Разговор с читателем (Сборник статей)

      Благодарен судьбе за то, что она привела меня мальчишкой к Викниксору, а несколько лет спустя - к Маршаку. Не окажись эти люди на моем жизненном пути, может быть, и не было бы сейчас у редакции "Детской литературы" оснований обращаться к писателю Л.Пантелееву с просьбой рассказать, как и почему он стал писателем детским.
      1979
      О НАЗВАНИИ УЛИЦ
      В газетном очерке, посвященном послевоенной Франции, я прочел, что в Париже есть Московская, Сталинградская и Ленинградская улицы. Признаюсь, меня это крайне удивило. Не то удивило, что в Париже воздают честь нашим городам-героям, а то, что у нас, в нашей газете, так по-русски перевели названия этих улиц. Ведь сами-то мы уже давно отвыкли от этих правильных наименований.
      Вот совсем на днях депутат одного из ленинградских районных Советов писала в "Известиях": "Почему бы, скажем, не иметь в Ленинграде проспекта Бухареста или площади Праги?" Тот же автор в той же статье считает, что "назрел вопрос о присвоении здешним улицам таких названий, как проспект Красной гвардии, проспект Выборгской стороны"...
      В "Литературной газете" поэт Евг. Долматовский, восставая против названия "Мазутный проезд", предлагал в качестве замены такие названия, как "улица Радости", "улица Юности", а Евгений Воробьев в той же газете рекомендует "предусмотреть место для памятника герою на улице Гвардейцев".
      Отрадно, что вопросами наименования и переименования улиц заинтересовалась наша общественность, что заговорили наконец о "скудости воображения тех, кто ведает переименованием". Дело это, действительно, находится в состоянии прискорбном и давно уже требует решительного вмешательства. Жаль только, что с самого начала тонкий и сложный вопрос этот повернули совсем не в ту сторону. Ведь то, что нам предлагают в качестве образцов, не только не исправляет положения, но и закрепляет несуразицу и нелепость, царящие в этом деле.
      Надеюсь, я не очень обижу Е.Долматовского, если скажу, что название "Мазутный проезд", против которого он так горячо ополчился, все-таки лучше, чем выдуманные им "улица Радости" или "улица Счастливая". Лучше уже по одному тому, что скромное название это отвечает законам нашего языка, его этимологии.
      Вспомним, как складывались исторически названия наших улиц. Назывались они чаще всего по имени церковного прихода, или по цеховому признаку, или по названию крупного землевладения, усадьбы... В течение веков имена улиц и переулков сохраняли ограниченное количество окончаний: -ская, -ная (Поварская, Знаменская, Введенская, Стремянная, Шпалерная); -ский, -ный, -ной (Крестовоздвиженский, Кузнечный, Соляной); -ов, -ев, -ин, -ина (Лештуков, Гусев, Зимин, Зеленина), или, наконец, в самых старых русских городах: -ка (Петровка, Софийка, Варварка, Якиманка, Божедомка)...
      А что делается сейчас? Много ли в наших городах и поселках улиц и переулков, которые назывались бы: Ленинская, Матросовская, Халтуринская, Желябовский, Гоголевский? На наших глазах и при нашем общем попустительстве произошла невероятная инверсия: слово "улица" переместилось справа налево. На угловых табличках и на домовых фонарях пишут: "Ул. им. 25-го Октября", "Ул. Восстания", "Ул. Петра Лаврова", "Ул. Железнодорожная", "Ул. Машиностроительная"... Изобразить на табличке эти словосочетания нетрудно, а вот пользоваться ими в живой речи почти невозможно. Поэтому и входят (и уже вошли, к сожалению) в разговорный обиход такие варварские обороты, как:
      - На Восстания угол Некрасова... Угол Лазо и Щорса... Угол Энгельса и Мичурина...
      Или - еще лучше:
      - Где вы живете?
      - На Полярников, шесть.
      На каком это, спрашивается, языке? И какой это падеж?
      А чего стоят эти ужасные возгласы, которые мы ежедневно слышим у себя за спиной в автобусе и в трамвае:
      - На Марата выходите? На Маяковского вылезаете?
      Откуда же вылезли вдруг эти словесные уродцы? В том-то и дело, что вылезли они не вдруг. Думаю, что среди прочих причин, вызвавших к жизни это повсеместное косноязычие, немалую роль сыграли вопросы пиетета, боязнь проявить фамильярность, непочтительность. Ведь куда спокойнее назвать новую улицу "Проспект имени тов. И.И.Иванова", чем просто "Ивановская". А будут ли в народе называть эту улицу так, как она обозначена на табличке, - об этом меньше всего думают. А заодно и о том не думают, что в словах "живу на Иванова, шесть", гораздо больше неуважения к тому же тов. Иванову, чем в словах "живу на Ивановской, шесть".
      Интересно, между прочим, что дурная практика эта, получив столь широкое распространение, не проникла почему-то в подземное царство, не отразилась на названиях станций наших метрополитенов. Возможно, что тут сказалась и практическая необходимость: название станции должно быть звучным, четким, предельно кратким. Ведь им пользуются не только пассажиры, но и работники метрополитена; о станциях даются справки, о них объявляют по радио, по селектору. Как бы то ни было, а станции нашей подземки - и в Москве, и в Ленинграде - не в пример своим "соседям наверху" носят, как правило, имена, отвечающие духу и обычаям русского языка. Там, где наверху "Площадь Дзержинского", внизу - просто "Дзержинская", где на земле "Проспект имени Н.Г.Чернышевского", под землей - краткое "Чернышевская". Имена эти между собою спорят, и кто в этом споре окажется победителем, - угадать нетрудно.
      И.Е.Репин заметил как-то, что народ язык блюдет органически. Справедливое вообще, это замечание справедливо и по отношению к такому, казалось бы, второстепенному разделу словаря, куда входят названия улиц. И здесь, оберегая чистоту родной речи, народ наш свято блюдет ее законы и традиции.
      Есть в Ленинграде улица имени Блохина - бывшая Церковная. Недавно я заказывал по телефону такси. Диспетчер позвонила и говорит:
      - Машина номер такой-то выходит с Блохиной. (Не с Блохина, как говорят обычно, а именно с Блохиной!)
      Помню, как порадовала меня эта поправка, внесенная скромной русской девушкой в языковую неуклюжесть, допущенную городской администрацией. Скажут, что это не совсем точно: с Блохиной. Надо было сказать: с Блохинской (как с Пушкинской, а не с Пушкиной). Ведь название улицы пошло не от блохи, а от Блохина, славного питерского трамвайщика-большевика. Но вспомним, что есть у нас в Ленинграде Апраксин двор и Апраксин переулок: есть Аничков мост и Аничков дворец, и существуют эти имена вполне законно, хотя идут не от Апракси и не от Анички, а от графа Апраксина и подполковника Аничкова.
      За последние годы застроился в Ленинграде огромный, некогда захолустный район - Новая Деревня. Главная магистраль этой новостройки - улица Савушкина, названная так в честь летчика-гвардейца, героя Отечественной войны... Не успела эта улица оформиться, обрасти домами, а уж новоселы именуют ее - Савушкиной улицей. Никто не скажет: "живу на улице Савушкина", а все - "живу на Савушкиной".
      Такие "поправки" советский человек вносит на каждом шагу. Все чаще и чаще приходится слышать: живу на Маяковской, на Чайковской, еду на Кировский, выхожу на Чернышевском...
      В Петрозаводске улицу, официально именуемую "Шоссе имени 1 Мая", местные жители зовут по домашнему: Первомайка.
      Процесс этот продолжается и будет продолжаться, пока неуклюжие, топорные имена и названия не обтешутся, не придут в соответствие с нормами языка. Все, конечно, рано или поздно утрясется, уляжется, утрамбуется, но зачем, спрашивается, ждать, с какой стати создавать искусственную пропасть между официальным наименованием и так называемым просторечием?! Чего ради, скажем, называть новую ленинградскую улицу "Улицей маршала Говорова", когда заведомо известно, что рано или поздно она все равно превратится в Говоровку или в Говоровскую? Что за нелепые, громоздкие, трехэтажные - и по духу своему не русские! - названия: "Площадь Дворца культуры имени С.М.Кирова", "Улица Красного Электрика", "Улица Красных Текстильщиков", "Улица Союза Печатников"... Или попробуйте, не переводя дыхания, произнести такое вот имечко: "Улица имени пятнадцатилетия Красной Армии". А ведь до войны улица с таким пышным титулом существовала. Существовала, конечно, лишь номинально в справочниках, на фонарях, на угловых дощечках. Вслух эту улицу никто, кроме трамвайных и автобусных кондукторов, так не называл. И не потому, разумеется, что народ наш недостаточно любит нашу армию (подобная мысль советскому человеку и в голову не придет!), а потому, что такие вычурные, витиеватые названия, какой бы высокий смысл ни был в них заложен, противоречат духу нашего языка. То, что хорошо для француза - какая-нибудь "рю дю каторз жюйе", - никак не укладывается в нормы языка русского.
      Пора, давно пора по-настоящему упорядочить дело наименования и переименования. Вопрос этот не такой уж пустячный, каким он кажется на первый взгляд. Если мы проявляем заботу по отношению к памятникам нашей старины, то разве нет у нас оснований позаботиться и об охране прекрасного языка нашего?!
      Тут, в заключение, уместно будет сказать еще об одном. Не слишком ли часто и не слишком ли щедро мы переименовываем наши старые улицы? Ведь сплошь и рядом название улицы - такая же ценность и такая же реликвия, как и всякая другая вещественная, каменная или бронзовая достопамятность. А всегда ли мы помним об этом?
      Сейчас, когда возвращаются старые имена многим древнейшим русским городам, не стоит ли подумать и о наших древнейших улицах, не время ли приостановить их расточительное переименование? Мы так много строим и еще больше будем строить, что хватит места и простора для новых улиц и для новых наименований.
      1959
      ЕЩЕ РАЗ О ТОМ ЖЕ
      Года три назад я уже писал о том, как неудачно подчас называют и переименовывают у нас улицы. На мою заметку в "Литературной газете" откликнулся тогда Моссовет: общественности нашей было обещано, что в дальнейшем к вопросу наименования улиц будут подходить более бережно, ни одно старое, исторически сложившееся название не будет без особой нужды тронуто.
      Недавно в "Комсомольской правде" В.Песков с большой горечью заметил, что по меньшей мере одно такое название все-таки тронули... Он пишет:
      "Я коммунист, мне дорого высоко чтимое на земле имя Маркса. Но я не убежден, что мы правильно поступили, изменив название улицы Охотный ряд. Любую самую богатую и нарядную из новых улиц Москвы можно было назвать именем Маркса. А название "Охотный ряд" сохранить. Это история. Два этих слова "Охотный ряд" в сопоставлении с нынешним центром Москвы дают тот же эффект, что и развалины древней стены в современном римском аэропорту".
      В самом деле, почему же мы так неуважительно, так не по-сыновьи небрежно относимся к нашей старине, в том числе и к невещественным ее памятникам - к именам наших древних городов, к названиям улиц?!! Возможно, я бы не стал возвращаться к этому вопросу, если бы не одно обстоятельство, по-настоящему меня взволновавшее... Читаю недавно в местной газете заметку о том, что "очень важно, как называются новые улицы, проспекты, площади, набережные, переулки города Ленина, какие названия даются старым улицам, имена которых уже давным-давно устарели". Уже одни подчеркнутые мною слова пугают, настораживают. А на днях узнаю, что редакция обратилась к читателям с просьбой "включиться в работу по переименованию магистралей Ленинграда". Значит, это уже кампания! Это не что-нибудь, это уже работа! И читатели широко откликнулись на призыв газеты. "Десятки интересных предложений вносят читатели", - радостно сообщает редакция. Что же это за предложения? Огорчительно даже перечислять их. Читателю М.А.Виноградову, например, не нравится название Загородный проспект. Он пишет: "Когда-то окраинный, Загородный проспект ныне оказался в самом центре Ленинграда. А название "Загородный" звучит анахронизмом". И тут же вносится предложение: переименовать!
      Читательницу А.Ходунову не устраивает название Обводный канал. А.Аникину кажется анахронизмом Глухая улица. И.Сазонову - Тучков мост.
      Удивительно, что никто не предложил переименовать Фонтанку, на которой нет никаких фонтанов, Садовую, Крюков канал, Мойку...
      Попробую объяснить товарищу Виноградову и тем, кто разделяет его мнение, что Загородный проспект в нашем городе (как и Невский, и Садовая, и Марсово поле, и Посадские улицы) такой же "анахронизм", как, скажем, московский Кремль, как лондонский Сити, киевский Крещатик, берлинская Фридрихштрассе, таллинская Ратушная площадь...
      То, что Загородный оказался в центре города, в пяти или шести километрах от нынешней границы города, только прибавляет прелести этому старинному названию. А кроме того, это название (как и Глухая, и Немощеная, и тысячи других подобных "анахронизмов") постоянно напоминают нам (и будут напоминать нашим потомкам) о проделанном нами пути, о прогрессе, о том, как далеко шагнул человек...
      Среди читательских предложений, обнародованных газетой, есть несколько правильных. Например, многие предлагают увековечить имена наших славных полководцев: Фрунзе, Блюхера, Тухачевского... Такие патриотические предложения нельзя не приветствовать, но при этом я должен повторить то, о чем уже говорил раньше и о чем сказал в упомянутой статье В.М.Песков: мы так много строим, - и строим чем дальше, тем больше, - что вовсе не требуются никакие переименования. Найти подходящую, достойную дорогого нам имени улицу можно в любом районе новой застройки. А старые кварталы наших городов должны оставаться в этом смысле (и не только в этом!) навсегда заповедными. Имена городов и улиц следует охранять столь же бережно и любовно, как охраняются у нас (к сожалению, тоже не всегда и не везде) памятники архитектурные. Всякое же переименование старого (если целесообразность такого переименования будет доказана) должно быть всегда событием. Прежде, чем дать новое имя городу, улице, переулку, надо его широко и всесторонне обсудить.
      И ни в коем случае нельзя допускать к этому делу людей случайных, невежественных, не знающих истории, не обладающих вкусом!.. Мне скажут: это само собой разумеется! Нет, само собой не разумеется. Посмотрите, какие предложения читателей редакция рекомендует в качестве "интересных" и "удачных". Страшно делается. Для набережной Обводного канала предлагаются названия "Хрустальная", "Чистая".
      Для других улиц и проспектов: Солнечная, Дружная, улица Здоровья, проспект Гостеприимства, улица Грядущего, улица Невской Волны, проспект Белых Ночей, проспект Молодости, площадь Исканий, площадь Легенды...
      Простите меня, милые мои земляки, но то, что вы предлагаете и поддерживаете, это - пошлость. Ведь обсуждается, насколько я понимаю, вопрос не о продукции парфюмерной или кондитерской фабрики. Речь идет о названиях улиц одного из прекраснейших городов мира.
      Что же надо делать, кто должен вступиться, сказать веское слово, чтобы кончилась наконец эта свистопляска, это повседневное, не встречающее противодействия надругательство над нашим языком, над нашей историей, над нашим прошлым и будущим?!!
      Не стоит ли подумать об издании закона, по которому название города, села, улицы, площади, переулка может быть взято под охрану специальной комиссией, как берутся под охрану каменные, бронзовые и деревянные памятники нашей старины?
      1962
      РИСУЮТ ДЕТИ БЛОКАДЫ
      Под таким названием ленинградское издательство "Аврора" выпустило альбом детских рисунков. Рисункам сопутствует стихотворный и прозаический комментарий маленьких художников, записанный с их слов взрослыми. Составили альбом Э.Голубева и А.Крестинский, они же написали превосходную вступительную статью. Но, пожалуй, еще лучше предваряет книгу пожелтевшее, истрепавшееся письмо маленькой блокадницы Люси Наумовой, артистически воспроизведенное на шмуцтитуле книги:
      "Здравствуйте дорогие Алочка и Кирочка. Как вы поживаете чево вы делаете? Я хожу с мамой на работу пото что боюсь седеть дома одна, т.к. над городом летают самолеты и бросают бомбы. И ето очень страшно. У нас в Ленинграде нет ни ягод ни яблок и я забыла даже как они пахнут"...
      Нет, эти рисунки и подписи к ним не могут передать всей лютой жестокости тех дней. Вряд ли воспитатели стремились поощрять детей к изображению блокадных ужасов. Скорее всего, они отвращали их от этого. И все-таки...
      Вот семилетний Вова Паршаев изображает зиму. Два многоэтажных городских дома. Из труб валит столбами дым. Третий дом в развалинах. А по заснеженной широкой улице идут - почему-то все в одном направлении - шесть женщин. Две из них волокут за собой санки, на санках - запеленутые в красную ткань, вытянутые, похожие на мумии - трупы. И спокойная, протокольно-бесстрастная подпись:
      "Наступила зима, стало холодно"...
      И еще подпись - под другим рисунком, другого мальчика:
      "Это зимой бомбежка. Валяются трупы на улицах. Один везут на санках сваливать в сарай".
      И еще:
      "Мы завтракаем в бомбоубежище".
      Это быт тех дней. Но дети не хотят, не любят, как правило, изображать быт. Они живут мечтой.
      О чем же мечтал блокадный ребенок? Конечно, о еде. И - о победе.
      Шестилетний Юра Павлов сделал очень хороший рисунок военного корабля и продиктовал такую подпись к нему:
      "Когда я вырасту, буду капитаном. Я буду ехать по морю, вражеские корабли топить, а когда вернусь из плаванья, подъеду к вашему дому и привезу вам батоны, и шоколаду, и круглые булочки".
      Да, победа мнилась и снилась этим маленьким мученикам в образе хлебных батонов, кусков сахара, "круглых булочек". Больше всего тронул меня чем-то беспредметный рисунок маленького Шурика Игнатьева. Хаотическое сплетение линий, вроде клубка колючей проволоки. Посередине что-то круглое. И пояснение трехлетнего автора:
      "Это война, вот и все, а тут булка. Больше не знаю".
      Поймет этот рисунок и прочтет, расшифрует эти слова только тот, кто сам был в те годы в Питере. Поймет бывшая питомица детского сада Л.С.Метлина, воспоминания которой о блокадном детстве цитируются в этой же книге:
      "Под Новый год воспитатели посадили нас клеить гирлянды, игрушки. На каждый стол дали плошечку клея. Только отвернулись - а плошечки до дна вылизаны".
      Не с нею ли рядом сидел и клеил эти гирлянды шестилетний мальчик Юра, слова которого тоже приводятся в книге:
      "Я бы три дня не ел, только бы война кончилась!"
      Кто поймет и оценит в полную меру горечь этой детской мольбы и силу этого обета!
      Я не говорю здесь, в короткой заметке, о качестве рисунков, о неугасающей талантливости ребенка...
      Не побоюсь громкого слова и скажу, что книгу эту с трепетом возьмет в руки всякий - и молодой, и старый, и тот, кто видел звериный лик фашизма, и тот, кто знает о нем понаслышке.
      Спасибо ленинградке Е.Л.Щукиной, бывшему методисту Куйбышевского района по дошкольному воспитанию, собравшей и сохранившей этот удивительный материал.
      1970
      БЕЗ КОМПАСА
      Летом 1944 года через Москву были проконвоированы пленные немцы - 57600 человек. В этот день я оказался в Москве и был свидетелем этого жалкого и вместе с тем величественного зрелища. Да, это было зрелище воистину эпической силы. Ровный, покорный шаг, тяжелый усталый топот, который мог быть грозным, а оказался унылым, - все это лучше всяких газетных статей и оперативных сводок говорило о еще не завоеванной нами, еще далекой, но уже несомненной победе. И среди многих чувств, волновавших меня в этот жаркий июльский день, было одно, может быть, самое сильное: гордость за нашего человека, так много вынесшего от этих серо-коричневых мундиров и все-таки не опустившегося до мелкой мести, сохранившего в себе полную меру человечности и благородства.
      Пленных вели из одного конца города в другой, от заставы к заставе, и на всем этом долгом пути не было ни одного эксцесса, ни одной грубой выходки, ни одного злобного или оскорбительного выкрика.
      Впрочем, позже я узнал, что один "эксцесс" все-таки был. Вечером я зашел в гости к друзьям, и там одна совсем молоденькая женщина, учительница начальной школы, со смехом рассказала, что, когда немцев вели через Крымский мост, два мальчика, забравшись на железный парапет моста, обстреляли "фрицев" из рогаток.
      Этот рассказ вызвал дружный смех. Только одна пожилая женщина, тоже учительница, не засмеялась, а сказала:
      - Этих мальчиков дурно воспитали.
      На нее накинулись:
      - Ну, как вы можете так говорить! Разве мы с вами вправе судить этих мальчишек?!. Кто знает, может быть, у них отцы или братья погибли от рук фашистов...
      - И даже наверняка погибли, - ответила старая учительница. - Но кто вам сказал, что я обвиняю мальчишек? Нисколько. Я не их обвиняю, а тех, кто их воспитал. Им не внушили элементарных законов чести, не объяснили старого русского воинского правила: лежачего не бьют.
      ...А как важно знать, и помнить, и не забывать эти старые, мудрые правила, и верить в их категорическую императивность с той верой, с какой верит в нее ребенок. Для ребенка не существует того, что мы, взрослые, называем "исключениями". Об этом очень хорошо сказал в свое время Житков:
      "Если взрослый говорит: "Никогда не ври", то для ребенка "никогда" это вечное и во всяких случаях и, уж конечно, в тех, когда больше всего хочется и нужней всего соврать. Для взрослого это: "Ну, конечно, не до идиотизма! Бывают, знаете, такие случаи...", - для ребенка вся торжественная яркость этой абсолютности слова "никогда" сразу тухнет, и слово это уже расплевано, растоптано до тоски и обиды".
      Вот эта приблизительность и относительность этических требований - зло, которого мы в повседневности не замечаем, но которое тем не менее живет, растет и дает плоды. И плоды весьма горькие.
      Не здесь ли мы должны искать корни тех явлений, которые так волнуют последнее время наше общество? Я говорю о недостойном поведении некоторой части нашей молодежи. В этих случаях принято оговариваться: незначительной части. Незначительной, да, но не такой уж ничтожной, чтобы можно было не бить тревогу. И тревогу мы бьем. Редко бывает, что развернешь газету и не наткнешься там на материал, обличающий молодых бездельников, стиляг, тунеядцев, фарцовщиков, бездушных сыновей и т.д. и т.п. Законны и справедливы требования тех, кто считает, что бездельников этих нужно учить и наказывать. Но при этом не стоит, пожалуй, забывать, что наказание никогда не было наилучшим средством разумного воспитания. Продолжая вести самый серьезный разговор с шестнадцатилетним или двадцатилетним лоботрясом, мы должны очень крепко задуматься о просчетах нашего воспитания в целом.
      ...Я очень хорошо знаю, какую огромную и полезную работу ведут наши газеты, радио и телевидение. У нас есть отличные детские газеты. Но все ли они заслуживают такой высокой оценки? Нет, если говорить честно, далеко не все и далеко не всегда.
      Есть газеты скучные, серые, усыпительные. Это скверно, но это все-таки полбеды. Полная беда, когда в газете печатаются статьи беспринципные, то есть такие, авторам которых не всегда ясно, что такое хорошо и что такое плохо.
      Вот передо мной лежит газета. Одна из многих областных газет пионеров и школьников. На четвертой полосе в углу притулился скромный отдел "Уголок смекалки". И в этом отделе мелким шрифтом напечатана совсем крохотная заметочка:
      "Три товарища решили изготовить три фотоальбома. Двое для этого купили в магазине 7 листов цветного картона, первый - три листа, второй - четыре, а третий купить картон не успел. Ребята выручили его: из семи листов сделали три одинаковых альбома. За это третий дал своим друзьям 7 больших яблок.
      Как должны поделить яблоки первые два товарища?"
      Знаю, что найдутся люди, которые скажут: "Ерунда! Стоит придираться к арифметической задаче!" Но вдумайтесь в смысл, вглядитесь в идеологию этой задачи!
      Мало того, что ребята выручили своего товарища за семь больших яблок, они еще и эти яблоки делят не пополам, а соразмерно той доли, которую каждый из них вложил в эту "выручку". Дело не только в том, что такие задачи сами по себе портят ребят, прививают им мелкособственнические, крохоборские взгляды, а в том еще, что задача эта, ее публикация в газете, свидетельствует об отсутствии какого-либо морального критерия у редакции. Начинаешь приглядываться к этой газете и убеждаешься в справедливости своих подозрений - когда через несколько дней натыкаешься на такое вот интервью, данное корреспонденту газеты четырнадцатилетним чемпионом по плаванию:
      "В заплыве на 100 метров вольным стилем я состязался с четырьмя чемпионами разных городов. Среди них был чемпион страны X. Я подметил раньше, что, когда его обгоняют, он теряет выдержку. Со старта я сделал сильный рывок. X. сбился с темпа, и я выиграл эту трудную дистанцию".
      Юный спортсмен может и не понимать, что он поступил дурно, нечестно, что он не обогнал, а обманул соперника. Но - редакция! Неужели редактор не почувствовал, что заметка эта могла бы украсить какой-нибудь дореволюционный бульварный листок и не к лицу газете советской, да еще пионерской?!..
      Вот другая заметка, в том же духе и в том же стиле.
      Идет бойкий рассказ о том, как некий молодой спортсмен не мог пробиться сквозь толпу болельщиков и попасть на соревнования, в которых он участвовал.
      "Неожиданно раздался громкий голос:
      - Пропустите! Я - Владимир Куц.
      Болельщики, как по команде, расступились, услышав имя знаменитого спортсмена. Они образовали коридор, по которому пошел никому не известный паренек".
      Оказалось, что паренек никого не обманул. Он действительно - Владимир Куц, тезка и однофамилец известного бегуна. Но вот заключительная фраза этой заметки:
      "Увидев, что вход во Дворец спорта блокирован болельщиками, и боясь опоздать, юный московский гимнаст проявил настоящую спортивную смекалку громко назвал свою фамилию, сообразив, что она его выручит".
      Не будь этой заключительной сентенции, можно было бы и не возражать против публикации этого материала. Если автор и редакция идейно хорошо вооружены, знают и любят детей, хотят им добра - они могут о чем угодно писать и печатать, не боясь при этом впасть ни в беспринципность, ни в ханжество. Можно рассказать (с улыбкой, а не с пафосом) и о проделках того же плутоватого гимнаста, можно писать и о любви, и о поцелуях, и об ошибках взрослых (даже учителей!)... Все дело в правильном акценте, в способе подачи материала и, главное, в наличии у редакции исправно действующего нравственного компаса. А разве не свидетельствует о том, что такого компаса в редакции не имеется, такая вот, например, заметка:
      "Советский народ навечно сохранит память о патриотическом подвиге одесского пионера Толи Андриенко.
      В начале войны, когда вражеские войска рвались к Одессе, семья Андриенко эвакуировалась в Среднюю Азию. После освобождения Одессы Советской Армией семья Андриенко снова вернулась в родной город. Толе было в то время девять лет.
      В развалинах одного дома он нашел запаянную металлическую коробку. В ней мальчик обнаружил золотые вещи, бриллианты. Их награбил у советских людей какой-то фашист.
      Толя передал найденный клад в фонд обороны страны".
      Граждане! Снимите шапки! Перед вами немеркнущий подвиг Толи Андриенко. Он не уподобился фашисту, не украл бриллианты и золото, а сдал их государству.
      ...Подобных примеров, когда мы не только не воспитываем наших детей, то есть не делаем их лучше, а, наоборот, смущаем их, портим, морально дезориентируем, можно привести десятки и сотни. Здесь нет места для них.
      Этими заметками я хотел только дать затравку для большого и серьезного разговора, первоочередная важность которого для меня очевидна и несомненна.
      1960
      МОРАЛЬНАЯ ТЕМА
      Кому из наших детских писателей не приходилось хоть раз в жизни выслушивать такое заманчивое предложение:
      - Не напишете ли вы рассказ на моральную тему?
      "Моральная тема" существует как особый тематический раздел в планах издательств. "Вопросы морали и детская литература" - напечатано на пригласительном билете Дома детской книги.
      А какая это, если подумать, нелепость и какая бессмыслица! На моральную тему... А на какую же еще тему, позволено спросить, может быть книга для детей?! Если книга ничему не учит - ни честности, ни смелости, ни доброте, ни человечности, ни преданности Родине, ни любви к труду, - это не литература, а прейскурант. Конечно, когда я говорю о морали, я говорю не о моральных прописях, не о тех дидактических поделках, какими и до сих пор плотно заставлены полки наших детских библиотек.
      "Пионер должен любить Родину".
      "Советский школьник должен любить труд".
      Такие благочестивые призывы наш ребенок слышит, увы, чуть ли не с колыбели. И мастеров сочинять эти правильные лозунги больше, чем требуется.
      Но разве о них идет речь - об этих мастерах? Да, именно о них, о людях, которые способны взяться за любую тему, которые напишут вам к восьми часам вечера о чем вы пожелаете: и о честности, и о смелости, и о преданности Родине, и о любви к труду, - и у которых, по существу, нет ни малейшего права обо всем этом говорить. Почему? Да потому прежде всего, что эти быстропишущие товарищи, как правило, очень смутно, очень приблизительно представляют себе, что такое хорошо и что такое плохо. А когда у человека моральный критерий столь шаток и неустойчив, очень нетрудно плохое выдать за хорошее. Это и случается. И, к сожалению, довольно часто.
      То, о чем я буду говорить ниже, кое-кому покажется мелочью. Но это не мелочь.
      Расскажу такой случай.
      Я выступал по радио. Вместе со мной, в той же передаче, должна была выступить девочка-школьница, ученица 5-го или 6-го класса. Она, как я понял, собиралась рассказать радиослушателям о том, как их класс работал на строительстве новой школы. Девочка ужасно волновалась, поминутно заглядывала в бумажку, шептала что-то. И когда пришел бойкий товарищ, репортер, организатор этой передачи, и спросил: "Ну, как, все в порядке?" - девочка кивнула и протянула ему свой конспектик. Но он даже не взглянул на него, скомкал, сунул в карман и подал девочке другую бумагу:
      - Ты это вот будешь читать.
      Девочка бегло просмотрела текст и залилась румянцем.
      - Что вы, - сказала она, - но ведь там же было совсем не так!..
      - Что "не так"?