Олимпийский диск

      Гладкую поверхность стадиона прорезали семь борозд, вытоптанных бегунами. Протянувшись между двумя границами - стартом и финишем, - они придавали беговой дорожке вид семиструнной лиры. Юные обнаженные тела проносились здесь со скоростью звуковой волны. Ими управлял общий ритм, единый равномерный пульс, которому сопутствовало мягкое поскрипывание гальки. Это была наиболее привлекательная часть бега, самые первые стадии, ровные и благородные, когда каждый бегун еще полон бодрости, окрылен надеждой, когда все одновременно подходят к черте и разворачиваются для нового полета, лишь на мгновение останавливаясь у края, слегка наклонившись, как бы готовясь прыгнуть в реку; и действительно, есть нечто струящееся в воздухе, в людях, некое отрезвляющее дуновение пронизывает толпу, беговая дорожка кажется озером или озаренным солнцем заливом, по которому несется семь узких лодок под мерное шуршание весел.
      Однако это благостное состояние равновесия и гармонии сохраняется недолго. В какой-то момент линия бега колеблется и нарушается: то один, то другой атлет теряет на каждом стадии какую-то частицу пространства, ничтожной долей времени позже достигает границы, и эти крохи множатся, растут, все больше отдаляя его от других.
      Семерка распалась, и беговая дорожка превратилась в игорное поле, где пешки сохраняют свои места и не прерывают движения, а игроки сидят на холме многотысячной толпой и криками пытаются управлять своими пешками, которые начинают ускользать из-под их влияния. Громче всех кричали представители островов Самоса и Посейдона, раззадоренные поведением своих атлетов, которые после шестого стадия начали вдруг сдавать.
      Образовалось два очага мощной и неослабевающей быстроты: на первой дорожке, по которой бежал Ерготель, и на седьмой, которую занимал спартанец Лад. Они сразу взяли бодрый темп, могущий принести победу на короткой дистанции, и навязали его остальным. Однако долго выдержать этот темп было нелегко. Вслед за самосцем и посейдонцем отстали еще двое, чтобы терпеливо перепахивать свою борозду в безнадежном зное.
      Один Тимодем не уступал. Занимая четвертую дорожку, в самой середине стадиона, он держался между Ладом и Ерготелем, подобно чуть колеблющейся стрелке весов. Он держался мужественно, и вся Аттика подбадривала его своим доверием. Но манера, с какой он это доверие использовал, позволяла думать, что душа у Тимодема явно не соответствовала его телу. Ибо тело его было грубоватым, даже слишком грубоватым для бегуна, пожалуй, более пригодным для тяжеловеса, массивная мускулатура выдержала бы даже панкратий. Зато душа у него оказалась поверхностной и пустой. Каждое восклицание волновало его, раззадоривало, а превосходство в несколько шагов, которое выносило его во главу тройки и распаляло энтузиазм зрителей, заставило его забыть о сдержанности. Он выпивал самого себя огромными, опустошающими глотками, словно уже последующий стадий был последним.
      Между тем атлеты преодолели только половину дистанции. Зрители успокоились, ожидая дальнейших событий. В сердце Тимодема возникшая тишина отдалась пронзительным холодком, и на самой вершине собственного проворства он вдруг ощутил дыхание громадного пространства, бесконечность оставшихся десяти стадиев отозвалась в нем алчущей пустотой. Силой разгона он еще летел в ней какое-то время, но его закат был уже близок. Ерготель и Лад опять вышли вперед.
      Пока Тимодем предпринимал свои дерзостные усилия, эти два бегуна совершали свой путь спокойно, бесстрастно, не позволяя чужой воле увлечь себя и не снижая темпа. Оба продолжали бежать, выдерживая неизменный ритм, с руками, согнутыми в локтях, с выдвинутой вперед грудной клеткой, с высоко поднятой головой, казалось, они всматривались в какую-то цель, которая находилась где-то далеко, за пределами стадиона.
      Они напоминали двух вестников, гемеродромов, которых правительство, армия или народ посылают в отдаленные места с тайной миссией, поверяя им только устный приказ. Нагие и беззащитные, они находят опеку в законах богов, за ними стоит Зевс, покровитель герольдов, и Гермес, который сам является вестником. Размеренно дыша, они прокладывают себе путь через поля, виноградники, лесное бездорожье, они проносятся через города и села, люди расступаются перед ними, не смея задержать их, солнце сопровождает их в горные ущелья, где они пребывают уже под защитой ночи, чтобы с рассветом слететь в долину и доставить вверенный приказ, хотя бы пришлось прошептать его вместе с предсмертным вздохом.
      Они - крылья мира. А мир, неторопливый и тихий мир V столетия, катит по тернистым колеям в повозках, запряженных волами; лошадь, осел да мул служат ему до пределов своих возможностей, но им всегда может перегородить путь стена леса, коварное болото, бездонная пропасть - есть уйма преград, одолеть которые способен только человек. Спортивные площадки палестр и гимнасиев готовят благородную породу гонцов, недосягаемых покорителей пространства, а игры позволяют выявить их, чтобы каждый мог их разыскать когда-нибудь, в самый неожиданный день, во время нового Марафона.
      Именно такими казались Ерготель и Лад, оба равные и совершенные. Другие выглядели похуже, но только в сравнении с ними. Зато эти двое были вне сравнения. Преодолев один стадий, они бежали теперь в противоположном направлении, словно дух игр повернулся к ним спиною. Тимодем отстал на какую-нибудь сотню ступней, которые уже никак не мог наверстать. Все более плотный воздух обступал его, бегун продирался сквозь него с затуманенным взором, с устами, солеными от пота, который заливал лицо. Изредка его имя еще срывалось с чьих-нибудь губ, но, заглушенное шумом крови в висках, долетало до него издалека, словно бы и оно, магическая частица человека, хотело бросить его в эту последнюю минуту.
      Длинный бег близится к концу. Зрители поднялись со своих мест, не в силах усидеть от волнения. Спарта начала взывать к своему атлету. Вслед за Спартой отозвался Лакедемон, затем и все вассальные города - половина дорийских племен.
      - Лад! Лад!
      Нечеловеческий рев, сосредоточенный в этом могучем спондее 1, ударял по стадиону, как молот.
      1 В античной метрике четырехдольная стопа с двумя долгими слогами. Спондеем писались стихи, предназначаемые для чествования ботов. Имя "Лад" в древнегреческом языке состоит из двух слогов: "Ladas".
      Эти удары Ерготель ощутил на себе. Они сжимали пространство, солнце разбрызгивало снопы искр и жгло глаза. Ноги мертвели, не находя опоры на земле, которая отреклась от него. Страшное ощущение одиночества пронзило его до мозга костей. Отринутый от своих предков на Крите, не связанный кровно с новой отчизной, Гимерой. он принадлежал только самому себе, ничьи права на него не распространялись. Крики же, ударившие сейчас в Лада, выражали святое право рода, полиса, общины, почвы, удобренной прахом мертвых, право на его мышцы, на пульс его сердца, на дыхание его легких. Ерготель был лишен всего этого, как душа, тело которой не придали земле, он оказался призраком, обреченным на жалкую и безрадостную судьбу скитальца. Он почувствовал себя никому не нужным.
      Он утратил чувство и волю. Лавина криков несла его куда-то в бескрайнюю пустоту. Оказавшись у конца беговой дорожки, он сделал еще несколько шагов, словно намеревался убежать прочь. В этот момент резкий звук трубы возвестил последний стадий. Ерготель повернулся и снова ступил на дорожку.
      С помощью одного из тех чудес, каких полна душа атлета, он вдруг преисполнился спокойной ясности. Это было спокойствие человека, которого швырнули за борт, заставив идти по вздымающейся волне, и который неожиданно обнаружил, что он и впрямь идет и вода не расступается под ним. Мир по-прежнему волновался, кипел и выл, словно все вихри объединились, чтобы сдунуть его, Ерготеля, но он бежал по своей борозде, как стойкое пламя по промасленной веревке.
      Победил Лад. Те несколько шагов, которые он выиграл, когда ошеломленный Ерготель выбежал за черту и запоздал на последний стадий, оказались единственным его достижением.
      - Стоило тебе захотеть, и у тебя был бы венок на голове! - сказал Лад, когда они стояли рядом у алтаря Зевса.
      Ерготель молчал, стиснул ему плечо. Красноречивее слов говорило сердце Лада, его глухие четкие удары.
      Публика внезапно умолкла, словно ее охватил сон. Победитель был известен, но бег еще не закончился. Олимпийский закон требовал, чтобы каждый под угрозой розог выполнил начатую им работу. Пятеро атлетов еще бороздили стадион. Они упорно продолжали свой бег к цели, которая перестала всех волновать, благородные в своем усилии, безукоризненные в своей осанке и движениях, исполненных красоты, на которую уже никто не обращал внимания. Когда последний из них завершил состязания, половина спартанцев поднялась с места, все обступили Лада и, увенчанного наградой, понесли в лагерь.
      Завершилась первая, наиболее стремительная половина дня. Перерыва не было, сразу же вызвали атлетов. Стадион сжался до малых размеров площадки, а с ним вместе сузился мир, сжигаемый все более раскалявшимся солнцем. Евримен первым охватил Патайка кольцом своих длинных рук, заставив зрителей затаить дыхание.
      Хламиды, хитоны жгли тела, люди сбрасывали их и сидели полунагие. Их мышцы подрагивали. Каждое движение атлетов волновало кровь, шумело в жилах одой юности. Всякий раз, когда на стадионе кто-нибудь падал, холм испускал тяжелый вздох, словно и над ними всеми тяготел тот же рок.
      Так было воспринято поражение Патайка, Эфармоста, Евримена. Герен же удивил и поразил зрителей. Великан, покрытый густым черным волосом, напоминал мифическое существо, одного из тех лесных людей, стерегущих стада богов, с которыми сражался Геракл. У него не было достойного противника. Его победа была неизбежна и казалась незаслуженной, как разрушение, вызванное силой стихий.
      Этот день был насыщен неожиданностями! На арену выходят кулачные бойцы. Жеребьевка, определяющая пары, отодвигает Евтима на самый конец, словно бы по принципу: хорош тот хозяин, который после легкого вина подает бочонок крепкого и выдержанного напитка.
      Филон и Меналк стоят друг против друга, как по обе стороны ткацкого станка, и прядут воздух легкими движениями всевозможных уловок. Вводят в заблуждение взглядом, направленным совсем не туда, куда нацелен очередной удар, вытянутыми руками они ощупывают воздух, как слепые. Их резвые ноги выделывают прыжки, словно в танце. Сжатые кулаки наносят удары впустую.
      Голова, глаза, нос, челюсть, уши - важнейшие части человеческого организма изъяты из-под охраны закона, зато он защищает шею, грудь и все тело. Мнимо жестокий, олимпийский закон превращает борьбу в драматическое состязание ловкости. Цель, предназначенная для ударов, настолько мала и так легко защитима, что тысячи приемов не позволяют достичь ее.
      Зрители распаляются. Через минуту их охватывает необузданная страсть, пара борцов в сравнении с ними кажется образцом спокойствия.
      Здесь мы немного задержимся.
      Игры начались на рассвете, а сейчас полдень.
      Целых восемь часов, согласно нашей единице времени, продолжается этот возбуждающий и бурный спектакль. Перерывы отсутствуют, кроме тех, к которым вынуждает обряд: представление атлетов, совещания судей, возложение венков. Никто не покидает своих мест.
      Зрители, эти удивительные люди, позабыли о голоде, иногда лишь отхлебнут глоток воды опаленными губами, они переносят жару легко, словно их овевают веера из страусовых перьев, они уподобились странному виду насекомых-однодневок, вся жизнь которых сосредоточилась во взгляде, в единственной функции - смотреть и ощущать. Ненасытные, они с одинаковым азартом приветствуют каждую пару атлетов, их души словно сжимаются от ударов борющихся, они испили не один час августовского полдня, который так и не сумел обжечь им горла. Эти глотки все еще достаточно крепки и звонки, когда Евтим, сын Астикла, получает венок за кулачный бой.
      Без всякого перерыва следует панкратий, синтез бокса и борьбы, в котором все дозволено, оправдана даже смерть, хотя до такого никогда еще не доходило, ибо два великолепных, натренированных и искусных тела нейтрализуют друг друга, как два разноименных заряда электрического тока.
      Герольд объявляет встречу Феагена с Тасоса с афинянином Каллием. Оба входят в огороженное место, где алейпты поджидают их с водой, маслом, губкой и полотенцем. Тридцать две тысячи зрителей пожирают глазами каждый их жест, все заурядные обряды мытья, натирания - можно подумать, что это толпа святош в громадном нефе храма наблюдает, как дьяконы обряжают епископов в торжественные одежды.
      Феаген первым ступает на песок. От плотных икр до твердого, круглого черепа он - само олицетворение принципа утилитарности. Ни одна крупица материала не ускользнула за пределы сурового костяка силы и сопротивления. Он поднимает кулак, и все чувствуют: ни один удар не будет потрачен впустую.
      Мы поглядываем на наши неспокойные, вечно торопящиеся часы, на это наше болезненное время, раздробленное на жалкие осколки, - скоро три часа дня. Кто первый упадет в обморок? Где же та легендарная кончина философа Фалеса, который умер сто лет назад в Олимпии от солнечного удара? Кому теперь из стариков грозит она? Но вот самый древний из них, Дамарет из Гереи, он выходит из тени одной из сокровищниц, чтобы с более близкого расстояния наблюдать за вооруженным бегом, который должен начаться. Этот бег он считает чуть ли не своим кровным делом, лет сорок назад он стоял у его истоков. Он заслоняет глаза рукой, словно стремясь опознать среди сверкающих бронзовых доспехов, которые приносят служители, шлем, щит и наколенники - свое памятное снаряжение победы. Но шлемы и щиты неотличимо похожи, а наколенников и вовсе не видать. Они отсутствуют, все восемь бегунов выходят на старт только в шлемах и со щитами на левом плече.
      - Теперь так бегают, отец, - говорит Феопомп, его сын. - Капр упразднил наколенники.
      Дамарет фыркает, будто подавившись слишком легким воздухом новой эпохи:
      - О, тут, наверное, происки этого Астила!
      Не он один недоволен Астилом. Двести кротонцев буквально воют от злобы. Человек, который в трех Олимпийских играх принес своему городу Кротону шесть оливковых венков, отрекся от родины и бежит теперь как представитель Сиракуз. Бежит чертовски красиво, бежит к финишу, который и в седьмой раз послушен ему, как пес. Грил приходит вторым, Телесикрат третьим. Среди тридцати тысяч голосов возмущенный крик кротонцев неразличим, как шелест. Но сидящие ближе к ним слышат отчетливо:
      - Предатель!
      - Гиерон купил его, как лошадь!
      - Я назову своего мула Астилом!
      - Наш город подарил ему дом. Надо разрушить его и распахать это место!
      - Или устроить в нем тюрьму.
      Гиерон действительно перекупил Астила. Говорят, за несколько десятков талантов. Новость разносится с быстротой молнии, восторженные крики смолкают, люди поглядывают друг на друга с беспокойством. Никогда еще на их памяти не происходило ничего подобного. Астил не заслуживает венка! Но Капр уже призывает его в палатку и возлагает на голову три веточки дикой оливы.
      Игры закончены. Ночь и следующий день принадлежат победителям. Вот идут они, украшенные венками и шарфами, в сопровождении флейтистов в толпе земляков. Остров Лесбос, столицу которого, Митилену, покрыл славой Скамандр, Аргос с Дандом, Спарта с Ладом, Тарент с Иккосом, остров Тасос с Феагеном, остров Хиос с юным Главком, Эгина с Феогнетом, Афины с Каллиппом, победителем в кальпе. Звучит старая песня Архилоха:
      Тенелла!
      Светлопобедный - радуйся, о царь Геракл,
      Тенелла!
      светлопобедный
      И сам, и Иолай твой - два копейщика!
      Тенелла!
      Светлобородый - радуйся, о царь Геракл! 1
      1 Перевод В. Нилендера. Античная лирика. БВЛ, М., 1968.
      Поющие толпы тянулись улицами лагеря, вдоль реки, сворачивали в Священную рощу, заполняли дороги, ведущие во все части света. Локры из Италии в упоении от двойной победы кричали громче всех: Агесидам и Евтим завоевали им славу лучших кулачных бойцов в мире. Вельможи пировали в своих шатрах. Громадная палатка Гиерона принимала Астила и до поздней ночи светилась странным светом сотен оливковых светильников, проникающим сквозь пурпурные пологи.
      На рассвете победителей призвали в Священную рощу. Они шли в процессии, возглавляемой элленодиками и жрецами. Останавливались возле каждого из шести алтарей, посвященных двенадцати богам. Каждый по очереди жертвовал несколько капель влаги и щепотку ладана в дар богам. Потом той же дорогой возвращались в пританей, где олимпийские власти давали в честь победителей торжественный обед.
      Уже сворачивали палатки. Священный мир измерялся скупо отпущенным временем, прежде, нежели истечет месяц, дороги распадутся на короткие отрезки посреди обилия границ, противоречивых законов, извечных конфликтов. Поэтому торопились, и два дня все тракты закрывали облака пыли.
      Атлеты перед отъездом отправлялись на берег Алфея, бросали в воду венки, сплетенные из сосновых, тополиных и оливковых ветвей, - иероглифы олимпийской земли, на которую мечтали вернуться. Стремительное течение подхватывало их, атлеты бежали, пока хватало дыхания или пока на каком-нибудь повороте реки венки не пропадали из глаз. Некоторые венки задерживались в своем движении, огибали омуты, кружили возле мелей, и (о счастье!) стремнина выносила их к противоположному берегу, где они застревали на безопасном изломе.
      Настал день, когда последняя повозка скрылась за холмами. Олимпия удивительное, расположенное ближе к небесам, нежели к земле, место вернулась к своему будничному одиночеству. В сравнении с богами, которые в ней обитали, люди составляли здесь всего лишь небольшую горстку: несколько жрецов, клейдух, два-три чиновника при хранилище, ксилей, скромное число служителей, вместе - десятка полтора семей, ютившихся в маленьких домишках за пределами священного округа. Теперь их ждала тишина четырех лет, лишенных впечатлений.
      А в долине над рекой осталась свалка после этих дней, когда десятки тысяч человек здесь жили, ели, переваривали пищу. Иногда кто-нибудь из олимпийских служителей бродил там в поисках вещей, которые могли бы на что-нибудь пригодиться. То один, то другой находил горсть оболов, оставшиеся же укрывала земля в пользу археологов будущего. Ветер разметывал тряпье, дожди смывали нечистоты. И наконец Алфей, извечный хозяин здешних мест, омыл окрестности, выйдя во время зимних разливов из берегов.
      Эпилог
      Неумирающее время перебирало четки лун, и вновь то же самое полнолуние приводило сюда людей со всех концов света. Возвращались знакомые нам Содам, Евримен, Каллий, Ерготель, Эфармост, Меналк, Грил, Сотион - все они удостоились венка. Позже других это случилось с маленьким Ксенофонтом, который лишь через двенадцать лет дорос до олимпийской оливковой ветви. Телесикрат потешил себя дельфийским лавром. Потом все они растворились в океане жизни, богатой, великолепной жизни пятого века до нашей эры, словно жнецы в высокой пшенице.
      Иккос на протяжении многих Олимпиад оставался верен Олимпии. Он восседал в одной из сокровищниц, среди почетных гостей. Победа принесла ему много больше того, что он надеялся получить от своих прижимистых дядюшек. Он оставил Тарент и разъезжал по свету, нанося визиты палестрам и гимнасиям, где за хорошую плату учил искусству совершенствования тела. Ему внимали, как непогрешимому оракулу. Он воспитал целую школу тренеров, которые на протяжении одного поколения видоизменили всю спортивную жизнь Греции.
      Они действительно были мастерами своего дела. Тела, вверенные их опеке, подлежали определенной систематической тренировке. В результате кратковременного наблюдения безошибочно выявлялись природные способности воспитанников, чтобы затем готовить их к соответствующему виду состязаний. Под руководством тренеров никто не блуждал в потемках, не искал ощупью свое место, но прямо шел к цели, как правило одерживая победу. Кому предстояло сделаться бегуном, становился им с первой же минуты, борец, мастер кулачного боя или панкратиаст жил в своем мире, в особых условиях с разными часами тренировок, собственным рационом. То, что молодые люди времен Сотиона считали благородной игрой, стряхиванием нескольких капель от половодья своих молодых сил, превратилось в серьезное и утонченное дело. Нельзя было просто наслаждаться неограниченными природными возможностями, они теперь строго контролировались.
      Новые спортивные лагеря напоминали лесопосадки или питомники по разведению породистых собак, ведь и там и там бдительно оберегается чистота вида. На свет являлись диковинные экземпляры, которым не подходила повседневная жизнь. С удивлением узнавали о невероятных показателях: в бросках диска, прыжках, подъеме тяжестей, о чудовищной силе борцов, и прежде, нежели люди успевали опомниться, из других гимнасиев поступали новые, еще более ошеломляющие вести. По всему греческому миру из уст в уста передавались десятка полтора имен, и люди с понятным нетерпением ждали встречи с ними.
      Никогда ранее спортивные игры не собирали таких громадных толп, хотя проводились они теперь значительно чаще. Каждый город по нескольку раз в году, во время торжественных праздников, устраивал состязания, на которые стремился заполучить эти уникальные экземпляры рода человеческого. Прославленные атлеты научились медлить, отказывать - стоит ли совершать далекое путешествие ради пустяковой награды? У каждого из них в числе трофеев имелись груды венков, шарфов, всякого рода отличий, не говоря уже о деньгах, вещах, годящихся на продажу, прочих статьях дохода, таких, как дома, пожертвованные благодарными городами, или пожизненное содержание. Не хватало высоких слов для их восхваления, каждый именовался "величайшим атлетом всех времен", они присвоили себе титул "преемников Геракла", их мемориальные доски превращались в пространные литании самых ослепительных прилагательных. И все-таки считалось, что их нельзя ничем в достаточной степени вознаградить за честь, какую они оказывают человечеству, принадлежа к нему, ведь резвость их ног или мощь кулака дают им право причислять себя к существам неземного порядка. Еще большую честь оказывали эти люди полисам, гражданами которых являлись, и честь эту, по примеру Астила, они умудрялись выражать в кругленькой сумме. Многие в конце концов становились гражданами мира, поскольку при разных оказиях ссылались на иное происхождение.
      Обыкновенный человек, который, как и пристало настоящему эллину, провел свои детские годы в палестре, заглядывал в эти новые гимнасии с завистью. Он ощущал то, что могли бы испытать полевые цветы, видя сквозь стекла теплицы подобные себе создания, однако разросшиеся до неслыханной славы благодаря особым условиям.
      Ароматы, доносившиеся из кухонь, свидетельствовали о затратах на содержание спортсменов. Рядовой эллин питался овощами, сыром, рыбой, мясо видел только по праздникам; тут же кипела в котлах неиссякающая еда. Насколько убога и наивна была та рыбешка Иккоса, которая некогда так взволновала весь гимнасий в Элиде! Но она, несомненно, принадлежала к тому виду, который достоин был этих столов. Впрочем, сам Иккос все дальше отодвигался в тень прошлого, через столетие после смерти он представлялся своим последователям странным реликтом из эпохи еще слишком скромной и неразвитой.
      В новых гимнасиях у каждого существовала особая диета, одна у бегуна, другая у кулачного бойца, третья у борца. Этот последний питался главным образом мясом, чтобы увеличить объем и вес тела. Ему подбирали специальные порции свинины, жирную морскую рыбу, пшеничные булочки с маком. И все это отмерялось, отсчитывалось, за этим наблюдал врач, которому вменялось заботиться о пищеварении атлета, следил за его стулом, а в более серьезных случаях даже исследовал состав его кала. В бане его не покидал бальнеолог. Каждый день ждали его сидячие ванны, души, парильни, холодный бассейн, все это менялось в зависимости от веса, темперамента атлета и сверялось, кроме того, со звездами, которые излучали свет при его рождении. А потом назначались часы прогулок, сна, их избавляли от излишних движений, весь тренинг был расписан в тщательно размеченных таблицах с таким расчетом, чтобы не растратилась попусту ни единая частица энергии этих драгоценнейших человеческих тел. Их дни протекали между столом, постелью, ванной и руками массажистов. Их никогда не оставляли без опеки, словно детей, правда детей-гигантов, но таких хрупких и беззащитных, которых любое дуновение жизни способно было прикончить!
      Однако все это обходилось слишком дорого, и воспользоваться такими чудесами могли лишь немногие. Ради подобного существования отрекались от жизни, будто уходили в монастырь, освобождая себя от всякой полезной работы, требовались, кроме того, какие-то средства, чтобы безбедно прожить эти несколько лет. На это отваживались лишь состоятельные люди или те, кто предполагал из своих будущих доходов покрыть необходимые расходы. Профессия агониста 1 входила в жизнь как особая специальность, очень ходовая и уважаемая. Разумеется, об этом прямо не говорилось, напротив, почиталось дурным тоном попрекнуть спортсменов в том, что они гонятся за заработком. Изобрели тысячу предлогов, чтобы облегчить им жизнь, сочетавшую суровую добродетель и отличные доходы.
      1 Спортсмен.
      Народ, еще полвека назад состоявший в известной степени из атлетов, где каждый гражданин, не страдавший увечьем, был готов принять участие в каком-либо виде состязаний, сохраняя эти способности до самой старости, неожиданно отказался от своих притязаний в пользу горстки избранников. Сложилось убеждение, что спорт - дело сложное и трудное, что в обычных жизненных условиях невозможно угнаться за безумством рекордов и куда легче находиться на скамье для зрителей, предаваясь вялым эмоциям. Побеспокоились, разумеется, и об этих скамьях, стадионы со временем обросли рядами удобных сидений.
      Они позволяли лучше переносить продолжительность зрелища, но не избавляли от скуки. Эта гостья, неведомая прежним векам, сопутствовала теперь состязаниям по бегу и пентатлу, которые, несмотря ни на что, сохранили значительную часть былого благородства и в своей простоте казались отныне нудными и бесцветными. Истинную суть игр выражала борьба, кулачный бой и панкратий, это были главные блюда, сытные и тяжелые, подобные раскормленным, массивным телам самих спортсменов. Боксер тем быстрее становился кумиром толпы, чем меньше щадил он и противника, и самого себя. Для этой цели ему служили особые рукавицы, бесконечно далекие от тех сыромятных ремней, которыми некогда бойцы защищали пальцы! Теперь это были многослойные свитки твердой и толстой кожи, специально уложенные так, что кулак обретал силу стальных ударов. Расплющивались носы, дробились челюсти, но это были почетные раны, которые скульпторы воспроизводили в бронзе с завидной точностью.
      Искусству предстояло пройти школу натурализма, чтобы отважиться на точные портреты этого нового вида homo sapiens. Оно создавало фигуры, поражающие избытком мяса и мускулов, люди изображались сидящими или прислонившимися к дереву или колонне, в неправдоподобном параличе силы, которая кажется неизбывной тяжестью. Искусство не побоялось воспроизвести их лица, запечатлев несколько абсолютно звероподобных существ, с низкими лбами, пустыми глазами, приплюснутыми носами, с губами, составленными из двух ломтей мякоти, - и все это было покрыто буйной растительностью. Со временем появились (в эпоху Римской империи) фигуры еще более отталкивающие - они встречались на мозаиках, где атлет представал созданием иных геологических эпох, чем-то вроде человекоподобного ихтиозавра, с гигантским телом и удивительно крошечной головкой, в которой наличие мозга просто трудно представить.
      Тем не менее восхищение профессиональными агонистами все чаще соединялось с презрением к ним. Каждый сознавал, что их одолеть невозможно, но походить на них никому не хотелось. Уважающая себя молодежь не грезила о венках славы, а если и грезила, то только о таких, которые можно завоевать, выпуская своих собственных лошадей на конных состязаниях. Алкивиад в возрасте Сотиона целые дни проводил в конюшне. Только в уединенных районах, куда не проникали новые веяния, в Аркадии, в Эпире, в Этолии, даже в Фессалии, еще сохранялись гимнасии, жившие прежним духом, и оттуда выходили атлеты доброй воли, которые порою оказывались в списке победителей. Повсеместно, однако, спорт свелся к гимнастическим упражнениям и подвижным играм для подростков или же в своей самой заурядной форме использовался в подготовке солдата.
      Цицерон, направляясь в Грецию, надеялся встретить там живые изваяния на улицах и был поражен, насколько незначительно число молодых людей в Афинах, способных похвалиться истинной красотой. Бледная кожа, сгорбленная спина, узкая грудная клетка, тонкие нога, обвислый живот - все эти признаки угасающего человеческого рода, заключенного в большие города и тесные дома, сделались привычным явлением. В конце концов врачи вынуждены были предписывать скромные порции спорта народу, который первым открыл миру глаза на красоту здорового тела.
      Однако среди этих перемен Олимпия все-таки продолжала существовать. От Священной рощи, правда, сохранилось только имя, которое оправдывала купа дерев, уцелевших по соседству со священной оливой. Все остальное поглотили новые постройки. Великолепный храм Зевса скрывал в своем внушительных размеров помещении шедевр Фидия, повсюду виднелись портики, колонны. Изваяния победителей втискивались на любой свободный пятачок земли, их были сотни, наконец тысячи, целый мир. Только в них жило вечно юное поколение, не тронутое изъяном.
      Олимпия поддалась веяниям времени, не отказавшись при этом ни от одной из своих догм. То, что столетия назад было высечено на священном диске, продолжало оставаться законом, который можно было иначе толковать, не игнорируя вовсе. Построили палестру и гимнасий согласно новым требованиям, и последние дни перед играми атлеты тренировались там. Спортсмены давали здесь присягу и чаще всего оставались ей верны. Подкуп противника случался редко, и, если это обнаруживалось, виновных приговаривали к высокому штрафу. За нарушение священного перемирия Спарту отлучили от игр. Лиха, члена спартанской царствующей семьи, публично высекли за неподчинение решению элленодиков. Удалось преодолеть даже самое сложное препятствие - эллинское происхождение атлетов. Закон оставался в силе, только иным народам, которые добивались участия в играх, выдавалась соответствующая метрика. Так, к греческой крови приписали Македонию, позже Рим, наконец, чуть ли не весь мир. Нерушимость законов Олимпии поднимала дух у многих, и даже в самые худшие времена она источала романтические токи, которые умирающие гимнасии обращали к старым идеалам.