Из старых записных книжек (1924-1947)

      * * *
      Там же:
      "Лучше быть жертвой, чем палачом".
      * * *
      "Катя".
      Кухарка у Пурышевых - олонецкая. Послана была в сад - позвать Аркапура к чаю.
      - Александра Ивановна, нету их нигде. Уж я рычала, рычала - не отзываются.
      * * *
      Финляндский вокзал. По радио объявляют об отправлении очередной электрички. И вдруг - тем же голосом - из рупора:
      - Эскимошницы, отойдите от вагонов!
      * * *
      В Ремарке есть что-то от Игоря Северянина{475}. Странно? Но возьмите хотя бы его любование винами, их марками и названиями. Смакование всего "шикарного". Что-то приказчицкое. Нет, хуже Северянина. Нет северянинского вкуса к слову, к музыке его.
      Отель "Гелэ Биссон", ресторан "Гран Вефур", кальвадос, сыр из Палле Маджи...
      - Бутылку Фрамбуаза!
      - У вас есть Фендли?
      - Есть Фендли из Вельпочелло.
      ...Эклеры с жареным миндалем, который они запивали молодым монтраше.
      - Я хочу устриц. И бутылку легкого пуйи... и кусок пон л'Эвека...
      И тут же такая пошлятина:
      "Его кровь закипела подобно лаве в Этне".
      Понемножку от Т.Манна, от Хемингуэя. Томас Манн для бедных. Хемингуэй для бедных. А критика ставит чуть ли не в один ряд с этими мастерами.
      * * *
      В пивной. Сорокалетний майор угощает приехавшего к нему из провинции гостя - родственника или товарища, армейского капитана. Говорит с важностью, наставительностью и попечительностью.
      - Сегодня мы с тобой пойдем в кинотеатр, завтра сходим в госцирк или в госэрмитаж.
      С шиком защелкивает металлический портсигар. Капитан быстро хмелеет. Вряд ли они попадут сегодня в госэрмитаж или даже в кинотеатр.
      * * *
      Та же пара через полчаса.
      Капитан:
      - Эх, коротка жизнь!..
      Майор:
      - Коротка - да. Но зачем тебе жизнь?
      Капитан:
      - У меня была цель - медведя сломить.
      Майор:
      - Медведя? Для себя?
      Капитан:
      - Нет!
      Майор:
      - Для общества? Пожалуйста...
      * * *
      Из рассказов тети Тэны.
      Е. любила молодого человека из семьи Рассадниковых (уксусный завод на Таганке). Очень красивый, сорил деньгами, "модничал".
      Он вскружил ей голову, но предложения не сделал. Она - бедна.
      Любила его до последнего часа. Сама рассказывала:
      - Лампадку жгла перед его карточкой.
      Потом, год спустя, получила колоссальное наследство (Плевако, который вел процесс, взял 200000 рублей за ведение дела, а во время процесса одолжил своему клиенту 10000).
      Рассадников кусал локти.
      Е. вышла замуж за нажившегося на голоде волжского богача Струйкова. Очень некрасивый. На "сговор" (который устраивался в доме невесты) вышла в белом платье с черной отделкой. Это по нем траур.
      В 1917 году Струйковы зарыли свое золото и бриллианты в конюшне своего саратовского дома. Вернулись в Саратов в 1922 году. Дом занят. Попросили поселить их хотя бы в конюшне. Сжалились, поселили. Всё выкопали.
      * * *
      Чехов - писатель черно-белый. Особенно бросается это в глаза после чтения бунинской прозы, прозы цветастой, живописной, где на одной странице столько красок, цветов, оттенков. У Чехова редко-редко встретишь цветовую характеристику, вообще упоминание цвета.
      Вот рассказ "Черный монах". Даже описывая великолепный питомник цветов, автор говорит:
      "Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным, как сажа... не случалось видеть..."
      В том же рассказе встречаются краски, но - какие? Как подцветка в старинных кинематографических "видовых".
      Луна, бухта...
      "Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами иода походила цветом на синий купорос, а местами казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту".
      Ниже:
      "Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз" (огненных, а не красных).
      И если встретится вдруг в рассказе Чехова красный или другой цвет, то он режет глаза, запоминается, дерзко и грубо выделяется на черно-белом фоне, - как алый флаг в "Броненосце Потемкине" (смотри, например, повесть "Три года". Светский лев и стареющий фат Панауров, его оранжевые перчатки и черный цилиндр на фоне уездного города. У другого автора эти оранжевые перчатки так не прозвучали бы).
      * * *
      На Волковом кладбище видел склеп купцов Булычовых.
      * * *
      В Петергофе на Царицыном острове (между вокзалом и Верхним садом) растет дуб, на котором до войны висела (не знаю, сохранилась ли) бронзовая дощечка:
      Вложенный желудь снят с дуба,
      осеняющего могилу незабвенного
      Вашингтона, и поднесен в знак
      величайшего уважения Его Величеству
      императору Всероссийскому.
      Американцы
      * * *
      Желудь был посажен Николаем Первым в 1842 году. После смерти Николая вокруг разросшегося дуба устанавливалась ежегодно летом золоченая корзинка с незабудками.
      Знал ли об этом Герцен?
      * * *
      У девушки-официантки присловье: "мне дурно". Увидела знакомую:
      - Зина, мне дурно, как ты сюда попала?
      * * *
      Биографическая справка в подстрочном примечании о графе Бурхарде Христофоре Минихе:
      "В 1742 был сослан в Пелым, в 1761 возвращен оттуда. Умер 16 октября 1766 года". Эпически спокойно и бесстрастно.
      * * *
      "Катя".
      Веселый приказчик у Осьминкиных. На вопрос покупателя:
      - А что у вас ситный - на масле?
      - Как же-с, как же-с, на невском масле.
      * * *
      ...Может быть, это была просто награда за хорошую, прилежную работу. Весь день, с девяти до половины шестого, я сидел за столом, а к вечеру вышел пройтись. Было начало июля. Что-то дымное и чуть-чуть грустное в этом северном обманчивом закате...
      Мускулы ныли. В голове звенело.
      Зашел в Летний сад. И вот - чудо. Пруд. Лебедь плывет, а рядом бежит серебряный луч. Откуда он? А вот, оказывается, откуда: берегом, обнявшись, идут влюбленные, у нее в руке сумочка, а на сумочке серебряная пряжка или замочек, в который сильно и прямо бьет предзакатное солнце.
      Это было первое чудо. Ему еще можно было дать объяснение. А там пошли чудеса чистой воды.
      У памятника Суворову сел в трамвай. Стою на площадке. Трамвай поехал, поет, и у меня внутри все поет. И все, все, что я вижу, радует.
      Вот чайка над водой. Чудо!
      Вот молодой точильщик поставил ногу на ступеньку подъезда и завязывает тесемочки на кальсонах.
      Может быть, это смешно (и наверно смешно!), но и это кажется мне чудом и вызывает восторг. И сейчас, когда вспоминаю эти тесемочки, - тот же восторг...
      * * *
      В Городской думе - в очереди за железнодорожными билетами:
      - Вы не знаете, телефон-автомат здесь есть?
      - Да. Есть. На лестнице.
      Матрос с деревянным сундучком:
      - Точно. Есть. Там, на трапе, на второй площадке.
      * * *
      В чайную у Кузнечного рынка пришли два паренька, ремесленники или молодые рабочие. Обдумали по меню обед, хотят взять пива или водки. Молодая еще официантка улыбнулась им и говорит:
      - Возьмите, ребятки, лучше бутылку лимонада.
      Парни переглянулись.
      - Ну, ладно.
      * * *
      У П. работает "приходящей" некая Ирина Михайловна, пожилая, невысокая, полная, с чуть подкрашенным лицом и с глуповатыми глазами тетенька. Чай она пьет с "господами", а сама, оказывается, из бывших: муж ее был "художником-архитектором" и почему-то служил в Государственном банке, а по совместительству еще и в страховом обществе "Саламандра". Мне сказали, что на днях Ирина Михайловна видела во сне - Николая Второго. За чаем я просил ее рассказать.
      - Ах, да, - сказала она, кокетливо смущаясь, - представьте, вижу входит ко мне государь. А я эти дни очень больная была. Температура, голова очень болела. Думала, что совсем уж конец... А он входит и говорит: "Вы, говорят, больны чем-то?" А сам - в мундире, с бородой, ну, одним словом, как его раньше на портретах изображали... Я ему говорю: "Садитесь..."
      - Простите, а как же вы его величали, Ирина Михайловна?
      - Да никак. Просто: садитесь, говорю.
      Он на оттоманку сел и вынимает из обоих карманов пузыречки с лекарством.
      Потом уж я не помню. Проснулась, и как рукой сняло. Выздоровела...
      - А какое же лекарство вам государь дал?
      - А лекарство, главное дело, было гомеопатическое. Как сейчас вижу крупиночки такие, шарики белые. Он мне сказал, сколько раз их принимать надо, только я не запомнила. Но - помогло. Все как рукой сняло.
      * * *
      В Москве на Садово-Кудринской, неподалеку от болгарского посольства ("Блгарска легация" - написано там на медной дощечке у подъезда) живет маленький, но очень умненький мальчик. Однажды он, возбужденный, возвращается с прогулки, бежит к матери:
      - Мама, мама, ты знаешь, я болгарского посла видел!..
      - Где?
      - У посольства. Во дворе.
      - А почему ты думаешь, что это посол?
      - А он как генерал. Весь в золоте и даже на шапке золото.
      - А что он делал?
      - Он ковер трусил.
      * * *
      Как небось страшно для современного молодого читателя звучит у Чехова:
      "Дедушка ел ужасно много... и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солонину"...
      * * *
      К нам, в редакцию "Дружных ребят", пришло письмо из провинции. Читатели, два мальчика, спрашивают, правда ли, что тем, кто соберет и пошлет в Москву тысячу спичечных этикеток, - вышлют в обмен мотороллер или щенка-боксера? И я вспомнил собственное далекое детство, когда какая-то бонна внушила нам с Васей, что если собрать сто почтовых марок и послать их в Китай - оттуда пришлют фарфоровый чайный сервиз или живого китайчонка. Помню, как просиживали мы над плюшевыми альбомами, с трудом отклеивая марки с папиных и маминых старых открыток. И вспомнил еще почему-то китайчонка-жонглера, забредшего к нам на кухню. Мелькание синеватых ножей под потолком. Серая холодная котлета в грязных пальцах.
      Рассказ "Живой китайчонок, или Сто почтовых марок".
      * * *
      Старуха гостья уходит раньше других, идет пешком из Замоскворечья в Сокольники. Объясняет:
      - Мне просто необходимо движение. А то ведь я - аннулируюсь.
      * * *
      На Зацепском рынке. Дама с умывальным кувшином:
      - Кому маринованные огурчики?! Оригинальные огурчики - с хренком, с чесночком...
      * * *
      Человек продает велосипед - английский "Ролс".
      Кто-то скептически:
      - На нем до угла доедешь и - стоп.
      Продавец:
      - Мне кажется, у человека глаза есть, и голова есть, и ноги есть. Можно сесть и...
      - А у тебя язык есть.
      - Да. И язык есть, и велосипед, слава богу, есть. И есть жена и двое детей...
      Глупо, но почему-то смешно.
      * * *
      Он же. Расхваливая машину:
      - Посмотри покрышки! Наша, советская резина и то пять лет ходит. А это - "континенталь".
      Кто-то:
      - Зачем же ты опошляешь советское?
      Продавец (слегка испуганно):
      - Почему опошляю? Я не опошляю (и начинает доказывать "на примере", что костюм, который он носит, сшитый из советского бостона, все-таки хуже английского).
      Оппонент (мрачно, не слушая):
      - А ты не опошляй.
      * * *
      Восьмого августа, пасмурным утром сидел у открытого окна, работал. Подошел со своим плоским серым ящиком стекольщик, молодой горбоносый мужик, не заглядывая в комнату, постучал осторожно по стеклу, сказал:
      - Эй, хозяева, сентябрь подходит.
      И стало грустно от одних слов этих.
      * * *
      Два мальчика лет по восьми сидят на крылечке в московском переулке, разглядывают новые задачники.
      - Смотри, как складно, - говорит один. - Двойка. Тройка. И пятерка.
      И зачастили:
      Двойка, тройка и пятерка.
      Двойка, тройка и пятерка.
      Двойка, тройка и пятерка...
      * * *
      Сентябрь. Переделкино. "Дом творчества".
      Очень красивый, очень молодой и очень интеллигентный человек на костылях (ниже колена нет левой ноги, потерял на фронте). Весь день лихорадочно возбужден, много и приподнято говорит, но за всем этим чувствуется большой душевный надрыв.
      Уезжает из Дома какая-то молодая польская писательница или журналистка. В послеобеденный час долго и шумно прощается со всеми в круглой столовой-ротонде. Особенно долго и особенно горячо жмет и трясет руку молодому инвалиду (очень изящно, картинно стоящему перед ней на своих грубых солдатских костылях).
      - Я желять вам самого хорошего. И не бывать такой грюстный.
      - Да что вы!
      - Да, да.
      - Я - грустен? Что вы! Полноте. Я... я весел, как... арлекин.
      - Нет, нет.
      - Уверяю вас. Я верю, что еще будут летать в небесах ангелы и что небо будет в алмазах.
      - Ну, не в алмазах, так хотя бы в приличных звездах, - замечает кто-то будничный, в сером макинтоше и в галошах.
      Погода стоит пасмурная, дождливая, в саду пахнет грибами, небо в одной сплошной серой туче.
      * * *
      Там же.
      Молодая красивая лохматая, вечно заспанная и вечно зевающая женщина. Говорит мало, но на каждом шагу:
      - Анег-дот!..
      * * *
      Девочка Вика (Виктория) девяти с половиной лет. Кормили мы с нею после обеда приблудных собак, которых так много здесь, возле Дома творчества.
      Вика:
      - Говорят: культура! культура! Надо раньше, чтобы нищих не было... и чтобы собаки голодными не бегали.
      Насчет нищих это, конечно, с чужих слов, а о собаках - сама.
      * * *
      В Федосьинской сельской школе. Мальчик по моей просьбе рассказывает сказку:
      - У одного старика был ковер. А ковер этот мог летать, как все равно самолет. Он так потому и назывался: "ковер-самолет".
      * * *
      Переделкино. Чудесный осенний день. Пруд и берега его, плотина, ветлы над ней, старый парк и деревня на противоположном берегу - все это и всегда хорошо, а сегодня - особенно. Тишина. Зеркало воды, и в нем - все это великолепие.
      Стою, любуюсь. Шел через мост над плотиной немолодой демобилизованный, в обмотках, в стеганых ватных штанах, в замызганной пилоточке. Остановился в пяти шагах от меня, под серебряной ветлой и - в совершенном восторге, обращаясь, наверно, ко мне, но не глядя на меня:
      - А? Смотри!.. Был бы я настоящий человек, не пьяница такой, нарисовать бы такую картинку.
      Вздохнул, покачал головой:
      - Да-а!..
      И пошел не оглядываясь.
      * * *
      Видел двух собак - черную и светло-рыжую, которые прилежно охотились за мышами, что ли. Рыли передними лапами ямы, зарывались мордами в землю, нюхали и продолжали лихорадочно копить.
      Я подошел ближе. Свистнул. Черная зарычала, подбежала ко мне, стала лениво лаять. Я цыкнул на нее. Она залаяла громче, несколько раз оглянувшись в сторону подруги и как бы зовя ее на помощь. Но та была увлечена охотой, отмахнулась хвостом и даже, как мне показалось, тявкнула:
      - А ну его!..
      Черная несколько раз гавкнула, исполнила свой собачий долг и побежала обратно по (черному с желтизной) жнивью.
      * * *
      Стригся и брился в быковской парикмахерской. Вышел оттуда и не понимаю: почему так тоскливо, так тягостно на сердце. О чем говорили с парикмахером? Ах, да. Он рассказывал о своих военных делах. Как ему повезло. У командира батальона прикомандированный к нему парикмахер "стала пухнуть" ("Вы понимаете? Да?"). Ну и он спешно откомандировал ее в другой батальон. И вот эта "пухнущая", давно уже разродившаяся и уже давно отстрадавшая женщина (я даже имени ее не знаю) прибавила горечи к моему и без того горькому дню.
      А еще что? Ах, да. Спросил:
      - Где же тот старик еврей, который работал здесь прошлым летом?
      - Ах, Ефим Исаич! А он умер. Поехал к себе на родину, на Украину, и - в дороге умер.
      - Он ведь, кажется, и жил здесь - на чердаке?
      - Да, летом жил. У него там и кроватка осталась - хорошая, железная. И тюфячок.
      И вот опять - кроватка и тюфячок, стоящие на чердаке этого деревянного дома в Быковке, долго не выходят у меня из памяти.
      И по-настоящему больно.
      Меня давно уже спрашивают: почему вы такой молодой и седой? Потому и седой, что...
      А что за этим "что"? Добрый? Добрый ли? Не знаю, не уверен. Но где-то во мне сидит очень чувствительная мембрана.
      * * *
      Ивы (ветлы) над плотиной у пруда. Сперва они были зеленые, потом серебристо-серые, потом покраснели, а сейчас опять в серебре (снег и иней).
      * * *
      Бунин в стихотворении (прекрасном стихотворении) "Художник", посвященном Чехову:
      Он, улыбаясь, думает о том,
      Как будут выносить его, как сизы
      На жарком солнце траурные ризы,
      Как желт огонь, как бел на синем дым...
      Это - неправда, неверно, неточно. Чехов так думать не мог, уже по одному тому, что он черно-белый, как кинематограф. Это Бунин живописен и красочен, это его палитра и его поэтика.
      * * *
      Уже четыре месяца ношу в бумажнике вырезку из "Ленинградской правды". Любуюсь и не могу налюбоваться, радуюсь и не могу нарадоваться маленькой заметке, напечатанной под рубрикой "Происшествия":
      Чемоданы в подъезде
      Младший сержант милиции Н.В.Трифонов в подъезде дома № 8 по Садовой улице обнаружил два неизвестно кем оставленных чемодана.
      Подождав некоторое время, сержант вынужден был отправить вещи в отделение милиции до обнаружения владельцев, а сам, находясь на посту, наблюдал за подъездом.
      Только к вечеру он увидел у дома двух подростков. В руках у них были покупки, они с растерянными лицами тревожно смотрели по сторонам.
      Владельцы чемоданов, приехавшие в ремесленное училище из Кировской области Аркадий Пожарицкий и Владимир Беспалов, решили посмотреть город. Они оставили свои вещи в подъезде и ушли гулять.
      Явившись к дому, ребята и не знали, сколько тревоги они причинили постовому милиционеру.
      Не знали эти милые, чистые деревенские мальчики из далекой Кировской области, сколько радости доставили они - уверен в этом - многим, читавшим газету.
      А напиши об этом рассказ - получится или слащаво или смешно.
      * * *
      Замоскворечье. Надпись на заборе:
      СПАРТАК ПРИПУХ
      * * *
      Последняя хохма Светлова:
      Жили-были дед да баба
      На девятом этаже.
      Так как лифт работал слабо,
      Оба умерли уже.
      * * *
      Стою в очереди в булочной Филиппова на улице Горького.
      - А зачем же вы, раб божий, курите?
      Вздрогнул, обернулся. Молодой человек, бледный, с усиками, в кожаной тужурке. Робко улыбается.
      - А вам, - я говорю, - откуда известно, что я курю?
      - Я видел... на улице.
      Убеждает бросить курить.
      - Не выйдет, дорогой. Пороха не хватит. Пробовал.
      - Надо просить помощи.
      * * *
      Саша Черный. Какая метаморфоза произошла с ним в эмиграции! На родине он, захлебываясь желчью, издевался даже над тем, что и в малой степени не заслуживало иронии.
      А вот его стихи "В Булонском лесу":
      ...Жестянка мокрой жести
      Сверкнула под кустом.
      То есть консервная банка, следы мещанского пикника. Сколько яда было бы пролито на эту ржавую банку из-под килек, если бы стихи назывались "В Екатерингофе" или "На Островах" и если бы помечены они были не 1930-м, а 1908-м, скажем, годом!
      А тут:
      Ну, что ж, тут были люди,
      А людям надо есть
      В зеленом этом чуде
      Пускай цветет и жесть...
      * * *
      Хорошенькая восьмилетняя девочка говорит захлебываясь, пуская пузыри.
      * * *
      В интеллигентной семье дети положили в карман пальто нелюбимого, надоевшего им гостя записку:
      "Незваный гость хуже татарина".
      Он не перестал ходить. Может быть, не знал, в каком доме опущена записка.
      * * *
      Сознательные девочки написали мелом на дверях квартиры подруги:
      "Ни открывайти Нине у ние восем двоек".
      * * *
      Стиль дома Смирновых-Халтуриных. Веру Васильевну Ваня называет "мадам". Она его - "Халтурин" ("Халтурин, не пора ли обедать?"). Вова называет отца "отцом", да еще на древнерусский лад.
      "Отче, вы пойдете на французскую выставку?"
      "Отче, вы не брали моего Вальтера Скотта?"
      * * *
      Иринка Карасева, московская жительница трех лет от роду, из служащих, свободная от каких-либо церковных или провинциальных, диалектных влияний, говорит вместо "руки" и "ноги":
      - Руци и нози.
      Свидетельствую. Сам слышал.
      * * *
      Маленькая девочка мечтает, когда вырастет, сделаться продавщицей соленых огурцов. Именно почему-то соленых.
      1947
      Ишь ты какой испанский дворянин! Дон Сезар де Базар!..
      * * *
      Читаю страшную книгу Г.Смита об атомной бомбе. Особенно страшно и отвратительно звучат те строки, где он жалуется, что "ничего не осталось делать, как работать над атомной бомбой в нашей стране. Вначале многие ученые могли надеяться и надеялись на то, что появится на свет какой-то принцип, согласно которому атомная бомба по существу невозможна. Эта надежда постепенно исчезла".
      Прелестных вершин достигла наша цивилизация! Надеялись, что не откроют, не изобретут как-нибудь, а все-таки изобрели, открыли... (стр. 235).
      * * *
      Совсем ужасно выглядит в книге Смита описание первого испытания атомной (или, как он тут ее называет, - космической) бомбы.
      "Работа шла под вспышки молнии и под раскаты грома..."
      "Все находившиеся в контрольном помещении, включая д-ра Оппенгеймера и ген. Фаррела, затаили дыхание и молились со всей напряженностью момента..."
      * * *
      Боже мой, что же остается человечеству, кроме космического, глобального самоубийства?!! Разве не подлинное безумие вот эти слова Смита:
      "Можно сказать наверняка, что большинство присутствующих молилось, и молилось более горячо, чем когда бы то ни было раньше. Если взрыв удастся, это будет оправданием нескольких лет интенсивного труда десятков тысяч людей".
      * * *
      Про N говорят, что он был исключен из Союза русского народа - за правый уклон в вопросах антисемитизма.
      * * *
      Ленинградская запись. Что ели ленинградцы пять лет назад? По официальным данным (выставка "Героическая оборона Ленинграда"): хвоя, пузыри сухие (заменитель мяса), альбумин технический, кишки соленые, целлюлоза (фабрика-кухня Кировского района выпустила 1000000 блюд из целлюлозы), мездра, челна (технические отходы после убоя рогатого скота), клей, жмыхи всех видов...
      К этому могу добавить подошвенную кожу, всякого рода лекарственные травы... И тем и другим сам кормился.
      * * *
      У ларька, где торгуют квасом, конфетами и ватрушками.
      Покупательница - продавцу:
      - Вы что же мне так отвечаете, будто у вас гвоздь в сапоге? Вы должны улыбаться покупателю!..
      Продавец делает страшную гримасу:
      - Пожалуйста...
      - Ты смеешься, подлец? С тобой покупатель разговаривает, а ты смеешься!..
      * * *
      26 января ездил в Загорск. Выехать удалось только к вечеру, на поезде 15.30. Подходил к Лавре уже в сумерках. Морозец под двадцать градусов. Все в инее. Под ногами как-то особенно похрустывает снежок, как хрустит он только в старых русских городах - в Новгороде, в Руссе и вот здесь - в бывшем Сергиевом посаде.
      На площади, по случаю выборов, говорило радио. Когда я входил в лаврские ворота, диктор объявил:
      - Говорит Ленинград.
      Счел это за доброе предзнаменование.
      Лавру осмотрел бегло.
      Стоял за всенощной в огромном монастырском храме. Большой квадратный зал (корабль?), совершенно голый. Икон нет (не считая фресок). В конце зала - арка, за ней - мерцание свечей, блеск золота, электрическая люстра, пение монашеского хора.
      У входа - налево свечной ящик. За ним два монаха: седой, высокий, благообразный, интеллигентный и - худенький, молодой еще, лет под сорок. Направо от входа - в самом углу, в нише - черный монах и мальчик-послушник: тонкое с девичьим румянцем лицо, каштановые кудри... Черный кожаный кушак препоясывает его отроческие чресла. Что-то нестеровское в этой паре. Крестятся истово, кланяются в пояс.
      Собор ремонтируется, восстанавливается. По-видимому, когда-то алтарь был ближе - за той аркой, где сейчас идет богослужение, толпится народ, поет хор. Новый иконостас и царские врата, похоже, из какой-то другой церкви. Иконы XIX века, а может быть, даже и начала XX. Сверху пустота забита фанерой, и фанера наскоро побелена. По сторонам, где положено быть боковым алтарным дверям, - темно-вишневые огромные, от потолка до пола, драпри.
      Служит наместник Лавры, священноархимандрит Гурий. Сослужат ему восемь или десять иеромонахов.
      Молитвенно-трогательно поет мужской хор.
      После всенощной службы - акафист перед ракой с мощами святого Сергия, игумена Радонежского.
      Часы на клиросе - перед огромным, сверкающим золотом саркофагом раки читает двенадцатилетний мальчик-послушник.
      Мальчики в алтаре. Кажется, двое из них ссорятся между собой. Физиономии у них не монастырские, задорные, - такие деревенские рожицы часто видишь среди учеников-ремесленников.
      Напевы прелестные, монастырские.
      За ектеньей иеродиакон возглашает молитву за "братию святой обители сей".
      Не достояв акафиста, выхожу из храма в монастырский сад.
      В саду тишина. Белеет в темноте огромный куб четырехфронтонного собора. Огромные деревья, огромные сугробы, как и все здесь огромное, прочное, на века сделанное.
      Хрустально-нежно и на морозе как-то особенно звонко и витиевато вызванивают часы на соборной колокольне.
      Стены в Лавре толщины непробиваемой. Арки двух ворот, через которые попадаешь в обитель, длинны, как туннели. Идешь под ними и плечами чувствуешь их белокаменную прочность и монолитность. Такие стены называли в древности столпостенами.
      Город после Лавры оглушает своей суетностью и шумом, хотя и здесь, конечно, провинциально тихо и безлюдно.
      Старинная площадь - с ее лабазами, складами и торговыми рядами сказочна и при электрическом освещении.
      Искусственный накат шоссейной дороги идет в гору. За парапетом ее внизу - светится электрический шар ресторана "Волох". У входа автомобиль с британским флажком на радиаторе.
      На площади - ларьки. Торгуют мороженым (это на двадцатиградусном-то морозе!), водкой, пивом...
      Скрипит снег под ногами. Бегут санки. Идут с поезда люди - с портфелями, с авоськами...
      * * *
      Как славно пишут, бывает, наши газетчики. Токийский корреспондент большой московской газеты сообщает (в номере от 26.I.47):
      "В весьма разбухших штатах демобилизационной палаты нашло себе приют ПЕРЕОДЕВШЕЕСЯ в гражданскую одежду большое КОЛИЧЕСТВО японских офицеров"...
      * * *
      К нашумевшей басне Михалкова "Лиса и Бобер" кто-то придумал концовку:
      Чтоб не было тебе такого лиха,
      Имей свою жену, но не бросай бобриху.
      * * *
      В самые трудные для Советского государства дни - в пиковые часы гражданской войны и интервенции - территории, находившаяся под контролем Москвы, сократилась до одной шестнадцатой всей площади России.
      * * *
      "Не потрафляй, даже если ты можешь рассчитывать на восемнадцать изданий".
      Саша Черный
      * * *
      Реплика пьяного, которого волокут в милицию:
      - За что??! Товарищ милиционер, за что?! Я честно пил пиво... а тут...
      * * *
      "Катя".
      Клим Федотыч носил сибирку - длинный сюртук, ниже колен ("вакурат где голенища кончаются").
      * * *
      - За грудь, за пельки ухватился. "Стреляй!" - кричит.
      * * *
      Эпиграф к "Кате" (к той главе, где Ваня отказывается пить за здоровье государя-императора):
      "...Хотя шел он сражаться против стороны, которой сочувствовал, однако невозможно было заставить его пить за успех дела, которому он не сочувствовал".
      Г.Филдинг{488}. "Том Джонс"
      * * *
      - Ты вдова. Тебе легко. Куда захотела, туда и полетела.
      * * *
      Летом и под осень сорок седьмого года ходили по Руси поезда, прозванные в народе "веселыми". На таком поезде приехали из Краснокамска в Москву Ирина Большая и Иринка Маленькая. Платформа без навесов. Черепаший шаг. А на больших станциях по радио объявляют:
      - Поезд номер пятьсот один, Веселый, отправляется с четвертой платформы. Повторяю...
      * * *
      Читал во сне (в ночь на 9.Х.47) рассказ или сказку, которая кончалась такими словами (записал сразу же дословно):
      "И Рузвельт, который ехал в этот час на Бродвейскую конференцию, молился богу и говорил так:
      - Дай хорошего... (неразборчиво) и мне, и бобру, который охотится сейчас в лесу, и рыбам, которые плывут в Гудзон, и всякой твари, которая живет в мире...
      А поезд бежал и на весь мир стучал колесами".
      Последняя фраза во сне звучала как-то необычайно значительно.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ИЗ СТАРЫХ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК (1924-1947)
      В записных книжках отражаются не только люди, годы, но и личность самого писателя, его нравственный опыт, он точен и откровенен в оценках происходящего, искренен в рассказе о себе. Так же, как и в больших жанрах, Л.Пантелеев с предельной требовательностью относится к слову, его выразительности. Поэтому записные книжки, безусловно, жанр искусства, поскольку искусство - это опыт одного, в котором многие должны найти и понять себя.
      Впервые напечатано в кн.: "Приоткрытая дверь". Л., Советский писатель", 1980.
      С. 265. Хлебников Велемир (1885-1922) - русский советский поэт.
      С. 275. Макдональд Джеймс Рамсей (1866-1937) - один из лидеров лейбористской партии, с 1929 по 1931 год - премьер-министр Великобритании.
      Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874-1940) - советский режиссер.
      С. 279. Форд Генри (1863-1947) - один из основателей автомобильной промышленности США. Автор книг "Моя жизнь и работа", "Сегодня и завтра", "Движение вперед".