Проснись в Фамагусте

Норбу Римпоче не успел опомниться, как из его лба выкатилась светлая жемчужина и, упав вниз, пронзила землю и другие оболочки мироздания: воду, ветер и жаркий огонь. В тот же миг тело созерцателя сделалось невесомым и прозрачным, как лёд. Исчезли кости и вся внешняя видимость. Но это продолжалось недолго. Достигнув пятой стихии — пустоты у края вселенной, жемчужина, подобно хвостатой комете, описала исполинскую дугу и, полыхнув несказанным светом, вошла в пупок.

Это было зерно лотоса. Из него тотчас же проклюнулся росток, распустился чудесный бутон, открывая спрятайное сокровище.

Видеть будд научил йога тот же наставник, множество раз заставляя воображать образ божества во всем его величии и красоте.

И опять без всякого усилия будды начали выходить из надбровной точки, откуда прежде выкатилась жемчужина. Их было бесчисленное множество, и они заполнили собой все миры, стихии и землю, ставшую золотой и прозрачной, как стекло. Таким же сверкающим и чистым сдедалось и тело сидящего на шкуре Норбу, когда в него один за другим стали возвращаться будды.

Устремляя мысль в область сердца, счастливый созерцатель научился извлекать будд и оттуда. Один за другим выходили они наружу с сапфировым знаком молнии в руках, чтобы вскоре вернуться обратно. Венцом всего был сапфировый лотос с золотой чашечкой, выросший из пупка. На нем покоился будда созерцания, и из его пупка тоже выходил лотос, на котором сидел новый будда. И не было конца этой гирлянде лотосов и будд.

А затем случилось чудо, недостижимое прежде. Пятицветное сияние окружило чело созерцателя, сверкавшее ярче драгоценных камней. Он узрел облако, на котором парил Амитабха, из чьих уст вылетали лотосы и сыпались благодатным дождём.

Когда же земля и небо совершенно скрылись за их ароматной завесой, из пупка вышли львы и пожрали магические цветки. Закусив последней чашечкой лотоса, царственные звери скрылись в пупке Амитабхи, а сам он спрятался в голове удачливого йога.

Конечно, выполненный урок был из самых простых, хотя и прошёл он поистине с виртуозным блеском. Норбу не только не ощущал никакой усталости, но, напротив, чувствовал себя совершенно обновлённым, готовым на новые подвиги.

Однако, сосредоточившись для перехода к более высоким степеням самадхи, открывающим сущность пустоты и небытия, йог ощутил непонятное противодействие. Посторонняя тёмная сила вторглась в его видения, разрушая сверкающую, воздвигнутую в абсолютной пустоте конструкцию.

Раздосадованный помехой, бродячий монах поднял голову и, прозрев для окружающего мира низших иллюзий, заметил темнолицего гонца с зияющей раной в груди, который окончательно умер семь дней назад у ног верховного ламы. Вне всяких сомнений, Норбу видел перед собой того самого бегуна, который успел вручить запачканное кровью послание трипона, советовавшего задержать до подхода солдат обоих белых пришельцев, не чиня при этом помех королевским гостям.

Оживший лунг-гом-па медленно, но неуклонно приближался к лагерю. Он как бы плыл над серебристой, колеблемой ветром травой. Казалось, его наводила на людское жильё некая сила, подобно тому как наводится на самолёт ракета, улавливая тепло работающих двигателей.

Преподобный Норбу о ракетах и самолётах, понятно, не знал почти ничего, но зато превосходно разбирался в других вещах. Он сразу понял, что стал свидетелем ролланга — воскрешения трупа — и требуется немедленное вмешательство, пока могильный жилец не наделал вреда.

От зоркого йога не укрылись ни слепые остекленевшие глаза трупа, ни ужас белой леди, которая словно окаменела в бесплодной попытке прикрыться жалкой полосочкой красного шелка.

Томазо Валенти, отдыхавшего после лечебной процедуры, провидение избавило от леденящего кровь зрелища, но именно он должен был стать первой жертвой злобного выходца, неумолимо надвигавшегося на чёрный банак.

Мускулистое, безупречно развитое тело йога молниеносно распрямилось и, как отпущенная пружина, подскочило над землёй.

В два прыжка Норбу оказался между палаткой и одержимым, обежал его кругом и дунул прямо в неживое лицо, крикнув при этом:

— Хри!

Мёртвый пошёл волнистой дрожью, как отражение на воде, и, расслоившись полосками, растаял без следа.

Норбу был поражён в самое сердце.

«Если это ролланг, — думал он, — то куда мог деваться труп? Если кармическое видение, то почему оно разрушилось от простейшего заклинания?»

Кто мог ему ответить?

Джой лежала в глубоком обмороке, а профессор Валенти даже не подозревал о беспримерном поединке между светом и тьмой, который свершился в каких-нибудь двух шагах от его изголовья.

Делая выписки из «Вишну-пураны», имевшей непосредственное отношение к цели его путешествия, он как раз остановился на пророчестве:

«Живущие в месте Калапа, исполненные великой йогической мощи, в конце калиюги восстановят…»

Что именно восстановят в конце калиюги, то есть нынешнего и самого тёмного периода в истории человечества, он так и не записал.

Душераздирающий вопль очнувшейся Джой едва не сбросил учёного с раскладушки.

Кое-как успокоив рыдающую женщину, он заставил её сделать добрый глоток бренди.

— Ты пережарилась на солнце, милочка, — с полной уверенностью объяснил Валенти, когда Джой оказалась способной хоть что-то воспринимать.

— Вот тебе и привиделась всякая чертовщина.

— Ничего мне не привиделось! — продолжала она стоять на своём. — Можешь спросить у него, — указала дрожащей рукой на отважного спасителя.

Сидя в позе лотоса, Норбу лениво перебирал коралловые чётки.

— Кармическое видение, — по-тибетски прокомментировал йог, остановившись пока на наиболее вероятной версии.

— Вот видишь, — обрадовался Валенти. — Всего-навсего кармическое видение! А я тебе что сказал? Ты нажгла головку, и тебе примерещилось… Говоришь, он растаял в воздухе, этот кадавр? Значит, его и не было вовсе.

— Но ведь и он видел! — все ещё стуча зубами, ожесточённо защищалась Джой. — И ему померещилось?

— Массовая галлюцинация, — с небрежностью авторитета отмахнулся профессор. — Такое случается на Востоке. Я читал.

— Ах, ты читал! Он читал, видите ли! А я, к твоему сведению, видела собственными глазами, — она отёрла кулачком вновь выкатившуюся злую слезу.

— С тобой сейчас трудно говорить, кошечка, — страдая, вынужден был временно отступить Томазо Валенти. — Успокойся, приди в себя, и мы продолжим нашу маленькую дискуссию, — он даже отмерил пальцами крохотный промежуток. — Уверен, что здравый смысл восторжествует.

— Дурак! — впервые назвала так мужа молодая синьора.

— Ты перепугана и поэтому не в себе! — непроизвольно повысил голос Валенти и помрачнел, замыкаясь.

— А я разве спорю? Но ведь ты даже не желаешь понять по-че-му, — яростно сдув со лба упавшую прядь, произнесла она по складам. — По-че-му именно я испугалась!

— Ну, почему, почему?

— Да потому, что я все время думала об этом несчастном! Не знаю, отчего, но мне было безумно жаль его! Он умер, как преданная собака, готовая по знаку хозяина броситься в огонь, в ад — не знаю куда! Понимаешь?

— Допустим, ну и что?

— Вот он и явился ко мне, потому что не мог успокоиться даже в могиле.

— Ты-то тут при чем?

— При том! Монах даже не взглянул на него и, взяв письмо, переступил через тело, а я пожалела и…

— Вздор! Бабские бредни! — вспылил нетерпеливый, как все подагрики, Валенти. — У тебя слишком разыгралось воображение. Советую проглотить пару таблеток эодиума. Вы куда? — спросил он по-тибетски, заметив, что Норбу встал и перебросил через плечо шкуру.

— Мне пора.

— Но ведь мы решили сделать небольшую передышку!

— Меня зовёт дорога. Тянут святые места.

— Вы, право, застали нас врасплох, преподобный, — заметался Валенти, нервно потирая руки. — Может быть, обождём хоть до утра? А то так, знаете ли, внезапно…

— У вас своя дорога, у меня — своя.

— И вы так просто готовы нас бросить? Посреди дикого поля?.. Ну что ж, выбирайте любого яка, а мешки с цзамбой…

— Я так дойду, — отрицательно покачал головой йог. — Теперь мне, чувствую, не понадобятся ни яки, ни продовольствие.

— Вы из-за этого?.. — Валенти поёжился. — Из-за кармического видения?

— Возможно, оно не было кармическим.

— Что же тогда?

— Видение санскары. Частицы света, принявшие облик. Это шимнусы — противники нирваны — омрачают наши глаза. Пусть успокоится белая леди: ничего не было.

— Как ничего? — Валенти удивлённо оттопырил нижнюю губу, что являлось знаком полнейшей растерянности.

— Так — ничего… Нет ни света, ни глаза, но лишь одна пустота. Поэтому и духа не было.

— Стоп, стоп! — запротестовал подкованный в метафизических прениях профессор. — Но ведь и пустота, так сказать, санскритская шуньята, тоже тогда не более чем личное представление? Вам придётся это признать, преподобный.

— Это так, — согласился Норбу. — Она сначала была, а потом не будет, прежде не была, а затем является. Её порождает лишь сила видения, которая и есть единственная истина. Как разлившиеся воды, обнимает она прошедшее, настоящее и будущее.

— Самадхи беспредельного видения! — как ребёнок обрадовался профессор, горя нетерпением поймать оппонента в ловушку. — Так, так, так, дражайший коллега… Однако, мой друг, на иной, уже высшей ступени сила видения тоже покажется вам призраком. Завися от посторонних субстанций, она вместе с ними является и вместе с ними исчезает, как слух, когда нет звука, как обоняние без запаха.

— Верно, — подтвердил йог, даже не заметив логического капкана. — Вожделение — обман, форма — обман, пустота — обман, и сила видения — тоже обман. Успокоение в небытии. Но в дьявольском хороводе петух, свинья и змея кусают друг другу хвосты. Миры людей, богов, животных, ад и небесные чертоги — все обращается вокруг этого центра. Вожделение, ослепление и ожесточение — вот три зла, заслоняющие нирвану. Вожделение — худшее из них. Это оно слепило из частиц света отвратительный призрак.

Йог поднял трезубец и, не прощаясь, зашагал на восток, с уклонением к югу, и лиловые соцветия кипрея легко сомкнулись за усатой кошачьей мордой, спущенной со спины.

Молчаливые и растерянные, возвратились супруги Валенти в палатку.

На раскладушке, где профессор оставил свою работу, лежал полотняный свиток.

Валенти рассеянно развернул его и не поверил своим глазам. Перед ним лежал расчерченный на четыре разноцветных сектора круг, объединивший видимые стихии. Вписанный в квадрат с тупичками по центру каждой из сторон он символизировал абстрактный космос. Однако отвлечённая диаграмма была «привязана» к реальной местности: зелёная, пронизанная венами ручьёв земля, навьюченные караваны, ползущие к облакам по невидимым серпантинам, и заснеженные горы, образующие кольцо, словно зубцы алмазной короны.

Вверху, где солнце и луна, были изображены юдам Калачакра и Третий панчен-лама. Три белых круга очертили границы небесной обители, где под высокой с загнутыми концами крышей дремотно улыбался грядущий мироправитель Майтрея. Все семь счастливых драгоценностей владыки Чакравартина располагались победным венком.

Это была знаменитая секретная мандала, скорее всего на прощание оставленная преподобным Норбу. Валенти всюду искал её, но не смог напасть даже на след сокровенного свитка.

И вот теперь он здесь, у него! Но радость обретения отравило сомнение, холодным ключом просочившееся сквозь неведомые пласты.

В центре мандалы примерещился, словно на редкостную картину наложилась другая, давно знакомая, ещё один ненаписанный круг из петуха, свиньи и змейки.

«Вожделение? — спросил себя профессор. — Вожделение и жажда познания?»

Не было ответа.

Пустые чашки весов, нарисованных звёздами, покачивались в ночном небе.

Как незаметно пролетел день!

16

Постоянно видоизменяясь, как бы перестраивая неуловимо для глаза внешние очертания и внутреннее убранство, вилла обволакивала гостей непривычным уютом, навевала странные сны. Теперь её окружал старый запущенный сад с гротами и пустырями, где в зарослях дурмана свивали ленивые кольца редкостные эскулаповы змеи.

И подобно паутине, окутавшей сухой чертополох, души людей незаметно обволокла лёгкая наркотическая вуаль. Как-то уж слишком быстро притупилось любопытство и пропало желание вновь и вновь испытывать заколдованный оазис, где угадываются, воплощаясь порой в самые неожиданные формы, подсознательные стремления.

В увитых виноградной лозой беседках ждали игроков колоды карт и шахматные доски с точёными фигурками из нефрита. Но только партии никак не составлялись. Разобщённые, ушедшие в себя путешественники в одиночку раскладывали сложные пасьянсы либо разыгрывали хитроумные комбинации, не нуждаясь в общении, не испытывая желания поделиться сокровенными мыслями.

Вилла, блиставшая новой амарантовой окраской, словно разделилась на изолированные ячейки, где уединились затворники, позабывшие о прошлом, потерявшие цель. Неведомый повар готовил и сервировал изысканные яства, способные усладить самый взыскательный вкус. Столь же призрачная, но деятельная прислуга пеклась об удобствах и чистоте. Вместо прежних надбитых горшков с геранью, лестницу украшали хрустальные мисы с нильскими лотосами и золотыми рыбками, а все следы упадка и запустения словно стёрла невидимая рука.

Так исчезают начертанные мелом слова на школьной доске, так проваливаются в забвенье остывшие образы.

Над опалёнными солнечным жаром розами трепетали захмелевшие нектарницы. Но обильные росы не просыхали в прохладной листве, не знали устали фонтанчики, разбросанные в укромных уголках сада. Порой в их мраморных чашах играло ледяное вино, менявшее, повинуясь невысказанному капризу, вкус и букет, порой пиво — от пильзенского до портера, но чаще кока-кола и апельсиновый сок.

Однажды Смит и Макдональд обнаружили в триклинии заросшие окаменевшими морскими желудями амфоры, но так и не узнали, что в них: было лень открывать.

«Сантуринское? — спросил себя Смит. — А может, фалернское?»

«Оливковое масло, скорее всего», — решил Макдональд.

И они позабыли о запечатанных битумом сосудах, которые исчезли, как невостребованное молоко, на другое утро. Лишь непритязательный Анг Темба, приникая губами к живой струйке фонтанчика, всегда обнаруживал один и тот же напиток: холодный чанг. И это ничуть не удивляло его. Значит, таков нрав здешних, расположенных к людям духов. Об иных, куда более изощрённых дарах, шерп даже не подозревал и спал поэтому глубоко и спокойно. Он не слышал, как звенят по ночам струны сантура и рокочет бубен в келье Аббаса, как до рассвета не затихает там непонятная возня, женский визг и хохот. Готовя на завтрак привычную болтушку, проводник ни разу не задумался над тем, откуда берут еду остальные. Обнаружив как-то на рассвете в чаше из оникса горсть медовых фиников, шерп мимоходом отведал диковинных фруктов, показавшихся слишком приторными, и позабыл про них. Пора было гнать яков на пастбище. Если саиб позволяет себе валять дурака, то проводнику тем более следует помнить о своих обязанностях. Ведь он на службе, и зарплата ему начисляется каждый день…

Анг Темба ошибался, полагая, что патрон просто-напросто бездельничает.

Смита преследовали голоса. Они окликали его из-за деревьев, звали, вели за собой по пыльным запутанным дорожкам. Когтистые стебли ежевики полосовали кровавым пунктиром лицо и руки. Пахла жимолость, и стояли в полёте одурелые мухи, а знакомые зовы заманивали все дальше, где за ржавой колючей проволокой мерещились совершенно иные ландшафты: рисовые поля, заросшие тростником русла цветущих рек и берег моря с пальмами и хижинами из жалких циновок. Где-то там, в кромешной тьме свайной хижины, рождался неотвязный, не дававший покоя ни днём ни ночью призыв. Попасть туда было никак невозможно: проволочные спирали «концертино» с лоскутными клочьями и загаженными нечистотами, электронными датчиками кончались у обрыва, залитого облачными клубами, а та, иная, страна словно бы висела над всем, как миражное озеро посреди прокалённой пустыни.

Но жаловалась мелодия корнет-а-пистона, сопровождая тихий смех и влажный, переворачивающий душу шёпот. Если бы не проволока с подрагивающими сторожками, ловящими запах пота, и не начинённая шариковыми минами красная спёкшаяся глина, Смит бросился бы туда и поплыл в волнах опалесцирующего тумана…

В это утро он проснулся поздно и торопливо позавтракал, не особенно задумываясь над тем, откуда взялась еда: миска блинчиков по-сайгонски, желеобразное черепашье мясо и остро пахнущий рыбный соус ныок-нам с колечками тонко нарезанного красного перца. Утолив пожар в горле чашкой золотистого чая с лепестками лотоса, пробуждающими воспоминания, он надел фланелевую пижаму — откуда она взялась? — и вышел навстречу зову. Небо больно сверкнуло в глаза сквозь налитые млечным соком ветки чампы. Сбросив за ночь все листья, они ветвились, как оленьи панты, образуя прихотливый узор, скрывавший ниспадающие ступени.

Спустившись в сад, Смит пошёл напрямик через заросли ежевики и жимолости, чтобы поскорее оказаться у проволоки, отрезавшей дальнейший путь.

Медлительные богомолы, замаскированные под сухие сучки и зелёные листья, падали на плечи, вцепляясь в застиранную ткань. Хрупали под ногами раздавленные улитки.

Перекрываемые напевом голоса вели к цели, словно радиомаяки.

Макдональду достался на завтрак горячий буайбесс по-марсельски и превосходные остендские устрицы с лимоном и льдом. В серебряном ведёрке с львиными мордами зеленела замороженная бутылка «Дом Периньон» 1929, благословенного для Шампани года.

И сразу начались привычные игры.

Едва Макдональд пригубил бокал, как вкус вина неуловимо переменился. Это было уже не сухое шампанское с зеленоватым свечением, а, пожалуй, сильно разбавленное виски, когда особенно отчётливо различается дымный привкус верескового торфа. Неужели, потаённо желая одного, он тем не менее все же хотел другого?

«А почему бы и нет, чёрт возьми! Душа и тело не всегда согласовывают свои намерения. Организм лучше знает, что ему требуется, и если он выбрал виски, то так тому и быть… Нельзя ли малость покрепче?»

Процент алкоголя мгновенно подскочил. Оттенок жидкости в тяжёлом с массивным донышком стакане, который трансформировался из бокала, стал заметно гуще.

«Отлично! — одобрил Макдональд работу невидимых сил. — „Хэнки Баннистер“, — определил он сорт. — Хотя уместнее был бы „Джонни Уокер“ с чёрной этикеткой».

Он не удивился, когда обнаружил на дне золотой соверен с изображением Джорджа Третьего, точно такой, как на бутылке «Хэнки Баннистера». Монета оказалась на поверку подозрительно легковесной. Она была отштампована из какого-то анодированного пластика, причём только с одной стороны — реверс напрочь отсутствовал. Оказывается, услужливый дух, а заодно с ним и сам Макдональд не знали, как выглядит настоящий соверен. Бутылочная этикетка с аверсом, на котором был изображён джентльмен в завитом парике, едва ли могла стать эталоном для подражания. Задача получалась трудная и одновременно заманчивая. Если все существо Макдональда, подвизавшегося долгое время в районе Средиземноморья, хранило память о шедеврах тамошней кухни, то, скажем, о золоте помнила лишь голова. Пришлось дать невидимым силам урок, вызвав в памяти условное представление о ядре, сложенном из семидесяти девяти протонов и ста восемнадцати нейтронов с конфигурацией внешних электронов 5d10 6s1.

Язык науки оказался более доступным, и монета обрела требуемую тяжесть и звон: хотя по-прежнему оставалась без оборотной стороны. Ничего не поделаешь — Макдональд никогда не держал в руках настоящей гинеи. Не сумел он вообразить и как выглядят луидоры, дублоны, пиастры и прочие ипостаси золотого тельца, чья антикварная ценность подчас намного превышала стоимость проклятого металла.

Но если нельзя обогатиться за счёт древности, то отчего бы не подзаработать на материале? Не успела эта вполне здравая идея оформиться, как на пол со звоном посыпались односторонние кругляши. Вскоре их стало так много, что пришлось усилием воли остановить золотой дождь. Нечего было и думать, чтобы вывезти отсюда столь непомерную тяжесть. Алхимическое, абсолютно чистое по составу золото следовало немедленно уничтожить.

Рассуждая с холодным прагматизмом, Макдональд решил упростить процесс и, вынув из бумажника стодолларовую банкноту, принялся штамповать из воздуха копии, произвольно меняя серии и номера.

В течение получаса он заработал около двух миллионов, что удалось определить, причём весьма приблизительно, после подсчёта, длившегося много более получаса.

Следующая серия экспериментов была поставлена на алмазах. Мысленно сформулировав задачу из области кристаллографии — решётка кубической сингонии из атомов углерода, связанных в октаэдр, Макдональд стал обладателем гигантского монокристалла, раз в шесть превосходившего «Кох-и-нур», «Кулинан» и «Орлов», вместе взятые. Став таким образом владельцем несметного состояния, сконцентрированного в столь малом объёме, он не остановился на достигнутом и поспешно обрушил на стол груду великолепно отшлифованных — превалировала двойная огранка — бриллиантов, мечущих во все стороны голубые, оранжевые, всех цветов радуги — вспышки.

Созерцание сокровищ погрузило Макдонадьда в состояние непреходящей эйфории. Впрочем, умопомрачительный процесс воспроизводства опьянял не меньше, чем сверкание граней, в которых воплотились все прелести мира.

Остановиться оказалось не так-то просто. Не в силах отвести восхищённого взгляда от невиданной горы камней. Макдональд время от времени подбрасывал какой-нибудь новый шедевр: то огранённый «маркизой» бриллиант, то исполинский невиданный изумруд в несколько тысяч каратов. Порой же, как привередливый коллекционер, менял оттенки, наполняя алмазы синей, розовой, непривычно зеленоватой водой.

Сделав над собой усилие, едва не стоившее кровоизлияния в мозг, австралиец в конце концов уничтожил банкноты и гинеи. Тяжеловесная громоздкость и всегда индивидуальный состав золота могли неожиданно подвести, и от номеров на долларах тоже порядком попахивало уголовщиной. Нет, ничто в мире не могло сравниться с камнями. Они были невинно чисты и абсолютно незапятнанны в буквальном смысле слова.

В течение считанных часов Чарльз Макдональд сделался мультимиллионером, побив самые безумные рекорды, занесённые в книгу Гиннеса. Оставалось убедиться, что всё это не бред, и хорошенько поразмыслить, как половчее выскочить из другой, к сожалению, не столь боговдохновенной игры…

Радоваться было рано. Сокровища, подобно золоту ведьм, могли обернуться золой, а смерть неотступно дежурила за плечами. Стряхивая оцепенение, Макдональд глянул на часы и ужаснулся. После спуска в долину прошло целых десять дней! Что он делал все это время, чем занимался? Мозг заволакивала радужная завеса.

Рассеянно пропустив сквозь растопыренные пальцы пригоршню кристаллов, Макдональд различил в калейдоскопическом кружении граней многолучевую звезду, которая, загнув лучи, сложилась в непревзойдённый по совершенству шлифовки многогранник. Равного ему не только не было, но и вообще не могло быть на белом свете.

Но ничего не изменилось на заваленном бесценной продукцией столе. Бог или дьявол, послушно выполнявший любые мысленные приказы, безмолвствовал. Возможно, ему просто наскучила однообразная игра.

Что ж, тем более пора приниматься за дело.

Макдональд наладил рацию и, послав закодированный сигнал, подключился к спутнику связи. Приборы показывали устойчивый контакт, но посторонний источник — эпицентр находился где-то совсем рядом — надёжно глушил информационный обмен. Заколдованная долина, словно нейтронная звезда, беспрерывно смыкала вокруг себя пространство эфира. Лишь один мелодично попискивающий сигнал отчётливо различался в сумятице шумового фона. Посылавший его передатчик тоже находился где-то поблизости и, следовательно, был недоступен для приёма извне. «Информационная тюрьма», — усмехнулся Макдональд, сделав отметку на карте.

«Надо идти дальше, — подумал он, складывая пеленгационную рамку. — И поскорее закончить затянувшуюся партию. Развязать все узлы, внезапным разменом фигур добиться пата… Где Смит? Где Аббас?»

В комнате Смита, скупо исполосованной хлеставшим сквозь жалюзи солнцем, отстаивался душный сумрак. Бронза, надёжно упрятанная в пенопласт, хранилась в ещё не заколоченных фанерных ящиках, обитых жестью. Вид архаической упаковки, сложенной в дальнем углу, подействовал на Макдональда успокоительно. Дары Мнемозины обросли как бы добавочной плотью. Для себя он тут же избрал дюралевые контейнеры с откидными запорами и множеством скоб, с помощью наручников пристёгивающихся к запястьям.

Чтобы заглянуть в жилище Аббаса, пришлось выйти на внутреннюю галерею и обогнуть атриум. Пронзительные, скорее заунывные, нежели весёлые звуки восточной музыки служили надёжным ориентиром. Тихонько толкнув дверь, Макдональд заглянул внутрь.

Две прелестные, едва прикрытые газовыми складками девицы, подняв руки, меланхолично кружились под звуки невидимого оркестра. Их обильно умащённые прелести жирно вспыхивали в косом луче. В одной из танцовщиц Макдональд узнал Роситу Лиарес, завоевавшую в прошлом году титул «Мисс Вселенная», другая оказалась неведомой эфиопкой или нубийкой и отличалась особой округлостью форм.

Сам Аббас возлежал на роскошном хорасанском ковре и, опираясь локтем о мутук, лениво посасывал наргиле.

На золотых чеканных блюдах были разложены всевозможные липкие с виду сласти, припудренные солью фисташки и освежающие язык семена. Сквозь спущенные зачем-то с потолка муслиновые драпировки просвечивали какие-то узкогорлые кувшины, инкрустированные самоцветами сабли, кремнёвые пистолеты и жёлтые от времени, окованные серебром слоновые бивни. Над многочисленными курильницами сонно вился удушающе ароматный дымок. До рези в глазах пахло мускусом, сандалом и розовым маслом.

Из всех пришельцев Аббас оказался наиболее последовательным. Создав некое подобие мусульманского рая, он стойко придерживался достигнутого образца. Подёрнутые маслянистой негой зрачки пакистанца были устремлены в пустоту. Макдональд осторожно прикрыл дверь.

Смита он застал, как обычно, на пустыре мусолящим серебряный мундштук корнет-а-пистона. «…под крестом в Фамагусте», — разливалось окрест заунывное эхо.

Загаженного обрыва и проволочных спиралей не было и в помине. За ржавыми прутьями забора расстилалась, сливаясь с пыльным горизонтом, щебнистая пустыня. Сквозь лёгкую дымку лиловым бархатом проступали далёкие вершины. Очевидно, американец сам уничтожил больное видение памяти.

— Что здесь произошло? — спросил Макдональд, машинально счищая с прутьев ржавый налёт.

— Как вам сказать? — Смит поморщился, поправляя очки. — Я нашёл пластиковую взрывчатку и капсюль-детонатор…

— Нашли? — со значением переспросил Макдональд.

— Словом, обнаружил за завтраком у себя на столе, — уточнил Смит.

— И решили проделать проход в заграждении?

— Пожалуй…

— А так, — австралиец сделал ударение, — разве так оно не поддавалось?

— Не знаю, не пробовал.

— Почему?

— Не пробовал, и все, — досадливо дёрнул щекой Смит. — Пластикат натолкнул меня на идею. Я вставил в детонатор огнепроводный шнур…

— Вы ничего не говорили про шнур.

— В самом деле? Однако он тоже у меня оказался… — в некоторой растерянности заморгал Смит.

— Допустим, ладно, — буркнул Макдональд, с трудом отводя взгляд от чуть косящих, едва тронутых синькой глаз.

— Я сделал все, как надо, и даже обжал капсюль плоскогубцами…

— Откуда плоскогубцы, черт подери?

— Не знаю, — и вновь трепет рыжих ресниц выдал растерянность. По всей видимости, Смит ещё не очнулся вполне и не отдаёт себе отчёта в том, откуда и почему возникают предметы.

— Продолжайте, — махнул рукой Макдональд.

— Одним словом, я действовал по правилам, но взрыва почему-то не последовало, хотя шнур задымил… Когда огонь добрался, по моим соображениям, до детонатора, проволока исчезла, испарилась, словно её не было.

— Её и не было здесь… до вас.

— Да, я понимаю… Вместе с ней растаяла и пропасть, залитая туманом.

— Короче говоря, произошло то, чего вы желали?! — выкрикнул Макдональд, убеждая больше, нежели спрашивая.

— Вероятно, — не слишком уверенно ответил американец. — Я не помню… Теперь.

— А бронза у вас в комнате? Вы её сами упаковали?

— Кажется…

— Своими руками сколотили ящики? Обили их жестяной полосой? У вас есть молоток? Гвозди?

— По-моему, есть, — напряжённо вспоминая, кивнул Смит. — Были в одном из вьюков…

— Черта с два были! — раздражённо передразнил Макдональд. — Что я, не знаю наш груз?.. Ящики, кстати сказать, сколочены без единого гвоздика. Я проверил.

— То есть как это?

— А я знаю?.. Может быть, склеены чем-то…

— В этом нужно хорошенько разобраться, Чарли, — озабоченно потряс головой Смит, словно сбрасывая сонную одурь. — Я очень хочу сохранить свою бронзу.

— И я тоже, — непроизвольно признался Макдональд.

— Как, и у вас появилась бронза?

— Нечто в этом роде, — австралиец неопределённо покрутил в воздухе пальцем. — И я, право, не менее вас озабочен сохранностью, а вернее, стабильностью… груза.

— Эти вещи реальны, Чарли, — понимающе кивнул Смит. — Во всяком случае, они построены из атомов, как мы сами, как окружающая нас природа… У меня есть портативный спектрометр, я проверял.

— Звучит обнадёживающе, ежели вам не приснилось все это: статуэтки, проверка, спектрометр.

— А ваша жизнь не приснилась вам, Чарли? Что, если мы снимся сами себе?

— Ну, такое вообще не поддаётся проверке. Поэтому бог с ней, с философией. Я, знаете ли, до самого последнего момента был убеждённым материалистом, хотя и посещаю, ради приличия, приход… Изредка, надо сказать, и весьма…

— Я тоже, коллега, но раньше у меня не было ни малейшей надежды на, так сказать, иное существование.