Кей Скарпетта - Ключевая улика

Патрисия Корнуэлл

Ключевая улика

Благодарю Центр здоровья ВМС и морской пехоты,

а также доктора Марселле Фьерро,

доктора Джейми Даунс и других специалистов,

оказавших помощь в моих исследованиях,

включая Стивена Брагу, щедро поделившегося

своим опытом в области уголовного права.

Как всегда, я благодарна доктору Стейси Грубер

за невероятные технические навыки и опыт,

а также за ее терпение и поддержку.

Эта книга посвящена тебе, Стейси

И услышал я из храма громкий голос,

говорящий семи Ангелам: идите и вылейте

семь чаш гнева Божия на землю.

Откровение 16:1

1

Железные перила со следами ржавчины цвета давно высохшей крови пересекают потрескавшуюся мощеную дорогу, что ведет в глубь Низины. Переезжая железнодорожные пути, я думаю о том, что женская тюрьма штата Джорджия расположена с неудачной стороны от них и, может быть, мне следует расценить это как еще одно предупреждение и повернуть назад. Сегодня 30 июня, четверг. На часах около четырех. Можно успеть на последний рейс до Бостона.

Но я знаю, что не вернусь.

Этот участок прибрежной Джорджии – местность довольная мрачная: угрюмые леса с гирляндами бородатого мха, котловины, прорезанные извилистыми протоками, равнины, заросшие травой. Над солоноватой водой неторопливо, едва не касаясь ее ногами, пролетают белые и голубые цапли. И снова лес, лес по обе стороны от узкой асфальтированной дороги. Вьющиеся кудзу душат невысокие кусты и накрывают лесную крону темными чешуйчатыми листьями, поднимающиеся из болот могучие кипарисы с толстыми шишковатыми стволами напоминают неких доисторических существ, бредущих по застывшей воде. Ни аллигаторов, ни змей я пока не заметила, но знаю: они где-то здесь и наблюдают за моей белой машиной, ревущей, фыркающей и постреливающей.

Как я оказалась в таком драндулете, шатающемся по дороге будто пьяный, пропахшем фастфудом, сигаретами и тухлой рыбой, сама не знаю. Брайс, мой администратор, получил совсем другие указания: заказать надежный и безопасный седан средних размеров, желательно «вольво» или «камри», с боковыми и фронтальными подушками безопасности и джи-пи-эс. Когда на выходе из аэропорта меня встретил молодой человек на белом грузовом фургоне без кондиционера и даже без карты, я сказала, что, очевидно, произошла какая-то ошибка. Он показал договор, в котором значились имя и фамилия: Кейт Скарпетта. Я ответила, что, во-первых, меня зовут не Кейт, а Кей, и, во-вторых, мне наплевать, чье имя там значится. Я не заказывала грузовой фургон. «Лоукантри консьерж коннекшн» приносит свои извинения, ответил молодой человек, загорелый, в майке, камуфляжных шортах и рыболовных шузах. Он представления не имеет, что и как случилось. Должно быть, какой-то сбой в компьютере. Он с удовольствием предоставит в мое распоряжение что-то другое, но только попозже, может быть, к вечеру или завтра.

Пока что все идет не по плану, и в ушах у меня звучат слова моего мужа, Бентона, предупреждавшего, что так оно и будет. Я будто вижу, как он стоит у нас в кухне, облокотившись на травертиновую стойку, высокий, стройный, с густыми седыми волосами, красивым, точеным лицом, и смотрит на меня серьезно и угрюмо. Мы снова спорим из-за моей поездки сюда. Наконец-то перестала болеть голова. Не знаю почему, мне еще хочется верить, что все наши разногласия можно было бы решить за стаканчиком вина. Или двумя. Светлое, прозрачное «пино-гриджио», легкое, с яблочной ноткой – своих денег оно точно стоит.

Врывающийся через открытые окна воздух, плотный и жаркий, приносит едкий, кисловатый запах преющих растений, солончаковых болот и ила. Фургон спотыкается, дергается, но ползет по залитой солнцем излучине, где пируют на каком-то трупе грифы-индейки. Огромные безобразные птицы с рваными крыльями и лысыми головами взлетают медленно и тяжело. Я объезжаю шкуру енота, вдыхая острую, гнилостную вонь, которая слишком хорошо мне знакома. Человек или животное – значения не имеет. Смерть я узнаю издалека, а если бы вышла из машины и присмотрелась к останкам повнимательнее, то, не исключено, смогла бы сказать, от чего он умер и когда, и даже определить, что и как его убило.

Обычно люди называют меня судмедэкспертом, некоторые думают, что я – коронер, а кое-кто даже путает меня с полицейским врачом. Если уж быть точным, я – врач-патолог со специализацией в судебной медицине и трехмерной радиологии; другими словами, прежде чем браться за скальпель, я сканирую тело изнутри. У меня есть степень по юриспруденции и звание полковника запаса Военно-воздушных сил. Именно Министерство обороны и назначило меня в прошлом году главой Кембриджского центра судебной экспертизы, созданного при Массачусетском технологическом институте и Гарварде и финансируемого военными совместно с властями штата.

Я – эксперт по определению механизма убийства, будь то болезнь, яд, медицинская ошибка, воля Божия, огнестрельное оружие или СВУ – самодельное взрывное устройство. Каждый мой шаг должен быть юридически обоснован. Мне положено оказывать помощь правительству Соединенных Штатов – в меру необходимости и в соответствии с полученными указаниями. Все это означает, что я не вправе жить так, как живет большинство людей. От меня требуется одно: строгая объективность и профессиональная беспристрастность. От меня не ждут собственного мнения или эмоциональной реакции, с какими бы ужасами и жестокостями я ни сталкивалась. Даже если зло коснулось меня лично, как произошло четыре месяца назад, когда на мою жизнь покушались, мне все равно положено оставаться бесстрастной, как камень или железный столб, уверенной в принимаемых решениях, спокойной и хладнокровной.

– Только не говори, что у тебя посттравматическое стрессовое расстройство, ладно? – сказал начальник Службы медэкспертизы Вооруженных сил генерал Джон Бриггс после того, как 10 февраля прошлого года меня едва не убили в собственном гараже. – Всякое бывает. На свете полным-полно чокнутых.

– Да, Джон, конечно. Всякое бывает. Так было, и так будет, – ответила я, как будто ничего особенного и не случилось, как будто я ничего и не заметила, хотя на душе у меня было отнюдь не спокойно. Теперь я намерена детально разобраться, что же пошло не так в жизни Джека Филдинга, и хочу, чтобы Дона Кинкейд получила за все сполна. Пожизненный срок без права досрочного или условно-досрочного освобождения.

Бросаю взгляд на часы. Руку с руля не убираю – чертов фургон трясется как проклятый. Может, развернуться и назад? До последнего рейса на Бостон около двух часов. Успеть можно, думаю я, хотя прекрасно понимаю, что уже не вернусь. Что бы там ни было, я пойду до конца, как будто передала управление автопилоту, отчаянному и, возможно, даже мстительному. Меня переполняет злость. Как выразился мой муж, судебный психолог ФБР:

– Тебя обманывают, Кей. Возможно, даже подставляют. Но больше всего меня беспокоит, что ты сама лезешь на рожон. То, что ты воспринимаешь как желание сыграть на упреждение и помочь, на самом деле есть твоя потребность облегчить чувство вины.

Я в это время готовила ужин в кухне нашего дома в историческом здании, построенном одним известным трансценденталистом.

– Джек погиб не из-за меня.

– Ты всегда чувствовала себя виноватой в отношении его. Ты вообще винишь себя за многое, к чему не имеешь никакого отношения.

– Понятно. Когда я думаю, что могу что-то изменить, мне нужно воспринимать такой порыв с недоверием. – Я разрезала хирургическими ножницами вареные королевские креветки. – Когда я принимаю решение, что могу добыть, пусть даже с некоторым риском, полезную информацию и помочь таким образом правосудию, на самом деле это происходит потому, что я чувствую себя виноватой.

– Ты считаешь своей обязанностью что-то исправлять, помогать кому-то. Или предотвращать. Так было всегда. Начиная с той поры, когда ты, еще ребенком, взяла на себя заботу о больном отце.

– Ну, теперь-то я точно ничего не могу предотвратить. – Я выбрасываю мусор в корзину и бросаю щепотку соли в кастрюлю из нержавейки, закипающую на стеклокерамической варочной панели индукционной плиты, стоящей в центре нашей кухни. – Джек стал жертвой растлительницы еще мальчишкой, и с этим я ничего не могла поделать. Как не могла помешать ему сломать собственную жизнь. И вот теперь он убит, и я снова ничего не смогла сделать. – Я схватила нож. – И уж если начистоту, я и собственную смерть едва предотвратила. – Лук, чеснок… Тонкое стальное лезвие сердито постукивало по антибактериальной пропиленовой доске. – Если я еще здесь, то лишь по счастливой случайности.

– Тебе лучше бы держаться подальше от Саванны, – произнес Бентон.

– Да нет, ехать надо, – ответила я и попросила открыть бутылку и налить по бокалу вина.

Выпили, но к единому мнению так и не пришли. Ковырялись в моей стряпне, моей mangia bene[1], моей vivi felice cucina[2], оба сердитые и недовольные. И все из-за нее.

Кэтлин Лоулер не живет – существует. Сейчас она отбывает двадцатилетний срок, назначенный за причинение смерти по неосторожности в состоянии опьянения. В тюрьме она провела больше времени, чем на свободе, а впервые попала за решетку в семидесятые, когда ее признали виновной в сексуальном растлении несовершеннолетнего подростка, выросшего и ставшего потом моим заместителем, Джека Филдинга. Теперь он мертв, убит выстрелом в голову плодом их любви, как называют в средствах массовой информации Дону Кинкейд, отданную при рождении в приемную семью, поскольку ее мать попала в тюрьму за то, что сделала, дабы зачать ребенка. История эта долгая. В последнее время я ловлю себя на том, что часто произношу эти слова. Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что все вокруг взаимосвязано. Трагическая история Кэтлин Лоулер – прекрасный пример того, что имеют в виду ученые, когда говорят, что взмах крыльев бабочки может стать причиной урагана на другом краю света.

Пробираясь на своем тарахтящем, трясущемся фургоне по лесистому, болотистому краю, вероятно мало изменившемуся со времен динозавров, я думаю о том, какая бабочка, какое дуновение тревожного ветерка вызвало к жизни саму Кэтлин Лоулер и учиненные ею беды. Я представляю ее в камере шесть на восемь футов с блестящим стальным унитазом, серой металлической койкой и узким, закрытым железной сеткой окном, выходящим в тюремный двор с клочками травы, бетонными столами, скамейками и биотуалетами. Я знаю, сколько ей положено смен одежды, «одежды не свободного мира», как писала она в электронных письмах, на которые я не ответила, а тюремной, штанов и рубашек – по паре. Все книги в тюремной библиотеке прочитаны и перечитаны. Себя она считает талантливым автором и несколько месяцев назад прислала стихотворение, которое написала в память о Джеке.

СУДЬБА

Он воздухом вернулся, я – землей,

И друг друга нашли мы не сразу.

(Никакой ненормальности,

Просто дело в формальности,

Что ни мне, ни ему

Была ни к чему.)

Руки, пальцы огня,

Холодящая сталь,

Печь распахнута,

Включен газ

И оставлен —

Мотеля манящим окном.

Я прочитала стихотворение несколько раз, внимательно изучая каждое слово, выискивая скрытое послание, встревоженная зловещим упоминанием газовой духовки – не указывает ли оно на суицидальные наклонности Кэтлин? Может быть, мысль о собственной смерти манит ее, как гостеприимный мотель? Я поделилась своей озабоченностью с Бентоном, и он ответил, что стихотворение говорит лишь о ее социопатии и расстройстве личности. Она считает, что не сделала ничего плохого. Переспала с двенадцатилетним мальчишкой на ранчо для трудных подростков, где работала терапевтом, и вообразила, что это и есть чистый идеал любви. Судьба. Их судьба. В таком вот искаженном свете ей все это видится, объяснил Бентон.

Две недели назад она внезапно перестала писать мне письма. Потом позвонил мой адвокат. Кэтлин Лоулер хотела бы встретиться со мной и поговорить о Джеке Филдинге, моем протеже и ученике в начале моей карьеры, а потом ставшем моим помощником, коим он и оставался на протяжении двадцати с перерывами лет. Я согласилась встретиться с ней в женской тюрьме штата Джорджия, но только в неофициальном статусе. Я не буду доктором Кей Скарпетта. Не буду директором Кембриджского центра судебной экспертизы. Не буду медэкспертом Вооруженных сил или вообще каким бы то ни было экспертом. Я буду Кей, и общее у Кей и Кэтлин только одно – Джек. Ни у кого из нас не будет никаких привилегий. При нашем разговоре не будут присутствовать ни адвокаты, ни охранники, ни другой тюремный персонал.

Стало чуть светлее. Густой сосновый лес поредел и раскрылся – предупредительный знак перед расчищенной от деревьев площадкой, похоже, промышленной зоной, извещает о том, что дорога, на которой я нахожусь, заканчивается, далее проезд воспрещен. Посторонним предлагается развернуться и катить назад. Я проезжаю мимо свалки с разбитыми, покореженными автомобилями, грузовыми и легковушками, потом мимо питомника с оранжереями, клумб, бамбуковых деревьев и пальм. Прямо по курсу – широкая лужайка с буквами ЖТШД, созданными яркими клумбами петуний и ноготков. Впечатление такое, будто это городской парк или поле для гольфа. Административное здание из красного кирпича с белыми колоннами выделяется на фоне синих, с металлическими крышами строений, окруженных высоким забором. Двойные ряды колючей проволоки сияют под солнцем, как лезвия скальпелей.

Женская тюрьма штата Джорджия – образец для нескольких других учреждений подобного рода, о чем я узнала, проведя предварительно тщательное исследование. Ее считают примером современного, гуманного реабилитационного заведения для преступивших закон женщин, многие из которых за время заключения постигают профессии сантехника, электрика, косметолога, токаря по дереву, механика, кровельщика, повара, ландшафтного дизайнера. Заключенные поддерживают в порядке здания и территорию, работают на кухне, в библиотеке и салоне красоты, помогают в поликлинике, издают собственный журнал и даже могут получить среднее образование. Все они зарабатывают на свое содержание и располагают немалыми возможностями. Все, за исключением тех, что содержатся в корпусе строгого режима, корпусе «Браво», куда и определили Кэтлин Лоулер две недели назад, примерно тогда же, когда я перестала получать ее электронные письма.

Я паркуюсь на гостевой стоянке, проверяю сообщения на айфоне – ничего срочного, – надеясь на весточку от Бентона. Есть. «Там, где ты, чертовски жарко, ожидается шторм. Будь осторожна и держи меня в курсе. Люблю» – вот так пишет мой практичный муж, никогда не забывающий сообщить прогноз погоды и другую полезную информацию. Я отвечаю, что тоже люблю его, что со мной все в порядке, и обещаю позвонить через несколько часов. Отправляя сообщение, наблюдаю за административным зданием, из которого в сопровождении сотрудника тюрьмы выходят несколько мужчин в костюмах и галстуках. Гости похожи на адвокатов, возможно, чиновников пенитенциарной системы. Я жду, задаваясь вопросом, кто они такие и что привело их сюда. Наконец все уезжают в автомобиле без опознавательных знаков. Убираю телефон в сумочку, которую прячу под сиденье. С собой у меня будут только водительские права, чистый конверт и ключи от фургона.

Летнее солнце давит, как тяжелая, горячая рука, на юго-западе собираются облака, в воздухе висит запах лаванды и клетры. Я иду по бетонной дорожке между цветущими кустами и аккуратными клумбами, и невидимые глаза следят за всем двором из-за зарешеченных окон. Что еще делать заключенным, как не смотреть на мир, от которого они теперь отгорожены надежными засовами? Надо признать, информацию они собирают даже тщательнее, чем ЦРУ. Некое коллективное сознание берет на заметку мой белый фургон с номерами Южной Каролины и то, как я одета, – на мне не деловой костюм и не полевая форма, но брюки цвета хаки, белая с голубым полосатая хлопчатобумажная рубашка, лоферы в «шашечку» и в тон им ремень. Никаких украшений, если не считать часов в титановом корпусе и обручального кольца. Определить мой социальный статус, финансовое положение, кто я такая и чем занимаюсь, будет не так-то легко. Единственное, что не вписывается в придуманный мною сегодняшний образ, это белый фургон.

Я планировала выглядеть обычной, ничем не примечательной и немолодой уже блондинкой, которая не занимается в жизни ничем особенным или интересным. Вот только этот чертов фургон! Обшарпанное, дребезжащее чудовище с почти черными тонированными стеклами. Рядом с ним я чувствую себя то ли служащей строительной компании, то ли сотрудницей службы доставки. А может, я приехала в тюрьму за кем-то из заключенных, живым или мертвым. С большинством из наблюдающих за мной женщин я никогда не встречусь, хотя имена некоторых знаю. О них писали в газетах и сообщали в новостях, их отвратительные деяния обсуждались на профессиональных совещаниях, бывать на которых доводилось и мне. Я сопротивляюсь соблазну поднять глаза и оглядеться – не хочу, чтобы они знали, что я чувствую их внимание. Интересно, какое же из окон ее?

А каково должно быть Кэтлин Лоулер? Подозреваю, что ни о чем другом она в последнее время и не думала. Для таких, как она, я – последняя нить, связывающая их с теми, кого они потеряли или убили. Я – суррогат их мертвецов.

2

Тара Гримм – начальница тюрьмы, ее офис находится в конце длинного, выкрашенного в синий цвет коридора и обставлен и украшен ее подопечными.

Письменный стол, стулья и кофейный столик, сделанные из дуба и покрытые лаком медового цвета, с виду прочны и даже несут в себе некоторый шарм; мне практически всегда нравится то, что сделано вручную, пусть даже это выглядит и грубовато. Вьющиеся стебли с пятнистыми сердцевидными листьями теснятся в кашпо на окнах, тянутся из них до самого верха самодельных книжных стеллажей, расползаются по сторонам и спускаются густой, спутанной массой из подвесных корзин. На мой комплимент по поводу очевидного садоводческого таланта Тара Гримм отвечает размеренным мелодичным голосом, что за всей зеленью в кабинете ухаживают заключенные. Названия вьюнков, как она их именует, моя собеседница не знает, но, скорее всего, это филодендроны.

– Потос золотистый. – Я дотрагиваюсь до желто-зеленого, с прожилками листика. – Больше известен как чертов плющ.

– Разрастается все больше, а обрезать я не разрешаю, – откликается она от стеллажа, расположенного сзади письменного стола, где ставит на полку том под названием «Экономика рецидивизма». – Началось с одного маленького побега в стакане с водой. Теперь я использую растения как наглядный пример и важный жизненный урок для всех этих женщин, предпочитавших игнорировать его присутствие на той дорожке, что привела их к большим неприятностям. Будь осторожен с тем, что пускает корни! – Тара ставит на полку еще одну книгу, «Искусство манипуляции». – Даже не знаю. – Она окидывает взглядом зеленые заросли, гирляндами свисающие по всей комнате. – Пожалуй, здесь этого уже немного чересчур.

Ей за сорок, оцениваю я Тару. Высокая, стройная, она смотрится здесь как-то странно неуместно – в открывающем шею черном платье с доходящей до середины икры юбкой, на шее – лариат с золотой монетой, как будто приоделась специально, может быть, из-за уехавших только что мужчин, вероятно, неких важных особ. Темноглазая, с высокими скулами и длинными черными волосами, зачесанными вверх и назад, Тара Гримм выглядит совсем не как начальница тюрьмы. Интересно, сознает ли она сама абсурдность этого образа? А другие? В буддизме Тара – женское существо, достигшее совершенства и освобождения, чего об этой Таре никак нельзя сказать. Ее мир слишком суров.

Сев за стол, она расправляет юбку, а я устраиваюсь на стуле с прямой спинкой напротив.

– Прежде всего, в мои обязанности входит выяснить, что вы намерены предъявить Кэтлин, – так она объясняет причину, по которой меня направили к ней в кабинет. – Полагаю, вы знакомы с обычной практикой.

– Я не часто навещаю кого-либо в тюрьме, – отвечаю я. – Разве что в лазарете или того хуже. Другими словами, когда заключенному требуется судебное медицинское освидетельствование или когда он мертв.

– Если у вас с собой какие-то документы или что-либо, что вы хотите передать ей, мне нужно их просмотреть и дать разрешение, – говорит она, на что я вновь объясняю, что пришла просто как друг. Это верно с юридической точки зрения, но никак не в буквальном.

Я не друг Кэтлин Лоулер и, добывая информацию, буду расчетливой и осторожной, побуждая ее рассказывать о том, что я хотела бы узнать, и не показывая, что у меня есть какой-то личный интерес. Контактировала ли она с Джеком Филдингом все эти годы и что происходило в те короткие эпизоды, когда ей удавалось побыть вне стен тюрьмы? Продолжительные сексуальные отношения растлительницы и ее несовершеннолетней жертвы имели место и в других известных мне случаях, а Кэтлин нередко выходила на свободу за то время, что я знала Джека. Если романтические встречи с женщиной, соблазнившей его, когда он был еще мальчишкой, не прекратились, то было бы интересно узнать, не совпадают ли они с теми периодами, когда Филдинга охватывало внезапное беспокойство и он исчезал, вынуждая меня разыскивать его, а потом снова нанимать на работу.

Мне хотелось бы выяснить, когда Джек узнал, что Дона Кинкейд – его дочь и почему он в последнее время общался с ней в Массачусетсе. Почему он разрешил ей жить в своем доме в Салеме и как давно это случилось? Связано ли это с тем, что он ушел из семьи? Понимал ли Джек, что его психика меняется под действием опасных наркотиков, или это было частью тайного плана Доны? Сознавал ли он, что становится все более неуправляемым, и кто внушил ему мысль заняться противозаконным бизнесом в стенах Кембриджского центра судебной экспертизы, пока меня там не было?

Что может знать или рассказать Кэтлин, предугадать невозможно, но я буду вести беседу в том русле, которое определила сама и по которому уже прошла с моим адвокатом Леонардом Браззо. Я получу то, что мне нужно, и ничего не дам взамен. Нельзя требовать от нее свидетельствовать против собственной дочери, да и в суде такие показания сочли бы не заслуживающими доверия, но я не поделюсь с ней ни малейшей деталью, которая могла бы просочиться к Доне Кинкейд и помочь ее адвокатам.

– Вообще-то, думаю, у вас с собой ничего по этим делам нет, – произносит Тара Гримм, и я чувствую, что она разочарована. – Признаться, у меня много вопросов насчет того, что там случилось, в Массачусетсе. Не отрицаю, я любопытна.

Что ж, ее интерес можно понять, она в нем не одинока. «Убийства в клубе “Менса”», как окрестила пресса жестокие, бесчеловечные деяния людей с ай-кью гения или близко к тому, выглядят чудовищно абсурдными и свидетельствуют о больном воображении. Имея за спиной более чем двадцатилетний опыт знакомства с насильственной смертью, я все еще открываю для себя ее новые лики.

– В мои намерения не входит обсуждать с вашей заключенной какие-либо детали, имеющие отношение к следствию, – говорю я Таре Гримм.

– Уверена, Кэтлин будет расспрашивать вас, поскольку та, о ком мы говорим сейчас, в конце концов, ее дочь. Это ведь Дона Кинкейд убила тех людей, а затем пыталась убить и вас? – Тара не спускает с меня глаз.

– Я не буду обсуждать с Кэтлин детали, имеющие даже малейшее отношение к тем или каким-либо другим случаям, – жестко повторяю я. От меня Тара Гримм не получит никакой информации. – Я здесь не ради этого. Но у меня с собой фотография, которую я хотела бы передать ей.

– Если позволите… – Она протягивает тонкую, изящную руку, и я вижу идеально ухоженные пальцы, ногти со свежим, как будто ей только что сделали маникюр, темно-розовым лаком; вижу множество колец и часы в золотом металлическом корпусе с хрустальным безелем.

Я отдаю ей простой белый конверт, который лежал в заднем кармане, и из него выскальзывает фотография Джека Филдинга, моющего свой вишнево-красный «мустанг» 1967 года. Джек без рубашки, в спортивных шортах, улыбающийся и совершенно неотразимый. Таким запечатлела его камера лет пять назад, где-то между женитьбами и срывами. Я не проводила аутопсию, но за те пять месяцев, что прошли после убийства моего заместителя, тщательно препарировала его жизнь – отчасти для того, чтобы понять, что могла бы сделать для его предотвращения. Не думаю, что это было мне по силам. Мне и раньше не удавалось остановить его на пути самоуничтожения, и теперь, глядя на фотографию со стороны, я чувствую вспышку злости и укол вины, а потом – печаль.

– Что ж, ничего не имею против, – говорит начальница тюрьмы. – Надо отдать должное, с виду парень симпатичный. Из этих, бодибилдеров. Господи, это ж сколько времени отнимает!

Я разглядываю развешанные по стенам сертификаты и благодарности в рамках – не хочу наблюдать, как она изучает фотографию. Мне отчего-то не по себе, но отчего? Может быть, видеть Джека чужими глазами труднее. Лучшему смотрителю. За выдающиеся заслуги. За успехи по службе. За безупречную службу. Надзиратель месяца. В некоторых категориях она выигрывала не единожды, а еще у нее есть степень бакалавра с отличием из Университета Сполдинга, штат Кентукки. Судя по говору, Тара Гримм не из местных, скорее, из Луизианы. Интересуюсь, где она родилась.

– Моя родина – Миссисипи. Отец был начальником тюрьмы штата, и мои ранние годы прошли на участке в двадцать тысяч акров в дельте реки, на плоской, как блин, равнине. Заключенные выращивали там сою и хлопок. Затем его перевели из Луизианы в Анголу, где я тоже жила на ферме, только еще дальше от цивилизации и ближе к заключенным. Странно, да? Но я совершенно ничего не имела против того, чтобы жить по месту работы отца. Удивительно, к чему только не привыкаешь, если считаешь это нормальным. Это по его рекомендации женскую тюрьму штата выстроили здесь, среди лесов и болот, чтобы женщины-заключенные сами о ней заботились и поменьше обременяли налогоплательщиков. Так что, можно сказать, тюрьма у меня в крови.

– Вашему отцу довелось здесь работать?

– Нет. – Она иронически улыбается. – Не могу представить отца надзирающим за двумя тысячами женщин. Он бы, наверное, немного заскучал, хотя тут есть и такие, что похуже многих мужчин. Мне он напоминал Арнольда Палмера[3], – лучшего советчика, как спланировать площадку для гольфа, не найти. А еще он был сторонником прогресса. Многие исправительные учреждения обращались к нему за советом. В Анголе, например, есть стадион для родео, собственная газета и радиостанция. Некоторые из заключенных – знаменитые наездники и разбираются в коже, железе, дереве, придумывают дизайн. Им разрешено продавать свои поделки. – Она говорит об этом так, словно не одобряет подобных вещей. – Меня вот что беспокоит во всех этих ваших делах там, на Севере. По-вашему, взяли всех?

– Будем надеяться.

– По крайней мере, Дона Кинкейд уж точно под замком, и я надеюсь, что там она и останется. Убивать невинных людей без всякой на то причины… Я слышала, у нее на почве стресса проблемы с психикой. Подумать только! Столько всего натворила, столько людей пострадало…

Несколько месяцев назад Дону Кинкейд перевели в психиатрический госпиталь Батлера, где врачам предстоит определить, сможет ли она предстать перед судом. Хитрость. Симуляция. Что ж, пусть попробует. Как говорит мой старший следователь, Пит Марино, попалась сама и попала к чокнутым.

– Трудно даже представить, что она была в своем уме, когда губила невинные жизни, как об этом говорилось на суде, но хуже всего случай с тем бедным маленьким мальчиком. – Тара говорит сейчас о том, что совершенно ее не касается, и мне ничего не остается, как просто ее слушать. – Убить беспомощного ребенка во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей. Тому, кто причиняет зло ребенку или животному, прощения быть не может, – заключила она, словно чинить зло в отношении взрослого – дело вполне допустимое.

– Я не знала, разрешат ли мне передать Кэтлин эту фотографию. Я ничего не подтверждаю и ничего не опровергаю. Просто подумала, что ей, может быть, захочется иметь такую при себе.

– Я, собственно, никакого вреда в этом не вижу. – Но и особенной уверенности в ее голосе я не слышу, а когда она протягивает через стол руку, чтобы вернуть фотографию, я улавливаю в ее глазах сомнение.

Она раздумывает. Почему ты передаешь ей эту его фотографию? В некотором смысле, косвенно, Кэтлин Лоулер и есть та причина, по которой Джек Филдинг сейчас мертв. Нет, не косвенно, думаю я, медленно закипая от злости. У нее был секс с несовершеннолетним, а ребенок, которого они произвели на свет, вырос, чтобы стать Доной Кинкейд, его убийцей. Это уже не косвенная причина, а самая что ни на есть прямая.

– Не знаю, видела ли Кэтлин эту фотографию. Она одна из последних, – объясняю я, возвращая фотографию в конверт. – Я выбрала ее, чтобы напомнить о нем, о том, каким он был в лучшие времена.

Трудно представить, что Кэтлин не разоткровенничается, увидев этот снимок. Еще посмотрим, кто и кем будет манипулировать.

– Не знаю, что вам наговорили насчет того, почему я перевела ее в блок «Браво», – говорит Тара. – Это отделение строгого режима.

– Мне лишь известно, что ее туда перевели, – неопределенно отвечаю я.

– Разве мистер Браззо не объяснил? – В ее тоне слышится раздумье. Она кладет ладони на квадратную столешницу дубового стола.

Леонард Браззо – судебный защитник по уголовным делам, я к нему обратилась для того, чтобы в том случае, когда дело о попытке покушения на мою жизнь дойдет до суда, мне не пришлось доверяться какому-нибудь перегруженному работой или совсем еще зеленому помощнику адвоката. Я не сомневаюсь в том, что команда Доны Кинкейд, люди, которые защищают ее безвозмездно, постарается представить факт нападения на меня в моем собственном гараже как нечто вполне извинительное. Они заявят, что это я сама виновата в том, что на меня напали, причем сзади, из засады и в кромешной темноте. Мне чертовски повезло, что я осталась жива, и если я сижу сейчас в заросшем плющом кабинете Тары Гримм, то прежде всего потому, что это дело беспокоит меня гораздо сильнее, чем я готова признать, поскольку у меня вовсе нет уверенности в своей безопасности.

– Насколько я понимаю, ее перевели в отделение строгого режима ради ее же собственной безопасности, – отвечаю я, представляя камуфляжный бронежилет повышенного уровня надежности с кевларовыми керамическими пластинами. Я помню жесткую на ощупь текстуру нейлона, особенный запах, какой бывает у новых вещей, тяжесть на плече, когда я стала надевать его там, в моем темном, выстуженном гараже.

– Похоже, мое решение перевести ее в блок «Браво» заставило вас сомневаться в целесообразности поездки в Саванну, – замечает Тара. – Наверное, после всего, что вам довелось пережить, вам не слишком-то хочется испытывать судьбу.

Воображение рисует мне картину – яркие белые крупинки, мелкие, словно пыльца, которые я увидела при магнитно-резонансном сканировании первой жертвы Доны Кинкейд, молодого человека, убитого инжекторным ножом. Эти яркие белые частицы особенно густо концентрировались вокруг небольшой, в форме петлицы раны; проникнув глубже, они разорвали внутренние органы и мягкие ткани груди. Словно бомба, детонировавшая внутри человеческого тела. Если бы ей удалось завершить задуманное и подобраться ко мне поближе с тем же оружием, то я успела бы умереть, еще не коснувшись земли.

– Вот только не понимаю, почему вы надели бронежилет, находясь в собственном доме, – закидывает удочку Тара Гримм. А почему бы и нет, если она может себе это позволить.

Я не афиширую ту часть своей работы в Министерстве обороны, которая касается секретных сведений в области медицины, и не тороплюсь объяснять, что генерал Бриггс пожелал узнать мое мнение о последнем варианте бронежилета, разработанного специально для женских подразделений. Теперь я знаю точно, что жилет способен остановить стальной клинок. Удача, глупое везение; я помню тот шок, который испытала, увидев свое отражение в зеркале после того, как все закончилось. Забрызганное красными точками лицо. Красные волосы. На мгновение я ощутила запах металла и услышала, как, шипя, в моем холодном и темном гараже оседает теплым и влажным слоем красный туман.

– Я так понимаю, если судить по тому, что передавали в новостях, собака была с вами в гараже, когда все произошло. Как поживает Сок?

Я слышу, что говорит начальница тюрьмы, но продолжаю рассматривать свои руки. Чистые пальцы с неполированными короткими ногтями. Я делаю глубокий вдох и сосредоточиваю внимание на запахах в комнате. Ничего похожего на железистый запах крови, лишь едва уловимый аромат парфюма. «Эсте Лаудер». «Свежесть юности».

– С ним все в порядке. – Я снова сосредоточиваю внимание на ней и спрашиваю себя, не упустила ли чего-нибудь. Как это мы перешли на тему борзой?

– Так он все еще у вас? – Она смотрит на меня в упор.

– Да, у нас.

– Рада слышать. Очень хороший песик. Но они все такие. Ласковые и милые. Знаю, Кэтлин не хотела никому его отдавать и до сих пор надеется, что вернет его, когда выйдет отсюда.

– А когда она выйдет? – интересуюсь я.

– Дона приютила Сока потому, что Кэтлин не хотела отдавать его никому другому, так уж любила, – говорит Тара. – К животным хорошо относится, в этом ей, по крайней мере, не откажешь. А потому должна вас предостеречь – они общаются, у них что-то вроде союза. У Кэтлин с Доной. Кэтлин будет стараться убедить вас в обратном, вы сами это увидите. С тех пор как меня сюда назначили, Дона бывала здесь довольно частой гостьей, навещала мать по три или четыре раза в год, вносила деньги на ее тюремный счет. Теперь, разумеется, это все прекратилось. Они переписывались друг с другом, но полиция изъяла письма, хотя это совсем не означает, что они не продолжают общаться уже как заключенные. Да вы, должно быть, в курсе.

– Не интересовалась.

– Теперь, когда у Доны такие неприятности, Кэтлин об этом правды не скажет. Не хочет осложнять свое положение, не хочет, чтобы и ее обвинили в чем-то, тем более когда дело касается людей, которые в состоянии ей помочь. Вас, например. Или какого-нибудь видного адвоката. Кэтлин будет говорить то, что, по ее мнению, пойдет ей на пользу.

– Что вы имели в виду, говоря «когда она выйдет»? – повторяю я.

– Знаете, тут все они считают себя невиновными.

– Я даже мысли не допускала, что это может касаться Кэтлин Лоулер.

– Сока она не получит, разве что он до глубокой старости дотянет. – Тара Гримм произносит это так, словно дает клятву. – Я рада, что вы взяли собаку к себе. Мне бы очень не хотелось, чтобы одна из наших собак, которую мы здесь обучали, снова оказалась на улице или попала в плохие руки.

– Уверяю вас, Сок никогда не окажется на улице и не попадет в плохие руки. У меня никогда не было такого преданного питомца, он за мной следует как тень.

– Большая часть наших борзых из Бирмингема, оттуда же и Сок, – произносит Тара. – Их там списывают, когда они теряют резвость, а мы забираем, чтобы не усыпили. Заключенным полезно напоминать о том, что жизнь является даром Божиим, а не Богом данным правом. Его как дают, так и отнимают. Я так полагаю, что вы, когда взяли Сока, не знали, что он принадлежал Доне Кинкейд.

– Его нашли в задней комнате холодного дома в Салеме. Это было зимой, псу нечего было есть. – Пусть допытывается, расспрашивает о чем вздумается, многого я ей не скажу. – Я забрала его к себе, пока решалось, что с ним делать дальше.

– А потом за ним пожаловала Дона, – продолжает Тара Гримм. – Пришла к вам в тот же вечер, чтобы забрать свою собаку.

– Интересно, что вы слышали эту версию, – отвечаю я, размышляя о том, откуда появилась столь абсурдная интерпретация.

– Да, ваш интерес к Кэтлин для меня загадка, – почти шепотом произносит Тара. – По-моему, это не самое благоразумное решение для человека, находящегося в вашем положении. Я так и сказала мистеру Браззо, но, разумеется, разъяснять ваши истинные мотивы он не пожелал. Как и не объяснил, с чего это вы так добры к ней.

Что она имеет в виду? Непонятно.

– Позвольте выразиться более определенно, – говорит Тара Гримм. – Внутренним распорядком определены часы, когда заключенные, имеющие право на электронную переписку, допускаются в компьютерный класс. Все их письма проверяются системой электронной почты нашей тюрьмы, которая контролирует и фильтрует переписку. Я знаю, что Кэтлин писала вам на протяжении последних месяцев.

– Тогда вы также знаете и о том, что я ни разу не ответила.

– Я в курсе всех контактов заключенных с внешним миром, не важно, электронные это письма или написанные от руки и отправленные по почте. – Она делает паузу, словно только что произнесенная фраза должна мне о чем-то говорить. – У меня есть предположение насчет того, какую вы преследуете цель и почему так дружелюбны и открыты с Кэтлин. Вам нужна информация. Скорее всего, вас беспокоит вопрос, кто в действительности стоит за приглашением Кэтлин. И чего может хотеть этот человек. Уверена, мистер Браззо рассказал вам о ее проблемах.

– Я бы предпочла услышать о них от вас.

– Сексуальное насилие по отношению к несовершеннолетним никогда особенно не приветствовалось в тюрьмах, – неторопливо, задумчиво говорит Тара Гримм. – Кэтлин уже давно отбывала приговор, когда я приступила к работе здесь. Только она оказывалась на свободе, как снова и снова попадала во всякие неприятности. После первого заключения она успела получить еще шесть приговоров и постоянно попадала сюда, потому что на свободе ее, похоже, никогда не уносило дальше Атланты. В основном ее судили за преступления, связанные с наркотиками, а теперь вот за убийство подростка, имевшего несчастье проезжать на скутере через перекресток, когда Кэтлин рванула на красный свет. Получила двадцать лет и обязана отсидеть восемьдесят пять процентов срока, прежде чем получит право на досрочное освобождение. Если не вмешаться, она, наверно, проведет здесь остаток своих дней.

– А кто может вмешаться?

– Вы лично знакомы с Кертисом Робертсом? Это адвокат из Атланты, который связывался с вашим адвокатом, чтобы пригласить вас сюда.

– Нет.

– Не думаю, что кто-то из заключенных знал о том давнем совращении несовершеннолетнего, пока в новости не попали ваши массачусетские дела, – говорит она.

Я не помню, чтобы в новостях как-то упоминалась Кэтлин Лоулер, а ее перевод в блок «Браво» мне объяснили тем, что она восстановила против себя других заключенных.

– Кое-кто решил проучить ее за то, как она обошлась с вашим заместителем, когда он был еще мальчишкой, – добавляет Тара.

Я совершенно уверена в том, что о тех давних отношениях Кэтлин Лоулер с Джеком Филдингом в новостях не рассказывали. Я бы знала об этом. И Леонард Браззо ни о чем таком тоже не упоминал. Думаю, это неправда.

– Плюс еще этот мальчишка на скутере, которого она сбила, потому что села за руль пьяная. Многие из находящихся здесь женщин – матери, доктор Скарпетта. И бабушки. Есть даже несколько прабабушек. У большинства наших заключенных есть дети. Тому, кто обидел ребенка, здесь снисхождения не будет, – продолжает она медленным, спокойным голосом, в котором, однако, слышится металл. – До меня дошли кое-какие слухи, и я, заботясь о безопасности самой Кэтлин, перевела ее в блок «Браво», где она и останется до тех пор, пока я не сочту, что опасность миновала.

– Хотелось бы знать, что именно сообщали в новостях. – Я стараюсь вытянуть из нее детали того, что, подозреваю, является полнейшей выдумкой. – Похоже, именно этот выпуск я пропустила. Не припоминаю, чтобы где-то в новостях имя Кэтлин упоминали в связи с массачусетскими делами.

– Возможно, кто-то из заключенных или охранников узнал о прошлом Кэтлин, – уклончиво отвечает Тара. – О том, что она осуждена за преступление на сексуальной почве. Такие слухи здесь распространяются мгновенно. В женской тюрьме эта статья не самая популярная. Преступления против детей здесь не прощают.

– А вы сами тоже видели тот выпуск?

– Не видела. – Она смотрит на меня так, словно пытается что-то вычислить.

– Просто хочу выяснить, не могло ли быть другой причины, – добавляю я.

– Думаете, могла быть… – На вопрос эта фраза не походила.

– По поводу этого посещения со мной связались две недели тому назад. Точнее, связались с Леонардом Браззо, – напоминаю я. – По времени это совпадает с переводом Кэтлин в отделение строгого режима и лишением ее доступа к электронной почте. Мне остается лишь предположить, что слухи начали распространяться примерно в то же время, когда меня попросили о встрече с ней. Правильно?

Она выдерживает мой взгляд с непроницаемым лицом.

– Мне только интересно, было ли в новостях хоть что-то.

Вот и сказала.

3

Убийства в Северо-Восточном Массачусетсе начались около восьми месяцев назад, и первой жертвой стал ведущий игрок футбольной команды местного колледжа, чье изуродованное обнаженное тело обнаружили в Бостонской гавани неподалеку от поста береговой охраны.

Тремя месяцами позже на заднем дворе собственного дома в Салеме погиб мальчик, ставший, предположительно, жертвой ритуала черной магии, – ему в голову выстрелили из пневматического молотка. Следующим стал студент Массачусетского технологического института, которого убили инжекторным ножом в Кембриджском парке, и, наконец, последним оказался Джек Филдинг, застреленный из собственного пистолета. Нас пытались убедить, будто именно Джек убил всех этих людей, а потом и себя, тогда как на самом деле все они погибли от руки его биологической дочери. Возможно, ей и удалось бы выйти сухой из воды, если бы не неудавшееся покушение на мою персону.

– О Доне Кинкейд в средствах массовой информации говорили много всякого, – объясняю я Таре Гримм. – Но мне не случалось слышать о Кэтлин и ее прошлом. Если уж на то пошло, в новостях не было ни слова об их отношениях с Джеком. По крайней мере, мне об этом неизвестно.

– Нам не всегда удается перекрыть доступ внешним влияниям, – загадочно произносит Тара. – Родственники приезжают и уезжают. Адвокаты. Бывают и влиятельные люди, мотивы которых не всегда очевидны. Они постоянно что-то затевают, подталкивают кого-то на опасный путь, и в результате заключенная лишается тех немногих привилегий, которые имела, а иногда и много большего. Мне ли вам рассказывать, сколь часто эти добрые самаритяне, эти либеральные праведники являются сюда с намерением что-то поправить, но учиняют лишь еще большее зло и подвергают риску многих людей. Может быть, вам стоит поинтересоваться, чего ради кто-то приезжает сюда из Нью-Йорка и сует нос в наши дела.

Я встаю со стула, сделанного здесь же, в тюрьме. Он такой же жесткий и массивный, как сама начальница этой тюрьмы, ведь это по ее приказу изготовили всю мебель в кабинете. Через открытые жалюзи вижу женщин в серой тюремной форме, работающих на цветочных клумбах, они выпалывают траву вдоль дорожек и у заборов, выгуливают собак. Небо приобрело угрюмый свинцовый оттенок. Я спрашиваю Тару Гримм, кого она имеет в виду, кто именно приезжает сюда из Нью-Йорка.

– Джейми Бергер. Полагаю, вы с ней подруги. – Она выходит из-за стола.

Я не слышала это имя несколько месяцев, и одно лишь упоминание о нем отдается болью и ощущением неловкости.

– Она ведет расследование, и мне неизвестны подробности, да и не полагается их знать, – говорит она, имея в виду главу отдела сексуальных преступлений офиса окружного прокурора Манхэттена. – У нее большие планы, и она очень не хочет, чтобы что-то просочилось в прессу или куда-то еще. Вот почему я чувствовала себя не слишком комфортно, ссылаясь на нее в разговоре с вашим адвокатом. Но потом я подумала, что вы все равно узнаете, чем объясняется интерес Джейми Бергер к женской тюрьме Джорджии.

– Мне ничего не известно о расследовании, – осторожно повторяю я, стараясь не выдать охвативших меня чувств.

– Похоже, вы говорите правду. – Во взгляде Тары вызов и обида. – Похоже, то, что я сейчас сказала, для вас новость, и это хорошо. Не люблю, когда люди объясняют свои действия одной причиной, а на деле руководствуются другой. Не хотелось бы думать, что ваше посещение Кэтлин Лоулер всего лишь уловка, скрывающая ваше участие в делах другого лица. Хотелось бы надеяться, что вы здесь действительно для того, чтобы помочь Джейми Бергер.

– Я не имею никакого отношения к тому, чем она занимается.

– Вы можете иметь отношение и не знать об этом.

– Не представляю, как мой визит к Кэтлин Лоулер может быть связан с тем, что делает Джейми.

– Вы, конечно, в курсе того, что Лола Даггет – одна из наших, – говорит Тара, и получается это у нее как-то странно, словно самая печально знаменитая заключенная такое же ценное приобретение, как списанная гончая, наездник родео или редкое растение из питомника. – Доктор Кларенс Джордан и его семья, 6 января 2002 года, здесь, в Саванне, – продолжает начальница тюрьмы. – Незаконное вторжение среди ночи, но только мотивом было не ограбление. Судя по всему, убийство ради убийства. Их резали и рубили, пока все они не умерли в своих постелях, все, за исключением маленькой девочки, одной из близняшек. За ней гнались по лестнице и настигли уже у самой двери.

Я помню, что присутствовала на презентации этого дела в Лос-Анджелесе, где несколько лет назад проходило ежегодное совещание Национальной ассоциации судебно-медицинских экспертов. Выступал доктор Колин Денгейт. Много говорили о том, что в действительности произошло в доме жертв и каким образом туда можно было попасть, и я припоминаю, что убийца сделал себе сэндвич, выпил пива, попользовался ванной и туалетом и даже не удосужился смыть за собой. Меня все время не оставляло впечатление, что место преступления оставляет больше вопросов, чем дает ответов, и что улики не представляют однозначной картины.

– Лолу Даггет застали за стиркой своей испачканной кровью одежды. Давая объяснения, она громоздила одну ложь на другую. Наркоманка, подверженная вспышкам ярости и не умеющая себя контролировать. Впечатляющий перечень правонарушений и стычек с представителями закона.

– По-моему, есть предположение, что преступников могло быть больше, что это дело рук не одного человека.

– У нас здесь исполняется закон, так что уже осенью Лоле придется давать объяснения перед Богом.

– То ли ДНК, то ли отпечатки пальцев так и не были идентифицированы. – Я начинаю припоминать детали. – Еще одно подтверждение версии, что те преступления – дело рук не одного человека.

– Этой линии придерживалась ее защита, поскольку ничего более правдоподобного они не смогли придумать. Они не смогли объяснить, как кровь жертв могла оказаться на ее одежде, если она в этом не участвовала. Вот и изобрели вымышленного соучастника, на которого Лола могла бы свалить всю вину. – Тара Гримм выходит вместе со мной в коридор. – Не хотелось бы думать, что Лола окажется на свободе, а это вполне возможно, несмотря на то что права на подачу апелляций у нее больше нет. По всей вероятности, были затребованы новые экспертизы уже имеющихся вещественных доказательств, что-то насчет ДНК.

– Если это так, то у правоохранительных органов, у суда должна быть на то веская причина. – В конце коридора, у пропускного пункта, разговаривают друг с другом охранники. – Не могу представить, чтобы Бюро расследований Джорджии, полиция, прокуратура или суд дали разрешение на повторное исследование улик без достаточных на то оснований.

– Полагаю, не исключена возможность пересмотра приговора. Если на то пошло, другие ведь добиваются досрочного освобождения за примерное поведение. Всякое может случиться, даже побег. – За холодным прищуром глаз стальной блеск нескрываемой злобы.

– Джейми Бергер не вытаскивает людей из тюрьмы, – отвечаю я. – У нее другой профиль.

– Теперь, похоже, вытаскивает. Блок «Браво» она не просто так посещала.

– Можете уточнить, когда это было? Когда она приезжала сюда?

– Я так понимаю, у нее есть жилье в Саванне, место, где она проводит отпуск. Убежище. Так поговаривают. – Тара Гримм пожимает плечами – мол, слухи и ничего больше, – но я уверена, за этим кроется что-то еще.

Если Джейми приезжала в тюрьму для встречи с кем-либо из приговоренных к смертной казни, она прошла тот же путь, что и я сейчас. И первым делом посидела с Тарой Гримм. Конечно, это был не визит вежливости. Убежище? От чего ей прятаться? С какой целью? Такое поведение было совершенно не характерно для той Джейми Бергер, прокурора Нью-Йорка, которую я знала.

– Сначала она приезжала, а теперь вот вы здесь, – говорит начальница тюрьмы. – По-моему, вы не из тех, кто верит в совпадения. Я скажу надзирателям, что фотографию разрешено пронести и оставить Кэтлин.

Она отступает в свой кабинет, а я иду по длинному, выкрашенному синей краской коридору к пропускному пункту, где сотрудник в серой форме и бейсболке просит вынуть все из карманов. Содержимое предлагается поместить в пластиковую корзину, и я передаю водительское удостоверение и ключи от фургона, поясняя, что начальство разрешило пронести фотографию. Сотрудник говорит, что его уже об этом предупредили. Меня проверяют металлодетектором и обыскивают, после чего выдают красный бейджик на застежке, на котором написано, что я являюсь официальным посетителем под номером семьдесят один. На правую ладонь ставят секретный пароль, видимый только в ультрафиолетовых лучах, – он послужит мне пропуском на свободу.

– Попасть сюда можно, но если на вашей ладони не окажется штампа, то выйти отсюда вы уже не сможете, – произносит дежурный, и я не могу определить, то ли он так шутит, то ли здесь что-то еще.

Зовут его, судя по именной табличке, М. П. Мейкон. Связавшись по радио с центральной диспетчерской, он дает команду открыть ворота. Что-то громко гудит, и зеленая металлическая дверь тяжело уходит в сторону, открывается и со щелчком закрывается за нами. Потом открывается вторая. Прописанные красным правила для посетителей предупреждают о том, что я вступаю в отделение строгого режима. Пол только что натерли, и подошвы моих лоферов липнут к нему. Я следую за Мейконом по серому коридору с запертыми металлическими дверьми и выпуклыми зеркалами на каждом углу.

Мой сопровождающий мощного телосложения, он внимателен и напряжен, словно солдат, готовый к любым неожиданностям. Карие глаза постоянно прощупывают пространство. Мы подходим к другой двери, которая открывается дистанционно, и оказываемся в разогретом дворе. Над нашими головами проносятся, словно спасаясь от подступающей опасности, низкие рваные тучи. В отдалении сверкает молния, слышны раскаты грома, и первые капли дождя, крупные, размером с четвертак, лупят по бетонной дорожке. В воздухе ощущается запах озона и свежескошенной травы; пока мы идем, дождь успевает вымочить насквозь тонкий хлопок моей рубашки.

– Я думал, он еще повременит. – Надзиратель Мейкон смотрит вверх на темное всклокоченное небо, готовое в любую секунду излиться струями дождя прямо на нас. – В это время года такое каждый день. С утра светит солнце, небо голубое, лучше и быть не может. А потом, часа в четыре, налетает буря. Но зато воздух становится свежим. Вечер сегодня будет приятный, нежаркий. Нежаркий для этой поры. В июле или августе сюда лучше не приезжать.

– Я жила когда-то в Чарльстоне.

– Ну тогда вам это знакомо. Если бы я мог взять летний отпуск, то отправился туда, откуда вы сейчас приехали. В Бостоне должно быть градусов на двадцать холоднее, – добавляет он.

Мне не очень нравится, что ему известно, откуда я прибыла.

Впрочем, догадаться нетрудно, напоминаю я себе. Любой проверяющий видит, что я работаю в Кембридже, а ближайший аэропорт – Логан – в Бостоне. Мейкон отпирает внешние ворота и ведет меня по дорожке, обнесенной высоким забором с витками колючей проволоки по обеим сторонам. Блок «Браво» ничем не отличается от других, но, когда входная дверь щелкает, открываясь, и мы входим внутрь, я словно ощущаю коллективное страдание и тяжелую, угнетенную атмосферу, исходящие, кажется, и от серых шлакобетонных блоков, и от гладкого серого бетона, и от тяжелой зеленой стали. Дежурная комната второго уровня находится за односторонним зеркальным стеклом прямо напротив входа. Там же располагаются прачечная, ледогенератор, кухня и ящик для жалоб.

Интересно, этим ли путем проходила Джейми Бергер, когда приезжала сюда. Интересно, о чем она говорила с Лолой Даггет, связано ли это с переводом Кэтлин Лоулер и какое все это может иметь отношение ко мне. Приезжать сюда, чтобы намеренно навредить кому-то, не в характере Джейми. Я не могу поверить, что это она была источником слухов о прошлом Кэтлин Лоулер. Эти слухи спровоцировали враждебность по отношению к ней среди других заключенных. Джейми умна, проницательна и весьма осмотрительна. А еще крайне осторожна. По крайней мере, так было раньше. Я не виделась с ней шесть месяцев и понятия не имею, что происходит в ее жизни сейчас. Моя племянница Люси не вспоминает о ней и о том, то между ними произошло, а я и не спрашиваю.

Надзиратель Мейкон отпирает маленькую комнату с широкими окнами из зеркального стекла по обе стороны от стальной двери. Внутри – белый стол «формика» и два синих пластиковых стула.

– Пожалуйста, подождите здесь, я приведу мисс Лоулер, – говорит он. – Должен предупредить на всякий случай, что она любит поговорить.

– А я умею слушать.

– Заключенные любят, когда к ним проявляют внимание.

– У нее часто бывают посетители?

– Ей бы этого хотелось, уж точно. Чтобы публика с утра до вечера. Да и кто бы из них отказался. – Мой вопрос остается без ответа.

– Есть разница, где мне сесть?

– Нет, мэм.

В комнатах для свиданий обычно есть скрытая камера, ее устанавливают по диагонали от объекта наблюдения, которым в данном случае должна быть заключенная, а не я. Камеры здесь точно нет, так что я сажусь и осматриваюсь, пытаясь отыскать скрытые микрофоны и особенно внимательно вглядываясь в потолок прямо над столом. Рядом с металлическим пожарным спринклером виднеется чуть заметная дырочка, окруженная белым монтировочным кольцом. Моя беседа с Кэтлин Лоулер будет записываться. А потом ее прослушает Тара Гримм и, возможно, кто-то другой.

4

С тех пор как Кэтлин Лоулер переведена в отделение строгого режима, она заперта в своей камере размером с кладовку и видом через зарешеченное окно на траву и стальное ограждение двадцать три часа в сутки. У нее нет больше возможности любоваться бетонными столами для пикников, скамьями или клумбами, которые она описывала мне в электронных письмах. Изредка за окном мелькает кто-то из заключенных или собака.

Тот час, который она проводит вне камеры для восстановления сил, она прогуливается на крохотной замкнутой территории под наблюдением надзирателя, который сидит, устроившись на стуле, рядом с ярко-желтым десятигаллоновым кулером. Если Кэтлин хочет выпить воды, через металлическую сетку ей проталкивают картонный стаканчик на цепочке. Она забыла, что такое человеческое прикосновение, касание чьих-то пальцев или тепло объятий, о чем и говорит с драматическим пафосом, словно пробыла в блоке «Браво» большую часть жизни, а не всего-то две недели. «Отделение строгого режима, по сути, то же, что и камера смертника» – так описывает Кэтлин новую для нее ситуацию.

Доступа к электронной почте больше нет, объясняет она, как и общения с другими заключенными. Остается только перекрикиваться да передавать тайком, подбрасывая под дверь, «кайты», как здесь называют записки, – этот трюк требует поразительной ловкости и сноровки. Ей дозволяется писать определенное количество писем каждый день, но она не может позволить себе марки и бывает очень благодарна, если «занятые люди, вроде вас, озаботят себя мыслями о тех, кто подобен мне, и уделят им частицу своего внимания». Когда она не занята чтением или письмом, то смотрит тринадцатидюймовый, встроенный в прозрачный пластик телевизор, прикрученный заклепанными винтами. В нем нет внутренних динамиков, а слабый сигнал плохо принимается в камере. Кэтлин связывает это с тем, что «в блоке “Браво” сильные электромагнитные помехи».

– Подглядывают, – заявляет она. – Все надзиратели – мужчины, и они не упускают возможности увидеть меня без одежды. Заперта здесь в полном одиночестве… И кто знает, что на самом деле происходит? Мне необходимо вернуться туда, где я была раньше.

Беспокоит ее вопрос гигиены, так как душ разрешается посещать лишь трижды в неделю. И когда наконец будет разрешено привести в порядок волосы и ногти, пусть даже заключенные и не лучшие стилисты, – она раздраженно указывает, что ее короткие осветленные волосы уж слишком отросли. Горько жалуется на тягость тюремной жизни, не лучшим образом сказывающейся на ее внешности. «Вас здесь унижают, как они говорят, ради вашей же пользы». Полированное стальное зеркало над стальной раковиной в камере – это постоянное напоминание о реальном наказании за те законы, что она преступила, говорит Кэтлин, словно эти самые законы и есть ее жертвы, а не те люди, которых она изнасиловала или убила.

– Я изо всех сил стараюсь заставить себя сохранять присутствие духа, думаю, ну же, Кэтлин, это ведь не настоящее стеклянное зеркало, – рассуждает она, сидя по другую сторону белого стола. – Все, что оно отражает, искажается умышленно, разве не так? Примерно так же, как искажает изображение телесигнал. Вполне возможно, что, глядя на свое отражение в зеркале, я вижу искаженный образ. Может быть, в реальности я выгляжу иначе.

Кэтлин ждет от меня подтверждения того, что на самом деле она все еще хороша и это стальное зеркало виновно в обмане. Вместо этого я замечаю, что все описываемое ею ужасно тяжело, и окажись я в подобной ситуации, то, наверное, разделила бы ее заботы и горести. Мне бы недоставало ощущения свежего ветерка на лице и возможности увидеть закат и океан. Я бы тосковала по горячей ванне и хорошему парикмахеру, и я бы особенно посочувствовала ей в том, что касается еды, потому что еда для меня не просто средство к существованию, мне комфортно только тогда, когда я могу свободно выбирать, что мне есть. Еда – это своего рода ритуал, награда, способ успокоить нервы и поднять настроение после всего того, что мне приходится видеть.

И действительно, пока Кэтлин Лоулер рассказывает, жалуется и обвиняет других в своей тяжелой жизни, я думаю об обеде и уже с нетерпением его ожидаю. Я не стану обедать в номере отеля. После всех выпавших на мою долю испытаний, поездки в грязном и вонючем фургоне, а теперь еще и пребывания в тюрьме с проштампованным на руке невидимым кодом, обедать в комнате – последнее дело. Сначала зарегистрируюсь в отеле, который находится в историческом квартале Саванны, потом пройдусь по Ривер-стрит и найду какой-нибудь французский или греческий ресторанчик. А еще лучше итальянский.

Да, итальянский. Выпью несколько бокалов густого красного вина – «брунелло ди монтальчино» было бы в самый раз или «барбареско» – и почитаю новости или просмотрю почту на своем айпаде – тогда никому и не вздумается со мной заговаривать. Никому и в голову не придет попытаться подцепить меня, что периодически происходит, когда я путешествую, ем и пью в одиночку. Я устроюсь за столиком у окна, отправлю сообщение Бентону, выпью вина и расскажу ему о том, как он оказался прав – здесь что-то не так. Меня подставили или мной манипулировали, мое присутствие здесь совсем нежелательно, но я принимаю вызов и перчатка брошена. Вот о чем я расскажу своему мужу. Я настроена весьма серьезно.

– Вы только представьте, каково это – даже не видеть, как ты на самом деле выглядишь, – произносит сидящая напротив меня женщина с цепями на ногах, и на сегодняшний день состояние ее внешности – самое большое для нее несчастье, а вовсе не смерть Джека Филдинга или мальчика, которого она убила, потому что села за руль пьяная. – У меня были великолепные возможности. Я упустила реальный шанс стать значительной персоной, – говорит она. – Актрисой, моделью. У меня чертовски хороший голос. Может, я могла бы сочинять песни, как Келли Кларксон[4]. Когда я этим занималась, конечно, не было «Американского Идола»[5]. Я бы сравнила себя с Кэти Перри[6], тем более что мы были похожи, если только представить ее блондинкой. А еще я могла бы стать знаменитой поэтессой. Успеха и шумной популярности намного проще добиться, если ты красива, а я была красива. Из-за меня, бывало, останавливалось уличное движение. На меня заглядывались. С моей тогдашней красотой я могла иметь все, чего бы ни пожелала.

Годы без солнца дают о себе знать – Кэтлин Лоулер неестественно бледна, тело у нее мягкое, раскисшее и бесформенное, не столько из-за лишнего веса, сколько от хронического бездействия, сидячего образа жизни и недостатка движения. Груди обвисли, бедра расплылись на пластиковом стуле, притягивавшая некогда взгляды фигура так же аморфна, как и белая тюремная форма, которую носят все заключенные этого отделения. Впечатление такое, будто физически она уже не человеческое существо, а, идя вниз по эволюционной лестнице, достигла некоей примитивной ступени развития жизни, стадии Platyhelminthes, плоского червя. Кэтлин произносит свои речи язвительно, с тягучим выговором, характерным для уроженцев Джорджии и почему-то напомнившем мне ириску.

– Знаю, вы, наверное, сидите здесь, смотрите на меня и удивляетесь – мол, о чем это она толкует, – говорит Кэтлин, а я вспоминаю фотографии, включая и те, что были сделаны при ее аресте в 1978-м, после того как ее и Джека застали во время секса. – Но когда я встретила его на том ранчо под Атлантой!.. Да, я была что-то. Я могу позволить себе так говорить, потому что это правда. Длинные шелковистые волосы пшеничного цвета, пышный бюст, задница как персик, шикарные ноги, а еще громадные золотисто-карие глаза – Джек, бывало, называл их тигриными. Забавно, как проходит жизнь… Словно все запрограммировано еще в утробе матери или даже при зачатии, и ничего уже не изменить. Колесо рулетки крутится, крутится, а потом останавливается, выпадает твой номер. Вот ты и появляешься на свет, начинаешь жить… Не важно, будешь ли ты стараться что-либо предпринимать или вовсе ничего не сделаешь. Ты – то, что ты есть. Люди вокруг тебя могут лишь усилить в тебе ангела или дьявола, винера или лузера. И все зависит от вращения колеса – сделаешь ли ты хоум-ран в «Уорлд сириз» [7] или тебя изнасилуют. Все решено, все предопределено, и ничего уже не изменишь. Вы же ученая. Я не говорю вам сейчас ничего, чего бы вы не знали из генетики. Уверена, вы согласитесь – природу изменить невозможно.

– Личный опыт тоже оказывает значительное влияние, – отвечаю я.

– Можно проследить на примере собак, – продолжает Кэтлин, не слишком интересуясь моим мнением. – К вам попадает гончая, с которой плохо обращались, и она реагирует на определенные вещи определенным образом, у нее есть собственная восприимчивость. Но сама по себе собака либо хорошая, либо плохая. Либо побеждала, либо нет. Либо способна к обучению, либо нет. Я могу лишь выявить то, что уже заложено, поддержать, сформировать это. Но я не могу сделать из этой собаки ничего помимо того, для чего она рождена.

Заканчивая, Кэтлин говорит, что они с Джеком были как две горошины из одного стручка и она сделала с ним в точности то, что сделали в свое время с ней; она не осознавала этого тогда, возможно потому, что ей недоставало проницательности, хотя она и работала в социальной сфере, была терапевтом. Ее, десятилетнюю, совратил местный священник-методист, так она утверждает.

– Повел меня за мороженым, но облизывать в конечном итоге пришлось совсем другое, – откровенничает она. – Я влюбилась без памяти. С ним я чувствовала себя особенной, хотя сейчас ничего особенного в тогдашних своих чувствах не вижу. – Она пускается в красочное описание деталей своих эротических отношений со священником. – Стыд, страх. Я стала скрытной. Теперь-то понимаю. У меня не было общих интересов с детьми моего возраста, почти все свободное время я проводила в одиночестве.

Руки ее свободны, и пальцы на коленях крепко сжаты, скованы только лодыжки, и цепи звякают и скребут по бетону, когда она беспокойно перебирает ногами.

– Оглядываясь назад, как говорится, критиковать легко, – продолжает Кэтлин, – но о том, что тогда со мной творилось, я не могла рассказать никому. Обо всей лжи, как пробираешься в мотель, про таксофоны, про все то, о чем маленьким девочкам не положено и знать. И я перестала быть маленькой девочкой. Он отнял у меня детство. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать, а священник получил работу в одной из крупных церквей Арканзаса. Я не осознавала, когда связалась с Джеком, что делаю с ним то же самое, потому что такой меня сформировали, к такому меня поощряли, а его поощряли и формировали так, что он допускал это, хотел этого, и – о да! – он, конечно, сам этого хотел. Но теперь я это понимаю. Что называется, интуитивно. Мне понадобилось прожить жизнь, чтобы уяснить: мы не попадаем в ад, а создаем его на том фундаменте, что уже заложен внутри нас. Мы сами выстраиваем ад, словно торговый центр.

До этого момента она не называла мне имя священника. Сказала только, что он был женат и имел семерых детей, что должен был удовлетворять данные ему Богом потребности, что считал Кэтлин своей духовной дочерью, своей служанкой и единомышленницей. И это хорошо и правильно, что они были связаны тайными узами, и он бы женился на ней и открыл свою привязанность, но развод – это грех, поясняет Кэтлин ровным, бесстрастным голосом. Он не мог покинуть своих детей. Это против учения Божия.

– Гребаная чушь, – произносит она с омерзением.

Взгляд тигриных глаз решителен, когда-то красивое лицо оплыло и осунулось, вокруг рта, пухлого и чувственного в былые дни, пролегли тонкие паутинки морщинок. У нее нет нескольких зубов.

– Разумеется, то был самый настоящий, стопроцентный бред, и он, как только я начала подбриваться и скрывать от него месячные, скорее всего, просто нашел себе другую девочку. Ни красота, ни талант, ни ум ничего хорошего мне не дали, вот что чертовски ясно, – с чувством говорит Кэтлин, словно для нее важно, чтобы я поняла: сидящая напротив меня развалина вовсе не та, кто она есть сейчас, и уж подавно не та, кем была раньше.

Наверно, вступление было нацелено на то, что я представлю Кэтлин Лоулер молодой и прекрасной, умной и свободной, полной самых благих намерений, такой, какой она завязала сексуальные отношения с двенадцатилетним Джеком Филдингом на ранчо для трудных подростков. Но все, что я вижу перед собой, – это руины, оставшиеся после череды насилий. И если ее рассказ о священнике правда, значит, он причинил ей такое же зло, какое она причинила Джеку, и разрушение еще не закончилось, а возможно, оно не закончится никогда. Так и будет продолжаться. Один поступок, один обман. Хроническая ложь достигает критической массы, и вот уже жизни искалечены, изуродованы и испорчены, ад выстроен, огни горят и манят, совсем как в том мотеле, который Кэтлин описывала в присланном мне стихотворении.

– Я всегда спрашивала себя, могла бы моя жизнь пойти по-другому, если бы в ней не случились определенные события, – уныло рассуждает она. – Но, может быть, я все равно оказалась бы здесь. Возможно, Господь решил этот вопрос, когда моя мама была еще беременна: Вот та, которой суждено все потерять. Должны такие быть, так пусть она и будет. Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Вы ведь много чего видите в морге.

– Я не отношу себя к фаталистам.

– Что ж, рада за вас – все еще верить в надежду, – усмехается она.

– Так и есть. – А вот тебе не верю, думаю я.

Я достаю из заднего кармана простой белый конверт и пододвигаю по столу к ней. Она берет его своими маленькими руками с прозрачной белой кожей, сквозь которую просвечиваются синие вены; ногти у нее не отполированы и совсем коротко подстрижены. Когда ее голова склоняется к фотографии, я замечаю седину в отросшей дорожке мышиного цвета на фоне коротко стриженных осветленных волос.

– Думаю, это сняли во Флориде, – говорит Кэтлин, словно перед ней не одна, а несколько фотографий. – Скорее всего, там, на заднем фоне, куст гардении… я его вижу сквозь водяную пыль от шланга… а что у него в руках? Нет, подождите-ка. Черт, еще одну минуту. – Она щурится, разглядывая фотографию. – Здесь он постарше. Она из недавних, а эти маленькие белые цветочки – таволга. Там везде много таволги. В городе не найти ни одного дома, возле которого не было бы таволги, так что, думаю, это Саванна. Не Флорида, а Саванна. – Она молчит, потом спрашивает сдавленным голосом: – Вам удалось узнать, кто снимал?

– Не знаю, ни кто снимал, ни где, – отвечаю я.

– Хотелось бы знать, кто его щелкнул. – В глазах Кэтлин что-то меняется. – Если это Саванна или где-то рядом, то я, кажется, понимаю, почему вы это мне показываете. Чтобы расстроить.

– Я не имею представления, где это снято и кем, и не пытаюсь вас расстраивать. Я сделала копию с этой фотографии и думала, она вам понравится.

– Может, это снято прямо здесь. Джек был здесь на этой своей машине, а я об этом не знала. – Боль и злость слышны в ее голосе. – Когда я только познакомилась с ним получше, то сразу сказала, что ему понравится Саванна. Прекрасное место для жизни. Я говорила, что ему надо пойти на флот и тогда он будет служить неподалеку, на новой базе подлодок, которую как раз строили в Кингс-Бэй. Я знаю, в сердце Джека жила страсть к путешествиям, он был из тех, кто должен плавать во всякие экзотические уголки мира или стать летчиком, новым Линдбергом[8]. Ему надо было пойти на флот, обогнуть весь мир на корабле или самолете, а вместо этого он стал доктором для покойников, и я спрашиваю себя, кто мог так на него повлиять. – Она бросает на меня сердитый взгляд. – Интересно, кто, черт возьми, сделал эту фотографию и почему я не знала, что он был здесь, – бурчит Кэтлин. – Не знаю, о чем вы думали, когда пришли сюда и подсунули мне это. Может, хотели натолкнуть меня на мысль о том, что вот он был здесь и даже не попытался со мной увидеться. Я-то знаю, хорошо знаю…

Я раздумываю, где Дона Кинкейд была пять лет назад, когда, по моим прикидкам, и сделали этот снимок, и как часто ей случалось приезжать в Саванну, чтобы увидеться с матерью. Может быть, и Джек приезжал сюда встретиться с Доной, но никак не с ее матерью? Сейчас, оказавшись лицом к лицу с Кэтлин, реальной, во плоти, женщиной, о которой я так много слышала, но с которой никогда не встречалась, я начинаю серьезно сомневаться в том, что Джек мог гнать сюда или куда бы то ни было еще свой «мустанг» для того, чтобы повидаться с ней пять лет назад или даже десять. Невозможно представить, что он все еще любил Кэтлин Лоулер или просто вспоминал о ней. Она жестока и не знает сожалений, полностью лишена сочувствия, а десятилетия злоупотребления алкоголем, нездорового образа жизни, а потом и тюремное заключение сделали свое дело. Она уже давно не может претендовать на красоту и очарование, а это для моего тщеславного заместителя всегда имело большое значение.

– Мне не известно, ни где была сделана фотография, ни остальные детали, – повторяю я. – Эта фотография в числе прочих была в его кабинете, и я подумала, что вы хотели бы иметь такую, так что можете взять ее себе. Я не всегда знала, где находится Джек в тот или иной момент на протяжении тех двадцати лет, что мы так или иначе проработали вместе. – Я даю понять, что была бы не прочь получить о нем больше информации.

– Джек, Джек, Джек, – произносит Кэтлин и вздыхает. – Непоседа. Сегодня здесь, завтра там, а я в одной и той же проклятой черной дыре. Я провела здесь, в разных камерах, большую часть жизни, и все потому, что любила тебя, Джек.

Она смотрит на фотографию, потом на меня, и в ее глазах больше жесткости, чем печали.

– В последний раз я продержалась на свободе совсем недолго, – добавляет она, словно я приехала исключительно для того, чтобы узнать о ней все. – Как все, кто подвержен сильным страстям, я постоянно срываюсь и лишь с одного крючка сорваться не могу. Моя страсть не имеет ничего общего с воздержанием. Я брежу успехом. Я никогда не могла позволить себе успех, на который была способна, потому что моя карта не так легла. Так уж я устроена, чтобы раз за разом терпеть провалы. Я это и имела в виду, когда говорила о генетике. Все дело в моей ДНК. Господь распорядился так и в отношении меня, и всех, кто следует за мной. Я сделала с Джеком то, что сделали со мной, но он никогда не проклинал меня. Он мертв, и я почти что тоже умерла, потому что все важное в жизни существует как данность. Мы оба – жертвы, возможно, самого Всемогущего Господа. А Дона? – продолжает Кэтлин. – Что она не хороша, я знала с первого дня. У нее и шанса-то не было. Родилась до срока, недоношенная, крошечная. Ее сразу же положили в инкубатор, подключили, как мне рассказывали, ко всяким проводам и трубочкам. Я сама не видела. Никогда не держала ее на руках, а как такое крошечное существо могло научиться уживаться с другими человеческими существами, если ей пришлось провести два первых месяца своей жизни на искусственном питании без матери? Потом несколько приемных семей, в которых она не прижилась, и наконец пара из Калифорнии, которая погибла в автомобильной катастрофе. То ли слетели со скалы, то ли что-то еще в этом же роде. К счастью для Доны, в то время она уже училась в Стэнфорде на полной стипендии. Потом Гарвард, и вот где все теперь закончилось.

Дона Кинкейд училась в Беркли, а не в Стэнфорде до перевода в МТИ, а Гарварда вообще в ее жизни не было. Но я не поправляю ее мать.

– Как и у меня, у нее были все возможности, какие только есть, но ее жизнь закончилась, еще не начавшись. Не важно, что там решил суд, для всех она осталась подозреваемой. Ее песенка спета. Теперь ей уже нельзя остаться на такой работе, какая была у нее в секретной лаборатории, ведь ее подозревают в преступлении.

Дона Кинкейд не просто подозреваемая. Она обвиняется по множеству статей, включая убийство первой степени и покушение на убийство. Но я не произношу ни слова.

– А теперь еще и этот случай с рукой. – Кэтлин поднимает правую руку и впивается в меня глазами. – Она же в такой области работает, где надо иметь дело с наноинструментами или как их там называют? Теперь она покалечена навсегда, потому что лишилась пальца. Похоже, получила свое наказание. Представляю, как вам должно быть плохо. Изувечить человека.

Дона не лишилась пальца. Она лишилась лишь последней фаланги и повредила сухожилие, и ее хирург считает, что работоспособность правой руки полностью восстановится. Я в меру сил блокирую воспоминания. Зияющий черный квадрат на месте окна и задувающий в него ветер, быстрое движение в темноте, холодный поток воздуха, и что-то с силой ударяет меня между лопаток. Помню, что потеряла равновесие, что взмахнула отчаянно рукой с железным фонариком и ощутила, как он ударился обо что-то твердое. Потом в гараже зажигается свет, и я вижу Бентона, в его руке пистолет, направленный на молодую женщину в просторном черном пальто. Она лежит вниз лицом на резиновом покрытии, и яркая, свежая кровь капает с оторванного кончика указательного пальца, на котором сверкает ноготь с белым французским маникюром, а рядом – окровавленный стальной нож, который Дона Кинкейд пыталась воткнуть мне в спину.

Все вокруг было липким, и я чувствовала запах и вкус крови, словно прошла через кровавое облако. Мне вспомнились свидетельства солдат, прошедших Афганистан и видевших, как их товарищи подрывались на СВУ. Всего одна минута. А потом красный туман. Когда рука Доны Кинкейд скользнула по острому как бритва лезвию инжекторного ножа, еще шипевшего сжатым под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм углекислым газом, ее кровь распылилась на меня, и я почувствовала, что покрыта ею вся, с ног до головы. Я не поправляю Кэтлин Лоулер и не пытаюсь добавить ни единого факта, потому что знаю: меня подталкивают и мне лгут, возможно, насмехаясь, и мои мысли то и дело возвращаются к тому, о чем предупреждала Тара Гримм. Кэтлин будет притворяться, будто не поддерживает связи с дочерью, когда на самом деле они очень близки.

– Похоже, вы в курсе всех деталей, – замечаю я. – Вы, конечно, контактируете друг с другом.

– В этом аду это невозможно. Я и не собираюсь с ней общаться, – говорит Кэтлин, качая головой. – Ничего хорошего из этого все равно не выйдет, если иметь в виду все те неприятности, в которых она погрязла. Мне лишние проблемы не нужны. Все, что мне известно, я узнаю из новостей. Я уже говорила, что у меня был контролируемый доступ к интернету в компьютерном классе, я читала журналы в библиотеке. Я работала там перед тем, как они перевели меня сюда.

– Вижу, вам там нравилось.

– Начальница тюрьмы придерживается мнения, что человека можно наставить на правильный путь, не лишая его информации и вынуждая жить в информационном вакууме. – Кэтлин произносит это так, словно Тара Гримм ее может услышать. – Если не знать, что происходит в мире, как можно снова вернуться в него? Разумеется, это не реабилитационный центр. – Она имеет в виду блок «Браво». – Это склад, кладбище, отхожее место. – Теперь, похоже, ей все равно, кто нас сейчас слушает. – Так что же вы хотите узнать от меня? Вы бы не приехали, не будь у вас собственного интереса. И не так уж и важно, кто попросил о встрече первым. В любом случае первыми были адвокаты. – Кэтлин смотрит на меня пристально, словно змея перед броском. – Вы же не по доброте душевной сюда явились.

– Меня интересует, когда вы впервые увиделись с дочерью.

– Она родилась 18 апреля 1979 года, а впервые я встретилась с ней, когда ей пошел двадцать третий год. – Кэтлин начинает так, словно излагает историю по заранее подготовленному и отрепетированному сценарию. От нее веет холодком, и дружелюбной она даже не пытается притвориться. – Помню, что с 11 сентября прошло не так уж много времени. Был январь 2002-го. Она еще сказала, что захотела найти меня отчасти из-за того теракта. А еще из-за гибели той последней семьи из Калифорнии, в которой она жила. После этого ее перебрасывали с места на место, как горячую картофелину. Жизнь коротка. Дона повторяла это много раз при той, первой нашей встрече. Говорила, что, сколько помнит себя, всегда думала обо мне, о том, какая я и как выгляжу. В какой-то момент она поняла, что не сможет успокоиться, пока не найдет свою настоящую мать, – продолжает Кэтлин. – Поэтому и разыскала меня. Прямо здесь, в женской тюрьме, только я тогда сидела не за то нарушение, за которое отбываю срок сейчас. Тогда я сидела за наркотики. Какое-то время побыла на свободе, а потом снова очутилась здесь. Настроение хуже некуда, так сильно пала духом, как никогда прежде. Такая безнадежность, и такая несправедливость. Если у тебя нет достаточно денег на адвокатов или ты не совершил какого-то вопиющего преступления, то всем на тебя наплевать. Тебе дают срок и отправляют за решетку, так вот и я снова оказалась в тюрьме. А в один из не самых плохих дней сильно удивилась, узнав, что со мной просит свидания молодая женщина, назвавшаяся Доной Кинкейд и не поленившаяся проделать путь от Калифорнии, чтобы только меня навестить.

– Вы знали, что это имя дали вашей дочери при удочерении? – Я больше не осторожничаю с вопросами.

– Не имела ни малейшего представления. Понимала, конечно, что тот, кто усыновляет ребенка, дает ему имя. Думаю, первая семья, что взяла ее, и носила фамилию Кинкейд, кем бы там они ни были.

– Так вы назвали ее Доной или они?

– Конечно, не я. Говорю же, я никогда не держала ее в своих руках, никогда ее не видела. Когда начались схватки, я как раз находилась здесь. Меня срочно доставили в городскую больницу. Когда все закончилось, вернули в камеру, словно ничего и не произошло. Я не получила даже последующего врачебного наблюдения.

– Вы сами решили отдать ее на удочерение?

– А разве у меня был выбор? – восклицает Кэтлин. – Ты оставляешь своего ребенка, потому что заперт в клетке, как дикий зверь. Так заведено. Сами подумайте, что можно сделать в таких обстоятельствах.

Она смотрит на меня сердито – я молчу.

– Вот и толкуй тут о зачатых в грехе и о грехах родителей, – горько усмехается она. – Да ни один родитель не захотел бы, чтобы дети рождались на свет при подобных обстоятельствах. Какого черта мне было делать, отдать их, что ли, Джеку?

– Отдать их Джеку?

На мгновение Кэтлин теряется и, кажется, вот-вот расплачется, потом берет себя в руки и произносит:

– Ему было двенадцать – о чем могла идти речь? Какого черта он бы делал с Доной, или со мной, или с кем-то еще? Этого бы и закон не допустил, хотя следовало бы. У нас с ним все было бы хорошо. Конечно, я всегда думала о той жизни, для которой мы созданы, но считала, что такая мать, как я, никому не нужна. Вот вы теперь и представьте мою реакцию, когда через двадцать три года я получила сообщение от какой-то Доны Кинкейд. Сначала не поверила, уж больно все походило на розыгрыш – студентка старшего курса ведет поиск, пишет письмо. Я так думала: Откуда мне знать, что она и вправду мой ребенок? Но оказалось, достаточно было всего лишь взглянуть на нее. До того она похожа на Джека… По крайней мере, того Джека, каким я запомнила его в те ранние годы. Было так странно и жутковато, будто он вернулся в образе девушки и предстал передо мной, словно видение.

– Вы упомянули, что она каким-то образом вычислила, кто ее настоящая мать. А как насчет отца? – спрашиваю я. – Когда вы встретились с ней в тот, первый раз, она уже знала о Джеке?

Эту деталь пазла не смог найти никто – ни Бентон, ни его коллеги из ФБР и Министерства национальной безопасности, ни местные отделы полиции, что занимались этими случаями. Мы знаем, что на протяжении нескольких месяцев, предшествовавших убийству Джека, Дона Кинкейд жила в Салеме, в доме одного морского капитана, который Джек ремонтировал. Теперь нам известно, что он поддерживал с ней связь по крайней мере на протяжении нескольких лет; но никакой информации относительно того, как долго продолжалась эта связь, почему они общались и сколь тесным было это общение, у нас нет.

Я рылась в памяти, вороша события тех давних дней в Ричмонде, когда Джек был помощником судебного патологоанатома. Надо постараться и припомнить что-нибудь из того, что он, может быть, сказал мимолетом, как-то упомянул о своей незаконнорожденной дочери или родившей ее женщине. Я знала о том, что он подвергся сексуальному насилию со стороны одной из служащих коррекционного заведения – ранчо специального типа, когда был мальчиком. Но и все. Мы никогда не говорили о том случае. Но я должна была бы вытянуть эту информацию из него. Должна была бы приложить больше усилий тогда, когда еще можно было помочь; но даже в то самое время, когда эта мысль проходит мне в голову, в глубине души я отчетливо понимаю: все было бы бесполезно. Джек не хотел, чтобы ему помогали, и не считал, что нуждается в этом.

– Она знала о нем, потому что я ей рассказала, – говорит Кэтлин. – Я была совершенно честна перед ней. Рассказала все, что могла, о том, кто ее настоящие родители, показала фотографии той давней поры и еще некоторые, из более поздних, что он присылал потом. Мы поддерживали связь на протяжении нескольких лет. Сначала даже переписывались.

Я помню, как просматривала личные вещи Джека после его смерти, но не помню, чтобы видела или слышала о каких-либо письмах от Кэтлин Лоулер.

– Потом появилась электронная почта, которой мне так сильно теперь недостает, – злится она. – Платить за электронку не надо, письма доходят мгновенно, и ты не зависишь от тех, кто присылает тебе канцелярские товары и марки. Мы ведь тут как отбросы – никому не нужны.

Бентон со своими людьми из ФБР прочитал электронные сообщения более чем десятилетней давности и охарактеризовал их как игривые и характерные для молодежи, но к тому же здорово приправленные вульгарщиной. Понять не так уж трудно, как могло бы показаться. Можно предположить, что Кэтлин была первой любовью Джека. Он, должно быть, влюбился в нее до безумия. Потом ее арестовали за совращение несовершеннолетнего, и на протяжении лет порочные грани их душ стремились друг к другу. Они поддерживали связь через письма на бумаге или электронную почту, пока это в конце концов не прекратилось. Вряд ли возможно отыскать еще что-то, способное указывать на близкое общение между Джеком и Кэтлин приблизительно с того времени, как я уехала из Вирджинии, да и он тоже. Но из этого не следует, что он не общался со своей биологической дочерью Доной Кинкейд, скорее наоборот. Как раз в то время это и произошло. Возможно, лет пять тому назад, если это она сделала фотографию.

– Почта так чертовски медленно работает, – продолжает жаловаться Кэтлин. – Я отправляю письмо, и тот, кто на свободе, отвечает тебе. И вот я сижу в камере, ожидая целыми днями или, может, даже дольше. Электронная почта – вещь мгновенная, только в блоке «Браво» доступ к интернету запрещен, – возмущенно напоминает она. – А еще я не могу заниматься здесь собаками. Не могу дрессировать или держать борзую у себя в камере. Так и не успела доучить Первопроходца, а теперь его со мной нет. – Голос ее дрожит. – Я так к ним привыкла, к милым собачкам, а теперь попала сюда, где почти как в одиночке. Не могу работать в «Инклинге». Не могу, черт возьми, заниматься всем тем, чем занималась раньше.

– Это вы о тюремном журнале? – припоминаю я.

– Я – его редактор, – говорит Кэтлин и с горечью добавляет: – Была им.

5

– «Инклинг» – название кружка. Толкиен, К. С. Льюис, – поясняет Кэтлин. – Они встречались в одном оксфордском пабе, разговаривали об искусстве, обсуждали разные идеи. Не то чтобы мне приходится так уж часто разговаривать об искусстве и обсуждать какие-то идеи, ведь большинству здешних женщин на все это попросту наплевать. Им только одно надо – пощеголять, выставиться, привлечь к себе внимание и добиться признания. Как это происходит – не важно, лишь бы разогнать тоску и дать себе хоть малюсенькую надежду на то, что ты все еще можешь чего-то достичь.

– «Инклинг» здесь единственное издание?

– Единственное шоу в городе, – с нескрываемой гордостью отвечает она. Но не литературные достижения так радуют Кэтлин. Удовлетворение дает власть. – Здесь ведь чего-то особенного ждать не приходится. Единственное удовольствие – поесть. Я, признаться, частенько наведываюсь на кухню в поисках чего-нибудь вкусненького, хотя на воле к тому, что здесь готовят, и не прикоснулась бы. Ну и «Инклинг». Этим журналом я жила и дышала. Начальница – женщина не мелочная и не зловредная, главное – играть по правилам. Ко мне относится по-доброму, да только оставаться в этом блоке я не хочу. Да в этом и нужды-то нет. Ей бы надо перевести меня обратно. – Говорится это так, словно нас слушает сама Тара Гримм.

В тюрьме Кэтлин обладает реальной властью. Или обладала. Она решала, кто получит признание, а кто будет отвергнут, кто прославится в среде заключенных, а кто останется в безвестности. Не потому ли, если мне действительно сказали правду, часть сестер по несчастью настроены против нее? Размышляя над истинной причиной перевода Кэтлин в этот блок, я думаю о том, что говорила Тара Гримм о семье, убитой в Саванне 6 января 2002 года, и о недавнем посещении блока «Браво» Джейми Бергер.

– В колледже моей специализацией был английский, хотела стать профессиональным поэтом, но вместо этого пришлось выбрать социальный сервис, получить степень магистра, – рассказывает Кэтлин. – «Инклинг» – это моя идея, а Тара Гримм позволила мне ее осуществить.

В январе 2002-го Дона Кинкейд впервые приехала в Саванну и встретилась с Кэтлин. По крайней мере, так утверждает сама Кэтлин. Возможно, Дона находилась в Саванне, когда здесь убили доктора и его семью. И не просто убили, а изрезали, искромсали с жестокостью, которую Бентон характеризует как насилие над личностью, часто сопровождающееся сексуальным компонентом. Преступника возбуждает и стимулирует акт физического проникновения в тело жертвы с помощью лезвия или, как было в недавнем случае с мальчиком в Салеме, проникновения в голову посредством железных гвоздей.

– Мы собираемся в библиотеке, проводим редакционные заседания, рассматриваем поступившие статьи, обсуждаем дизайн и составляем макет. – Кэтлин рассказывает о своем журнале. – Что именно публиковать, решаю я, начальница Гримм дает добро, и потом каждый, чье произведение отбирается для публикации, получает номер со своей фотографией на обложке. Это большое событие, и страсти тут бушуют нешуточные.

– А что сейчас с вашим журналом? – спрашиваю я. А не может ли Лола Даггет быть знакома с Доной Кинкейд и знать, что Кэтлин – мать Доны?

– Разумеется, сейчас мне не разрешают им заниматься, – с обидой произносит Кэтлин. – Наверно, нашли кого-то другого. Я работала тогда в библиотеке, если вы помните, а теперь вот не могу. Так я и счет в магазине открыла. Двадцать четыре доллара в месяц; покупаешь время от времени что-нибудь вкусненькое да еще бумаги и марки – хватает ненадолго. А теперь кто станет присылать мне деньги? Кто мне поможет? Как, скажите на милость, купить хотя бы шампунь, чтобы вымыть голову?

Я не отвечаю. От меня она ничего не получит.

– В блоке «Браво» правила для всех одинаковы, и не важно, кто ты, обычный заключенный, определенный сюда для его же блага, или серийный убийца. Наверно, это и есть та цена, которую платишь за безопасность, – говорит она, а я вдруг замечаю, какое у нее грубое, неприятное, жестокое лицо, словно нечто отвратительное лезет из нее наружу. – Да только вышло наоборот. Теперь опасность у меня прямо над головой.

– Какая опасность? – спрашиваю я.

– Я не знаю, почему они так со мной поступили. Меня нужно перевести назад.

– Так какая опасность вам угрожает?

– Лола, вот кто за всем этим стоит, – говорит она, и круг замыкается.

Джейми Бергер приезжала в тюрьму, чтобы поговорить с Лолой Даггет, которая связана с Кэтлин Лоулер. А Кэтлин Лоулер связана со мной. Не подавая виду, что знаю, кто такая Лола Даггет, я прикидываю, может ли она быть как-то связана с Доной. Не знаю, как и почему, но все мы оказались внутри одного замкнутого круга.

– Она так хотела. Хотела, чтобы я была здесь, рядом с ней, – сердито продолжает Кэтлин. – У нас здесь нет отдельного блока для смертников. Их сейчас и не осталось никого, кроме Лолы. Последней была Барри Лу Риверс, та, что убивала людей в Атланте, подмешивая мышьяк в сэндвичи с тунцом.

Барри Лу Риверс, прозванная Чертовой Поварихой. Я знакома с этим делом, но вида не показываю.

– Одни и те же люди каждый день покупали одни и те же сэндвичи с тунцом, и она радушно им улыбалась, а им день ото дня становилось все хуже и хуже, – продолжает Кэтлин. – И вот как раз перед смертельным уколом, в самый день казни, она подавилась сэндвичем с тунцом у себя в камере. Я называю это черным юмором жизни.

– Камера смертников этажом выше?

– Это обычная камера с максимальной изоляцией, как и любая другая, ничем не отличается от моей. – Кэтлин говорит все громче, все раздраженнее. – Лола наверху, а я здесь, внизу, как раз под ней. Докричаться до меня она не может, подбросить «кайт» тоже. Но мне же передают…

– Что вам передают?

– Угрозы. Я знаю, что она мне угрожает.

Я не указываю на тот очевидный факт, что Лола Даггет заперта в своей камере, где проводит двадцать три часа в сутки, как и сама Кэтлин, и что возможность какого-либо физического контакта между ними исключена. Навредить кому бы то ни было Лола не в состоянии.

– Она знала, что, если настроит людей против меня, если мне начнут угрожать, начальство наверняка переведет меня в этот чертов корпус, поближе к ней. Так оно и вышло, – саркастически добавляет Кэтлин. – Лоле нужно, чтобы я была рядом.

Лола устроила перевод Кэтлин в блок «Браво»? В это верится с трудом.

Это сделала Тара Гримм.

– А раньше подобного рода проблемы с другими заключенными у вас случались? – спрашиваю я. – Такие, чтобы возникла необходимость перевода?

– Вы про перевод в блок «Браво»? – Кэтлин повышает голос. – Да ничего подобного! Меня никогда не изолировали. С чего бы это? Они должны выпустить меня отсюда. Мне необходимо вернуться к прежней жизни.

За окнами комнаты свиданий прохаживается надзиратель Мейкон. Я чувствую, что он поглядывает на нас, но сама на него не смотрю. Думаю о том стихотворении, которое Кэтлин прислала мне, о литературном журнале, который она выпускала до последнего времени, всего несколько недель назад. Интересно, часто ли она сама печаталась в нем, обходя других. Бросаю взгляд на часы. Наши шестьдесят минут практически истекли.

– Мило с вашей стороны, что принесли для меня это. – Кэтлин держит фотографию на расстоянии вытянутой руки и щурит глаза. – Надеюсь, ваш суд пройдет хорошо.

Тон, каким это сказано, привлекает мое внимание, но я не реагирую.

– Суд – это вам не пикник. Конечно, я сразу же признаю себя виновной, чтобы получить минимально возможное наказание. Берегу средства налогоплательщиков. Несколько раз получала условное наказание, потому что мне всегда хватало честности признаться, сказать «да, я это делала»… Если у вас нет репутации, которую стоит защищать, то проще всего сразу признать свою вину. Лучше, чем отдаться на волю присяжных, – фыркает она, – которые только того и хотят, чтобы учить других на твоем примере.

Она не думает о Доне Кинкейд, которая ни за что и никогда не признает свою вину в чем бы то ни было. У меня в животе неприятное ощущение пустоты.

– У вас-то, доктор Кей Скарпетта, репутация есть. Такая, что в этих стенах и не поместится, да? Так что для вас не все так просто, верно? – Кэтлин холодно улыбается, но глаза у нее безжизненные. – Я, конечно, рада, что мы наконец познакомились. Интересно будет посмотреть, из-за чего такой переполох.

– Не понимаю, какой переполох вы имеете в виду.

– Мне, признаться, до смерти надоело про вас слушать. Вы, наверно, писем не читали.

Я не отвечаю, понимая, что речь идет о письмах, которыми, предположительно, обменивались они с Джеком. Я этих писем не видела.

– Вижу, не читали. – Кэтлин кивает и ухмыляется, и я вижу зияющие провалы на месте отсутствующих зубов. – Вы и в самом деле ничего не знаете, да? Это даже хорошо. А то ведь, может, и не пожелали бы разговаривать, если бы знали. Или, может, и пожелали, но нос бы так не задирали. Может, спеси бы поубавилось.

Я сижу спокойно. Абсолютно собранная. Никакой реакции. Ни любопытства. Ни злости, хотя внутри все кипит.

– Мы еще до электронки писали друг другу настоящие письма, на бумаге. Джек всегда писал свои на линованной бумаге из тетрадки, как школьник. Было это, наверно, в начале девяностых, Джек тогда работал на вас в Ричмонде, и как же ему было хреново. Он часто писал мне, что вас бы стоило оттрахать для вашего же блага. Что вы неудовлетворенная психованная сучка, что если бы нашелся кто-то, кто отымел бы вас по полной, то, может, у вас и нрав бы смягчился. Они часто шутили по этому поводу с тем детективом из отдела убийств, что работал с вами тогда. Посмеивались, что вы, мол, проводите многовато времени в холодильнике, в компании мертвецов, и кому-то стоило бы чуточку вас отогреть. Показать, что значит быть с мужчиной, у которого не игрушка в штанах болтается.

Когда я работала в Ричмонде, Пит Марино как раз служил детективом в отделе убийств. Теперь понятно, почему я не видела тех писем. Их забрало ФБР. Бентон – аналитик криминальной разведки и судебный психолог, помогающий бостонскому отделению, и я знаю наверняка, что он читал электронную переписку Кэтлин и Джека. Их содержание Бентон изложил мне в общих чертах, и я не сомневаюсь, что он прочитал и обычные письма, те, что были написаны на бумаге. Он не хотел, чтобы я прочла то, о чем сейчас поведала мне Кэтлин. Он не хотел, чтобы я узнала, какие гадости позволял себе Марино, как за моей спиной высмеивал меня. Бентон защищал меня от всего, что могло меня ранить, отговариваясь, что в письмах нет ничего заслуживающего внимания. Я тверда и спокойна. Я не реагирую. Я не дам Кэтлин Лоулер повода для злорадства.

– Так что вот мы и встретились. Наконец-то я смотрю на вас. Большой босс. Шеф. Легендарная доктор Скарпетта.

– Положим, вы для меня тоже в некотором смысле легенда, – бесстрастно произношу я.

– Он любил меня больше, чем вас.

– Ничуть в этом не сомневаюсь.

– Я была любовью всей его жизни.

– В этом я тоже не сомневаюсь.

– А вас он ненавидел. – Чем я спокойнее, тем сильнее распаляется Кэтлин. – Говорил, что вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям и что если бы вы повнимательнее посмотрели на себя в зеркало, то, может быть, поняли бы, почему у вас совсем нет друзей. Он называл вас «доктор Так», а себя – «доктор Не так». А копы у вас были – «детектив Не так» и «офицер Не так». Все делали что-то не так, кроме вас. «Не так, Джек. Делать надо вот так. Опять не так, Джек!» – Кэтлин завелась и уже не в силах была скрыть свое злорадство. – Вечные наставления, что делать и как это делать так. «Будто весь этот гребаный мир – место преступления или судебное разбирательство» – так он, бывало, жаловался.

– Временами Джек действительно обижался и сердился на меня. Никакого секрета здесь нет, – отвечаю я спокойно.

– Это уж точно.

– Никто и никогда не говорил мне, что со мной легко работать.

– Такие, как вы, не поднялись бы высоко, если бы с ними было легко. Они шагают по головам, отталкивают и пинают других, унижают людей без всякой причины, забавы ради.

– Вот уж это неправда. Досадно, если он так говорил.

– Он всегда винил вас, если что-то шло не должным образом.

– Такое случалось нередко.

– А вот меня ни разу не упрекнул.

– Вы обвиняли его в том, что стало с вами? – интересуюсь я.

– Ему, может, и было двенадцать, но мальчиком он уж точно не был. И это он тогда все начал. Таскался за мной повсюду. Выискивал предлоги, чтобы заговорить, дотронуться, говорил о своих чувствах, что он от меня без ума. В жизни всякое случается.

Да, в жизни всякое случается, думаю я. Даже если это и неправильно.

– У него сердце разрывалось на части, когда меня уводили в наручниках, и потом, когда ему пришлось смотреть на меня в зале суда, его это просто доканывало, – продолжает Кэтлин, и вся ее враждебность испаряется столь же внезапно, как и появилась. – Нас разделили, оторвали друг от друга. Нас, но не наши души. У нас еще оставались наши души. Да, Джек восхищался вами. Как ни противно было это слушать, он отзывался о вас с уважением. Я знаю. Но у Джека была такая черта, он ни к кому не относился однозначно. Кого любил, того и ненавидел. Кого уважал, того и презирал. С кем хотел быть, от того бежал. Находя, тут же терял. А теперь вот его нет.

Кэтлин опускает глаза, смотрит вниз на свои сложенные на коленях руки, и ножные кандалы скребут по полу и звякают. Губы ее дрожат, лицо краснеет, она вот-вот расплачется.

– Мне нужно было выговориться. Знаю, получилось некрасиво. – На меня она не смотрит.

– Понимаю.

– Надеюсь, что вы не отвернетесь от меня из-за этого. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь.

– Все в порядке, людям порой бывает необходимо выговориться.

– Я не знала, что буду чувствовать через какое-то время, как относиться к тому, что его больше нет, – говорит Кэтлин, не поднимая головы. – Принять это почти невозможно. Не то чтобы он был частью моей нынешней жизни, но он был моим прошлым. Он был причиной того, почему я здесь нахожусь. И вот теперь причины больше нет, а я по-прежнему в этих стенах.

– Мне очень жаль.

– Без него так пусто. Это слово постоянно вертится у меня в голове. Пусто. Как большое пустое поле, голое, продуваемое ветром.

– Знаю, это больно.

– Если бы только нас оставили в покое… – Она поднимает глаза, покрасневшие, полные слез. – Мы не делали друг другу ничего плохого. Если бы только нас оставили в покое, ничего этого не случилось бы. Кому мы мешали? Кому делали что-то плохое? Это на нас все набросились.

Я молчу. Что тут скажешь?

– Ладно, надеюсь, остальное время в Саванне вы проведете с пользой.

Очень странное пожелание.

Надзиратель Мейкон снова проходит за окнами, разделенными стальной дверью, проверяет, все ли в порядке, и, хотя Кэтлин не смотрит на него, я могу поклясться, что она держит его в поле зрения.

– Я рада, что вы приехали и нам представился случай поговорить. Рада, что адвокаты, ваш и все остальные, предоставили нам такую возможность. И спасибо за фотографии и все остальное. Весьма любезно с вашей стороны, – добавляет она, и это тоже звучит странно, как будто она имеет в виду что-то другое, не то, о чем говорит, что-то, чего я не знаю. Кэтлин как будто ждет, когда надзиратель Мейкон снова исчезнет из виду.

Она сует руку за ворот белой форменной рубашки и достает что-то из лифчика.

И бросает через стол плотно сложенный бумажный квадратик.

6

С листьев дубов и пальметто в конце парковочной площадки капает вода. Я чувствую запах дождя и сладкий аромат цветущих кустов, лепестки разбросаны по земле, как яркие конфетти. Воздух густой и жаркий, солнце то прячется за бегущие к западу всклокоченные темные тучки, то выглядывает из-за них сердитым горящим глазом. Садясь в машину, я удивляюсь, что меня никто не остановил.

Надзиратель Мейкон, в сопровождении которого я вышла из блока «Браво» и прошествовала по еще мокрой после промчавшейся бури дорожке, не подал и виду, что заметил что-то необычное, что-то вышедшее за рамки установленного порядка, но я ему не поверила. Не может быть, чтобы он или кто-то еще, может быть, сама начальница, не знал, что Кэтлин Лоулер передала мне сообщение, получать которое я не имела права. На пропускном пункте, где мою ладонь просканировали под ультрафиолетом, выявив проштампованный пароль «снег», никто не произнес ни слова, и только надзиратель Мейкон поблагодарил за визит, словно мое посещение женской тюрьмы штата Джорджия воспринималось здесь как некая любезность. Я сказала ему, что Кэтлин опасается за свою жизнь, и он с улыбкой ответил, что заключенные любят рассказывать «небылицы» и что в блок «Браво» ее перевели именно ради ее же безопасности. Я попрощалась и вышла.

Я уже готова заключить, что мои первоначальные подозрения подтвердились. Наш с Кэтлин разговор, может быть, и записали, но видеосъемка точно не велась. В противном случае, когда она молча перебросила через стол «кайт», его непременно бы кто-то заметил. И тогда меня препроводили бы в заросший плющом кабинет и заставили сдать сложенный клочок бумажки, который лежит сейчас в моем заднем кармане и который как будто жжет мое тело. Скорее всего, и Кэтлин не передала бы мне ничего, если бы опасалась, что нас поймают. Чем дальше, тем больше крепнет во мне подозрение, что ею манипулируют, что она – участница некой игры, еще более коварной, чем я могла себе представить. Признать, что она меня перехитрила, я пока не готова, но такую возможность все-таки не исключаю.

Я поворачиваю ключ зажигания и, пройдясь взглядом по парковочной площадке и убедившись, что поблизости никого нет и за мной никто не наблюдает, достаю записку Кэтлин. Вокруг никого нет, но в поле зрения – накрытые металлической сеткой узкие окна корпусов под синими железными крышами и административное здание из красного кирпича с колоннами, из которого я только что вышла. Они по-прежнему здесь, и они не дают о себе забыть. От мокрой дорожки поднимается пар, и теплый ветерок, проходя через открытые окна, уносит его прочь. В дальнем углу стоянки замечаю черный, напоминающий катафалк «мерседес»-универсал. Мотор выключен, и сидящая в машине женщина разговаривает по сотовому телефону. Без включенного кондиционера в салоне, наверное, жарко и душно, но окна «мерседеса» закрыты. На меня женщина внимания вроде бы не обращает. Мне становится не по себе, и на это есть причина.

С той самой минуты, как рано утром Бентон высадил меня у аэропорта Логан, я не могу избавиться от ощущения, что за мной следят, что меня неким образом направляют, но никаких реальных доказательств предъявить не могу. Тем не менее ощущение это только крепло из-за разного рода странностей. Например, вот этого убогого фургона, грязного и вонючего, с бардачком, забитым салфетками и брошюрами с рекламой речных чартеров. Я несколько раз безуспешно звонила своему администратору, Брайсу, и даже оставила на автоответчике язвительный комментарий насчет высокопрофессиональной консьерж-компании, имеющей в своем парке такую рухлядь, как мой фургон. Брайс так и не перезвонил. Связи с ним нет до сих пор, как будто мой администратор упорно меня избегает. Потом та странная информация от Кэтлин. И вот теперь странный автомобиль.

Я разворачиваю и разглаживаю сложенный ромбиком белый листочек, размером не больше пастилки от кашля. Сообщение написано шариковой ручкой и синими чернилами – телефонный номер, кажущийся поначалу смутно знакомым, а потом… Я даже вздрагиваю. Крошечные печатные буквы складываются в слова: звонить по платному телефону. И ничего больше. Только короткое указание и номер сотового Джейми Бергер. День клонится к вечеру, стемнело, по металлической крыше снова стучит дождь, и я включаю «дворники», которые неспешно со скрипом ползают по стеклу, оставляя за собой грязноватые арки. Я подбираю ремень безопасности. Черный «мерседес» выезжает со стоянки. Замечаю на заднем бампере стикер – «Военный ныряльщик» – и ощущаю смутное волнение. Потом понимаю, в чем дело.

Кто-то залезал в мою сумку. Может, я ошибаюсь? Думаю, что нет. Да, точно залезали, решаю я, восстанавливая шаг за шагом все свои действия за несколько последних часов. Отправив Бентону эсэмэску, я положила сотовый в кармашек сумки, где обычно держу бумажник, документы, ключи и другие ценные вещи. А теперь мой телефон лежит в боковом отделении. Обыскать машину не составляло труда. У них были ключи, а я сама сидела под замком в блоке «Браво» и разговаривала с Кэтлин Лоулер. Но что такого важного они могли найти? Айфон и айпад защищены паролем, так что заглянуть в них никто бы не смог, а больше ничего интересного в сумке и нет. Что они могли там искать? Может быть, файлы по делу? Или, скорее, некие доказательства того, что я прибыла сюда по иным причинам, чем те, которые назвала Таре Гримм.

Я беру в руки телефон.

Первый импульс – позвонить племяннице, Люси, и спросить в лоб, общалась ли она в последнее время с Джейми Бергер. Не исключено, у Люси есть какая-то информация, которая поможет понять, что же все-таки происходит и во что я вляпалась. Вот только заставить себя позвонить ей я не могу. Люси не говорит о Джейми с той самой поры, когда мы шесть месяцев назад вместе проводили праздники. Она до сих пор не призналась мне, что они порвали, но я знаю – это так. Моя племянница не переехала бы из Нью-Йорка в Бостон, не будь на то причины личного характера.

Дело не в деньгах. В них Люси не нуждается. И не в желании применить свой опыт и необыкновенные способности в области компьютерных технологий на службе Кембриджского центра судебной экспертизы, начавшему практическую работу в прошлом году. Ей нет нужды работать на меня или на ЦСЭ. Решение переменить место жительства было, по всей видимости, продиктовано страхом потери, которую она считала неизбежной, и, приняв его, Люси сделала то, что всегда получалось у нее лучше всего. Она уклонилась от боли и не стала ждать, пока ее отвергнут. Скорее всего, Люси порвала отношения раньше, чем у Джейми появилась для этого подходящая возможность, и к тому времени, когда это случилось, моя племянница уже обосновалась в Бостоне. Такая у нее привычка – сообщать, что уходит, когда уже ушла.

Я уезжаю из тюрьмы той же дорогой, которой и приехала, – мимо питомника и автомобильной свалки. Где же найти платный телефон? Теперь-то их на каждом углу не встретишь. И вообще, так ли уж мне нужно звонить Джейми или кому-либо еще? Бентон беспокоится, считает, что меня подставляют, и я готова признать его правоту. Но кто и зачем? Может быть, те, кто взялись защищать Дону Кинкейд? А может быть, за этим стоит нечто куда более серьезное? Дона Кинкейд пыталась убить меня. Тогда попытка сорвалась, и теперь она хочет закончить это грязное дело. Эта мысль проносится у меня в голове дыханием арктической стужи, и в затылке начинает стучать словно с похмелья.

Убирайся отсюда, и чем дальше, тем лучше. Улететь из Саванны уже не получится, но можно доехать до Атланты, откуда наверняка есть вечерние рейсы в Бостон. Ехать в такой колымаге? Я представляю, как она ломается где-нибудь на середине пути, у болота, и решаю, что самое разумное – переночевать, как и планировалось, в Саванне. Не поддавайся порывам, не делай ничего второпях. Будь расчетливой и руководствуйся логикой, говорю я себе. Шумит дождь, фургон пыхтит и постреливает, то почти останавливаясь, то набирая ход, и стертые щетки «дворников» елозят по стеклу с резиновым скрипом. Голова болит, как дырявый зуб, а последнюю таблетку адвила я проглотила раньше, еще по пути сюда.

Я с ревом проношусь мимо автосалона и ремонтной мастерской. Попадающиеся по пути заведения выглядят неприступными и зловещими, как камеры в тюрьме. Мне уже давно не попадались машины, и на душе неспокойно, как бывает всегда перед каким-то плохим событием. Реальность словно смещается и застывает, заполняясь ощущением близкой беды – какой-нибудь трагической новости, особенно тяжелого случая, ужаса… Мысли сами собой возвращаются к Лоле Даггет.

Я не очень хорошо помню те убийства в Саванне, помню лишь, что они отличались особой жестокостью и что некоторые вопросы не закрыты и по сей день: действовал ли преступник один или у него был сообщник и существовала ли между убийцей и жертвами какая-либо связь. О том, что целая семья убита «во сне», как говорили тогда в новостях, я узнала, находясь в Гринвиче, штат Коннектикут, 6 января 2002 года. Я тогда была на распутье. Вся моя жизнь была на распутье: карьера, отношения, место жительства. Сам мир оказался на распутье после 11 сентября. Более тяжелого периода, с неопределенностью и затяжной депрессией, в моей жизни, наверное, и не было. Я сидела в номере отеля, что-то жевала и смотрела телевизор, когда в новостях сообщили об убийствах в Саванне, совершенных, предположительно, девушкой-подростком. Я помню ее лицо – оно часто появлялось потом на экране телевизора, – помню кирпичный особняк в федеральном стиле и украшенный желтой полицейской лентой портик.

Лола Даггет.

Помню, как она улыбалась в телекамеры, как махала людям в зале суда, словно не понимала, что происходит. Мне запомнились серебряные брекеты на ее зубах и прыщики на пухлых щеках. Она казалась безобидным ребенком, смущенным окружавшим ее вниманием, растерянным, но получающим удовольствие от всего происходящего. Я тогда еще напомнила себе, что внешность редко соответствует деяниям людей. И сколь часто ни сталкивалась бы я с фактами, подтверждавшими эту простую истину, меня до сих пор удивляет и пугает то, с какой легкостью мы выносим суждения на основании одних лишь внешних данных. В большинстве случаев суждения ошибочные.

Я сбрасываю газ и сворачиваю на парковку первого попавшегося торгового центра с аптекой, магазином товаров для дома и сада «Тру вэлью» и оружейным. Здесь уже стоят несколько внедорожников и пикапов. Рядом с банкоматом – платный телефон. Да и как не быть телефону и банкомату возле заведения, на входе в которое висит табличка с изображением человека в перечеркнутом кружке и девизом: Не будь жертвой. Купи оружие. За витринным стеклом видны стеллажи с винтовками и дробовиками и выставочный стенд, возле которого собрались несколько мужчин. Слева от входной двери – черный телефон-автомат под стальным колпаком.

Дождь все идет, барабанит по крыше фургона. Я подтягиваю сумку, достаю айпад, останавливаю монотонно ползающие «дворники» и гашу фары, но не выключаю двигатель и оставляю чуть приоткрытыми окна. Открываю браузер, вхожу в интернет, набираю в строке поиска имя Лолы Даггет и пробегаю глазами статью из прошлогоднего ноябрьского номера «Атланта джорнал-конститьюшн».

УБИЙЦА ИЗ САВАННЫ – ПОСЛЕДНЯЯ АПЕЛЛЯЦИЯ ОТКЛОНЕНА

Женщине, признанной виновной в жестоком убийстве врача, его жены и двух детей в Саванне девять лет назад и осужденной на смертную казнь, Верховным судом штата Джорджия отказано сегодня в отсрочке исполнения приговора.

Лола Даггет была признана виновной в том, что рано утром 6 января 2002 года проникла в трехэтажный особняк доктора Кларенса Джордана в историческом квартале Саванны. Как утверждали сторона обвинения и полиция, она напала на тридцатипятилетнего врача и его тридцатилетнюю жену, Глорию, спавших в своей постели, и нанесла им множественные колотые и резаные раны, после чего спустилась в комнату, где спали дети-близнецы супругов, сын и дочь. Как полагает следствие, разбуженная криками брата пятилетняя Бренда попыталась убежать. Тело девочки обнаружили возле входной двери. Ей, так же как родителям и брату, было нанесено множество колотых и резаных ран, в результате чего ребенок был почти обезглавлен.

Через несколько часов после совершенных убийств восемнадцатилетняя Лола Даггет вернулась в неохраняемый Центр временного содержания, куда ее направили по программе реабилитации для наркоманов. Совершавшая утренний обход сотрудница центра нашла Даггет в ванной, где та стирала окровавленную одежду. Проведенный позже анализ ДНК связал Даггет с совершенными убийствами.

После сегодняшнего решения Верховного суда штата все возможности для дальнейших апелляций со стороны осужденной исчерпаны. Приговор будет приведен в исполнение путем смертельной инъекции в женской тюрьме штата Джорджия, как ожидается, в течение весны.

Бегло просмотрев другие статьи, я узнала, что адвокаты Лолы Даггет утверждали, будто у нее был сообщник, который, собственно, и совершил те убийства. Лола не входила в особняк Джорданов, говорили ее защитники, а оставалась на улице, ожидая подельника с краденым. Вся защита строилась исключительно на утверждении о существовании неустановленного сообщника, физическое описание которого получить не удалось. Согласно версии защиты, этот человек позаимствовал у Лолы ее одежду, а впоследствии дал указание – возможно, имея целью свалить на нее вину за совершенные им преступления – избавиться от вещей или же выстирать их. На суде Лола показаний не давала, и неудивительно, что жюри присяжных потребовалось менее трех часов для признания ее виновной.

Первоначально казнь была запланирована на апрель прошлого года, но после неудачи с исполнением другого приговора, когда преступнику пришлось вводить повторную дозу смертоносного вещества, в результате чего он умирал вдвое дольше обычного, Лола получила отсрочку. Решение о временном моратории, коснувшемся Лолы Даггет и пятерых мужчин-заключенных Береговой тюрьмы штата, принял федеральный судья, заявивший, что процедура смертельных инъекций в штате Джорджия требует изучения, поскольку существует риск предания осужденных продолжительной и болезненной смерти, что может быть квалифицировано как незаконное, жестокое и необычное наказание. Предполагалось, что практика исполнения смертных приговоров в Джорджии возобновится в октябре текущего года и что Лола будет первой.

Озадаченная, я сижу в фургоне, дождь все льет. Если Лола Даггет не совершила те убийства, но знает, кто это сделал, то почему покрывает его столько лет? До казни остались считаные месяцы, а она все молчит. Или, может быть, не молчит. Джейми Бергер уже побывала в Саванне и разговаривала с Лолой. Возможно, и с Кэтлин Лоулер тоже, которой пообещала, например, досрочное освобождение. Вот только как это все может подпадать под юрисдикцию помощника окружного прокурора Манхэттена? Разве что убийства в доме Джорданов связаны через Дону Кинкейд с давним сексуальным преступлением в Нью-Йорке?

Тогда возникает вопрос: если Джейми имеет свой интерес в деле Кэтлин и ее кровожадной дочурки, Доны Кинкейд, то почему она не связалась со мной? То есть связалась, напоминаю я себе, глядя на лежащий на соседнем сиденье мятый клочок бумаги, но лишь теперь. В памяти снова всплывают события минувшего февраля, когда меня едва не убили. Джейми не прервала молчания. Не позвонила. Не прислала имейл. Не навестила. Близкими подругами мы никогда не были, но такое невнимание, такое равнодушие задевает и удивляет.

Я убираю айпад в сумку, достаю из бумажника карточку «Виза» и выхожу из машины. Крупные холодные капли бьют по непокрытой голове. Я снимаю трубку телефона, набираю «ноль» и номер. Тот, что написала на бумажке Кэтлин Лоулер. Вставляю карточку и слышу сигнал.

Джейми Бергер отвечает после второго гудка.

7

– Это Кей Скарпетта… – начинаю я, и она перебивает меня своим чистым, сильным голосом:

– Надеюсь, вы все же останетесь на ночь.

– Извините? – Должно быть ошиблась, приняла меня за кого-то другого. – Джейми? Это Кей…

– От вашего отеля до меня рукой подать. – Она говорит так, словно куда-то спешит, не грубо, но безлично, отрывисто и не дает мне вставить и слова. – Зарегистрируйтесь, а перекусим потом.

Понятно, не хочет говорить. А может, не одна. Абсурд. Нельзя договариваться о встрече, когда не знаешь, о чем пойдет разговор, говорю я себе.

– Куда мне ехать?

Джейми называет адрес – это в нескольких кварталах от набережной.

– Буду ждать, – добавляет она. – До скорого.

Потом я звоню Люси. Из остановившегося неподалеку пыльного золотистого «субурбана» выходит мужчина в обрезанных джинсах и бейсболке. Идет в моем направлении, но на меня не смотрит, достает из заднего кармана бумажник.

– Хочу попросить тебя кое о чем, – говорю я, как только племянница отвечает. Сохранить спокойный тон непросто. – Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в твою личную жизнь.

– Это не вопрос.

– Я колебалась, не знала, стоит ли звонить, но теперь вижу, что должна была это сделать. Похоже, ни для кого уже не секрет, что я здесь. Понимаешь, о чем я?

Мужчина в бейсболке берет деньги из банкомата, и я поворачиваюсь к нему спиной.

– Может, не надо говорить загадками? Кстати, звук такой, как будто ты в железной бочке.

– Я звоню по платному телефону. Стою возле оружейного магазина. И дождь идет.

– И какого черта ты делаешь в оружейном магазине? Что-то не так?

– Джейми, – говорю я. – Все так. Насколько я понимаю.

– Так что случилось? – спрашивает моя племянница после продолжительной паузы.

Судя по тону и долгой паузе, никакой информации у нее для меня нет. Она не знает, что Джейми в Саванне. Следовательно, о том, что я здесь, а также почему и где остановилась, Джейми узнала не от нее.

– Ты ведь не говорила ей, что я собираюсь в Саванну? Мне просто надо уточнить.

– С какой стати? Так что происходит?

– Не уверена, что понимаю. Или, вернее сказать, не знаю. Но ты с ней в последнее время не разговаривала?

– Нет.

– А Марино мог?

– Ему-то зачем? С чего бы Марино контактировать с ней? – Люси говорит так, словно Марино совершил бы акт величайшего предательства, если бы заговорил о чем-то с той, на кого когда-то работал. – Поболтать по-дружески да поделиться частной информацией насчет того, чем ты занимаешься? Нет, такого быть не может. Полная бессмыслица, – добавляет она, и я чувствую ее ревность, как пульсирующий нарыв под пальцами.

Какой бы привлекательной и грозной ни была моя племянница, она не верит, что станет когда-нибудь самым важным для кого-то человеком. Я частенько называла ее моим зеленоглазым чудовищем – таких зеленых глаз я ни у кого больше не видела. А еще она бывает чудовищно инфантильной, неуверенной в себе и ревнивой. Когда она такая, с ней лучше не шутить. Влезть в чужой компьютер ей так же легко, как открыть дверцу шкафа. Шпионить за кем-то и даже отомстить кому-то, кто, по ее мнению, совершил преступление против нее или тех, кого она любит, для Люси не проблема.

– Очень надеюсь, что он не станет делиться информацией ни с ней, ни с кем-либо еще, – говорю я. Мужчина в бейсболке все еще возится у банкомата. Уж не подслушивает ли? – Ладно, если Марино что-то и сказал, все равно об этом я скоро узнаю.

Слышу, как Люси стучит по клавишам.

– Сейчас посмотрим. Я в его электронной почте. Нет. Ничего. Ни ей, ни от нее.

В ЦСЭ Люси занимает должность системного администратора, и ей ничего не стоит проникнуть в чужую почту или файлы, включая мои. Короче, виртуально она может попасть куда только захочет.

– За последнее время ничего, – говорит Люси, и я представляю, как она просматривает электронную почту Марино. – За этот год ничего нет.

Понимать надо так, что никаких свидетельств электронного общения Марино и Джейми после ее разрыва с Люси не обнаружено. Но это вовсе не значит, что они не поддерживали связь по телефону или какими-то иными способами. Марино далеко не наивен и прекрасно знает, что Люси может заглянуть в любой компьютер в ЦСЭ. Знает и то, что, даже не имея легального доступа, она все равно проникнет куда захочет, если посчитает это нужным. Если Марино общался с Джейми и не сказал об этом мне, это уже повод для серьезного беспокойства.

– Ты можешь спросить его об этом? – Я тру виски: голова разболелась.

Люси не хочет этого делать. Я чувствую ее нежелание, когда она говорит:

– Спрошу, конечно, но он ведь еще в отпуске.

– Пожалуйста, отвлеки его от рыбалки.

Я вешаю трубку. Мужчина в бейсболке входит в оружейный магазин. Похоже, он не обращал на меня внимания, я его не интересовала и, вообще, с паранойей небольшой перебор. Проходя по тротуару мимо магазина, замечаю возле «Аптеки Монка» тот самый, как мне кажется, черный «мерседес» со стикером «Военный ныряльщик» на бампере. Маленькая, тесная аптека напоминает деревенский магазин с домашними заготовками на полках – ходунки, эластичные чулки, кресла-лифты. Развешанные повсюду таблички обещают клиентам рецептурные лекарства и скорую, в тот же день, доставку – прямо к вашему порогу. Я пробегаю взглядом по полкам с болеутоляющими средствами, размышляя о том, что могло пробудить у Джейми Бергер интерес к Лоле Даггет.

В чем я не сомневаюсь, так это в том, что Джейми – человек безжалостный. Если у Лолы есть какая-то важная информация, Джейми сделает все возможное, чтобы осужденная за убийство не унесла ее с собой в могилу. Другого объяснения визиту Джейми в женскую тюрьму я не нахожу. Остается, однако, вопрос, на который у меня нет ответа: при чем тут я? Скоро узнаешь, говорю я себе, направляясь с пузырьком адвила к прилавку, за которым никого нет. Через пару часов ты все узнаешь. Решив взять воды, возвращаюсь к холодильнику, выбираю бутылку охлажденного чая и снова иду к прилавку. Жду.

У стеллажа с лекарствами возится пожилой мужчина в халате. Других клиентов нет, и я жду. Открываю пузырек, вытряхиваю три таблетки в желатиновой оболочке, проглатываю, запиваю. Нетерпение растет.

– Извините, – напоминаю я о себе.

Аптекарь коротко оглядывается и окликает кого-то:

– Робби, журнал можешь принести?

Ему никто не отвечает, и он неохотно подходит к прилавку.

– Извините. Думал, я здесь один. Наверно, все на доставке, а может, уже перерыв. Кто знает? – Он с улыбкой берет мою карту. – Что-нибудь еще?

Дождь перестал. Возвращаясь к фургону, замечаю, что черный «мерседес» уже уехал. Сквозь тучки проглядывает солнце, и мокрый тротуар блестит под его лучами. Я уезжаю. Старый город встречает меня невысокими кирпичными и каменными зданиями, растянувшимися до самой реки. Вдалеке, на фоне бурливого неба, четко проступает знакомый силуэт Мемориального моста Талмаджа, через который я могла бы переехать в Южную Каролину, будь она пунктом моего назначения. Где-то там Хилтон-Хед и Чарльстон, бывший кондоминиум Бентона в Си-Пайнс и старинный каретный сарай с роскошным садом, принадлежавший когда-то мне.

Многое в моем прошлом уходит корнями в глубокий Юг, и, когда я подъезжаю сначала к серому гранитному зданию таможни, а потом к городской ратуше с ее золотым куполом, моя раздражительность смягчается ностальгическими нотками. Отель «Хайатт ридженси» высится на берегу реки, неподалеку от причала с буксирами и прогулочными лодками. На противоположном берегу – роскошный «Вестин ризорт», еще дальше над верфями и складами возвышаются похожие на гигантских богомолов строительные краны. Тихая вода отсвечивает сероватой зеленью старого стекла.

Я выхожу из машины и извиняюсь перед швейцаром в белой курточке и черных бермудах, придающих ему вид беззаботного обитателя Карибских островов. Предупредив относительно дурного нрава и ненадежности взятого напрокат транспортного средства, я чувствую себя обязанной объяснить, что это совсем не то, что я заказывала, и у него плохие тормоза. Знойный ветерок колышет листья вирджинских дубов, магнолий и пальм, громыханье проносящихся по мостовой автомобилей напоминает шум дождя, на небе проступают голубые просветы, но солнце уже садится, а тени все больше растягиваются. Казалось бы, этот уголок света, так хорошо мне знакомый, должен располагать к покою, расслабленности и потворству прихотям, но мне не по себе. Этот уголок как будто распространяет страх. И Бентона нет рядом. Лучше бы я не приезжала, послушала его и осталась дома. Надо поскорее найти Джейми Бергер.

Вестибюль, типичный для большинства «Хайаттов», в которых мне доводилось останавливаться, – широкий атриум, окруженный шестью этажами комнат. Поднимаясь в стеклянной кабине лифта, я прокручиваю в уме короткий разговор с портье, молодой женщиной, заявившей, что мой заказ отменен несколько часов назад. Когда я возразила, что это невозможно, она ответила, что сама принимала звонок, поступивший вскоре после полудня, это было как раз начало ее смены. Звонил мужчина, он и отменил заказ. При этом он назвал номер заказа, правильно указал всю сопутствующую информацию и очень извинялся. Я спросила, не поступил ли звонок из моего офиса в Кембридже, – она ответила, что вроде бы да, так и было. На мой вопрос, а не назвался ли звонивший Брайсом Кларком, она ответила, что не уверена в этом. Так, может быть, звонили с подтверждением, а не с отменой и произошла путаница? Нет-нет, портье покачала головой. Никакой ошибки. Звонивший сказал, что доктор Скарпетта очень сожалеет, потому что Саванна – один из ее любимых городов. Он надеется, что доплачивать не придется, хотя заказ и снимается едва ли не в последнюю минуту. Из объяснений также следовало, что я опоздала на пересадку в Атланте и в результате, вероятно, не успею вовремя на назначенную встречу. Разговорчивость звонившего укрепила меня в мысли, что им был мой администратор, Брайс, который так и не перезвонил мне.

Отмененный заказ, фургон, присланный за мной утром, записка от Кэтлин Лоулер, платный телефон – все случившееся укладывается в единый ряд, и я снова говорю себе, что совсем скоро все узнаю. Открываю дверь и вхожу в комнату с видом на реку, по которой в сторону моря молча ползет огромный, высотой с отель, контейнеровоз. Пытаюсь дозвониться до Бентона – он не отвечает. Посылаю текстовое сообщение – сообщаю ему, что иду на встречу. Указываю тот адрес, что получила от Джейми. Бентон должен знать, где я буду находиться. Больше не написала ничего – ни с кем собираюсь встречаться, ни о том, что мне тревожно и я всех вокруг подозреваю. Разобрав дорожную сумку, задумываюсь, стоит ли переодеться, и решаю, что и так сойдет.

Джейми Бергер приехала в Джорджию с какой-то определенной целью и, вероятно, поручила Кэтлин Лоулер организовать встречу со мной. Скорее всего, Джейми использовала Кэтлин как живца, чтобы заманить меня сюда. Но, как ни препарирую я имеющуюся информацию, все представляется слишком неопределенным, слишком притянутым за уши. Снова и снова раскладываю все по полочкам в надежде обнаружить какой-то смысл, но результат получается нелогичным. Если за моим приездом в Джорджию и посещением женской тюрьмы стоит Джейми Бергер, то зачем ей понадобилось передавать номер сотового через заключенную? Почему бы просто не позвонить мне? Мой номер не изменился. Ее тоже. И адрес моей электронной почты у нее тоже есть.

Она могла легко связаться со мной любым способом, но выбрала платный телефон. Почему? В чем дело? Эпизоды с фургоном, с отменой заказа. Я вспоминаю, что сказала Тара Гримм. Совпадения. Я не из тех, кто в них верит, но насчет последних событий она, пожалуй, права. Совпадений слишком много, чтобы списать все на случайность. Они на что-то указывают, в них есть некий смысл, но какой? Да уж, пора бы мне прекратить эти терзания. Я чищу зубы и умываюсь, хотя с удовольствием приняла бы долгий горячий душ или ванну – жаль, времени на это сейчас нет.

Смотрю на себя в зеркало над умывальником и прихожу к выводу, что жара и дожди, посещение тюрьмы и поездка на разбитом, без кондиционера фургоне сказались на мне не лучшим образом и что я не хочу, чтобы Джейми увидела меня такой. Какие именно чувства она сейчас во мне вызывает, определить нелегко, но настороженность и амбивалентность определенно присутствуют, как и некоторый дискомфорт, который я неизменно ощущала все те годы, что мы знакомы. Объяснить его рационально не получается, и я с этим ничего не могу поделать. Видеть, с каким откровенным обожанием относится к ней Люси… нет, это не поддается описанию.

Я помню тот день, когда они познакомились. Это случилось более десяти лет назад. Люси тогда была очень оживленной, она ловила каждое слово, каждый жест Джейми, она не сводила с нее глаз, и, когда много позже случилось то, что и должно было случиться, меня это и изумило, и обрадовало, ошеломило и встревожило. Прежде всего, я не поверила, что так может быть. Для Люси все кончится плохо – эта мысль не выходила у меня из головы. Я знала, что Люси пострадает, получит рану, какой не получала никогда, и боялась этого. Ни одна из тех женщин, с которыми моя племянница встречалась раньше, не могла сравниться с Джейми – опытной, зрелой, неотразимой, с сильным характером. Она богата. Она великолепна. Она – настоящий бриллиант.

Я разглядываю свои светлые, коротко стриженные волосы, наношу на них немножко геля и всматриваюсь в лицо, отраженное в зеркале. Верхний свет неблагосклонен ко мне – он бросает тени, подчеркивает резкие черты, углубляет морщинки у глаз и прокладывает носогубные складки. Я выгляжу уставшей, несвежей, постаревшей. Джейми поймет все с первого взгляда и скажет, что все случившееся со мной за последнее время не прошло бесследно. Меня едва не убили – это тоже оставило след. Стресс – сильный яд. Он убивает клетки. Из-за него выпадают волосы. Стресс расстраивает сон, и ты уже не выглядишь отдохнувшей. Хотя вообще-то все не так уж плохо. Дело в освещении. Я вспоминаю жалобы Кэтлин Лоулер – на освещение, на зеркала – и недавние комментарии Бентона.

На днях он подошел ко мне сзади, когда я одевалась, обнял и сказал, что я становлюсь все больше похожей на свою мать. Может быть, сказал он, дело в моей прическе – волосы немного короче, чем были раньше. Бентон, как ему казалось, сделал мне комплимент, но принять его слова в таковом качестве я не могла. Я не хочу походить на свою мать, потому что не хочу быть такой, как моя мать или сестра, Дороти. Они обе живут в Майами и постоянно жалуются на что-то друг другу. Жара, соседи, соседские собаки, кошки, политика, экономика – тем хватает, но главная, конечно, – это я. Я – плохая дочь, плохая сестра и плохая тетя для Люси. Я совсем не приезжаю к ним и редко звоню. Я забыла свои итальянские корни, сказала мне как-то мать, как будто проведенное в итальянском квартале Майами детство превратило меня в коренную итальянку.

Солнце нырнуло за вытянувшиеся вдоль Бэй-стрит каменные и кирпичные здания. Жара еще не спала, но влажность заметно уменьшилась. Колокол городской ратуши отбивает полчаса, и его густой металлический звон долго висит в воздухе. Я спускаюсь по гранитным ступенькам к Ривер-стрит и обхожу отель сзади. За освещенными арочными окнами виден танцевальный зал – его готовят к какому-то событию. А потом внизу открывается река. В слабеющем свете уходящего вечера она выглядит темно-синей. Небо расчистилось, и луна выкатывается из-за реки огромным шаром. Улицы, ресторанчики и магазины заполнены прибывшими понаблюдать закат туристами. Старики продают букетики желтых цветов, в воздухе ощущается аромат ванили, где-то вдалеке сентиментально звучит индейская флейта.

Я иду, обращая внимание на все, что происходит рядом, всех замечаю, но ни на кого не смотрю прямо. Кто еще знает, что я здесь? Кому еще есть до этого дело и почему? Я иду с видом человека, твердо знающего, куда и зачем он направляется, но решимость моя напускная. Завернуть бы в ресторанчик, выбросить из головы Джейми Бергер и не думать о том, что ей от меня нужно. Забыть Кэтлин Лоулер и ее отвратительную дочь, весь тот ужас, что случился с Джеком Филдингом, ужас, который еще хуже смерти. За те шесть месяцев, что я провела в Довере, на базе ВВС, где проходила курс радиационной патологии, чтобы потом у себя, в Кембриджском центре судебных экспертиз, проводить компьютерную томографию или виртуальную аутопсию, он изменился до неузнаваемости. Джек получил шанс, который выпадает не всякому, – мое место – и все погубил.

Может быть, дело было в наркотиках, на которые он крепко подсел? Может быть, это дочь превратила его в обезумевшего зверя? Может быть, кое-что он сделал ради денег… Чего я никому не скажу, так это того, что так оно и лучше. Джек умер, и я признательна ему за это. Мне не нужно больше ругаться с ним, тревожиться из-за него, увольнять с работы. Не могу представить, о чем Джек думал – может быть, уже ни о чем, – но он избавил нас от самого ужасного и отвратительного разоблачения, к которому все неизбежно и шло, от финала, путь к которому занял целую жизнь. Он, должно быть, понимал, что я все равно все узнаю: на какие ужасные нарушения он шел, какие отвратительные проворачивал дела. Джек Филдинг понимал, что натворил, и знал, что я его не прощу. На этот раз я не приняла бы его обратно и не стала бы защищать. Когда Дона Кинкейд убила Джека, он уже был мертв.

Странно, но осознание этого принесло неожиданное удовлетворение и даже немного самоуважения. Я изменилась к лучшему. Любить беззаветно, безоглядно, безоговорочно – невозможно. Люди могут выжечь и выбить из тебя любовь, могут убить это чувство, и не твоя вина, если ты больше не чувствуешь ее в себе. С осознанием этого приходит и освобождение. Любовь – это не «в счастье и в беде, в радости и в горе». Это неправильно. Будь Джек жив, я бы уже не любила его. Осматривая его тело в подвале дома в Салеме, я не испытывала никакой любви. Он был одеревенелый и холодный, жесткий и неуступчивый. Мертвый, он держал свои грязные тайны так же упрямо, как и живой, и какая-то часть меня радовалась тому, что он ушел из жизни. Я чувствовала облегчение и благодарность. Спасибо тебе, Джек, за мою свободу. Спасибо, что ушел навсегда и мне уже не придется тратить на тебя мою жизнь.

Я прогулялась немного, прогнала посторонние мысли, собралась с силами, вытерла глаза – только бы не покраснели. Колокол на ратуше пробил девять часов, когда я свернула на Хьюстон-стрит, потом направо, на Ист-Броутон, и, углубившись в исторический квартал, остановилась на Эйберкорн, перед домом Оуэнса-Томаса[9], сложенным из известняка двухсотлетним особняком с ионическими колоннами, ныне музеем. Вокруг и поблизости было немало других довоенных зданий и построек, но мне вспомнился тот старый трехэтажный каменный дом, который часто показывали в новостях девять лет назад. Интересно, где все-таки жили Джорданы, далеко ли это отсюда и выбрал ли убийца – или убийцы – цель заранее, или же семья стала жертвой случайности? Большинство живущих в этом районе ставят сигнализацию, и мне не дает покоя мысль, что Джорданы, должно быть, не были вооружены и что уж богатые-то могли бы принять меры предосторожности.

Но если планируешь проникнуть ночью, когда все спят, в богатый особняк, разве ты не удостоверишься заранее, есть ли в доме сигнализация и включена ли она? Просматривая статьи на парковке у оружейного магазина, я отметила, что в субботу, 5 января, Кларенс Джордан побывал в местном приюте для бездомных и вернулся домой около половины восьмого вечера. Ни о самой сигнализации, ни о том, почему он не потрудился включить ее на ночь, ничего не говорилось, но, похоже, так оно и было. Когда после полуночи, ближе к утру, преступник проник в дом, сигнализация не сработала, да и сработать не могла.

Убийца – предположительно, Лола Даггет – разбил стеклянную панель на двери в кухню, просунул руку, повернул замок и вошел. Даже если система не имела датчиков движения и разбития стекла, контакты все равно присутствовали, и пусть преступник знал код, звуковой сигнал все равно бы включился. Представить, что ни один из четырех спавших ничего бы не услышал, невозможно. Может быть, ответ на этот вопрос есть у Джейми. Может быть, Лола Даггет рассказала ей, что же все-таки случилось, и мне сейчас сообщат, зачем я здесь и какое имею ко всему этому отношение.

Остановившись на тротуаре, в темноте, едва освещенной тусклым мерцанием высоких железных фонарей, набираю номер моего адвоката, Леонарда Браззо, большого любителя стейк-хаусов. Ответив, он сообщает, что сидит в «Пальме» и там полно народу.

– Подожди, сейчас выйду, – звучит в моем беспроводном наушнике его голос. – О’кей, теперь лучше. – Я слышу гудки машин. – Как все прошло? Как она? – Леонард имеет в виду Кэтлин Лоулер.

– Кэтлин упомянула о письмах, которые писал ей Джек, – говорю я. – Не помню, чтобы их нашли. Я просматривала его личные вещи в том доме, в Салеме, и тоже ничего такого не видела. Может быть, мне о них просто не сказали.

Передо мной, через улицу, дом, где сняла квартиру Джейми Бергер. Белый кирпич, восемь этажей, большие подъемные окна.

А вас ненавидел.

– Понятия не имею. Но с чего бы Джеку писать ей?

– Не знаю.

– Может, она их ему вернула? Извини, здесь ветер. Надеюсь, слышно.

– Я просто передаю то, что сказала Кэтлин.

– ФБР, – говорит Леонард. – Нисколько не удивлюсь, если они получили судебный приказ на обыск ее камеры или того места, где хранятся ее личные вещи. Может быть, как раз и искали письма или другие улики, которые свидетельствовали бы о контактах между Джеком Филдингом и Доной Кинкейд.

– А нам об этом знать не обязательно.

– Нет. Ни полиция, ни Министерство юстиции не обязаны делиться с нами информацией о письмах. Если даже они существуют.

Конечно, не обязаны. Это ведь не меня судят за убийство и покушение на убийство. Досадная ирония правосудия. Дона Кинкейд и ее защитники имеют доступ ко всем добытым стороной обвинения уликам, включая письма к Кэтлин Лоулер, в которых Джек Филдинг нелестно отзывался обо мне. Мне же о них ничего не скажут, а их содержание я узнаю лишь тогда, когда они будут предъявлены в суде и использованы против меня. У жертв нет никаких прав, когда их мучают, и совсем мало потом, в течение всего утомительно неторопливого процесса уголовного расследования. Раны не заживают и даже множатся, и наносят их все кому не лень: адвокаты, средства массовой информации, присяжные и свидетели, заявляющие, что такие как я виноваты сами и получили по заслугам.

Вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям… вас бы стоило оттрахать…

– Беспокоишься из-за того, что там может быть? – спрашивает Леонард.

– Если то, что она сказала, правда, в письмах я представлена не в самом приятном свете. Их интерпретируют в ее пользу.

Я имею в виду, конечно, Дону Кинкейд, имя которой я не произношу вслух. Темнеет. Я стою на тротуаре. Мимо идут люди, проносятся машины, и их свет слепит мне глаза. Чем сильнее меня унизят, чем глубже оскорбят, тем меньше будут доверять моим показаниям, тем слабее будут симпатии присяжных.

– Давай так. С письмами будем разбираться, когда они выплывут на свет божий. – Леонард советует не изводить себя из-за того, что еще не случилось.

– Еще одно. – Я перехожу к делу. – С тобой не связывалась Джейми Бергер?

– Из прокуратуры?

– Она самая.

– Нет, не связывалась. А должна была?

– Кертис Робертс… – Это имя упоминала Тара Гримм. – Что можешь о нем сказать?

– Адвокат-волонтер, участвует в проекте «Невиновность», работает в одной фирме в Атланте.

– То есть представляет интересы Кэтлин Лоулер бесплатно.

– Вероятно.

– А какой интерес может представлять Кэтлин Лоулер для проекта «Невиновность»? С юридической стороны есть какие-то вопросы относительно справедливости вынесенного ей приговора за непреднамеренное убийство?

– Я только знаю, что звонил он по ее поручению.

Помня данную мне инструкцию – пользоваться платным телефоном, – решаю ни о чем больше не спрашивать. Интересно почему? Если указание исходит от Джейми Бергер, то, возможно, она считает, что мой сотовый прослушивается. Обещаю Леонарду поподробнее поговорить попозже и прошу его вернуться к прерванному обеду. Перехожу на противоположную сторону улицы – будь что будет. Я не знаю, какие окна у Джейми, наблюдает ли она за мной и каково ей смотреть из мира, в котором нет больше Люси. Я бы не хотела потерять мою племянницу. Не хотела бы, узнав ее, потерять.

В доме нет даже швейцара, так что я нажимаю кнопку интеркома 8SE, и электронный замок после долгого и громкого жужжания щелкает, как будто тот, кто меня впускает, знает, даже не спрашивая, что это именно я. Второй раз за день я ищу взглядом камеры наблюдения и нахожу одну в углу над дверью. Ее белый корпус практически сливается с белой стеной. Если Джейми видит меня на мониторе, то и камеру, видящую в темноте, скорее всего установила именно она.

Никаких свидетельств того, что системой безопасности оснащен весь дом, я не вижу – только электронные замки и интерком. Интересно. Если Джейми пошла на то, чтобы установить камеру наблюдения, значит, Саванна для нее не просто тихий уголок. Уже открывая дверь, я чувствую за спиной движение и оборачиваюсь – человек в мотошлеме с отражателями соскакивает с велосипеда и прислоняется к фонарному столбу в конце дорожки, возле улицы.

– Джейми Бергер? – Голос женский. Незнакомка снимает рюкзак, открывает его и достает большой белый пакет.

– Нет, я – не она, – отвечаю я.

Женщина в шлеме направляется ко мне. На белом пакете название ресторана. Она нажимает кнопку и произносит в интерком:

– Доставка для Джейми Бергер.

Я придерживаю открытую дверь.

– Могу захватить, я туда же. Сколько?

– Два текка-маки, два унаги-маки, два калифорния-маки, два салата с водорослями. Рассчитались кредиткой. – Она подает мне пакет, я ей – десятку. – Как всегда, по четвергам. Приятного вечера.

Я закрываю за собой дверь и поднимаюсь на лифте на последний этаж. Иду по пустому, устланному ковром коридору к юго-восточному углу. Глядя еще в одну камеру, нажимаю кнопку звонка. Тяжелая дубовая дверь открывается, и все, что я хотела сказать, смывает волна изумления.

– Док, – говорит Пит Марино, – только не заводись.

8

Он жестом предлагает мне войти, словно это его квартира. Глаза за немодными, с проволочным ободком очками серьезные, линия рта жесткая, и в первый момент это действует мне на нервы.

– Джейми вот-вот вернется. – Он закрывает дверь.

Мое изумление выливается в неприкрытый гнев, как только я окидываю его взглядом – от макушки лоснящейся бритой головы и широкого лица до холщовых туфель на каучуковой подошве, которые он носит без носков. В гавайской рубашке его плечи выглядят более массивными и широкими, а живот не слишком выпячивается. Мешковатые зеленые рыбацкие шорты с большими карманами едва держатся на бедрах и достают почти до колен. Он загорел, за исключением верхней части шеи под подбородком. Марино где-то плавал на лодке, а может, нежился на пляже, в общем, был там, где тепло и даже жарко, поскольку его кожа стала красновато-коричневой. Даже лысая макушка и кончики ушей коньячного цвета, а вот вокруг глаз бледные пятна. Носил солнечные очки, но не кепку, – я так и вижу его белый грузовой фургон, бардачок которого забит брошюрами о сдаваемых напрокат лодках. Я думаю о салфетках из фастфудовых ресторанчиков.

Марино обожает куриные окорочка и бисквиты от «Боджанглз» и «Попайз» и часто жалуется, что в Новой Англии жареная пища не столь популярна, как на Юге. В последнее время он частенько отпускал комментарии о подержанных, но потребляющих слишком много горючего грузовиках и продающихся буквально за бесценок лодках и о том, как ему не хватает солнца и тепла. Я припоминаю одну его фразу, обеспокоившую меня, которую он бросил на прощание, когда заходил в начале этого месяца в мой офис. Он сказал, что ему представилась возможность наконец-то как следует отдохнуть. Он хотел порыбачить, да и календарь позволял: последнее его дежурство в ЦСЭ приходилось на пятнадцатое июня.

Как раз в середине этого месяца Марино и исчез, и почти в то же самое время случилось кое-что еще. Мне перестала поступать электронная почта от Кэтлин Лоулер. Ее перевели в блок «Браво». Внезапно она пожелала, чтобы я навестила ее в женской тюрьме штата Джорджия, пояснив, что хочет поговорить о Джеке Филдинге. Леонард Браззо решил, что мне следует согласиться, а затем я узнала, что и Джейми Бергер тоже здесь. Теперь-то, оглядываясь назад, я понимаю, что случилось. Марино мне солгал.

– Она подвезет ужин, – говорит он, забирая у меня бумажный пакет с суши. – Настоящую еду. А эту рыбную приманку я не ем.

Замечаю письменный и журнальный столики, пару стульев, стоящих у дальней стены, два лэптопа, принтер, книги, блокноты и грудой сваленные на полу папки.

– Не думаю, что наш разговор сложился бы лучше в ресторане, – добавляет Марино, ставя пакет на барную стойку.

– Ничего не могу сказать по этому поводу, да и вообще я не понимаю, почему ты здесь. Или, если быть точной, почему здесь я.

– Хочешь чего-нибудь выпить?

– Не сейчас.

Я прохожу мимо висящего на стене, рядом с настенной вешалкой, монитора и на мгновение улавливаю запах сигарет.

– Я знаю, что ты думаешь черт знает что. Ну и ладно, я не обижаюсь, – произносит Марино и, раскрывая пакет, хрустит бумагой. – Засуну-ка я все это в холодильник. Ты только не кипятись, док…

– Обойдусь как-нибудь без твоих советов. Ты что, снова куришь?

– Черт, да нет же.

– Я чувствую запах сигарет. И в том фургоне, который я не заказывала, тоже пахло сигаретами да еще чем-то вроде дохлой рыбы и фастфудом не первой свежести, а в бардачке валялись странные брошюры. Ради бога, скажи мне, что ты не начал снова курить.

– После всего того, через что я прошел, чтобы бросить, я к сигаретам даже и не притронусь.

– Кто такой капитан Линк Майклз? – Я припоминаю название одной из брошюр в бардачке. – «Круглогодичная рыбалка с капитаном Линком Майклзом».

– Чартер в Бофоре. Отличный парень. Раза два-три выходил с ним в море.

– И был без кепки либо вообще не защищался от солнца, да? А как же рак кожи?

– У меня его больше нет. – Он осторожно касается макушки загоревшей лысой головы, на которой несколько месяцев назад ему удалили парочку карцином.

– Если пятна ушли, это еще не означает, что можно торчать на солнце! Ты должен всегда носить головной убор.

– Его сдуло ветром, как только мы ударили по газам. Вот немного и обгорел. – Он проводит ладонью по макушке.

– Полагаю, пробивать номера того фургона, на котором я сегодня каталась, даже и не стоит. Думаю, мы оба знаем, что в «Лоукантри консьерж коннекшн» он не вернется, – говорю я. – И кто же в нем курил, если не ты?

– «Хвоста» за тобой не было – вот что главное, – отвечает он. – За фургоном никто не следил. Я просто забыл выбросить из бардачка все лишнее, только и всего. Надо было догадаться, что ты туда заглянешь.

– Тот паренек, что подогнал его мне, кто это был? Что-то не верится, что он действительно работает в какой-то компании по прокату автомобилей для ВИП-персон под названием «Лоукантри консьерж коннекшн». Это твой прокатный фургон, да? А у того капитана есть парнишка на подхвате, которого ты за мной и отправил?

– Фургон не прокатный, – говорит Марино.

– Что ж, теперь, я полагаю, мне понятно, почему Брайс не перезвонил мне сегодня. У меня есть ощущение, что на него оказали давление, а не перезвонил он потому, что ты что-то нашептал ему у меня за спиной и принудил к сотрудничеству, сказав, что действуешь в моих же интересах. Отменить бронь гостиничного номера тоже ты ему посоветовал?

– Не важно, раз уж все в порядке.

– Боже правый, Марино, – бормочу я, – зачем тебе понадобилось просить Брайса снять бронь? Что, черт возьми, с тобой такое? А если б там не нашлось другой комнаты?

– Я знал, что найдется.

– Я могла разбиться в этом проклятом фургоне. На нем же невозможно ездить!

– Раньше с ним проблем не возникало. – Он хмурится. – Да и что с ним не так? Я бы никогда не подогнал тебе какую-нибудь рухлядь. И я бы обязательно узнал, если б машина сломалась.

– Рухлядь – это еще мягко сказано, – отвечаю я. – То мчится, то едва ползет, то его водит из стороны в сторону, как будто у него приступ эпилепсии.

– Прошлой ночью прошел сильный дождь. Южную Каролину вообще накрыло штормом, было даже хуже, чем здесь. Лило как из ведра, а он у меня на улице стоял. Придется новый уплотнитель на капот ставить.

– Южную Каролину?

– А может, свечи зажигания намокли. Может, когда ты припарковалась у тюрьмы, они намокли еще больше, а может, Джой наскочил на какую-нибудь рытвину или колеса чуть расшатались. Хороший парень, но тупой как пробка. Ему бы надо было позвонить мне, раз уж с фургоном все так хреново. В общем, извини, что так получилось. Я тут квартирку неподалеку снимаю. В Чарльстоне, кондо возле аквариума, рядом с пирсом, – отсюда недалеко на машине или мотоцикле. Собирался сказать тебе, но тут случилось это.

Я оглядываюсь, пытаясь понять, что такое «это». Что случилось? Что, черт возьми?

– Мне надо было убедиться, что тебя не ведут, док, – говорит он. – Скажу начистоту, Бентону известны твои планы, потому что Брайс перекидывает ему твою почту. Она на компьютере ЦСЭ.

Что же, Марино хочет сказать, что та машина, которую Брайс заказал для меня, присутствует в каком-то списке в компьютере, а фургона-развалюхи с протекающим капотом там нет и это же касается моего номера в «Хайатте»? В чем я не уверена, так это в его намеках относительно Бентона.

– Одним словом, – продолжает Марино, – расклад такой. На парковке в «Лоукантри консьерж коннекшн» стоит «тойота-камри» с табличкой «доктор Кей Скарпетта» на стекле. Если бы там кто-нибудь крутился, ожидая тебя, потому что они могли получить доступ к твоему маршруту и почте или как-то еще узнали, куда ты направляешься, тебя бы просто не дождались в тюрьме. А если б они позвонили в гостиницу, то обнаружили бы, что ты аннулировала заказ из-за того, что не успела на пересадку в Атланте.

– К чему Бентону за мной следить?

– Может, и ни к чему. Но, возможно, кто-то мог узнать о твоем маршруте из его электронной почты. Может, он знает, что такое возможно, и потому не хотел, чтобы ты сюда приезжала.

– Но откуда ты знаешь, что он не хотел, чтобы я сюда приезжала?

– Оттуда, что он этого не хотел бы.

Я молчу и отвожу взгляд от Марино. Потом осматриваюсь. Внимательно разглядываю очаровательный лофт со стенами из старых кирпичей, сосновыми полами, высоким, оштукатуренным в белый цвет потолком с тяжелыми дубовыми перекладинами – все это очень мне нравится, но это совсем не во вкусе Джейми. Жилая зона обставлена просто – кожаный диван, кресло и журнальный столик со столешницей из аспидного сланца, – она плавно перетекает в кухню с каменной стойкой и самой разнообразной утварью из нержавеющей стали – мечта любой искусной кухарки, коей Бергер определенно не является.

Никаких произведений искусства, хотя, как я знаю, Джейми увлекается коллекционированием. Ничего личного, кроме того, что на столе и на полу у дальней стены под большим окном, за которым уже сумрачное небо с далекой луной, маленькой и матово-белой. Ни мебели, ни ковра, которые могли бы принадлежать ей, а я знаю вкус Джейми. Все современное, в минималистском стиле, преимущественно дорогое, итальянское и скандинавское, из древесины легких пород, вроде клена и березы. Вкус у Джейми незатейливый, потому что ее жизнь затейлива и запутанна, и я помню, как сильно ей не нравился лофт Люси в Гринвич-Виллидж, в потрясающем здании, бывшем когда-то свечным заводом. Помню, меня очень сильно задевало, что Джейми называла его не иначе как «Люсин чердак со сквозняком».

– Она это снимает, – говорю я Марино. – Почему? – Я сажусь на диван из коричневой кожи. – И как ты во все это впутался? Как я в это впуталась? Почему ты убежден, что за мной могли следить, откуда у тебя вообще такие мысли? Мог бы и позвонить мне, если так беспокоился. В чем дело? Подумываешь о смене работы? Или уже начал работать на Джейми и забыл меня об этом известить?

– Едва ли это можно назвать сменой работы, док.

– Едва ли? Что ж, значит, она просто втянула тебя во что-то. Тебе бы уже следовало знать, на что она способна.

Джейми Бергер расчетлива настолько, что порой это пугает, и обвести Марино вокруг пальца ей – раз плюнуть. Она крутила им как хотела, еще когда он был следователем в полиции Нью-Йорка, крутит сейчас и будет крутить вечно. Какую бы причину она ему ни назвала, чтобы затащить его сюда и втянуть меня в нечто такое, что представляется по меньшей мере хорошо просчитанной интригой, всю правду – или даже половину таковой – она ему явно не сказала.

– Ты работаешь на нее уже хотя бы потому, что находишься здесь по ее приглашению, – добавляю я. – И уж точно ты не работаешь на меня, раз заменяешь мою машину, аннулируешь мой заказ в отеле и вынашиваешь с ней какие-то тайные планы за моей спиной.

– Я работаю на тебя, но в то же время помогаю и ей. Я никогда не переставал на тебя работать, док, – говорит Марино с поразительной для себя мягкостью. – Такой гадости я бы тебе никогда не сделал.

Я не отвечаю, хотя так и хочется сказать, что за те двадцать с лишним лет, что я знаю его и работаю с ним, он сделал мне много подлостей. Из головы никак не идет то, что сказала мне Кэтлин Лоулер. Джек Филдинг писал ей в начале девяностых, писал на линованных тетрадных листах, словно какой-то школяр – презиравший меня недалекий мальчишка, мелочный школяр-недоучка. Они с Марино пошучивали, что меня «стоило бы чуточку отогреть», «оттрахать» для моего же блага. Ее слова вертятся у меня в голове, и на секунду-другую этот Марино, что стоит сейчас передо мной, превращается в другого Марино – того, из далекого прошлого.

Я так и вижу, как он сидит в темно-синей, без опознавательных знаков «краун-виктории», со всеми ее антеннами и мигалкой, смятыми пакетами из-под фастфуда и переполненной пепельницей, а в воздухе стоит затхлый запах сигарет, выветрить который не могут даже освежители, что свисают с зеркала заднего вида. Я помню его дерзкий, вызывающий взгляд, когда он таращился на меня в упор, и хотя я была первой женщиной, получившей должность главного судмедэксперта Вирджинии, он видел только сиськи и задницу. Я помню, как в конце каждого дня добиралась домой в том городе, столице штата, где никогда не чувствовала себя своей.

– Док?

Ричмонд. Город, где я никого не знала.

– Что с тобой?

Я помню, как одиноко мне было тогда.

– Эй, ты в порядке?

Я обращаю взгляд на Марино, прожившего с тех пор двадцать с лишним лет, – сейчас он высится надо мной, лысый, как бейсбольный мяч, и обгоревший на солнце.

– А если бы Кэтлин Лоулер отказалась играть в эту вашу… уж и не знаю какую игру? – спрашиваю я. – Что, если б она не передала мне этот листок с номером Джейми? Что тогда?

– Да, меня это беспокоило. – Марино подходит к окну и вглядывается в темноту. – Но Джейми ни секунды не сомневалась, что Кэтлин передаст тебе записку, – говорит он, не поворачиваясь ко мне. Вертит головой то влево, то вправо, наверно выглядывая Джейми.

– Вот оно что. Ни секунды, значит, не сомневалась. Почему-то меня это не радует.

– Знаю, что не радует, но на все это были свои резоны. – Марино делает шаг мне навстречу и останавливается. – При нынешнем положении дел Джейми не могла выйти на тебя напрямую. Самым безопасным было устроить так, чтобы ты позвонила первой и чтобы это нельзя было отследить.

– Легальная стратегия или она по какой-то причине вынуждена принимать меры предосторожности?

– Никто не должен знать, что Джейми встречалась здесь с тобой, только и всего. Завтра вы снова пересечетесь – официально, в офисе судмедэкспертизы, но здесь ты никогда не была. Не здесь и не сейчас.

– Давай-ка кое-что проясним. Если я правильно поняла, мне нужно делать вид, что здесь я не была и с Джейми этим вечером не встречалась.

– Точно.

– И мне придется поддерживать всю ту ложь, которую вы вдвоем сочинили.

– Так надо, и тебе это только на пользу.

– В мои планы не входит пересекаться с кем бы то ни было, и я понятия не имею, на какую такую официальную встречу ты намекаешь. – Но я уже начинаю кое-что понимать – отчеты о вскрытии членов семьи Джорданов и все улики по делу хранятся в местной криминалистической лаборатории в офисе судмедэкспертизы. – Утром я уезжаю, – добавляю я, переводя взгляд на сложенные на полу папки. Из каждой выглядывает своя, определенного цвета, вставка, и все они снабжены ярлычками с незнакомыми мне инициалами или аббревиатурами.

– Заскочу за тобой в восемь. – Марино стоит посредине комнаты, словно не зная, чем заняться, и рядом с его могучей фигурой все вокруг кажется маленьким и незначительным.

– Может, все-таки объяснишь, для чего я здесь?

– Да уж, объяснишь тебе что-то, когда ты такая сердитая. – Он смотрит на меня сверху вниз, и, когда я сажусь, а он продолжает стоять, мне это совсем не нравится.

– Насколько я помню, когда мы виделись в последний раз, ты работал на меня, а не на Джейми. И подчиняться должен был мне, а не ей или кому-то еще. – Я злюсь, потому что чувствую себя уязвленной. – Ты не мог бы сесть?

– Если бы я сказал, что хочу помочь Джейми, хочу заняться кое-чем другим, не тем, что обычно делаю, ты бы ни за что не позволила. – Марино опускается в глубокое кресло и устраивается поудобнее. В его голосе слышатся обвинительные нотки: как же, мол, с тобой тяжело.

– Не знаю, о чем ты и откуда знаешь, что я могла бы сказать.

– Ты понятия не имеешь о том, что происходит, потому что никто не может сказать тебе это прямо. – Он наклоняется вперед – огромные руки на голых коленях размером с небольшие колесные колпаки. – Кое-кто хочет тебя уничтожить.

– По-моему, уже установлено… – начинаю я, но он не дает мне продолжить.

– Нет. – Марино качает бритой головой, и щетина на его загорелом, тяжелом подбородке становится похожей на песок. – Может, ты и думаешь, что знаешь, но это не так. Может, Доне Кинкейд, пока она в психушке отдыхает, до тебя и не добраться, но есть другие люди, которые знают другие пути. У нее есть планы, как тебя свалить.

– Представить не могу, что она могла планировать что-то, общаться с кем-то и обсуждать что-либо противозаконное без того, чтобы об этом не знали персонал Батлера, полиция или ФБР. – Я говорю спокойно, рассудительно, отодвигая в сторону эмоции, стараясь не чувствовать себя до глубины души уязвленной теми мерзкими репликами, которые двадцать лет назад отпускали в мой адрес Марино и Филдинг, их тогдашним отношением ко мне, их насмешками и неприятием.

– Все просто. – Он смотрит мне в глаза. – Для начала – ее продажные адвокаты. Не забывай, что они общаются с ней тет-а-тет, точно так же как Джейми с Кэтлин Лоулер. Там ведь как: опасаешься прослушки или камер наблюдения – можешь передать записку. Пишешь что-нибудь в блокноте – твой клиент читает и ничего не говорит.

– У меня есть большие сомнения, что адвокаты Доны Кинкейд наняли киллера, если ты это имеешь в виду.

– Не знаю, наняли они киллера или нет, – признает Марино, – но они хотят свалить тебя и засадить в тюрьму. С какой стороны ни посмотри, ты в опасности.

Я вижу, что он уверен в своих подозрениях. Интересно, что ему внушила Джейми? Что она задумала и зачем?

– Подозреваю, поездка в твоем фургоне была куда большим риском, чем встреча с киллером, – возражаю я. – А если бы этот драндулет сломался где-нибудь у черта на куличках?

– Если бы сломался, я бы знал. Я весь день в точности знал, где ты находишься, вплоть до того оружейного магазина в полутора милях к северу от Дин-Форест-роуд. В фургоне стоит джи-пи-эс-маячок, так что я всегда могу обнаружить его на гугловской карте.

– Да это же просто смешно! Кто организовал все это и почему? Скажи мне наконец правду! – требую я. – Не верю, что это была твоя идея. Чтобы Джейми притащилась сюда поговорить с Лолой Даггет? Какое отношение это имеет ко мне? Или к тебе? Что ей нужно?

– Месяца два назад Джейми позвонила в ЦСЭ, – отвечает Марино. – Так случилось, что я был в офисе Брайса, меня позвали к телефону, и она сказала, что проверяет кое-какую информацию относительно Лолы Даггет, которая – вот уж совпадение! – оказалась в той же тюрьме, что и Кэтлин Лоулер. Джейми интересовало лишь одно: не знаю ли я чего-нибудь о Лоле Даггет, не всплывало ли ее имя во время расследования дела Доны Кинкейд…

– И ты мне даже не сказал об этом, – перебиваю его я.

– Она хотела поговорить со мной, не с тобой, – поясняет он, словно директор ЦСЭ – Бергер или, может, сам Марино. – Я сразу понял, что за этим звонком стоит нечто иное. Во-первых, звонок был не из офиса окружного прокурора и обозначился как «неустановленный». Необычным мне показалось и то, что в середине дня она звонила из своей квартиры. Потом она сказала: «Здесь так глубоко, надо пройти декомпрессию, прежде чем выходить наверх». Когда я работал на нее, это был наш код, означавший, что ей необходимо переговорить со мной с глазу на глаз и не по телефону. Поэтому я сразу же отправился на Южный вокзал, а оттуда, на «Аселе», в Нью-Йорк.

Никакой вины Марино за собой не чувствует – уверен в том, что делает и что говорит. Ни малейших угрызений совести из-за того, что скрывал от меня два месяца, потому что хитрая, проницательная Джейми Бергер двигала им как пешкой. Уж она-то наверняка знала что делает, когда звонила и разговаривала с ним условными кодами.

– Что меня забавляет, – продолжает Марино, – так это то, что ты живешь под одной крышей с фэбээровцем и не знаешь, что твои телефоны прослушиваются.

Он поудобнее устраивается в кожаном кресле и скрещивает мощные ноги, и я вижу в них остатки былой силы, весьма грозной в давние дни. Вспоминаю фотографии, на которых он еще боксер. Тяжеловес, громила, дикарь. Сколько людей ходят сейчас из-за него с постконкуссивным синдромом[10], сколько мозговых травм он нанес, сколько физиономий расквасил?

– Они просматривают твою почту, – продолжает Марино. Я замечаю на его коленях бледные шрамы – интересно, где он их мог заработать? – Они следят за тобой, буквально по пятам ходят.

Я встаю с дивана.

– Сама знаешь, как это работает. – Его голос настигает меня в кухне Джейми, хорошо обставленной, но выглядящей так, будто ею и не пользуются. – Получают судебный ордер с разрешением шпионить за тобой, а тебя ставят в известность как-нибудь потом.

9

Я не предлагаю ему чего-нибудь выпить. Я вообще ничего ему не предлагаю, когда открываю холодильник и обвожу взглядом стеклянные полки. Вино, сельтерская, диетическая кола. Греческий йогурт. Васаби, маринованный имбирь и соевый соус с пониженным содержанием соли.

Открывая шкафчики, я обнаруживаю в них лишь простенькие тарелки и кухонную посуду, какие и должны быть в сдаваемой внаем квартире. Набор из солонки и перечницы, но больше никаких специй, небольшая, объемом в 0,2 литра, бутылка «Джонни Уокер блю». Я достаю бутылку воды из буфета, где полным-полно диетических напитков, всевозможных витаминов, анальгетиков и средств, способствующих пищеварению, – безрадостных образчиков остановившейся жизни. Уж мне-то известно, что хранится в шкафчиках, буфетах и холодильниках тех людей, что так и не сумели смириться с потерей. Джейми все еще скучает по Люси.

– Какого черта он ничего тебе не говорит? – Марино никак не успокоится относительно Бентона. – Я бы обязательно сказал. И плевать бы мне было на протокол. Если б я знал, что за тобой следят федералы, я бы обязательно сказал тебе об этом, выложил бы все как есть, чем я сейчас и занимаюсь, кстати. А он сидит сложа руки, изображает из себя пай-мальчика из Бюро. Играет по правилам и пальцем о палец не ударит, пока его собственное гребаное агентство разрабатывает его жену. Вот и в ту ночь, когда это случилось, он тоже ни черта не сделал. Сидел себе у камина со стаканом в руке, пока ты шаталась в темноте.

– Все было совсем не так.

– Знал ведь, что Дона Кинкейд, а может, и другие, на свободе, и все равно позволил тебе выйти из дома ночью.

– Говорю же, все было не так.

– Просто чудо, что ты не погибла. Черт бы его побрал! А ведь все могло бы закончиться разом, и только потому, что Бентон не соизволил даже почесаться.

Я возвращаюсь к дивану.

– Никогда ему не прощу.

Как будто это его право – прощать. Интересно, как Джейми удалось так быстро восстановить Марино против Бентона! Как долго она провоцировала и без того глубоко укоренившуюся в нем ревность, готовую выплеснуться при малейшем подстрекательстве?

– Может, он и не хотел, чтобы ты сюда ехала, но ведь не вызвался поехать вместе с тобой, разве не так? – шумно горячится Марино, и я думаю о письмах, о том, каким ненадежным и эгоистичным он бывает.

Когда меня только назначили главным судмедэкспертом Вирджинии, а Марино служил в полиции Ричмонда, он не только демонстрировал мне свою неприязнь и ничем не помогал, но еще и из кожи вон лез, чтобы вышвырнуть меня с работы, пока наконец не понял, что в его же собственных интересах держать меня в союзниках. Быть может, именно это в конечном итоге его и мотивирует. Мой авторитет и то, как я всегда о нем заботилась. Лучше, если я буду на его стороне. Лучше иметь хорошую работу, особенно сейчас, когда хорошая работа – редкость, а ты отнюдь не становишься моложе. Если бы я его уволила, он был бы рад и месту охранника в агентстве Пинкертона, думаю я со злостью, и почти тут же что-то внутри меня рвется, и к глазам подступают слезы.

– Я бы и сама не хотела, чтобы Бентон поехал со мной в Саванну, а уж в тюрьму его бы точно не пустили. Это было бы невозможно. – Я отпиваю воды из бутылки. – И даже если сказанное тобой – правда и ФБР, по какой-то смехотворной и беспочвенной причине, действительно взяло меня в разработку, Бентон об этом не знал. – Я опускаюсь на кожаный диван. – Ему бы не сказали, – рассуждаю я логически и, припомнив замечание Кэтлин Лоулер о моей репутации, повторяю, что мне в отличие от нее есть что терять.

Я помню, как насторожилась тогда при этом намеке – она будто бы предостерегала, испытывая явное удовольствие от мысли, что и меня в скором будущем может ожидать некое несчастье. Я думаю о письмах, о том, что, по ее словам, в них говорится, и сама изумляюсь тому, как сильно это меня задело. Казалось бы, двадцать с лишним лет прошло, все забылось, однако ж вот оно, болит.

– Как он может работать на это чертово Бюро и ни о чем не знать? – упорствует Марино; когда он ведет себя так, я понимаю, как сильно ему не нравится Бентон.

Марино никогда не смирится с тем, что мы с Бентоном поженились, что я могу быть счастлива, что мой с виду необщительный и высокомерный муж имеет такие достоинства, которых Марино никогда не понять.

– Для начала объясни мне, откуда тебе все это известно? – спрашиваю я.

– Оттуда, что федералы явились в ЦСЭ с ордером, запрещающим удалять что-либо с нашего сервера. Значит, они в него уже заглядывали, – отвечает он. – Совали нос в твою электронную почту, может, и еще куда-то.

– Почему мне ничего не известно о выписанном на мой офис судебном ордере? – Я думаю о сугубо конфиденциальной информации, хранящейся на сервере ЦСЭ, – на некоторых документах стоит гриф Министерства обороны «секретно» и даже «совершенно секретно».

– Ну и ну! Ты что, ничего не поняла? Не слышала, что я сейчас сказал? Ты в разработке у ФБР. Ты – объект.

– Если бы я была объектом, то точно догадалась бы об этом. Мне грозило бы обвинение в преступлении по федеральному делу, и меня, несомненно, уже допросили бы. Я бы уже предстала перед большим жюри. Они бы уже связались с Леонардом Браззо. Так почему никто не сказал мне о судебном ордере? – повторяю я.

– Потому что подразумевалось, что ты не должна об этом знать. Как и я, впрочем.

– Люси в курсе?

– Компьютеры – ее ведомство, так что ее единственную и уведомили. Это ее обязанность – следить за тем, чтобы ни одно электронное сообщение не было удалено.

Очевидно, именно Люси и рассказала об этом Марино. Но не мне.

– Мы вообще ничего не удаляем, а факт выдачи судебного приказа еще не означает, что они просматривали наши документы. – Тактика запугивания, думаю я. Марино – не юрист, и Джейми ради каких-то собственных целей сильно его застращала.

– Похоже, тебя это совершенно не волнует, – произносит он с ноткой недоверия.

– Во-первых, мое дело рассматривается в федеральном суде, – отвечаю я. – Естественно, федералы могут проявить интерес к любой электронной информации, особенно к документам Джека, раз уж нам известно, что, пока я была в Довере, он проворачивал незаконные операции и связался с опасными людьми, в том числе и со своей дочерью, Доной Кинкейд. ФБР уже просматривало его переписку, все, что смогло отыскать, и, судя по всему, еще не закончило. Так что чего-то подобного стоило ожидать. Хотя можно было обойтись и без этого… Да и что я могла удалить? План моей поездки в Джорджию? Меня только удивляет, как Люси удалось не сказать мне ни слова.

– Нас всех могли обвинить в воспрепятствовании правосудию, – говорит Марино.

– И я уверена, что именно Джейми вдолбила тебе это в голову. Она и с Люси разговаривала?

– Ни с Люси, ни о Люси – ни слова. – Марино подтверждает мое предположение о том, что Джейми и Люси сейчас не общаются. – Я сказал Люси и Брайсу, чтобы держали язык за зубами и не болтали о том, о чем ты знать не должна, и намекнул, что, если ты угодишь за решетку, это будет всецело и единственно на их совести.

– Весьма ценю твою заботу. Спасибо, что ты их предупредил.

– Не смешно.

– Конечно же нет. Просто мне не нравятся твои намеки на то, что если бы я владела нужной информацией, то сразу же сделала бы что-то незаконное, например удалила бы записи. Я всегда под наблюдением, Марино. Каждый день, всю жизнь. Что сказала тебе Джейми, что ты стал таким параноиком?

– Они наводят о тебе справки. Не далее как в апреле к ней на квартиру приходили двое агентов ФБР.

Я чувствую себя так, будто меня предали, но не ФБР, не Бентон и даже не Джейми, а Марино. Письма. Я и не знала, что он высмеивал меня, унижал перед моим подчиненным, моим протеже – Джеком. Моя карьера только начиналась, а Марино за моей спиной вливал яд в уши моих подчиненных.

– Они хотели расспросить ее о твоих склонностях, твоем характере, потому что она знает тебя лично, а история ваших отношений восходит еще к Ричмонду, – произносит Марино, но у меня в ушах звучат лишь злые слова Кэтлин. – Хотели припереть ее к стенке, пока она не исчезла в частном бизнесе. Может, и еще что-то было. Личные счеты. Политика. Ее проблемы с нью-йоркской полицией…

– Да, о моем характере. – Мой гнев выплескивается наружу раньше, чем я успеваю его сдержать. – Ведь я же такая ужасная, что со мной невозможно работать. Со мной так трудно. Я ведь если с кем и могу ладить, то только с мертвыми.

– Да что…

– Может, я за то и пойду под суд, что со мной так трудно. За то, что я такая ужасная, что заставляю людей страдать и ломаю им жизнь. Может, за это мне и следует отправиться за решетку.

– Да что за муха тебя укусила? – Он смотрит на меня с недоумением. – О чем ты вообще говоришь?

– О тех письмах, которые Джек писал Кэтлин Лоулер. Я так понимаю, никто не хотел их мне показывать. Из-за того, что вы с Джеком говорили обо мне еще тогда, в Ричмонде. Из-за тех ваших комментариев, которые он потом повторял в своих письмах Кэтлин.

– Я ничего не знаю ни о каких письмах. – Марино чуть наклоняется вперед, но никаких эмоций на его лице не отражается. – Никаких писем в доме не было – ни от него Кэтлин, ни от нее ему. И я понятия не имею, что она могла от него получать, если он вообще что-то писал. Что-то я в этом сомневаюсь.

– Почему же? – восклицаю я, уже не в силах остановиться.

– Джек никогда подолгу не был одиноким мужиком, и вряд ли его женам или подружкам так бы уж понравилось, что он переписывается с женщиной, которая когда-то его совратила.

– У них была электронная переписка. Это факт.

– Думаю, его жены и подружки об этой переписке ничего не знали. Но обычные письма, те, что бросают в почтовый ящик, те, что прячут по коробкам и прочим местам, – на мой взгляд, так Джек рисковать бы не стал.

– Не надо меня успокаивать.

– Я лишь говорю, что не видел никаких писем и что Джек прятал все, что касалось Кэтлин Лоулер, – говорит Марино. – За все те годы, что я знал его, он ни разу не упомянул ни ее, ни тот случай на ранчо. А что я тогда говорил… не знаю. Наверное, было что-то не очень хорошее. Ты же помнишь, какой я был придурок, когда ты только пришла и стала шефом. И не надо слушать всякую чушь от какой-то дерьмовой заключенной. Правду она сказала или нет, важно другое: Кэтлин Лоулер хотела тебя достать. И достала.

Я молчу. Мы смотрим друг на друга.

– Не понимаю, почему она так задерживается. – Марино вдруг встает и снова смотрит в окно. – И не понимаю, почему ты так на меня злишься. Может, потому что на самом деле злишься на Джека. Сукин сын. Вот что, не надо на него злиться. Чертов врун. Говнюк. После всего, что ты для него сделала. Оно и хорошо, что Дона Кинкейд его шлепнула, а то бы я сам это сделал.

Он все смотрит в окно, повернувшись ко мне спиной. Я сижу тихо. Злость, раздражение умчались, как внезапно утихшая буря, и я думаю о том, что сказал о Джейми Бергер Марино. Потом, обращаясь к большой, широкой спине, спрашиваю, как понимать, что Джейми «исчезла в частном бизнесе».

– Так и понимать, – не оборачиваясь, отвечает Марино. – Буквально.

Джейми больше не работает в офисе окружного прокурора Манхэттена, все-таки объясняет он. Подала в отставку. Ушла. И, как многие ее коллеги, переметнулась на другую сторону. В конце концов, так поступают почти все; люди бросают низкооплачиваемую, неблагодарную работу в унылых госучреждениях с их помпезной бюрократией, до смерти устав от нескончаемого парада трагедий, паразитов, безжалостных бандитов и мошенников. От нехороших людей, которые делают нехорошие вещи с нехорошими людьми. Как бы ни воспринимала это чуткая общественность, жертвы далеко не всегда невинны или даже симпатичны, и Джейми частенько говорила, что завидует мне – мои-то клиенты по крайней мере не врут. Когда свидетель или жертва говорит ей правду, в аду, наверно, идет снег. Уж лучше бы они все сгинули, сказала она как-то и была права, по крайней мере, в этом. Когда ты мертв, лгать невозможно.

Вот только я никогда бы не подумала, что Джейми уйдет в частный бизнес. Не верю, что ее привлекли большие деньги. Марино рассказывает, она ушла по-тихому – ни прощальной вечеринки, ни даже общего ланча или вылазки в ближайший бар после работы. Ушла молча, без фанфар, никого не предупредив, не поставив в известность. Примерно тогда же Джейми позвонила в ЦСЭ, поинтересовалась насчет Лолы Даггет, продолжает он, и я уже точно знаю: что-то случилось. Не только с Джейми, но и с Марино. Жизнь каждого из них поменяла курс, а я узнала об этом только сейчас. И это ужасно меня расстраивает. А еще очень грустно, что ни один из них не посчитал нужным поговорить со мной.

Может, я и впрямь слишком, невыносимо сурова с людьми. Я снова слышу злые комментарии Кэтлин Лоулер и вижу торжествующее выражение ее лица, как будто всю жизнь она только и ждала возможности сказать эти гадости мне лично. Какая ж я, оказывается, чувствительная. Наверное, потому что в ее словах есть толика правды. Со мной и правда нелегко. У меня ведь и друзей никогда не было. Люси, Бентон, кое-кто из бывших сослуживцев. И Марино. Как ни крути, он был со мной все эти годы, и я не хочу перемен.

– Думаю, это не все, о чем спросила Джейми, когда позвонила в ЦСЭ, – говорю я, и в моем голосе уже не слышны обвинительные нотки. – Это ведь не просто совпадение, что после ее звонка ты съездил в Нью-Йорк, а потом стал заводить разговоры о рыбалке и лодках и о том, как ты скучаешь по Югу.

– Мы лучше ладили, когда я на тебя не работал. – Марино поворачивается и идет к креслу. – Знаешь, я и сам лучше себя чувствовал, когда приходил со стороны – экспертом или детективом, сержантом отдела убийств, – чем тогда, когда работал у тебя, у Джейми и вот теперь снова у тебя. Я детектив с опытом, знаю, что делать на месте преступления, как расследовать убийство. Чего я только не делал и чего не повидал! Я не хочу до конца дней сидеть в какой-то клетушке, ждать распоряжений, ожидая каких-то неприятностей.

– Другими словами, ты хочешь сказать, что уходишь.

– Не совсем.

– Ты вправе жить так, как хочешь. Ты заслужил это как никто другой. Меня очень огорчает, что ты не рассказал о своем настроении и планах. Наверное, именно это меня и беспокоит больше всего.

– Я не хочу уходить.

– По-моему, ты уже это сделал.

– Я хочу переключиться, стать частным детективом. Об этом мы с Джейми и разговаривали, когда встречались в Нью-Йорке. Она сказала, что ушла на вольные хлеба и предложила мне подумать о том же. Сказала, что могла бы предлагать мне кое-какие дела. Я знаю, что и ты моей помощью воспользовалась бы. Не хочу больше на дядю работать и принадлежать кому-то.

– Никогда и не думала, что ты мне принадлежишь.

– Мне нужна хоть какая-то независимость. Немного самоуважения. Знаю, к тебе это не относится. У тебя-то самоуважения всегда хватало!

– Да уж.

– Хочу взять небольшой участок на реке, ездить на мотоцикле, рыбачить, работать на людей, которые меня уважают.

– Джейми пригласила тебя консультантом по делу Лолы Даггет?

– Она ничего мне не платит. Я сказал, что не могу брать деньги, пока не сменю свой статус в ЦСЭ. Собирался как-нибудь потолковать с тобой об этом, – говорит Марино, и я слышу металлический звук – в замке поворачивается ключ.

Дверь открывается.

Джейми входит, и я чувствую пикантный запах мяса, жареного картофеля и трюфелей.

10

Она ставит два больших голубых бумажных пакета на каменный полукруг стойки в кухне. Для нью-йоркского прокурора, пусть даже и бывшего, затеявшего тайную операцию, которая требует камер слежения и, как я подозреваю, пистолета, спрятанного в висящей у нее на плече объемистой сумке из коричневой воловьей кожи, она удивительно непринужденна и бодра.

Красиво уложенные черные волосы стали чуть длиннее, черты лица четкие и очень привлекательные, она гибкая и стройная и выглядит вдвое моложе своих лет в линялых джинсах и белой рубашке навыпуск. Украшений нет совсем, макияжа не заметно, но даже если ей и удается обмануть большинство людей, меня ей не провести. Я вижу в ее глазах тень. Вижу натянутость ее улыбки.

– Извини, Кей, – говорит она без предисловий, вешая свою совсем не стильную, тяжеловатую на вид сумку на спинку барного стула, и я гадаю, уж не Марино ли убедил ее носить с собой оружие.

Или эта привычка передалась ей от Люси? Мне вдруг приходит в голову, что если Джейми носит оружие тайно, то, скорее всего, нарушает закон. Трудно представить, как бы ей удалось получить лицензию в Джорджии, где она хоть и сняла квартиру, но не живет постоянно. Камеры слежения и неразрешенное оружие. Может, это всего лишь обычные меры предосторожности, потому что она, как и я, знает жизнь с нелучшей стороны и знает, что в ней может случиться всякое. Или же Джейми напугана и нервничает.

Примечания

1

Прекрасной еде (итал.). (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)

2

Живой прекрасной кухне (итал.).

3

П а л м е р А р н о л ь д Даниэль (род. 1929) – американский спортсмен, один из наиболее известных профессиональных гольфистов.

4

К е л л и Брайанна К л а р к с о н (род. 1982) – американская и канадская певица и актриса.

5

Телешоу на телеканале «Фокс». Смысл передачи – соревнование на звание лучшего начинающего исполнителя в США.

6

К э т и П е р р и (род. 1984) – американская певица, композитор, парфюмер и актриса.

7

Бейсбольный клуб.

8

Л и н д б е р г Чарльз Огастес (1902–1974) – американский летчик, первым перелетевший Атлантический океан в одиночку.

9

Дом Оуэнса-Томаса представляет собою один из лучших примеров архитектуры времен английского регентства в Соединенных Штатах.

10

П о с т к о н к у с с и в н ы й синдром включает в себя комплекс симптомов, в том числе неспецифическое головокружение, головную боль, неспособность концентрации внимания, утомляемость.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.