, читая очередную жалобу на своих воинов, которым дал право взимать дополнительную плату за проезд по дорогам и мостам, а также через городские ворота, ведь мои легионеры рисковали жизнями, охраняя торговые пути от всяких бандитов и бродяг. Но в конце концов мятежники так распоясались, что стали нападать на сборщиков податей. Такое положение дел грозило уменьшить поступления в казну, а это уже считалось государственным преступлением, прощать которое было нельзя.

Мне никогда не приходило в голову докладывать о таких мелочах в Рим, ибо я считал всё это суетой, о которой не следовало ставить в известность Сенат и тем более кесаря. У прокуратора имелось достаточно сил, чтобы привести к покорности мятежные города, изловить зарвавшихся бунтовщиков и жестоко расправиться с ними, распяв бандитов, словно рабов, на крестах вдоль дороги, как того требовали законы Рима.

Итак, я занимался жалобами торговцев, когда доложили, что прибыл первосвященник Каиафа.

– Что он хочет? – спросил я.

– Просит об аудиенции, игемон! Вместе с ним приехал ещё один иудей! Худой, но весь такой важный и напыщенный. Сказал, что член Синедриона.

– Больше он ничего не сказал?

– Нет, игемон! Кроме того, что они прибыли по очень важному делу, более ничего. Правда, приехали они очень недовольные и злые, о чём-то спорят между собой. Требуют, чтобы ты их принял! – ответил центурион.

– Проделав такой длинный путь, на обыденные темы не беседуют. Требуют, значит, встречи? – усмехнувшись, немного саркастически переспросил я. Меня, конечно же, удивил этот визит двух важных сановников, потому как иудейские священники обычно не совершали столь долгие переезды. Я даже догадался, кто был спутником главного жреца. Наверняка, Каиафа прибыл ко мне со своим тестем, который сам когда-то был первосвященником. Звали его, кажется, Ханан. Он действительно был членом Высшего совета и пользовался непререкаемым авторитетом в Иерусалиме среди местного духовенства. Зная характер этих двоих, их высокомерие и гордость, мне не представляло особого труда понять, что прибыли они не с пустяшным делом.

Хотя меня и самого пожирало нестерпимое любопытство узнать цель приезда этих двух жрецов, но, тем не менее, я не сразу пригласил прибывших войти в зал, а напротив, подержал их немного в приёмном покое, чтобы дать повод ещё более возбудиться и разозлиться.

«Пусть подождут! Человек возбуждённый, особенно разозлившийся, не способен скрывать своих эмоций и порой говорит не то, что нужно было бы сказать в данный момент, а что следовало скрыть. Сейчас они будут что-то просить, в очередной раз жаловаться на моих воин, начнут спорить, угрожать, надеясь меня перехитрить и выторговать для себя какие-то уступки», – сделал я вывод, наблюдая с террасы за первосвященником и прибывшим с ним спутником. Они меня не видели, поэтому я мог спокойно размышлять. Каиафа и Ханан стояли рядом и о чём-то возбуждённо переговаривались, причём было заметно, как сильно нервничал первосвященник, и как его спутник что-то сердито ему говорил.

– Проводите моих гостей в сад. Пусть подождут там! – приказал я и пошёл в сторону лестницы, ведущей в сад, где решил лично встретить иудейских жрецов, дабы потом самому проводить их в приёмный зал моей резиденции.

«Ничего удивительного, что Каиафа приехал с Хананом, – не торопясь, раздумывал я, – во-первых, Ханан бывший первосвященник. Он пользуется огромным авторитетом среди членов Высшего совета и Синедриона, а, во-вторых, он всё-таки тесть Каиафы и первый его советник во всех делах».

Мои рассуждения были совершенно правильны, ибо главный смотритель Закона и шага не делал без одобрения своего важного родственника. Пока я спускался с террасы, первосвященник Каиафа и Ханан, бывший когда-то главным жрецом, медленно прогуливались по садовым дорожкам. Когда мой помощник пригласил их войти в зал для аудиенций, я встретил гостей как раз у входных дверей. Хотя они выглядели уставшими, но от моего предложения умыться с дороги, присесть, отдохнуть отказались. Мне и самому не терпелось узнать о цели приезда самый влиятельных граждан Иерусалима, но я не спешил начать разговор, давая возможность им первыми приступить к изложению сути проблемы, с которой они прибыли ко мне.

Гости тоже вели себя степенно и неторопливо, с трудом скрывая своё нетерпение приступить к важному для них делу. Но… Они не желали, видимо, начинать разговор раньше меня. Я принял их игру, а потому после традиционных приветствий, длинных и утомительных, но обязательных по их традиции, пригласил Каиафу и Ханана отобедать вместе, хотя и понимал, что они не примут этого приглашения. Однако, хлопнув в ладоши, я приказал прибежавшему на мой зов рабу, накрыть стол в зале приёмов. Ответная реакция важных гостей была вполне предсказуема. Они с плохо скрываемым раздражением отказались от угощения и предложили мне пойти прогуляться в сад, откуда только что пришли.

– Хочется подышать свежим воздухом, походить, ноги поразмять, а то затекли от долгого пути, – нахмурившись, сказал Каиафа. Я сразу понял хитрость иудейских священников. Они просто не хотели, чтобы наш разговор слышали посторонние.

«Что ж, это уже интересно! Можно и согласиться!» – подумал я и, не сказав ни слова, резко развернулся на месте.

В саду никого не было. Легионерам, каждый час делавшим обход, я приказал оставить нас одних и только после этого в готовности повернулся лицом к своим гостям, как бы приглашая их к разговору. Они не заставили себя долго ждать.

– Игемон, римскому кесарю и Сенату грозит смертельная опасность!!! – очень серьёзно и почти шёпотом, приблизив почти вплотную, произнёс первосвященник. Его лицо было так близко, что я почувствовал исходящий из его рта дурной запах. Мне стало неприятно, и я чуть отступил назад. Однако жрец воспринял этот мой поступок по-своему. Слова Каиафы о смертельной опасности Рима были сказаны весьма многозначительно, а потому и решил, что они произвели на меня сильное впечатление. Первосвященник замолчал, приняв такую позу, будто ждал награду за свои грядущие заслуги. Мой ответ расстроил Каиафу и его спутника. Я не придал этому сообщению серьёзного значения, но и не упустил случая чуть уколоть самонадеянного жреца.

– Да что ты говоришь, Каиафа? На нас кто-то собирается напасть? Где же стоит несметная армия вторжения, и кто враги наши? Если знаешь, говори скорее…! Я ничего не слышал, никто не доносил мне об этом! Я в полном неведении. Давай, спасай империю, первосвященник! А то я, прокуратор римский, проморгал, проглядел, проспал врагов, и только ты оказался истинным и ревностным защитником Рима и не дремал, – удивлённо вскинув вверх брови и сделав озабоченное лицо, также шёпотом, правда, немного саркастически ответил я главному жрецу.

– Не говори так, прокуратор! – первосвященник понял моё скептическое отношение. Его, важного сановника, конечно же, удивила, и даже немного обидела столь необычная реакция прокуратора, но более всего его разозлил чуть издевательский тон недоверия к нему, который прозвучал в моём ответе.

– Ты зря смеёшься, римлянин, ибо не знаешь, что угрожает целостности империи. Опасность та не внешняя, но исходит изнутри, и она хуже измены и предательства, что случаются на поле брани, потому… – подавив в себе ненависть ко мне, старался спокойно говорить первосвященник.

– Откуда тебе ведомо, что происходит на поле брани, жрец? Разве ты был воином и участвовал в сражениях? – я не дал Каиафе закончить фразу, прервав его грубо и властно. От моих слов жрец побагровел. В этот миг он готов был порвать меня на куски или отдать толпе, чтобы та забила меня по их иудейскому обычаю камнями, но не в его силах было принять такое решение. Первосвященнику оставалось только проглотить свою обиду.

– Опасность та духовная, распространяющаяся как болезнь заразная быстро и неуловимо. Вы не успеете даже оглянуться, как этот тяжёлый недуг поразит самое сердце империи. Ты ведь знаешь, что мы, как верные слуги… – но я вновь перебил иудея.

– Не пустословь, Каиафа! Говори яснее! Что ты ходишь всё вокруг да около. Я же вижу, что вы приехали не для того, чтобы рассказывать мне небылицы о мифическом враге, угрожающим империи, и клясться в своей любви и верности римскому кесарю и Сенату, – мой голос прозвучал жёстко и громко. За четыре года мне так и не удалось привыкнуть к манере иудеев начинать разговор издалека, при этом говорить витиевато и мудрёно намёками и притчами. Но более всего меня разозлило упоминание Каиафы о себе, как о верном слуге империи, защищающем её от коварных врагов, известных только ему. Главный жрец не стал как обычно спорить со мной.

– Хорошо, игемон! Ты умён и прозорлив, поэтому слушай! – начал первосвященник после небольшой паузы, с плохо скрываемой ненавистью взглянув на меня. Его и без того выпуклые глаза ещё более вылезли наружу и, казалось, что вот-вот ещё немного, и они вообще выпадут, оставив глазницы пустыми. Он тяжело дышал, пот крупными каплями струился по его жирной побагровевшей шее. Первосвященник ещё раз посмотрел на меня своими выпученными, налитыми кровью глазами.

– Не далее как два дня тому назад, – начал он говорить, медленно и чётко выговаривая каждое слово, – какой-то грязный и нищий оборванец, называющим себя посланцем божьим, ворвался в главный иерусалимским Храм, где в то время было много народа, и богохульствовал в сем священном месте, тем поступком осквернив святость Храма, нарушив наши традиции и поправ законы. С площадной руганью и непристойной бранью накинулся он на честных торговцев и менял и, учинив сие безобразие, поломав лотки и палатки, разбросав товары и деньги, повыгонял их всех несчастных на площадь под открытое небо, прямо под дождь и ветер. Он нанёс им вред явный и ущерб невосполнимый, ибо пострадали они не только материально. Кто возместит их потери? Мы требуем по настоянию Высшего совета задержать его, предать суду Синедриона, где и вынесем ему смертный приговор, – закончил Каиафа, всё более багровея от распиравшего его негодования при воспоминании о бесчинствах, творимых в Храме каким-то нищим разбойником. Видимо, безобразия, о коих он поведал мне, сильно озаботили первосвященника, коли, заставили его проделать такой длинный путь от Иерусалима до Кесарии. Только вот я в рассказе Каиафы не усмотрел что-либо опасного и страшного для императора и Сената, но одно мне стало совершенно ясно – это цель его приезда. Я тут же понял, что оба этих иудея хотят моими руками наказать какого-то неизвестного бродягу, причём покарать того жестоко, ведь Каиафа обмолвился о смертном приговоре ещё несостоявшегося суда. Наш разговор становился интересным, ибо приобрёл вполне конкретное содержание.

– Ты что говоришь, книжник? Видно переутомился с дороги? Совершенное деяние не заслуживает смертной казни. Подумаешь, перевернул пару прилавков, сломал несколько лотков и выгнал на улицу десяток менял. Мыслимо ли за такие дела лишать человека жизни? Ведь, как я понял, он даже никого не грабил и деньги не отбирал. Могу для порядка приказать, чтобы его выпороли розгами. Но я, например, поступил бы также как и он, если, скажем, в храме Юпитера кто-нибудь вздумал торговать мясом. А потом зачем его передавать Синедриону, да и суд какой-то устраивать, коли, вы уже решили казнить возмутителя спокойствия? Убейте его прямо там, где увидите! Я же лично в действиях того, на кого жалуетесь, угрозы кесарю и Риму не вижу. Сие есть ваше внутреннее дело, именно ваше и вашего Синедриона. Если он виноват, судите его, но не только по вашим законам, а по совести и чести, чтобы потом самим не быть судимыми.

Каиафа вздрогнул, услышав мою последнюю фразу, и с исказившимся от злобы лицом, с ненавистью в голосе угрожающе тихо проговорил, будто змея прошипела:

– Ты, прокуратор, говоришь его словами.

– Я говорю своими словами, жрец! И слово моё – закон! Я не буду заниматься вашими внутренними проблемами и распрями. Мне жаль время, что вы потратили на дорогу в Кесарию. Одни словом: зря вы приехали! Зря! Не пристало мне, римскому наместнику в Палестине, решать базарные дела иудеев, даже если оба они первосвященники, правда, один из них бывший, – не удержался я оттого, чтобы лишний раз не напомнить Ханану о его позорном смещении с важной должности жреца моим предшественником Валерием Гратом.

Однако мой отказ не произвёл на первосвященника Каиафу должного впечатления.

– Ты не прав, прокуратор! Но не за тобой последнее слово! У нас есть Закон и по этому Закону … – начал Каиафа, но договорить ему я не позволил.

– В Иудее сейчас один закон, римский, а значит и слово прокуратора должно пониматься как последнее и не подлежащее обжалованию! Ты понял меня, Каиафа? – грозно прозвучали мои слова. Своим взглядом я буквально буравил первосвященника насквозь, и строгая усмешка на моих губах как бы говорила ему, предупреждала: «Только попробуй пойти против меня и тогда сам, своей спиной, узнаешь, что здесь закон один для всех, и этот закон – прокуратор и кнут его центуриона!»

На этом наш разговор закончился. Я резко развернулся, собираясь уйти, но боковым зрением заметил, как вдруг спутник Каиафы, этот напыщенный и надменный Ханан, не желавший всё никак забыть своего былого могущества, весь затрясся и задрожал от злости. Он сжал тонкие свои сухие пальцы в маленькие кулачки и тонким визгливым голосом неожиданно, по-моему, даже для самого себя закричал во всё горло.

– Ты не можешь и не должен так поступать, игемон!!! Тот богохульник и вероотступник не только осквернил Храм великого Соломона, устроив в нём скандал с дракой. Он повыгонял честных людей на улицу и пообещал разрушить нашу святыню и город вместе с ним заодно, не оставив камня на камне! – на одном выдохе высказал бывший первосвященник свои мысли и замер в ожидании моей ответной реакции, видимо, испугавшись собственной смелости.

– Да будет тебе, старик! Выпей воды! – рассмеялся я от души, ибо услышанное мной было полнейшей чепухой. – От возраста своего ты совсем, видно, лишился разума. Как же, по-твоему, он собирается сделать это – превратить в развалины Иерусалим? Призовёт, наверное, из чужих краёв несметные полчища варваров, подкупит моих воинов, чтобы они претворили сей коварный замысел в жизнь: порушили ваши дома, пожгли нивы, поубивали рабов ваших и слуг?

– Не смейся, игемон, не смейся! Самозванец тот не только грозил разрушить Храм и священный город, он обещал на обломках и развалинах этих построить своё царство и быть царём в нём. Разве те слова не угроза Риму? Не угроза императору? Вслед за этим оборванцем пойдут тысячи таких же, как он, нищих попрошаек и голодранцев, вот они как раз порушат веру и уничтожат государство. Разве ты, римский прокуратор, не должен защищать интересы империи и безопасность её границ? Разве не твоя прямая обязанность защищать верных слуг империи? Разве ты не присягал на верность императору? Это… – старик даже не смог закончить до конца свою речь, ибо, распыляясь от собственного крика всё больше и больше, он вдруг закашлялся и замолчал, тяжело ловя ртом воздух, которого, казалось, ему не хватало. Ханан схватился руками за ворот рубашки, разорвал её и только после этого смог свободно вздохнуть полной грудью. Неожиданный приступ удушья отпустил старика, и после этого он даже как-то немного успокоился.

– Ты здорово всё повернул, старик! – ответил я, дав отдышаться бывшему первосвященнику. Настроение моё было окончательно испорчено. Я почувствовал, как внутри меня начинает зарождаться и клокотать ураган злости и ярости к этим лукавым иудеям. Ещё секунда и мой неукротимый гнев был готов вырваться наружу, но я сдержал его.

– Ты здорово всё повернул, старик! – вновь повторил я свою только что сказанную фразу, – значит, по-твоему, вроде как я прозевал врагов Рима, а ты, бывший жрец, бдел и радел о безопасности. Только меня не проведешь этими вашими хитростями и уловками! Вы мастера передёргивать слова. Но только помни, что сей оборванец, который вас так сильно страшит, сам иудей, и царём собирается стать вашим, иудейским, но не римским кесарем и даже не консулом. Не моё это дело, но ваше!

Я давно устал от разговоров и попыток изворотливых книжников перехитрить и в который раз уже втянуть меня в решение своих внутренних проблем, поэтому-то, развернувшись к ним спиной, быстро двинулся к лестнице, ведущей во дворец, давая понять, что аудиенция закончилась. Но покинуть сад я так и не смог. Меня остановили слова, которые громко прокричал вслед первосвященник Каиафа, хранившего полное молчание в течение всего того времени, когда его спутник своими доводами и хитростями старался запугать меня, римского прокуратора. Услышав необычное признание из уст самого главного иерусалимского жреца, я невольно замер на месте.

– Кесарь – наш император и никто другой нам не нужен! – отчётливо выкрикнул главный священник иудеев.

– Ты ли это говоришь, Каиафа? – моё удивление действительно было искренним. Зная отношение первосвященника ко мне и вообще ко всем римлянам, я понимал, с какими противоречиями сейчас боролся жрец, выдавливая из себя слова о любви к Риму.

– Как понять слова твои? Присягаешь ли ты на верность императору? Я правильно разобрал смысл сказанного тобой?

– Не передёргивай, прокуратор! Я сказал то, что сказал, и ни слова больше! А если будешь медлить и мер никаких не предпримешь, мы от имени Высшего совета направим жалобу в римский Сенат!

Такой наглости я стерпеть уже не смог. Ярость, было ушедшая, вновь рванула из меня громким и хриплым криком, скорее похожим на звериный рык, нежели на человеческий голос. Мой внезапный гнев не на шутку перепугал прибывших нежданных «гостей».

– Жаловаться на меня захотели, книжные черви? На меня, римского наместника?! Слишком смелыми стали, иудеи? Давно видно по вашим спинам не гуляли кнуты моих легионеров! Что ж, попробуйте!!! Только потом не пожалейте! Предупреждение ваше воспринимаю как угрозу себе, а значит и Риму, ибо являюсь здесь имперским наместником, а посему любое ваше действие буду жестоко пресекать. Оба свободны! Я вас не задерживаю! … Пока не задерживаю! – многозначительно и весьма угрожающе прозвучала моя прощальная фраза.

Оба священника стояли молча, бледнея от страха и дрожа от ненависти, ибо сделать ничего не могли. Они находились в моей полной власти. Я же был просто взбешён. Моё негодование вызвала наглая выходка жрецов, поставивших себя наравне со мной, римским прокуратором, и позволивших себе угрожать мне. Не попрощавшись с ними, я круто повернулся и ушёл из сада.

«Жаловаться вздумали? Напугать решили? Пусть только попробуют! Не осмелятся, ибо знают, что я никогда не забуду сего их поступка, да и лишний раз ссориться со мной не захотят. К тому же им предоставлена полная свобода действий в решении этого вопроса», – думал я, покидая своих «высоких гостей». О том, что первосвященник уже пытался жаловаться, мне было давно известно. Полгода назад мои воины перехватили гонца с письмом от Каиафы, в котором тот доносил легату Сирии на чинимый мною произвол. Первосвященник даже подумать не мог, что я имею тайных соглядатаев в его окружении и даже среди домашней челяди. К тому же Каиафа не предполагал, что мне было хорошо известно, кто из моих слуг, нанятых из местных жителей, тайно доносит главному жрецу обо всём, что происходит в резиденции. Мне стоило только пошевелить пальцем, чтобы этих людей не стало вообще, но я не трогал их, справедливо полагая: «Пусть всегда будут на моих глазах и доносят своему хозяину то, что я посчитаю нужным».

Первосвященник Каиафа, так и не добившись от меня никакой помощи, вечером того же дня отправился со своим тестем Хананом домой, в Иерусалим. Я был доволен результатом своей встречи с ними. Мне удалось поставить этих двух высокомерных иудеев на место. Кстати, они не сделали для меня открытия, когда говорили о нищем самозванце, устроившим скандал среди торговцев в Храме. Ещё задолго до встречи с первосвященником я стал получать подробные доносы о деятельности некоего проповедника из Капернаума. Хотя эта область и не находилась под моим управлением, но мне по должности следовало знать, что происходит на соседних территориях, потому-то и заслан был в ближайшее окружение нищего проповедующего бродяги мой человек, который внимательно следил за ним. Тайный соглядатай работал хорошо и держал меня в курсе всех дел капернаумского проповедника, помогая отслеживать каждый его шаг, знать даже мысли и ближайшие планы.

***

В кабинете было довольно сумрачно и прохладно. Тяжёлые шторы закрывали огромные, от пола и до потолка окна, выходящие на море, и только еле доносившийся шум прибоя приятно нарушал царившую в комнате тишину. Я только успел войти, как немного хрипловатый голос, раздавшийся из дальнего угла моих личных покоев, заставил меня чуть вздрогнуть.

– Ты совершил опрометчивый поступок, прокуратор Иудеи Понтий, по прозвищу Пилат! – грубо заявил некто, чьё лицо было сокрыто под чёрным капюшоном. Посторонний человек не смог бы незамеченным войти в кабинет прокуратора, минуя стражу, стоявшую внизу около лестницы. Тем не менее, кто-то тайно проник в мои апартаменты, и намерения этого неизвестного я не знал, так что было от чего впасть в панику. Но я был воином и потому научился сдерживать свой страх.

«Если он сразу на меня не набросился, то, стало быть, пришёл не как тайный убийца, хотя и мог накинуть на мою шею удавку или вонзить в спину нож! Тогда в качестве кого он здесь?» – размышлял я про себя, медленно раздвигая шторы на окнах, дабы в комнате стало светло, и можно было бы рассмотреть незнакомца, сидевшего в тени. Именно поэтому мне не удалось заметить его сразу после того, как я вошёл в свой кабинет.

– Ты всегда был догадливым, прокуратор! Я пришёл не убивать тебя, не время ещё. Открывай, открывай шторы! Я подожду, – спокойно довольно низким голосом проговорил странный незнакомец, сидя в моём кресле. Он будто прочитал мои мысли.

– Кто ты такой и как попал сюда? – стараясь не выказывать своего волнения, спокойным голосом спросил я неизвестного мне человека.

– Не важно, прокуратор, как я вошёл в твой кабинет, для меня нет преград в этом мире! Главное в том, кто я есть! Но сейчас разговор не обо мне, ибо ты совершил очень большую ошибку, Понтий Пилат! – продолжал говорить незнакомец, пристально и чуть насмешливо глядя мне прямо в глаза. Этот взгляд я выдержал. Тем временем в кабинете, несмотря на приближавшийся вечер, стало как-то светлее, но мне было не досуг обращать внимание на подобные странности. Незнакомец, развалившись, сидел в моём кресле и вёл себя как человек, привыкший повелевать. Наверное, он считал себя хозяином положения, ведь посмел же незваный гость самовольно вторгнуться в покои прокуратора Иудеи. Он сбросил с головы капюшон.

Его немного вытянутое и очень бледное лицо заканчивалось чуть заострённым подбородком, на котором росла короткая бородка. Совершенно чёрные глаза незнакомца показались мне безжизненными и холодными. На покатом лбу от тонких бровей вверх к залысинам, постепенно суживаясь, шли две толстые жилы, видимые только при попадании на них дневного света. Они мне явно что-то напоминали, но вот что, понять я сразу не смог…

– Ошибку говорю, ты совершил, прокуратор! – громко крикнув, прервал незнакомец мои наблюдения. Он чему-то довольно ухмылялся, и это меня разозлило.

– Ещё раз спрашиваю, кто ты, как твоё имя и о какой ошибке ты тут мелешь! – стараясь сдерживать свой гнев, спросил я человека в чёрном плаще.

– Кто я, кто я?… – немного задумчиво проговорил неизвестный, – не хотел бы тебя пугать, прокуратор, сказав, кто я на самом деле, но вижу, нервы у тебя крепкие.

– Кто ты? И что за ошибку я совершил? – вновь прозвучал мой настойчивый вопрос, ибо не досуг мне было сейчас затягивать разговор. Я думал, как лучше задержать этого нахального посетителя и затем уже в подвале выбить из него не только признания, от кого и зачем он подослан, но и дать ему урок вежливости на будущее.

– Имя моё тебе ничего не скажет, но зовут меня Велиар. А ошибка твоя заключается в том, что ты отказался помочь первосвященнику Каиафе.

– Никогда не слышал о тебе, Велиар! А в своих ошибках я разберусь сам! Первосвященник же пусть…

Незнакомец грубо оборвал меня, не дав договорить. Я немного опешил и даже впал в лёгкое оцепенение, ибо во всей Иудее не нашлось бы ни одного человека, который осмелился бы совершить столь наглый поступок. Неизвестный же, представившийся Велиаром, тем временем стал назидательно выговаривать мне, словно хозяин своему рабу:

– Нельзя отказывать в помощи тем, кто о ней взывает. Попроси у них золото за услугу, и они дадут. У Каиафы много богатства, да и тесть его не бедный человек. А ты, римлянин, имеешь молодую жену. Она ведь мучается здесь, в этой глуши. Если вдруг заболеет вскоре, то и умереть даже может. Возьми деньги, схвати проповедника, поезжай в Рим, купи себе там хорошую должность. Я обещаю помочь тебе, и слово своё даю! А в подвал отправить меня, дабы научить уму разуму, навряд ли, сумеешь! Да и не советую тебе это делать!

Высокомерное поведение незнакомца, его нравоучительный тон стали меня раздражать. Он, развалившись хозяином, сидел передо мной в моём же кресле, поучал меня и ждал ответа. Ну и какой ответ я мог ему дать?

– Вон! Пошёл вон, наглец! А не то прикажу выдрать тебя кнутом!

– Не пожалей, прокуратор! – зло проронил тот, чьё имя было Велиар.

– Угрожаешь? – недобро усмехнувшись, спросил я.

– Угрожаю! – смеясь, открыто бросил мне в лицо странный гость.

– Не боишься? – вновь последовал мой вопрос, заданный таким тоном, что любой посторонний, даже не знакомый со мной человек воспринял бы его как грядущую смертельную опасность. Мне нравились смелые люди, но я никогда не прощал беспечной наглости, за которую следовало отвечать тому, кто совершил сей необдуманный и грубый поступок. Поведение же Велиара, весьма вольно чувствующего себя в моём доме, было просто вызывающим и весьма самонадеянным, поэтому его ответ меня не удивил. Я ждал именно такой.

– Не боюсь! – коротко сказал незваный гость. – А чего мне бояться? Это тебе следует опасаться, ведь Клавдия, твоя жена…

Закончить свою фразу Велиар не успел. Я недаром считался непревзойдённым во всей римской армии метателем дротиков, за что и получил в подарок от императора золотое копьё, а от легионеров своё прозвище, навсегда сросшееся с моим именем в одно целое. Однако под рукой дротика не оказалось, зато под плащом я всегда носил пару кинжалов, а боевые ножи мне удавалось бросать столь же искусно, как и копьё.

Никто на свете, ни один человек, будь он даже опытным воином, не смог бы уклониться от моего стремительного броска. С такого короткого расстояния промазать было просто невозможно, да я и не промахнулся, потому что собственными глазами увидел, как первый кинжал глубоко по самую рукоятку, долго потом ещё вибрировавшую жалобным, дрожащим звуком, вошёл в живот Велиара. Лезвие второго ножа смачно вонзилось в его горло, насквозь пробило шею и пригвоздило моего гостя к деревянной спинке кресла. Из открытого рта Велиара хлынул поток чёрной крови. Он захрипел, схватился обеими руками за рукоятку ножа, который торчал из его горла, и резко выдернул острый клинок. Я стоял неподвижно, как заворожённый от увиденного. После моих бросков человек должен был умереть, а он, обливаясь кровью, не собирался расставаться с жизнью. Велиар поднялся из кресла и встал на ноги. Такого не могло быть, но это невероятное действие происходило на моих глазах, и я не мог не поверить в реальность творящегося в моём кабинете безумия.

– Хорошие броски, очень хорошие! Ты настоящий мастер, Пилат! Только ты крепко пожалеешь о нём, прокуратор, но поздно будет, – грозно прохрипел стоявший позади кресла Велиар. – Я не забуду твоего броска никогда! Мы ещё встретимся с тобой, прокуратор! Только тогда уже удар будет за мной!

После этих слов незнакомец одним движением руки вырвал второй кинжал и бросил его к моим ногам. Велиар хотел ещё что-то сказать, но не смог, ибо закашлялся, поперхнулся и, не говоря больше ни слова, шатающейся походкой вышел на балкон. Его огромный, цвета крыла ворона плащ заслонил, казалось, половину небесного свода вместе с уходящим за горизонт солнцем.

Наступила ночь, безлунная и беззвёздная, и мгновенная тишина… Тишина, безмолвная и долгая, до боли в ушах и покалывания в сердце. Ярко сверкнула молния, но грома не последовало, а вместо него комната наполнилась едким туманом и запахом серы. Когда дым рассеялся, в кабинете никого не было.

Сколько я потом ни расспрашивал караульного, но он не видел во дворце незнакомца по имени Велиар. Помощник мой, Савл, также не встретил его и даже ничего о нём не слышал. А посему, чтобы не выглядеть посмешищем в глазах своих легионеров, я не стал никому рассказывать о той странной, необычной встрече и разговоре в моём кабинете.

Узнать, кто был тот незнакомец, мне, конечно же, хотелось, но все усилия оказались тщетны, ведь свидетелей моей беседы с ним и попытки убить его не было, и никто, кроме меня, не мог сказать, что встретил во дворце какого-то необычного незнакомца. Кем являлся тот человек в чёрном капюшоне, я не знаю. Может, то было видение, или колдовство, или очередная проделка первосвященника? Однако прошло совсем немного времени, и случай тот стал постепенно забываться, а спустя пару месяцев и вовсе не напоминал о себе, затерявшись, видимо, в самых дальних уголках моей памяти.

***

«… прямо вечер воспоминаний!» – подумал я и подошёл к большому шкафу, сделанному прямо в каменной стене. На его стеллажах хранились секретные бумаги, полученные мной за всё время службы от тайных доносчиков. Среди них находились и весьма подробные доклады о бродячем проповеднике, объявившемся в Галилее, и так сильно напугавшим всех иерусалимских жрецов. Я выбрал один из свитков, развязал тесёмки, развернул его и ещё раз бегло просмотрел сведения о нищем, давшем самому себе непонятное прозвище «Христос». У меня была прекрасная память, поэтому прочитанные однажды донесения я помнил почти дословно, но сейчас мне захотелось ещё раз бегло просмотреть некоторые из них, да заодно проверить свою память. Что означало слово «Христос», я не совсем понимал, да и разбираться в тонкостях религиозных традиций иудеев мне просто не хотелось, времени и так не хватало.

«Скорее всего, это связано с какими-нибудь обычаями местных иудейских общин», – пришла мне в голову мысль. Правда, один бывший священник, служивший у меня хранителем библиотеки, разъяснил как-то, что в Иудеи давно ожидают прихода то ли пророка, то ли какого-то посланца божьего, то ли ещё кого… для, якобы, искупления проступков всех потомков Евера, совершённых ими в нарушение древних законов, данных самим Господом.

Мне уже приходилось сталкиваться с некоторыми проповедниками. За семь лет моего прокураторства таких, кстати сказать, самозванных посланников бродило по дорогам Иудеи и Самарии великое множество, и все утверждали, что именно они являются истинными, а остальные обманщики, плуты и шарлатаны. Вокруг каждого из проповедников иногда собирались целые группы людей, которые вскоре начинали ходить повсюду за своим, как они его называли, учителем и петь ему хвалебные песни. Дабы не путаться в названиях этих многочисленных групп и всяких подозрительных личностей, коих в Палестине имелось предостаточно, я решил называть сторонников бродячего проповедника из Капернаума, самого, пожалуй, популярного среди остальных, по его же прозвищу, дав им имя «христиане».

Ещё неделю назад меня не слишком занимали поиски ответа на вопрос: кто он есть такой на самом деле этот бродяга и почему его появление навело столь жуткий ужас на первосвященника Каиафу, его тестя Ханана и вообще на всех членов Высшего совета? В принципе я никогда особо не интересовался данной проблемой, так как считал её обычной интригой главного жреца, замешанной на его самодурстве и религиозном фанатизме, в котором иудеи превзошли все народы, с коими мне пришлось до того встречаться. К тому же прокуратор обязан был постоянно заниматься безопасностью торговых путей, обеспечивать порядок и спокойствие в границах своих областей, поэтому мою голову совершенно не занимали мысли о нищем голодранце, непонятно откуда и когда появившемся в Иудее.

В нынешний свой приезд в Иерусалим накануне пасхи мне вновь, помимо воли, пришлось вернуться к вопросу, в решение которого я старался не вмешиваться, но встреча в саду с уроженцем Кериота, тайным моим осведомителем, спутала все планы.

– Надо бы сегодня встретиться с Гамалиилом и поговорить с ним серьёзно на эту тему. Хранитель моей библиотеки сам иудей, к тому же считается самым просвещённым человеком в Иерусалиме. Прекрасно говорит на греческом и латинском языках, знаком с языческими верованиями. Сказывают, что в молодости Гамалиил даже побывал в Сарматии. Уж он-то, наверняка, в курсе всех их внутренних передряг и интриг, – подумал я вслух, пробегая глазами одно за другим сообщения, присланные из Галилеи год, месяц, неделю назад. Их было много, тех сообщений, но все они содержали весьма подробные сведения о настроениях местного населения. Я не зря тратил деньги из государственной казны на содержание тайных соглядатаев, поэтому у меня имелись полные и достоверные данные и о том человеке, который звался Иисусом из Назарета. Правда, мои осведомители в своих доносах чаще именовали его как Галилеянин, но я же решил дать проповеднику ещё одно прозвище – Назорей, по названию города, где он родился. Назарет находился почти в центре Галилеи, хотя у меня имелись и другие данные о рождении проповедника. Сказывали, что тот якобы появился на свет в Вифлиеме, небольшой деревне, расположенной недалеко от Иерусалима, однако проверить сие утверждения не представлялось возможным.

Я медленно перебирал свитки, бегло прочитывал их, так как решил ещё раз кратко суммировать все имеющиеся у меня сведения о нищем проповеднике по имени Иисус. Из доносов мне было известно, что его родила обычная пряха, вторая жена простого плотника, жившего в Назарете и имевшего многодетную семью. Первая жена Иосифа, так звали того плотника, умерла от какой-то неизвестной болезни, и тому, видимо, из-за возникших трудностей по воспитанию многочисленных детей пришлось взять в дом другую хозяйку, причём значительно моложе себя, работящую девушку, которая считалась весьма умелой пряхой и искусной ткачихой. Но вот был ли тот плотник настоящим отцом Назорея или нет, я так и не понял, а посему у меня и возникали кое-какие сомнения по поводу кровной связи проповедника с одним весьма влиятельный иудейским родом. Мне как-то сообщали, что по разговорам местных жителей Иисус якобы был сыном римского воина по имени Пантера. Однако я не смог установить подлинность этого факта, потому как прошло очень уж много времени с момента рождения Галилеянина. Правда, мне удалось узнать, что воин с таким именем действительно служил в римском легионе под началом Публия Сульпиция Квирина, легата Сирии, но во время подавления одного мятежа, легионер Пантера погиб.

Точную дату рождения Назорея также установить не представлялось возможным, но в одном из донесений говорилось, что когда он появился на свет, в Иудеи проводилась перепись всего населения провинции, а событие то происходило чуть более тридцати лет назад.

«Значит, ему сейчас должно быть около 33-х лет, – быстро подсчитал я в уме возраст проповедника. – Да мы почти с ним ровесники? Удивительно, как это я раньше об этом не задумывался? Ладно, что там дальше…?»

Вскоре после его рождения вся семья плотника Иосифа по непонятным причинам бежала из Иудеи в неизвестном направлении. В течение трёх десятков лет о человеке по имени Иисус не было никаких известий, а три года назад или чуть более он вдруг объявился в городе Капернауме, что расположен в Галилее на северном берегу Тивериадского озера, откуда и начал распространять своё учение. У проповедника вскоре появились последователи, которые большой толпой ходили за ним повсюду, куда бы он ни пошёл. Один его близкий родственник, кажется двоюродный брат, недавно, как стало мне известно, был схвачен по приказу тетрарха Антипы, правителя Галилеи, брошен в глубокий земляной колодец тюрьмы Махерунт и некоторое время назад казнён: ему отсекли голову.

Активность вновь появившегося проповедника была столь велика, что известия о нём достигли даже моей резиденции. Впервые об этом человеке я услышал от своей жены, а затем уже и от её слуг, которые наперебой восторженно рассказывали о чудесах, что творил Галилеянин в присутствии большого стечения простых людей, вылечивая многих из них от страшных болезней. Я естественно не мог игнорировать сам факт существования в моих и соседних областях такого популярного среди народа «чудотворца», способного собирать большие толпы народа, а потому мои соглядатаи внимательно отслеживали каждый шаг Назорея. Иметь о нём самые подробные сведения оказалось для меня делом весьма не сложным, так как один из двенадцати, сопровождавших Иисуса всегда и везде таких же, как и он, оборванцев, состоял у меня на тайной службе.

Скажу откровенно, меня заинтересовали речи Назорея, о которых я прочёл в доносах. Говорил он проникновенно, доходчиво и по многим взглядам на жизнь с ним нельзя было не согласиться. Мне импонировало его учение и нравилось его слово, ибо говорилось в них о любви, верности, вечной жизни, а поэтому я и не усматривал в действиях и словах нищего того голодранца никакой угрозы Риму и целостности империи. Правда, для того, чтобы прекратить деятельность Назорея раз и навсегда мне, как прокуратору, хватило бы одного дня. Именно столько времени понадобилось бы моим воинам съездить в Галилею, задержать проповедника и притащить того на верёвке в Кесарию. Но я этого просто не хотел делать.

«Пусть болтает себе, может, иудеи от его слов станут менее жадными, хитрыми и коварными, перестанут бунтовать и будут более открытыми и честными», – наивно рассуждал я про себя, читая доносы с его проповедей.

Правда, нищий проповедник иногда называл себя царём иудейским, на что жаловались первосвященник и его тесть, но я не счёл возможным наказать того за поступок, скорее похожий на шутовство, нежели на преступление. Привлечь самозванного царя к суду было абсолютно не за что. Сеансы его врачевания по рассказам очевидцев и слуг моей жены были вообще удивительны, но нельзя же отправлять человека в тюрьму, а тем паче на смерть только лишь за то, что он врачует людей, излечивает их от физических недугов и мучений, да помогает душевнобольным. Я не находил в деяниях Назорея никакой опасности, а поэтому и не желал участвовать в делах, которые мне не нравились по своей сути, тем более, что они были скорее интригами первосвященника иерусалимского Храма и его тестя, бывшего жреца, нежели острой жизненной необходимостью покончить со смутой.

К сожалению, человеку не дано возможности заглянуть в своё будущее и узнать, как ему следует действовать во времени настоящем. Ну откуда я смог бы узнать, что самой жизнью и судьбой, помимо воли моей, меня всё равно втянут в эту грязную историю и в события, трагические и ужасные, которые последует после…

– Игемон, ты звал меня? – спросил хранитель моих книг и рукописей. Он вошёл так тихо и осторожно, что я, погружённый в раздумья, не услышал звука его шагов.

– Да, Гамалиил! Проходи и садись! Я…

– Не стоит продолжать, Понтий. Я догадался, для чего ты пригласил меня, как только от тебя передали все бумаги по Иисусу из Назарета.

Мне нравился этот образованный и начитанный иудей, поэтому я позволял ему обращаться ко мне по имени, не называя «игемоном». Мы познакомились с ним в мой первый приезд в Иерусалим. Его привёл во дворец центурион Савл. Бывший иудейский священник был слишком мудр, чтобы отказаться от предложения, сделанного мной, римским прокуратором, а потому с радостью согласился следить за сохранностью моих фолиантов и рукописей, которые я собирал уже более пятнадцати лет. В моей библиотеке имелись интересные и ценные экземпляры довольно редких рукописей, привезённые из самых разных городов и районов обширной империи.

Обычно мы во время моего приезда в Иерусалим засиживались с ним допоздна, изучая и разбирая новые свитки, которые мне привозили из Рима или Дамаска мои доверенные люди. Но сегодня я пригласил бывшего священника не для того, чтобы вести разговоры по философии, риторике или логике. Меня сейчас интересовал совершенно другой вопрос.

– И каково же твоё мнение, Гамалиил? Что делать мне? Первосвященник и Синедрион нынешним вечером задержали проповедника по прозвищу Назорей. Они будут настаивать на его смертной казни. Я в этом уверен. Приговор ему, поверь, вынесли ещё три года назад. Помнишь? Мы говорили как-то раз об этом? Так что? Утвердить их решение или…

– А ты сам-то как относишься ко всему происходящему? – спросил меня хранитель библиотеки.

– Никак! Это ваше внутренне дело и оно не связано с угрозой империи. Речи, что произносит этот голодранец из Назарета, не являются призывом к мятежу против кесаря. Болтает, конечно, он много лишнего, но его язык тянет только на кнут, – сказал я собеседнику.

– Так-то оно так, но…! Смотря как взглянуть на его слова! – последовал неожиданный ответ, услышав который, я удивлённо взглянул на Гамалиила.

– Как понимать сие заявление?

– Да, да! Не удивляйся! Я внимательно изучил все донесения твоих осведомителей, которые мне давали читать, – сказал старик и замолчал. Я ждал, а он тем временем взял со стола кувшин с вином и, налив крепкого виноградного напитка в кубок, стал пить медленными и долгими глотками. Мне даже показалось, что он специально делал это столь степенно, не торопясь, дабы затянуть время. Может, вспоминал что, или мне показалось?

***

Путь из Иерусалима в Галилею был не долгим, но долгим и утомительным, хотя и не опасным. Дорога, вымощенная камнем, начиналась от Дамасских ворот и вела на север. Каменистая безводная пустыня с чахлой редкой растительностью, мрачные безжизненные скалы тянулись на всём протяжении пути почти до самого Сихема. Где-то здесь, в этой мрачной и безлюдной долине затерялось древнее святилище Силом, в котором по древнему преданию очень давно, ещё до строительства иерусалимского Храма, хранились в кованом сундуке, отделанном золотом, полученные Моисеем от Господа для иудеев каменные скрижали с заповедями.

По мере удаления от Иерусалима, миновав Сихем, можно было заметить, как постепенно менялась местность, как оживали и преображались окрестности, как маленькими зелёными отдельными островками появлялись вдоль дороги заросли дикой вишни и терновника. И только в Галилее каменистая пустыня окончательно уступала место цветущим просторам, которые буквально очаровывали внезапно открывавшейся разительной красотой. Вся земля, покрытая свежей и сочной луговой травой вперемешку с разнообразными цветами, издали была похожа на необыкновенно красивый ковёр, сотканный не человеком, но, могло показаться, самим Богом. На просторных выгонах паслись многочисленные стада домашних коз и овец, а на склонах холмов и близлежащих гор спокойно щипали сочную траву дикие олени, не боясь даже приближающегося к ним человека. Тенистые оливковые рощи, виноградники, фруктовые сады, богатые кедровники, вековые лиственницы давали приют и пропитание и людям, и животным.

Горы в Галилее были необычайно грациозны. Они поднимались стройно и степенно. У путешественника, впервые оказавшегося в этих краях, захватывало дух и замедлялось сердцебиение. На север беспрерывной грядой протянулись горы Сафеда. Начинаясь сплошной стеной на востоке, они постепенно понижались к морю, открывая в ясную погоду красивый вид на залив Хайфу. На западе из полуденной дымки возникали красивые очертания Кармила, высокой горы, уходившей вниз резко обрывающейся крутизной. В противоположной стороне на фоне голубого безоблачного неба возвышалась гора Фавора, а ещё чуть дальше виднелась двойная вершина Гильбоа, господствовавшая над городом Мегидо. На горизонте, где по утрам вставало солнце, в лощине между горами осторожно, как бы нехотя, проглядывалась долина реки Иордан, медленно и степенно несущая свои воды в Асфальтовое море. За рекой, насколько позволял взгляд, можно было разглядеть высокие безжизненные плоскогорья области Переи.

В Галилее всё казалось другим и оттого необычным: небо голубее, птицы смелее, воздух свежее, вода прозрачнее, трава зеленее, облака белее, солнце ярче.

Назарет располагался почти в самом центре Галилеи. Жил в нём всякий мастеровой люд: каменщики, плотники, гончары, ткачи и бондари. Вот они и возвели свой маленький городок в широкой плодородной и весьма живописной долине Есдрелона, которая раскинулась на вершине группы гор, закрывавших её с севера от сильных ветров и холодных дождей. Виноградники и фруктовые сады, заросли лавра, перемешанные с дубовыми рощами, кедровниками, оливки и смоквы создавали в его окрестностях неповторимый вид вечно цветущего сада.

Оказавшись на вершине горы, у подножья которой раскинулся Назарет, Гамалиил замер, не в силах идти дальше, ибо внезапно открывшаяся перед ним картина величественности природы поражала. Любой впервые оказавшийся в этих местах человек был бы восхищён, очарован, околдован той необыкновенной панорамой просторов, что открылись бы его взору.

«Да, красота необычайная! Увидев такое, можно спокойно умереть с мыслью, что видел рай!» – только и успел подумать бывший священник, как за его спиной кто-то громко, приветливым голосом сказал.

– Я тоже очень хотел бы, чтобы после смерти меня похоронили именно здесь, на одной из этих вершин!

Гамалиил вздрогнул и резко обернулся. Он был искренне удивлён, что его сокровенные мысли кто-то угадал и затем высказал вслух. Позади себя бывший священник увидел молодого человека, лет двадцати восьми, может чуть больше, приятной наружности, со светлыми и длинными, немного вьющимися волосами, которые, перехваченные вокруг головы кожаным ремешком, как у простого ремесленника, аккуратными прядями ниспадали на самые плечи. Незнакомец добродушно улыбался. Он, конечно, заметил, что встреченный им человек немного напуган.

– Прости, путник, что испугал тебя. Я не колдун и не угадывал твои мысли, просто ты, стоя здесь, размышлял вслух. Вот и донёс слова твои ветер до моих ушей. А места здесь действительно красивые! – и как бы извиняясь за случайно подслушанные чужие мысли, путник протянул Гамалиилу небольшую флягу с виноградным вином, дабы тот утолил жажду.

– Да, в Иудеи такой красоты не увидишь! И виноград на наших камнях не растёт, чтобы сделать из него столь прекрасный напиток, – похвалил Гамалиил молодое вино, с удовольствием сделав несколько больших глотков.

– Так, ты из Иерусалима? – спросил незнакомец.

– Да! А тебе приходилось бывать в Иерусалиме? – поинтересовался бывший священник.

– Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе, – тихим голосом, чуть печально проговорил незнакомец. – Да, мне пришлось как-то побывать в этом городе, да только не пришёлся он мне по душе, как, впрочем, и я ему. Слишком уж много в нём чопорности, высокомерия, гордости и любви к самому себе! Холодный он какой-то, холодный и неприветливый, мрачный, что и вся Иудея.

– Ты смелый человек, отчаянно смелый! За такие слова в Иерусалиме тебя уж точно побили бы камнями под стенами города или на площади перед домом первосвященника. Даже мысли такие есть нарушение Закона! – с удивлением и укоризной взглянув на своего неожиданного спутника, сказал Гамалиил, как бы предупреждая того, что не всегда следует откровенничать с первым встречным на дороге человеком. А незнакомец, казалось, не обратил на этот выразительный взгляд совершенно никакого внимания.

– Я немного знаком, как священники охраняют законы. Мне пришлось однажды столкнуться с некоторыми служителями из Высшего совета, да только Бог миловал, отвёл угрозу, если, как видишь, до сих пор хожу живым и здоровым, – весело и беззаботно продолжал говорить молодой человек бывшему священнику.

Так за разговорами путники быстро дошли до города. На самой его окраине незнакомец попрощался с Гамалиилом и повернул в первый переулок.

«Надо же, я даже не спросил, как его зовут. Мне не мешало бы поинтересоваться, где у них находится синагога», – подумал прибывший из Иерусалима гость. Он огляделся и затем решительно двинулся к центральной площади, где обычно, как это было принято во многих городах, всегда собирались местные жители то ли для торговли, то ли просто пообщаться.

На удивление Гамалиила Назарет оказался довольно многолюдным городом. Он впервые приехал в эти края, и его приятно поразило то, что городские жители были весьма внимательны и приветливы к нему, чужаку. Но особенно гость из Иерусалима восхитился необыкновенной красотой местных девушек и женщин, столкнувшись с ними у источника на центральной городской площади, куда те пришли за водой. Его встретили шутками и смехом, чем вновь удивили Гамалиила, ибо иерусалимские женщины никогда не вели себя столь свободно, независимо и вместе с тем достойно с незнакомыми приезжими людьми. Он подошёл к бассейну с водой и, напившись, спросил у горожанок:

– Не знаете ли часом одного проповедника, родом сказывают из ваших мест, а вот имя я его запамятовал?

– А это, наверное, тебе нужен Иисус, сын обручника Иосифа и пряхи Марии? Так он редко бывает здесь. Всё более по Галилее со своими друзьями ходит. Его надо искать в Капернауме, или в Кане, может в Меджделе, или в Вифсаиде, а может ещё где, – ответила одна из женщин, поднимая кувшин и расплескав воду себе на ноги, отчего весело и задорно рассмеялась. – Отца и мать его найдёшь в доме. Если пойдёшь вот по этому переулку до конца и направо, а там первый дом во втором ряду. Смоква во дворе у них растёт высокая, по середине ствола молнией расщеплённая. Сразу увидишь.

– А ты издалека пришёл?…. В чудеса его поверил, или стать учеником решил? Или заболел чем?… – стали подшучивать и посмеиваться над путником другие женщины, – ученики ему нужны, потому как среди нас он дурачков для своих сказок никак найти не может. Так что поторопись, дедушка!

Гамалиил не стал обращать внимания на сыпавшиеся со всех сторон смешки и колкости, но, покорно поблагодарив, двинулся в указанном направлении. Вскоре он уже входил в калитку нужного дома, который довольно быстро нашёл. Во дворе никого не было. Бывший священник огляделся по сторонам и постучал в дверь. На стук никто не ответил. Тишина. Ни души. Какое-то запустение царило в хижине и вокруг неё. Он хотел уже выйти вон со двора, так как слишком неприветливо смотрелось человеческое жилище, неприветливо и мрачновато, будто не жили в нём люди, но скрип двери заставил его остановиться.

– Кого ищешь, человек? – раздался за спиной Гамалиила трескучий голос. Вопрос же прозвучал столь грубо и недоброжелательно, что бывший священник даже удивился, что здесь мог проживать проповедник, о доброте которого даже в Иудее ходили легенды. Он обернулся и увидел вышедшего из дома древнего старика.

– Здоровья тебе и счастья, – поприветствовал Гамалиил хозяина дома, однако про себя подумал: «Я себя-то считаю стариком, а этот годится мне в дедушки».

Старик ничего не ответил на приветствие. Кряхтя и бормоча себе что-то под нос, он повернулся к путнику спиной, а посему вопрос Гамалиила: «Не ты ли обручник Иосиф, и не твой ли сын Иисус?» – прозвучал уже в закрывавшуюся дверь.

Бывший священник пребывал в полной растерянности, не зная, что же ему предпринять, то ли уйти прочь из сего негостеприимного места, то ли пройти внутрь дома, найти кого-нибудь помоложе и задать свой вопрос ещё раз? Но делать этого не пришлось. Прошло совсем немного времени, и из хижины во двор вышел молодой мужчина. Следом за ним появились ещё две женщины, одна молодая, другая средних лет.

– Так это тебе, странник, нужен наш братец? – с сарказмом, и немного кривляясь, спросила та, что была моложе. – Как же, найдёшь его здесь! Он не часто бывает в родном доме. Мы ему не нужны. Бродит со своими друзьями по округе. Видите ли, он пророчествует. Придумал себе занятие, а на самом деле кормит всех нищих и бродяг, которые его слушают, развесив уши, а родителям и братьям с сёстрами ни драхмы, ни сребреника не даст. С ума сошёл от своей доброты, – распалилась не на шутку молодая женщина, чувствуя за спиной поддержку семьи, и она не ошибалась в своих предположениях.

– Вот именно, – проговорил своим кашляющим голосом старик, выглянув из-за двери и строго поглядывая исподлобья на незваного гостя, – шляется неизвестно где, а ты, милый человек, шёл бы отсюда. Сам-то вон вроде уже седой, а поверил бредням непутёвого моего сына. Ишь, чего удумал? Говорит, что Бог живёт внутри него и каждого из нас! А ещё говорит, что с ним, с Господом, значит, можно общаться, как с человеком. Да за такие слова его надо бы… – заканчивать свою мысль хозяин не стал, а только безнадёжно махнул рукой и, шаркая ногами, побрёл по двору к сараю, около которого стоял верстак. Да и без лишних слов Гамалиил понял, что могут сделать слуги Закона с сыном плотника.

– Уходи, уходи, пока тебя мои сыновья не отвели в синагогу. Там тебе учинят строгий спрос! – с угрозой проворчал старик.

Бывший священник не стал ничего говорить, а только пожал плечами, мол, как будет угодно, развернулся на месте и, не попрощавшись, покинул двор недоброго дома. Он дошёл до перекрёстка и остановился в раздумье, куда идти. Одна дорога вела в Иерусалим, другая в Тивериаду. «Нет, годы мои уже не те, чтобы путешествовать по Галилее. Отправлюсь-ка я лучше домой», – подумал Гамалиил и хотел отправиться в сторону Иудеи, как вдруг к нему сзади подошла черноглазая девочка лет одиннадцати.

– Иисуса ты найдёшь у Марии, жены Алфея Клеопы. Он её племянник, – нисколько не боясь незнакомого человека, быстро сказала она.

– А ты проводишь меня до дома Клеопы? – спросил свою неожиданную помощницу Гамалиил.

– Конечно! Иисус вообще дома редко бывает, но если приезжает, то всегда останавливается у тётки своей, – бойко говорила девчушка, шагая рядом с бывшим священником. По её заверениям Иисус должен был находиться сейчас у родственников, ибо она сама сегодня видела, как утром он пришёл в город и сразу направился к Марии и Алфею.

– Его отец всё время ворчит, что он не работает, не помогает по дому, не плотничает, и вообще они, – тут девочка с опаской кивнула в сторону дома, в котором с Гамалиилом обошлись не очень доброжелательно, – И вообще они называют его бродягой.

Свой короткий рассказ Анна, так звали юную назареянку, закончила почти шёпотом.

– А ты? Ты тоже называешь его бродягой? – также тихо, наклонившись к своей спутнице, спросил Гамалиил.

– Н-е-е-е-т! – протянула Анна и, чуть покрывшись румянцем, доверительно прошептала, – я его люблю! Он добрый, красивый и всегда меня угощает чем-нибудь вкусным.

Так за разговорами бывший священник из Иерусалима и его провожатая дошли до хижины Алфея и Марии.

– Вот! – сказала девочка. Гамалиил подарил Анне мелкую серебряную монетку, и девочка радостная убежала. Сам же священник в растерянности остановился перед лачугой. Но назвать по-другому убогое строение, что он увидел, было невозможно, уж слишком хилым и ветхим выглядело это жилище, похожее на хлев.

Гамалиил вошёл во двор через маленькую калитку и громко спросил:

– Есть кто в доме?

– Заходи, заходи, человек, коли пришёл с добрыми помыслами и открытым сердцем! – послышался голос из-под персикового дерева, в тени которого прямо на земле сидел молодой светловолосый мужчина. Бывший священник сразу узнал своего спутника, с которым он встретился сегодня до полудня и дошёл до самых окрестностей города, где, даже не попрощавшись, расстался.

«По-видимому, это сын хозяина дома, или сам хозяин? Он-то, наверняка, здесь всех знает», – решил про себя Гамалиил, а потому сразу спросил своего утреннего спутника о самом главном:

– Не скажешь ли, добрый человек, как мне найти Иисуса, сына Иосифа, местного плотника?

– А чего его искать? – весело отозвался тот, – я Иисус, которого ты ищешь, сын плотника Иосифа!

– Ты, Иисус? – удивлённо и даже чуть разочарованно переспросил Гамалиил, ибо не ожидал, что проповедник, известность которого дошла до Иерусалима, окажется столь молодым. Нет, он понимал, что сын плотника Иосифа не может быть старым, но чтобы …

– Удивлён? – вновь засмеялся Иисус, – ожидал увидеть глубокого старика? Вернее не такого молодого, как я? Прости, что разочаровал тебя, но видит Бог, молодость – это всего лишь маленький недостаток человека, который со временем проходит! – улыбаясь, добродушно проговорил молодой проповедник. – Садись, отдохни с дороги, выпей вина! Или воды желаешь, родниковой? Фрукты, виноград, бери хлеб и сыр. Угощайся, проголодался, целый день ведь не ел, пока меня искал?

Гамалиил, поблагодарив за приглашение, сел в тени дерева. Только сейчас он почувствовал огромную усталость, ведь столько времени ему пришлось провести в пути, и это в его-то возрасте. Старик присел на разостланную под деревом тростниковую подстилку и с удовольствием вытянул уставшие ноги. Закрыв глаза, он ненадолго погрузился во внезапно сошедшую на него и оттого приятную негу. Утренний его спутник, увидев, что гость задремал, хотел уже уйти. Он поднялся и осторожно, на цыпочках, дабы не разбудить своего гостя, направился в сторону дома, но голос Гамалиила остановил его. Бывший священник не мог позволить себе спать, когда, наконец, нашёл того человека, к которому шёл, проделав столь длинный путь из Иудеи в Галилею.

– Смелый ты человек, Иисус, коли устроил такой большой переполох в Иерусалиме, выгнав из храма всех торговцев! Первосвященник Каиафа после того визита до сих пор прийти в себя не может. Он не простит тебе этого проступка. Ведь ты лишил его большой выгоды! Хотя я всегда считал галилеян отчаянными людьми, но чтобы такое совершить?… – покачивая головой то ли в знак одобрения, то ли, напротив, осуждая поступок проповедника, проговорил Гамалиил. После чего он взял с земли глиняную кружку и с большим наслаждением маленькими глотками стал пить молодое вино, заедая его кусочками свежего солоноватого козьего сыра. Иисус ничего не ответил. Он ждал, когда гость утолит свой голод.

Разговор их, начавшийся, когда солнце еще только собиралось клониться к горизонту, продолжился до глубокой ночи, захватив даже часть рассвета. Они говорили долго, азартно споря и сильно горячась, весело смеясь и хмуро слушая один другого, однако, не ругаясь и не тая взаимную обиду. Гамалиил был восхищён тонким умом своего собеседника, его сообразительностью, глубоким знанием Писания и Закона, пониманием человеческих чувств, убеждённостью в своей правде, смелостью, твёрдостью его и нежеланием даже немного отступить от своих идеалов и принципов.

– Ты, Иисус, говоришь как настоящий пророк, а не простой проповедник! – неожиданно похвалил своего собеседника Гамалиил. В глубине души он был вынужден признаться, что молодой галилеянин не только удивил, но и заставил уважать себя своим поведением, покорил бывшего священника, человека старого и умудрёного житейским опытом.

– Но дело-то в том, – немного подумав, продолжил свою мысль хранитель моей библиотеки, – что своими словами и делами ты решил превзойти самого Господа. Твои притязания опасны для самого тебя, так как в них ты покушаешься на законы Моисея, а таких поступков Синедрион не прощает. Это говорю тебе я, бывший священник и член Высшего совета. Я понимаю, что ты будешь отстаивать свою истину, бороться за неё, но первосвященники ни прошлые, ни нынешние, не позволят донести твою, Иисусову, правду до людей. Для чего ты хочешь порушить старую нашу веру? Закон иудейский не идеален, я согласен, но мы живём по нему сотни лет, и Закон, какой бы он ни был, это всё-таки Закон. Может, поэтому Бог милостив к нам? Если ты порушишь старую веру, то, что же тогда придёт вместо неё? Хаос и анархия? В таком случае людьми овладеют самые низменные чувства, они забудут о добре и станут безнравственными, алчными и богопротивными. Мы же, иудеи, призваны быть примером язычникам, ибо мы избраны самим Господом, управлять другими народами.

– В тебе, Гамалиил, сейчас говорит истинный иудейский священник. Позволь тогда спросить: почему потомки Евера вдруг решили, что Бог должен покровительствовать только еврейскому народу? Ведь Авраам праотец не только двенадцати колен Израилевых, и Бог, как известно, создал Человека, но не иудея! Разве язычники Галилеи, Самарии, Переи, Греции или Египта родились под другим небом, разве их согревает другое солнце, разве их земля орошается другими дождями? Они люди, Гамалиил, лю-ди, причём такие же, как и мы с тобой, поэтому они тоже имеют право на Божью Справедливость и Милосердие. Ведь не их вина, что они не родились иудеями. Моя истина – это один закон Милости для всех! В этом вижу я своё предназначение и смысл жизни! А Иудея почему-то считает только себя единственной обладательницей божественных обетов, рассчитанных, по мнению её священников, на беспредельное будущее. Это несправедливо! К тому же, Бог иудеев слишком жесток по отношению к людям. Что же это за Закон такой, когда за малейшее его нарушение грозит жестокое наказание или даже смерть. Господь не может и не должен быть тираном и деспотом, ибо всё создано Им, а коли так, то и все люди, живущие на Земле, дети Его, а посему относиться Он к ним должен как отец к чадам своим, но не как господин к рабам. Человек, рождённый по Божьему велению и благословению, обязан быть свободным, дабы самому сделать выбор, к чему приложить жизнь свою и как послужить ближнему.

– Но у тебя слишком мало учеников и последователей, чтобы решить столь грандиозную задачу. Тебя просто уничтожат, Иисус! Поверь, друг мой! Мне доводилось много раз наблюдать, как людей за более безобидные проступки по приказу жрецов побивали камнями. Ведь против тебя будут все: и священники, и общество, и деньги, и людская алчность, наконец, против тебя выступит римская империя со всей её силой и мощью. Ты не сможешь противостоять их напору! Просто не сумеешь, Иисус, развернуть историю, слишком уж тяжелы колёса её повозки, – восхищаясь про себя, одновременно удивляясь и жалея своего собеседника, говорил Гамалиил, – я стар и много видел на этом свете. Иисус, ты не сможешь ничего изменить, ибо колесо истории раздавит тебя…

– Жуткую картину быть раздавленным предрёк ты, Гамалиил! А если всё-таки попытаться? Может, мне всё-таки удастся зацепиться за него, это самое колесо истории, а…? Великие дела всегда совершаются меньшинством. Это уже потом, когда пройдут годы, про нас скажут, что мы были героями и составляли славу Иудеи, а сегодня я и мои сторонники будем подвергнуты гонениям. Но мы готовы к этому. Нет пророка в своём отечестве, а тех, которые появляются, народ предаёт смерти с криками: «Распни его!!!»

– Вот только потому, что ты, Иисус, и твои ученики часть иудейского народа, вас этот самый народ предаст, осудит на смерть, побив камнями под стенами Иерусалима, дабы другим не повадно было бросать вызов законам Моисея. Ты обрекаешь себя и своих учеников на изгнание, ибо вас будут считать вольнодумцами и богохульниками, дабы прокричать вам вослед: «Смерть безбожникам!» Вас уравняют с разбойниками и ворами, бандитами и насильниками, чтобы убить как обычных преступников, но не борцов за новую веру.

– Меня не пугает смерть, так как в ней вижу свою победу. Но суть не в моей судьбе, я выбрал её сам. Не о том сейчас мысли мои. Я уверен, что люди заслужили другой участи. Счастье, справедливость и братство должны стать уделом человека, но не закон Бога-деспота. Бог-Человек – вот истинный мой Бог, и Он вознесёт людскую бедность в ранг святости, а богатство будет Им проклято, как источник всеобщего зла и всех земных пороков. Старый Закон несправедлив! Но если это так, то для чего тогда он нужен людям? Ведь даже сами священники не соблюдают данный ими обет, торгуя в храме мясом жертвенных животных, меняя деньги. И делается сие в доме, где должно творить молитву? Они погрязли в праздности и развлечениях, похоти и разврате, безнравственность стала нормой их сегодняшней жизни, а эгоизм мерилом человеческой морали. Мы обречены на победу, ведь у нас ничего нет: ни серебра, ни злата. Мы не связаны имуществом. Мы нищи, но наше богатство – вера в справедливость. Нам нечего терять, а посему мы и сильны духом своим. Пройдут годы, возможно, века, но люди обязательно вспомнят меня и пойдут за мной. Об одном я жалею, Гамалиил, что не могу заглянуть в будущее! Интересно было узнать, как там сложится жизнь? – Иисус говорил так яростно и убеждённо, словно только что вернулся из того самого прекрасного будущего, о котором рассказывал, и уже увидел, как счастливо живут в нём люди.

– А кто же будет следить за исполнением твоего закона, Иисус? Ведь ты презираешь не только все наши традиции, но и обряды, отвергаешь священнослужителей и жрецов? – пребывая в полном недоумении от услышанного, спросил Гамалиил своего собеседника.

– Кто видит в вере лишь обряд и послушание, тот создаёт культ священнослужителя. Мне же не нужно поклонение и никакая другая вера не нужна, кроме той, что будет соблюдать мои заповеди, а они просты в понимании и выполнении. Первая же из них: «Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею». Да только второй заповеди придерживаться сложнее, ибо гласит она: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». На них должен основываться и Закон, и пророки, – уверенно говорил молодой проповедник, а бывший священник молча слушал его. Он молчал, ибо нечего ему было возразить против сказанных слов, ну откуда хранитель моей библиотеки мог знать, что всё слышанное им здесь и сейчас станет некоторое время спустя истиной в последней инстанции.

– Значит, ты хочешь создать новое царство и стать в нём царём? – вдруг задал весьма неожиданный вопрос Гамалиил.

– Да! Да! Да! Я хочу создать совершенно новое царство, только без царей и вельмож, без священников и жрецов, без богатых и бедных, царство, основными принципами которого стали бы не только свобода, равенство и братство, но справедливость и милосердие для всех населяющих его людей. Общность имущества станет главным нашим законом, дабы не было богатых, но и бедных, так как правилом поведения каждого станет девиз: кто не хочет трудиться, тот и не ест. Посмотри вокруг, священник! Много ли ты видел мудрецов, постигших смысл бытия, которые были бы при этом счастливы? Здоровый человек ещё может утешить и обнадёжить больного, но какими словами богатый убедит бедняка в том, что земные блага не имеют никакой ценности? А посему наша правда победит!

– Но добровольно никто не откажется от своего имущества, Иисус! Что тогда делать? Отбирать силой? Но когда бедные насытятся чужим богатством, не забудут ли они, что сами когда-то были бедняками? – спросил тихо, как бы размышляя вслух, бывший священник.

– Трудно, очень трудно убедить человека отказаться от золота, слишком уж сильно сей металл жжёт человеческое сердце, изъедает душу его и дурманит голову. Только мы должны стремиться к высокой цели, но не жить низменными и порочными желаниями. Людей порочных ещё можно излечить, когда они примут покаяние, но тех, через которых порок приходит, жалеть нельзя и с ними мы будем расправляться очень жестоко – жернова на шею и в море…

Разговор был длинным. Время бежало быстро. Заканчивалась ночь. Уже солнце начинало играть в рассвет, предвещая наступление утра. Бывший священник даже не помнил, как его сморил сон, и когда он уснул.

Разбудил Гамалиила незнакомый ему человек, которого вчера здесь не было. Он осторожно дотронулся до плеча спавшего старика и тихо сказал:

– Уже утро! Нам пора уходить в Капернаум. Иисус хочет с тобой попрощаться. – Гамалиил тут же проснулся, встал и с интересом посмотрел на незнакомца.

– А ты кто? Вчера я тебя не видел.

– Моё имя Иуда. Я из Кериота, что в Иудее. Земляк Иисуса, – ответил тот.

– Кериот? Кериот? Кажется, этот город очень далеко от Иерусалима. А, разве Иисус из Иудеи? Я думал он родом из Назарета, – удивлённо спросил Гамалиил.

– Нет, родился он в Вифлиеме!

– Надо же? А я полагал, что твой учитель отсюда? – сказал бывший священник, но про себя подумал: «Ошиблись, стало быть, соглядатаи прокуратора».

– Ты, Иуда, грамоту разумеешь? – неизвестно почему вдруг спросил Гамалиил своего собеседника, не отрывая взгляда от его трёхпалой руки. Он вдруг вспомнил, что некоторые донесения, которые давал ему читать прокуратор, были написаны довольно кривым почерком. Когда Гамалиил читал именно эти сообщения, то всегда думал, что их должно, быть, писал калека, коему трудно и неудобно было держать в руках писчую палочку.

– Кто тебя так изуродовал?

– Да так! – как бы нехотя ответил Иуда, – память о встрече с римским прокуратором. За участие в мятеже пострадал, еле живым остался, чудом уцелел, можно сказать. А грамоту я знаю хорошо, даже в юности переписчиком в синагоге служил, – говорил ученик проповедника, с трудом уняв дрожь в руках. Не понравился ему этот любопытный и дотошный старик со своими вопросами. «Может, пронюхал чего? Ведь в Иерусалиме живёт и, судя по одежде, не в бедноте там пребывает», – лихорадочно думал Иуда, настороженно поглядывая на бывшего священника.

– Значит, ты лично видел прокуратора? – вновь спросил Гамалиил.

– Как тебя сейчас! – коротко ответил Иуда.

– А что руки-то задрожали у тебя, испугался чего? – машинально поинтересовался Гамалиил.

– Испугаешься, когда вспомнишь прокуратора, – ответил Иуда, внимательно посмотрев на гостя, дабы понять, удовлетворился ли тот его ответом. Но Гамалиил, кажется, ничего не заподозрил, потому как не стал более расспрашивать уроженца Кериота, при каких обстоятельствах тот встретился с прокуратором, хотя Иуда успел уже придумать, что рассказать бывшему священнику, дабы не вызвать у того никаких подозрений. Ученик лил воду для омовения на руки Гамалиила, когда тот вдруг посмотрел на Иуду и доверительно ему сказал.

– Да, если вдруг забуду предупредить Иисуса, то ты, Иуда напомни своему учителю! В его окружении есть человек один, тайный соглядатай! Думаю, очень близок к Иисусу. Сам читал те доносы. Кстати, а ты каким ремеслом владеешь? – вопрос для Иуды прозвучал неожиданно, а потому он не нашёлся сразу, что ответить. Ученик как-то замаялся, лихорадочно соображая, для чего старику знать о его ремесле. Правда, на сердце отчего-то было неспокойно, тревожно и весьма смятенно.

– Да, я всем понемногу занимаюсь, когда надо, – замямлил Иуда, шестым чувством понимая, что ни в коем случае нельзя говорить правду. На его счастье Гамалиил не стал дожидаться ответа.

– Гончара случайно среди вас нет?

– Гончара-а-а-а? – протянул Искариот и неожиданно. От этой догадки у него вдруг перехватило дыхание, и он замер, боясь пошевелиться.

– Видишь ли, Иуда, каждый шаг вашего учителя известен прокуратору! Так вот, тайный этот соглядатай подписывает все свои доносы именем «Гончар». Поэтому я и спросил, нет ли среди вас гончаров? Ну, ты, поди, человек надёжный? Земляк Иисуса, да ещё казначей, как я вижу. Доверяет тебе Иисус! Ты уж не бросай его, если что, – сказав эти слова, Гамалиил продолжил умываться, а потому и не обратил внимания на мертвенную бледность Иуды, стоявшего за его спиной и чуть не выронившего из рук своих кувшин с водой на землю. Не увидел всего этого бывший священник, ибо занят был утренним туалетом. К тому же, Гамалиил, слушая рассказ Иуды, подумал: «Надёжный, наверно, этот парень! Ну, не мог же ведь Пилат оставить своего осведомителя без пальцев на правой руке, дабы тому было неудобно сочинять доносы?»

– А где же сам Иисус? – вновь после некоторой паузы спросил Гамалиил, успев позавтракать несколькими финиками, куском зачерствевшей лепёшки, запив их хорошим глотком виноградного вина.

– К родителям пошёл, – ответил Иуда.

– Ну, так и мы давай пойдём навстречу ему, чего здесь время терять попусту, мне ведь тоже пора в дорогу собираться, – предложил Гамалиил и вышел на улицу со двора, в котором провёл памятную для себя ночь за интересной беседой. Они ещё только подходили к дому плотника Иосифа, как услышали громкие крики и грязную брань.

– Вы посмотрите, люди! – вопили одновременно несколько человек во дворе обручника, перебивая один другого, – какой богатей нашёлся. Он, оказывается, два дня тому назад в Кане на целую свадьбу вина накупил, деньги молодым в подарок дал, а семье родной ни одного сикля не удосужился оставить! Ему долг пришли возвратить, а он им: «Отдайте деньги нищим!» Совсем с ума спятил! Будто у него семьи нет! Да гнать его надо из дома вообще, чтобы ноги здесь больше не было! Через свою нищету весь мир хочет накормить, безумец! Лучше бы о родных больше думал, бездельник!

Иисус молча вышел со двора родного дома и, ни на кого не глядя, пошёл прочь. Он сделал несколько шагов, но затем резко остановился и пошёл обратно.

– Дай им из наших общинных денег несколько монет серебром! – подойдя к Иуде, тихо, но твёрдо сказал он. Иисус чуть постоял, раздумывая о чём-то своём, потом повернулся к Гамалиилу, который находился там же, чуть поодаль от калитки, и, улыбнувшись, прошептал, дабы никто не смог бы его услышать: – Прощай друг! При случае помоги моему делу, если когда-нибудь искренне согласишься с моей правдой и примешь её!

После этих слов молодой проповедник резко повернулся и зашагал по дороге, ведущей из Назарета на север Галилеи. Вслед ему ещё долго летели проклятия его родных и близких, но Иисус их не слышал. Он в тот миг, удаляясь от города, в который уже никогда больше не вернётся, думал совершенно о другом. С этого самого дня молодой проповедник навсегда покинул родной город и никогда больше не возвращался в отчий дом. Да и зачем, если самых близких ему людей он так и не нашёл поддержки и понимания.

Иуда, тем временем быстро отсчитав деньги и кивнув на прощанье иерусалимскому гостю, бросился бегом догонять своего учителя. Гамалиил проводил их взглядом до самого поворота и, когда они оба скрылись из виду, подошёл к пересчитывавшим деньги родственникам проповедника и строго сказал:

– Глупцы! Может быть, вы только оттого и останетесь навсегда в человеческой памяти, что вашим сыном и братом был Иисус из Назарета.

С той их первой и последней встречи прошло уже несколько лет, а бывший священник постоянно вспоминал о ней. Гамалиилу не представляло особого труда внимательно следить за деятельностью проповедника из Галилеи, ибо пользовался моим полным доверием, как хранитель библиотеки. К тому же он очень хорошо разбирался в тонкостях религиозных традиций иудеев, а посему все доносы тайных соглядатаев, где говорилось об Иисусе, проповеднике из Капернаума, обязательно передавались Гамалиилу, которого я отчасти считал и своим советником.

Бывший священник прекрасно понимал, что рано или поздно, Галилеянин обязательно будет схвачен храмовой стражей по приказу первосвященника, дабы предстать за свои крамольные слова и дела перед судом Синедриона. Гамалиил также понимал, что Иисус просто обречён на смерть, он должен был обязательно умереть, в противном случае все его идеи и принципы оказались бы в очередной раз обычными пустыми призывами неудачника и самозванца. Мой советник за свою долгую жизнь слышал о многих проповедниках, с некоторыми был даже лично знаком. Большинство из них дожили до глубокой старости и умерли в тихой и спокойной обстановке своей семьи, так и не сумев зажечь в сердцах людей огонь борьбы, а потому и забытые. Не суждено им было стать при жизни легендой, так как они слишком сильно любили хорошо жить и бытие ставили превыше всего. С Иисусом же всё было по-другому. Он не боялся борьбы, не бежал от своих противников, смело вступал в спор с законниками и власть предержащих, а потому и стал кумиром толпы нищих и бродяг. Его любили и обожали, его встречали и провожали словно царя. Почему? Ответить на такой вопрос было нетрудно. Если бы, скажем, об этом спросили Гамалиила, то он сказал бы: «Иисус добр, щедр, жизнерадостен, весел, настойчив, остроумен, честен, правдив и смел. А эти человеческие качества очень нравятся людям. Он бывает иногда суров, порой даже жесток, но всегда, всегда милосерден».

Бывший священник видел, что молодой проповедник со временем сам подневольно попал под принуждение толпы, когда люди простое его врачевание воспринимали как чудо, требуя повторения и веря в божественность человека, их производящего.

«Он сам себя загнал просто в безвыходное положение, – раздумывал Гамалиил, – отчаянное даже положение, я бы сказал! Он стал для толпы предвестником великих событий, тем самым, положив свою жизнь на чашу весов, ведь в любой момент, если он будет медлить проявить себя просто как Бог, а именно это хотят от него люди, то дело его погибнет, рухнет, рассыплется как песчаный замок. И для этого будет достаточно даже самого лёгкого порыва ветра или непродолжительного дождя…»

***

– Ты заснул, старик? – окликнул я Гамалиила. Пауза слишком затянулась, и мне даже показалось, что хранитель библиотеки задремал, ибо мой вопрос остался без ответа.

– Нет, прокуратор! Я не заснул, так, задумался немного.

– Так что ты думаешь о проповеднике? Как мне поступить с ним? Считаешь ли его призывы бунтом?

– Могу сказать одно: он представляет смертельную угрозу иудейским священникам. Они свято верят в то, что иудеи – народ, избранный самим Богом, дабы через них управлять всеми другими народами.

– А ты? Разве ты не иудей? Тогда почему отделяешь себя от них? – задал я вполне логичный вопрос.

– Я иудей, – спокойно ответил собеседник, словно знал, что мой вопрос будет именно об этом, – но не придерживаюсь общепризнанных законов, поэтому и не священник, хотя раньше им был. Почему же меня тогда не побили камнями? Отвечу. Всё очень просто, игемон! Я никогда и нигде открыто не высказывал свои взгляды, то есть держал, как все острожные люди, язык за зубами, вот поэтому и дожил до глубокой старости. А Назорей совсем другой человек. Он смелый, отчаянный, дерзкий и добрый. Он хочет разорвать право иудеев на их богоизбранность. В этом как раз и видят для себя главную опасность первосвященники и все те, кто почитает иудейскую веру. Ну, а Каиафа к тому же боится потерять часть своих доходов, ведь он получает прибыль с продажи жертвенных животных и обмена денег. Да, ты и сам знаешь, откуда и как он черпает свои богатства.

– Но первосвященник мне жаловался только на то, что этот нищий провозгласил себя Богом.

– Это всё выдумки Каиафы, прокуратор! Назорей никогда не выражал такой кощунственной идеи. Он просто верит, что находится в непосредственном общении с Богом, разговаривает с ним, а потому и называет себя сыном Его, считая, что Бог пребывает в самом человеке, в его сердце. Всё очень просто. Назорей полагает, что мы, люди, все являемся любимыми детьми божьими.

– Стало быть, он желает поделиться с нами вашим богом? Для чего? Нам и со своими богами живётся весьма неплохо!

– Ты рассуждаешь сегодняшним днём, прокуратор, а Иисус мыслит будущим. Язычество не способно дать никакой великой, нравственной идеи человеку. Знаешь почему? Только по той причине, что слишком уж много у вас богов, а кто главный из них, кто провозгласит для людей одну общую цель не понятно. В Риме любой человек, ставший императором, тут же провозглашается богом. А если их сменится за десять лет несколько, какой общей идее будет следовать империя? Ведь идея должна быть одной и вечной! Слово и проповеди этого оборванца из Галилеи как раз и учат людей, как достичь высшего человеческого счастья и нравственного совершенства, дабы после смерти, превратившись в тлен, не пропасть в бездне безвременья. Ваша империя, Понтий, рано или поздно рухнет. «С чего я это взял?» – спросишь ты меня, отвечу: потому, что любое государство, выбравшее себе дорогу, где жизнь представляется только в том, чтобы есть, пить и спать по приказу, веселиться и жить по своему рангу и положению под наблюдением начальства, рано или поздно забредёт в тупик. Каждый человек всегда должен иметь перед собой выбор. Он никогда не согласиться жить в затхлой атмосфере глубокого подземелья, он устанет дышать смрадным воздухом этого гнилого погреба, ибо человеку всегда нужен тесный круг его единомышленников и соратников, ему нужно братство людей, где все живут, дышат и умирают вместе, как одна семья. Человек хочет и должен соболезновать горю близких, но, зная, что в случае его личной беды они сопереживали бы горю его, дабы всем вместе радоваться чужому счастью. Римское государство, прокуратор, весьма жестоко и сурово. Ваш закон зачерствел, порядок ваш закостенел, а потому и застыло духовное развитие империи. К тому же империя ваша слишком обширна, чтобы стать отечеством для людей, населяющих её и имеющих своих богов, которые отличных от римских. И будущая трагедия Рима заключается как раз в том, что ваши правители не способны ничего дать, что можно было бы любить всем, императоры не в состоянии заставить бить родник живой народной веры, так как все ваши многочисленные боги под стать им.

– А иудейское государство разве не жестокое, а… – парировал я обвинения в адрес моего государства, ибо присягал ему на верность, но не успел даже начать говорить, как Гамалиил, не церемонясь, перебил меня.

– Да, да, да! Согласен со всем, что ты скажешь, Понтий! – проговорил мой собеседник, – наше общество во сто крат кровожаднее, беспощаднее, хитрее и лицемернее, нежели ваше. Вот поэтому и появился Назорей именно в Палестине, а не в Риме, чтобы начать совершать своё благое дело здесь. Вполне закономерно! Что толку, что вы имеете сотни богов, и побеждённые Римом народы имеют столько же? Что объединяет вас? Сила оружия? Но силы не достаточно, чтобы удержать обширные территории и народы в повиновении, ибо Рим не является родиной для большинства из них. В империи, говорящей на разных языках и имеющей разные традиции и обычаи должна быть одна идея, способная объединить всех в единое целое. Этой идеей может быть только единобожие, прокуратор! Вот поэтому и желают смерти члены Высшего совета и Синедрион проповеднику из Каперанума, ибо он покусился на монопольное право иудеев быть единственным народом у Бога. Они, глупцы, даже не понимают, что Иудея – часть вашей империи, а потому мы рухнем вместе с вами. Спасти римское государство, удержать его в прежних границах можно лишь только на основе одной веры и единого Бога. Иудеи не верят в воскресение из мёртвых, не верят и в загробную жизнь. Наш Синедрион и первосвященники, бывшие и нынешние, вполне довольствуются своим сегодняшним положением под покровительством Рима. Они материалистичны в своих земных удовольствиях. Им нет никакой необходимости принимать новые идеи потому, как их удовлетворяет тот Бог, которому они покланяются. К тому же Иисус отвергает одну из заповедей писания: право субботы. А у нас такое равносильно преступлению. В этом видят для себя главную опасность первосвященник и прочие члены Синедриона. Для Рима же Назорей опасен в другом. Иисус – предводитель бедных и рабов. Ты посмотри, Понтий, как за ним ходят нищие, сирые и убогие. Он – их царь, к тому же он – противник любой власти. Его идеи – свобода, справедливость, равенство, милосердие и братство – когда-нибудь перевернут весь мир. Разве это не является угрозой для богатых и тонущих в роскоши римских патрициев? А для тебя лично, Пилат? Ты готов раздать свои богатства и жить наравне с бывшим своим рабом? А если…

– Погоди, погоди, Гамалиил! То ты говоришь, что он хочет подарить вашего бога людям и принести всем на земле счастье, то утверждаешь, что его слова представляют угрозу. Так ты предлагаешь его…

– Я ничего не предлагаю. Я просто размышляю, Понтий! Не моё дело давать советы тебе, римскому прокуратору, но будет лучше его казнить. Этим ты решишь два вопроса. Во-первых, получишь лояльность со стороны иудейского духовенства, ведь твои отношения с членами Высшего совета, Синедрионом и особенно с первосвященником весьма плохи, а, во-вторых, уберёшь ненужный тебе источник постоянной опасности восстания нищих и рабов.

– Так он, что же, готовит восстание рабом? Я как-то не усмотрел в его проповедях призывов к мятежу! Или это мои соглядатаи скрыли от меня столь важные сведения? – усмехнувшись, спросил я своего собеседника, ибо был крайне удивлён его нынешней позицией. Сейчас он всячески старался уговорить меня лишить жизни странствующего проповедника по имени Иисус, которого недавно, буквально пару дней назад, неистово защищал от нападок местного духовенства. Гамалиил, правда, ещё не сказал мне открыто: «Казни его!», – но я внутренне чувствовал, как он подводит свой разговор именно к этому.

– Твой сарказм понятен, – будучи человеком умным и мудрым бывший священник прекрасно понял, что я догадался о его намерениях, – проповедник, действительно, не выступает против власти Рима, ибо прекрасно понимает бесполезность мятежа. Ведь подавлять бунт ты будешь ох как жестоко, а он не желает, чтобы новая вера возникла бы на крови и смерти людей. Себя же Иисус готов принести в жертву, а потому он стремится осуществить переворот в сознании человека, дабы все: и нищие, и богатые – добровольно согласились бы жить в едином обществе, где царили бы братство, справедливость, милосердие. Однако, к сожалению, всегда могут найтись люди: всякие там горлопаны, проходимцы, мерзавцы, негодяи, которые его заповеди попытаются использовать как призыв к бунту. Но пройдёт ещё немного времени, и он вскоре будет всем мешать, и тебе в том числе. Дай согласие на казнь, Пилат!

– Это в тебе говорит бывший иудейский священник?

– Нет, игемон! Это говорит во мне реалист!

– Раньше ты говорил по-другому, старик! Что случилось, Гамалиил? Он тебя чем-то обидел, задел твою иудейскую гордость?

– Нет, Понтий, здесь говорит не обида, а здравый смысл, хотя выбор за тобой. Подумай, прежде чем что-то решить в отношении этого пришельца из Галилеи.

– Ладно, Гамалиил! Ступай! Хочу подумать в одиночестве! – недовольно бросил я вослед бывшему священнику, ибо радоваться мне было нечему. Разговор с Гамалиилом ещё больше запутал меня в хитрых сплетениях интриг местных жрецов, явно искавших выгоду для себя, но вот что это за выгода такая и к чему они стремились, добиваясь моего согласия на казнь проповедника, мне было не совсем понятно.

Хранитель библиотеки ушёл. Я остался один. «Занятно, весьма занятно! Со стариком явно что-то произошло. Раньше он был более благосклонен к Назорею», – назойливо вертелась в голове мысль, которая явилась причиной моего безудержного любопытства, желания обязательно узнать, почему вдруг изменилось мнение Гамалиила в отношении проповедника, которого он ещё недавно хвалил и защищал в спорах со мной. Я сидел в кресле, раздумывая над этим, не зная, что сейчас, спускаясь вниз по лестнице, бывший священник еле слышно себе под нос горестно прошептал: «Иисус! Ты просил меня помочь тебе, что ж, я помог…. Прости, но ничего другого придумать для спасения твоего дела мне не удалось! …»

***

Я находился на втором этаже, когда услышал, как кто-то поднимается по лестнице. Этим человеком мог быть только мой помощник, Савл, ибо я приказал ему обязательно доложить после того, как его люди проследят за Искариотом. Мне было важно знать, что же предпримет этой ночью главный жрец Иерусалима, так как не сомневался, что мой осведомитель пошёл именно к нему.

Савл был прекрасным помощником. Он мне нравился, так как был исполнительным, честным и храбрым человеком. Знакомство наше произошло в Риме почти семь лет назад. Я тогда вместе с женой присутствовал на скачках. Вопрос о моём назначении в Иудею практически был решён, и через пару недель мне надлежало отправиться в совершенно незнакомую для меня страну. Правда, кое-кто из моих друзей, побывавших в Палестине, рассказывал что-то о местных племенах и прочее, но сведения те были довольно отрывочны, неполны и эпизодичны. Естественно, я искал человека, который смог бы не только поехать со мной в Иудею, но и стать моим помощником, советником и, возможно, другом.

Савла привёл на скачки Марк, один из моих давних знакомых. Вот именно он и представил мне моего будущего помощника, которому суждено было занять достойное место не только в свите римского прокуратора, но и… Правда, не стоит спешить, всему своё время, и я обязательно расскажу немного позже, кем стал годы спустя гражданин Рима по имени Савл.

Итак, в ложу ко мне зашёл Марк и сказал: «Командир, вот человек, которого ты искал. Его зовут Савл. Он иудей и римский гражданин. Прекрасно знает обычаи и традиции тех, кем ты будешь управлять». Я с большим сомнением взглянул на стоявшего рядом с Марком молодого человека. Первое моё впечатление от того, кого я собирался сделать своим помощником, было не очень благоприятным, ибо внешне он смотрелся довольно невзрачно. Будучи невысокого роста и чуть толстоватым, Савл выглядел не эффектно. Я тогда ещё подумал: «Как же он сможет переносить тяготы воинских походов? Да, и вообще может ли он ездить верхом?» Правда, как оказалось, первое мое впечатление было ошибочным, но продолжу всё по порядку. На бледном лице иудея, и это мне сразу запомнилось, под густыми чёрными, почти сросшимися бровями, выделялись тёмные проницательные глаза, которыми, казалось, он видел человека насквозь. Назвать Савла красивым у меня не повернулся бы язык, но, как ни покажется странным, он очень сильно нравился женщинам, может быть оттого, что нос с горбинкой придавал его лицу какое-то изящество и привлекательность. Не знаю, почему женщины выделяли Савла из всех, но факт остаётся фактом – его весьма сильно любили представительницы слабого пола.

– Ты, Савл, сам желаешь поехать со мной, или тебя влечёт зов крови и предков? – спросил я, глядя ему прямо в глаза. Иудей не отвёл взгляда в сторону, что мне понравилось, а спокойно чуть хрипловатым голосом ответил:

– Я долго прожил в Италии, бывал в Греции, в Египте, мои многочисленные родственники живут в Палестине, думаю, что смогу быть тебе полезен.

– Не слишком ли ты молод, иудей? Тебе, наверное, лет двадцать, не более?

– Так ведь и ты, Понтий, далеко не старик! Но, насколько мне известно, в двадцать восемь лет ты командовал легионом у будущего императора Тиверия.

– Хорошо! Приходи завтра до полудня. Марк тебя проводит, – закончил я беседу.

– Зачем? Я знаю, где живёт прокуратор Иудеи, которому мне предстоит служить! – спокойно сказал Савл таким тоном, будто я уже согласился взять его своим помощником. На том мы и расстались. Мне определённо начинал нравиться этот молодой иудей своей смелостью и свободой в общении.

В назначенное время Савл вошёл в мои покои. Я поднялся из кресла и, поприветствовав гостя, предложил ему бокал вина, от которого тот не отказался. Мы молча прошли в сад, где под сенью цветущих персиков сели за стол, на котором стояли всякие яства. Вчера мне удалось довольно подробно рассмотреть моего нынешнего гостя, поэтому сегодня я только обратил внимание на то, что он немного сутулился при ходьбе. Поудобнее устроившись в кресле напротив, Савл приготовился к долгому разговору со мной.

– Ну, рассказывай! – коротко бросил я своему гостю и молча стал смотреть на него. Тот не стал долго собираться с мыслями, а сразу начал, словно давно готовился к разговору со мной:

– Родился я в Тарсе. Родители мои из города Гитала, что в Галилеи. Они из колена Вениамина. От роду мне двадцать один год. Конечно, ты можешь удивиться, как это мне такому молодому удалось побывать в чужих странах, но ещё более удивишься, когда узнаешь, что латинский, греческий и арамейский языки для меня одинаково родными. Родители дали мне хорошее образование. Кстати, мой дед был гражданином Рима. Он воевал в легионах Гнея Помпея. Основная моя профессия ткач. У нас есть такая привычка давать своим детям ремесло, которое могло бы им помочь в будущем, мало ли что может произойти в жизни. Обычаи, традиции и обряды иудеев мне знакомы с детства, поэтому смогу стать достойным твоим помощником, советником и хорошим воином. Первое впечатление порой бывает весьма обманчивым. Ты не смотри, игемон, что я невысок ростом и молод, зато у меня холодный ум, колоссальная выносливость и феноменальная сила, – сказав последнюю фразу, Савл встал, и подошёл к массивной садовой калитке. Я с интересом наблюдал за его действиями. Он тем временем взялся руками за железные прутья толщиной в два человеческих пальца и без особых усилий разогнул их в разные стороны, проделав проход довольно внушительных размеров. Не удивиться было просто невозможно, ибо раньше такого фокуса мне видеть не приходилось.

– Хорошо-о-о! – невольно вырвался у меня крик восхищения, но, тут же спохватившись, я постарался скрыть своё удивление и одновременно восторг.

– Ну, а что ты можешь сказать о своих соплеменниках? Что они за люди?

– Вопрос не простой, ибо об иудеях в двух словах рассказать сложно, но, однако, попытаюсь сделать это. Скажу сразу: иудей – это или богач, или нищий. Еврей не может иметь средний достаток и жить в нём, ибо считает такое положение для себя оскорбительным. По своему характеру иудеи люди замкнутые, злопамятные, необщительные и закрытые. Между собой, особенно внутри своего рода, они живут мирно. Но любовь к ябедничеству и мелочность делает их неуживчивыми и неудобными соседями, они с трудом уживаются с иноверцами, и потому постоянные скандалы и склоки являются частью их жизни. В споре же с чужаками иудей ведёт себя весьма высокомерно, стараясь унизить их или оскорбить, полагая свои доводы убедительными и единственно верными. У моих соплеменников есть одна отвратительная привычки – они считают для себя не только достойным, но за честь смошенничать и обмануть чужестранца. Расчётливость в торговых делах, которой обладают евреи, позволяет им извлечь выгоду там, где другим это сделать не под силу. Религиозность иудеев доведена до абсурдного соблюдения ими Закона, за нарушение которого предусмотрено побитие камнями, казнь жестокая и мучительная…

– Характеристика, что ты, Савл, дал будущим моим поданным, однако, не очень лестная! За что же ты так не любишь своих соплеменников?…

Воспоминания мои прервал вошедший в кабинет помощник. Увидев меня сидящим в кресле, он подумал, что я сплю, а потому остановился в нерешительности, не зная, будить меня или нет.

– Что там, Савл? – спросил я центуриона.

– Игемон! Стража первосвященника схватила проповедника в Гефсиманском саду и препроводила его в дом Каиафы. Какие будут распоряжения? Может быть, забрать Назорея и поместить его в нашу тюрьму? – поинтересовался моим мнением помощник и застыл в ожидании приказаний.

– Думаю, первосвященник сам попросит об этом. Ему очень хочется, чтобы мы хотя бы как-то были вовлечены в его интриги. Если от Каиафы поступит просьба отправить задержанного в крепость Антония, доставьте вначале Назорея ко мне, сюда. Но об этом должны знать только я, ты и воины караула, поэтому подбери самых надёжных. Понял?

Савл кивнул и вышел, оставив меня одного. Можно было не беспокоиться, ибо я знал, что помощник выполнит моё поручение, как надо. Время приближалось к полуночи, но спать совершенно не хотелось. Это было не удивительно, ведь в нынешнюю ночь бодрствовал не только я один.

На столе передо мной большими рулонами и свитками лежали доклады и доносы моих тайных соглядатаев. Документы эти были очень интересны и важны. Я думаю, узнай о них первосвященник Каиафа, он заплатил бы золотом, чтобы ему позволили хотя бы одним глазом взглянуть в эти записи. Ведь в моих бумагах, собираемых долго и тщательно, содержались весьма подробные и любопытные сведения на многих влиятельных людей Иудеи, и первым этот внушительный список открывал сам Иосиф Каиафа, сын Сифа, главный жрец Иерусалима.

Глава вторая

ПЕРВОСВЯЩЕННИК

Торжественный въезд в Иерусалим. Первый конфликт с первосвященником. Попытка подкупа. Заговор иудейских жрецов. Приятные воспоминания Иосифа Каиафы. Избиение странствующего знахаря. Чудесное спасение юного ученика. Главный Храм Иерусалима. Недовольство Высшего совета. Заговор жрецов. Страшный сон первосвященника. Гость из ночного кошмара. Выгодная сделка. Ночные наставления странного незнакомца. Коварный замысел первосвященника. Сокровенная мечта Каиафы. Тайное заседание Синедриона. Неожиданный бунт члена Высшего совета. Заманчивое предложение смертнику. Пропажа священника. Сожаления главного жреца. Жестокая ссора с задержанным проповедником. Воспоминания первосвященников.

Мои отношения с главным жрецом иерусалимского Храма не сложились с самого первого дня нашей встречи. Между нами сразу пролегла пропасть, преодолеть которую ни я, ни он не могли, не хотели, да и особенно не пытались.

В тот день почти шесть лет назад мои когорты входили в Иерусалим в походном порядке. Мы двигались в конном строю по четыре с развёрнутыми боевыми знамёнами, следом за нами шла пехота. Войска прошествовали через весь город и остановились около царского дворца, расположенного в тридцати пяти стадиях от Храмовой горы, как раз напротив самого Храма. В этом дворце, построенном сорок лет назад царём Иродом, находилась резиденция римского прокуратора, когда он прибывал в Иерусалим. Я приказал воинам спешиться, но перед тем как отдыхать, мы вывесили на стенах дворца боевые стяги, полотнища и флаги легиона с изображением нашего императора. Мои действия тут же вызвали среди иудеев возмущение и волну протестов. Для них, видите ли, считалось неприемлемо и оскорбительно созерцать лик кесаря, а потому они чуть, было, не взбунтовались. Я даже приказал первой когорте выстроиться в боевой порядок, но силу применять не пришлось. Меня тогда посетил первосвященник Каиафа с очень жёсткими заявлениями. Эта встреча была первым нашим свиданием. Главный жрец вошёл в дворцовый зал и, холодно поприветствовав, сразу же потребовал убрать со стен дворца вывешенные знамёна.

– Я первосвященник иерусалимского Храма, – немного напыщенно представился вошедший иудей. – Это непозволительно и оскорбительно, когда, идя в Храм, мы видим изображение человека на ваших полотнищах. От имени Высшего совета и Синедриона я требую убрать их со стен дворца. Ваш император не Господь, чтобы правоверные иудеи поклонялись ему, ибо сие есть богохульство и преступление для нас.

– Но, я ведь никого не заставляю поклоняться нашему кесарю, которого и без вашего на то согласия у нас все почитают за Бога, – последовал мой резкий ответ.

– Ссора с местным духовенством не самое лучшее начало службы, прокуратор! С нами надо дружить! – как-то сразу вдруг более спокойно и чуть дружелюбнее, нежели минуту назад, сказал первосвященник, после чего положил передо мной на стол туго набитый кожаный кошель, звякнувший специфическим звуком плотно лежавших в нём монет. Я сразу понял, что первосвященник покупает меня и мою благосклонность, совершенно не думая о том, что не все люди бывают одинаковы. Видимо, те, которые ему встречались до того, были способны легко торговать своей совестью и честью, только вот я таковым не считался.

– Забери, жрец, золото! Не гоже мне воину, боевому генералу торговать своими убеждениями, ибо служу, но не продаюсь, – непререкаемым тоном сказал я, усмехнувшись, когда увидел, как лицо моего собеседника удивлённо вытянулось, и брови его взметнулись вверх. Не ожидал, конечно, первосвященник услышать такого ответа от римлянина. Разговор для него был окончен, и я, повернувшись спиной, быстро вышел из парадного зала, оставив жреца наедине со своими мыслями.

После такого холодного приёма Каиафа в удручённом настроении вернулся домой. Его попытка вручить мне деньги закончилась неудачно, и теперь он пребывал в лёгком отчаянии, раздумывая, что же предпринять такого, дабы продемонстрировать прокуратору, что в Иудее истинная власть, реальная, принадлежит только ему, первосвященнику, и делить её с римским наместником он не собирается. Ведь всегда так было: все прокураторы неизменно брали золото и не вмешивались ни во что, предоставив полную свободу действий жрецам. «С этим так не получится», – одолевали тяжёлые мысли первосвященника, когда к нему в комнату вошёл Ханан, его тесть, сам когда-то занимавший высокую должность главного жреца и настоятеля Храма.

– Как прошла твоя встреча? – с самого порога спросил он своего зятя, – взял ли прокуратор деньги?

– Нет, отец! Римлянин даже говорить об этом не стал. Он дал мне понять, что ему вполне хватает жалованья, которое он получает из государственной казны. Хотя все, кто был до него, брали наше золото с превеликим удовольствием, а этот сразу отверг моё подношение, – начал осторожно говорить Каиафа, как бы оправдываясь перед тестем, – кто же мог подумать, что он честный и неподкупный. Впервые встречаю таких людей среди римлян. Обычно они все жадны до золота, но?…

– Что «но»? – грубо перебил его Ханан, – значит, мало предлагал, дорогой зять! Любой человек имеет цену, просто сам не знает какую. Кто-то готов за пару медных монет оказать услугу, а кому надо дать мешок золота. Ты просто пожадничал, Каиафа, покупая благосклонность прокуратора! – зло проговорил бывший первосвященник. – Ладно, мы тогда этого честного служаку скушаем со всеми его внутренностями. Ему следует сразу дать понять, кто здесь хозяин. Сегодня же надо отправить жалобу легату Сирии на его самоуправство. Мы обязаны заставить Пилата снять со стен полотнища с изображением императора, и мы добьёмся этого. Если он перехватит нашего гонца, направим другого, третьего… Затем я с твоей помощью, Каиафа, расставлю вокруг него такие ловушки, что нам останется только ждать, когда он в них сам попадёт, – проговорил старый жрец таким тоном, что Каиафа даже испугался, ибо слишком уж зловеще прозвучали слова его тестя. – Прокуратор молод и неопытен в интригах. Он воин. Его дело война. Он привык видеть перед собой противника, которого следует уничтожить, а здесь ему не поле боя, здесь нужно совсем другое: хитрость, изощрённость, изворотливость. Я не думаю, что Пилат сможет достойно потягаться со мной в этом деле. Вообще же, надо постараться повязать его кровью, но выбрать в качестве жертвы не просто разбойника, вора или мятежника. Мы подберём какого-нибудь дурачка-простачка. По дорогам Палестины шатается много разных чудаков и голодранцев, болтающих всякие глупости. Конечно, можно схватить любого из них, но слишком они мелковаты, нет в них огонька, искры я бы сказал. Как только появится подходящая кандидатура, мы задержим его, обвиним в преступлениях против Закона и заставим прокуратора утвердить наш приговор. Если же он откажется это сделать, то пожалуемся кесарю. Теперь нам нужно только набраться терпения, дабы ждать, ждать и ждать первого же удобного случая. Не отчаивайся, дорогой зять! Мы обязательно найдём способ подмять строптивого прокуратора под себя или вообще убрать его с нашей дороги…

Я действительно, как правильно заметил бывший первосвященник, был воином, но не искушённым и опытным царедворцем, а потому не мог предположить, что вокруг меня уже начали плестись тонкие нити хитрых и коварных интриг. И не знал я тогда об этом не по причине того, что мои осведомители плохо работали, а просто всего лишь два человека участвовали в том тайном заговоре против меня, Каиафа, главный жрец иудейский, и его авторитетный тесть.

Естественно, что, получив от меня отказ на требование снять со стен знамёна, первосвященник и его окружение не оставили попыток добиться своего. Они тогда вывели на площадь перед дворцом много недовольных, но мои легионеры быстро привели в чувство посылавших нам проклятия жрецов и горожан. Однако ещё было рано радоваться первой одержанной победе, ибо наша борьба только начиналась. Как и задумывали первосвященники, они от имени Высшего совета направили жалобу легату Сирии. Я сумел перехватить нескольких их гонцов, но письма всё-таки дошли до губернатора провинции, и в конце концов, он настоял на том, чтобы боевые знамёна моего легиона были сняты с дворцовых стен. Конечно, это распоряжение я воспринял как личную обиду, а потому именно с того самого дня стал собирать подробные сведения о Каиафе и других членах Высшего совета. Дело это оказалось очень трудным, так как первосвященники, бывшие и действующие, жили весьма скрытно, поэтому сведения те были довольно незначительными и скудными, хотя кое-что из их жизни мне всё-таки становилось известно. Однако подробности о нынешнем блюстителе Закона, его длинной и бурной жизни поступали в мою резиденцию довольно регулярно. Вот и сейчас, в этот тихий весенний вечер накануне местного праздника, сидя за своим рабочим столом, я читал новые донесения и просматривал старые бумаги, в которых имелись довольно интересные данные из весьма занятной биографии вечного моего соперника и тайного недруга, главного жреца Иудеи, Иосифа Каиафы.

***

Иосиф находился в благостном расположении духа. Радоваться ему было от чего. Закончилось, наконец-то, его унизительное положение бедного родственника, и началась новая жизнь, которая открывала перед ним прекрасные перспективы в будущем. Он стал зятем самого Ханана, первого священника Иерусалима.

– Мне уже исполнилось целых двадцать пять лет, а чего я достиг в этой жизни? Это ерунда, что жена моя не красавица, – размышлял Иосиф, украдкой поглядывая на молодую супругу и стараясь скрыть от неё свой явно не влюблённый взгляд, – главное ведь не в этом. Теперь-то из бедняков я, наконец, превращусь? В кого же я превращусь? – потирая про себя руки от удовольствия и наморщив лоб, продолжал мечтать Иосиф. Он с благоговением и осторожностью взглянул на сидевшего рядом в повозке своего могущественного тестя, первого священника иерусалимского Храма, отец которого, дед и прадед так же служили главными жрецами, ибо все были левитами, то есть из рода Левия. – Может и так случиться, что я теперь стану смотрителем в храме, или начальником стражи, а лучше…

Но, додумать до конца о своих грандиозных планах ему не дал суровый оклик тестя, который распорядился сделать небольшой привал в маленькой роще, где оливковые деревья росли вперемешку с финиковыми пальмами, недалеко от родника, бившего там издавна. Был уже полдень. Солнце находилось в самом зените и нещадно пекло. Жара стояла неимоверная. Но в роще было довольно прохладно. Своими кронами деревья создавали почти непроницаемый шатёр, защищавший от лучей палящего солнца. Слуги по приказу хозяина тут же прямо на пожухлой траве стали расстилать в тени пальм и олив тростниковые коврики, на которых можно было, не опасаясь простуды от тянувшего холодком подземного ключа, отдохнуть и даже подремать.

Первосвященник Ханан, охая и кряхтя, поддерживаемый под руки зятем, вылез из повозки и спустился на землю. Жрец благодушно кивнул Каиафе. Сегодня он пребывал в отличном настроении. Его единственная дочь, Рахиль, после брачного обряда стала женой Иосифа Каиафы, дальнего родственника, весьма бедного, но зато работящего и лично преданного ему, Ханану.

– Парень он ничего, толковый, смышлёный, хитрый! Правда, бедный, но этот недостаток поправим. Пристрою его на хорошую должность в Храме, будет работать и деньги появятся, – закрыв глаза и погружаясь в приятную дремоту, думал первосвященник о своём зяте, – всю жизнь будет мне благодарен! Такой помощник всегда пригодится! Верный человек нужен в любое время, а нынче особенно…

Ханан уже почти заснул, когда неожиданный шум человеческих шагов прервал его отдых. Первосвященник разозлился, и хотя ему очень не хотелось просыпаться, но он был вынужден чуть приоткрыть глаза. «Мало ли кто это может быть, да неизвестно ещё с каким умыслом?» – пришла в голову мысль. Но ничего опасного не обнаружилось. Жрец увидел, что по направлению к нему идёт древний слепой старик с мальчиком-поводырём. Ханан только мельком взглянул на слепца и его спутника.

«По дорогам Иудеи сейчас ходит и бродит много всяких побирушек и попрошаек, прикидывающихся больными и несчастными, дабы выманить у честных людей деньги», – с неприязнью подумал первосвященник и хотел уже, было, повернуться на другой бок, как нищий бродяга вплотную приблизился к нему. Трескучий, немного дрожавший, но настойчивый голос старика буквально вывел Ханана из себя.

– Подай милостыню на пропитание, добрый человек! Мой юный спутник, вот этот мальчик, не ел уже два дня! – умоляюще попросил слепой.

Устремив на первосвященника неподвижный взгляд своих незрячих глаз, странник остановился в шаге от Ханана, словно видел того, лежавшего в тени деревьев. Это показалось первосвященнику довольно странным и подозрительным.

«Уж не обманывает ли меня нищий бродяга тем, что прикидывается слепым? Не хочет ли он выдавить из меня жалость, а заодно и деньги? – злясь на старика за то, что тот прервал его такой приятный отдых, подумал Ханан. Первосвященник недоверчиво разглядывал путника, всматривался в его глаза, стараясь понять, действительно ли старик слепой, или обманывает, специально придумав свой недуг. – Хотя у него же есть поводырь, но…»

– Не волнуйся, добрый человек! Я ничего не вижу уже много лет. Мне не нужно от тебя денег. Накорми моего юного спутника, а я же могу насытиться парой фиников, коих растёт здесь в изобилии, да утолить свою жажду глотком холодной воды, родниковой, – тихо сказал слепец, словно угадав тайные мысли первосвященника.

– Кто ты, старик? Как твоё имя? – строго спросил нищего Ханан.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.