Из старых записных книжек (1924-1947)

      За столиком сидит офицер, капитан, а перед ним стоят, вытянувшись, четверо новобранцев.
      Офицер спрашивает каждого: фамилия, имя, отчество, где и когда родился, профессия...
      А потом интересуется:
      - Спортом или самодеятельностью какой-нибудь занимались?
      Первый ответил:
      - Да. Я футболист. Играл от заводской команды. Форвард.
      - Добре. Нам футболисты очень требуются. Берем. А вы?
      - Я на домбре, товарищ капитан, играю. Могу и на мандолине.
      - Добре.
      Третий, Лотман, с которым я познакомился именно в этот день, оказался шахматистом, у него какой-то разряд.
      Честное слово, я чувствовал себя в эту минуту совершенной бездарностью, постыдным ничтожеством. В футбол не играю, в шахматах умею только фигуры передвигать, ни на гармонике, ни на мандолине, ни тем более на домбре не могу даже "Чижика" исполнить.
      - А вы?
      Это - ко мне. Называю, заикаясь, фамилию, имя, отчество, Ленинград, 1908 года рождения, писатель.
      - То есть как писатель? Писарь, что ли?
      - Да нет. Книжки пишу.
      - А фамилия, простите, как? Я не расслышал.
      - Фамилия: Пантелеев.
      - Постойте, это что? "Республика Шкид"?
      - Да, - говорю.
      Капитан поднимается, как-то торжественно выходит из-за своего столика и на глазах у моих товарищей крепко пожимает мне руку.
      Конечно, это был триумф. Но очень скоро триумф этот обернулся для меня своей обратной стороной. Футбольные матчи в военном училище устраиваются далеко не каждый день. Не каждый день бывают концерты и шахматные турниры. А газету размером в 1/4 часть ЦО "Правда" мы выпускали последние полтора месяца ежедневно.
      * * *
      И все-таки я не жаловался. В пределах возможного я был вполне доволен своей судьбой. Единственное, что меня беспокоило, - это мама и Ляля, их положение в Ленинграде. Из Москвы мне удалось послать им несколько продовольственных посылок, теперь этой возможности у меня не стало.
      * * *
      Вот сделанные на клочках бумаги, на папиросных пачках, на конвертах, даже на спичечных коробках записи тех дней...
      * * *
      Цитата из "Инж П39":
      "Фортификация - сумма военно-инженерных работ, направленных к укреплению местности с целью облегчения ведения на ней боя собственным войскам и затруднения его для противника".
      Такую тарабарщину мы зубрили. К укреплению... облегчения ведения... и затруднения...
      * * *
      Командир роты на каждом шагу:
      - Эх вы, ёха-маха!
      - Товарищ капитан, а что это такое ёха-маха?
      - А это такое цензурное ругательство.
      * * *
      Воинскую строевую команду "Отставить!" употребляют и в быту, и на лекциях, когда преподаватель ошибся.
      - Нале-е... Отставить! Напра... во!
      На лекции по фортификации:
      - Таким образом, глубина указанного окопа... Отставить! Глубина указанной траншеи составляет один и пять десятых метра.
      * * *
      Старшина Ведерников в 1920-1921 годах проходил учебу в Петроградском военно-инженерном училище (в Инженерном замке, там, где когда-то в Кондукторских классах учился Достоевский). В те годы курсанты, выходя на первомайский или октябрьский парад, надевали кивера, ментики и прочее, оставшееся в цейхгаузе училища. Жизнь была, по словам Ведерникова, роскошная. Кормили гусятиной, носили хромовые сапоги с кокардами на голенищах.
      * * *
      По пути к "месту следования". Батальон стоит на отдыхе в каком-то маленьком поселке. У барака на приступочке сидят девочки лет по 7-8, и одна из них тоненьким голосом поет:
      Милый едет на машине,
      А я еду на другой.
      Милый машет мне пилоткой,
      А я лентой голубой.
      * * *
      Таня Мохова - наша "докторша", медсестра и санинструктор. Маленькая, выгорелая, застенчивая, сердитая, грубовато-кокетливая. На боку тяжелая парусиновая сумка с красным крестом. В ней - и аптека, и больница, и вся санчасть наша: градусник, ножницы, реванол, бинты, гигроскопическая стерильная вата, йод, коллодий...
      * * *
      Я работал в поле, в дождливый день. На пару с другим курсантом рубил дерн.
      Прибегает какой-то парень.
      - Пантелеев, там вам телеграмма!
      Конечно, я разволновался. От кого и по какому поводу могла быть телеграмма? Из Ленинграда?
      Телеграмма оказалась не мне, а по поводу меня:
      "Интенданта третьего ранга Пантелеева отозвать в Москву в распоряжение отдела кадров Наркомата обороны".
      По батальону поползли фантастические слухи. В тот же день я встретил Петухова, бывшего милиционера.
      - Правда? - спросил он, почему-то вытягиваясь в струнку.
      - Что правда?
      - Что вас вызывают в Москву и производят в генерал-майоры?
      - Кажется, в маршалы, - сказал я.
      Легенда эта кружилась вокруг меня и кружила головы моих товарищей все дни, пока я собирался к отъезду.
      Скажу честно - я не очень хотел ехать. Было предчувствие, что в батальон я не вернусь...
      Прибыв в Москву, в отдел кадров, узнал, что отзываюсь из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ. "Повоевал" недолго.
      За ЦК ВЛКСМ я и числюсь. Именно по наряду ЦК я и устроился в этой старой гостинице, носящей имя острова, на котором она стоит: Балчугом называется местность между Москвой-рекой и Яузой.
      * * *
      Получил первое серьезное задание: написать очерк для "Комсомольской правды" о Герое Советского Союза Александре Матросове. Работал с интересом. Матросов - бывший беспризорный, у него трудная судьба.
      Работаю я здесь, в "Балчуге", в общем номере. Номер большой, светлый, днем здесь никого нет.
      * * *
      В бюро пропусков ЦК ВЛСКМ. Сидят в ожидании вызова девушки, приехавшие главным образом с "периферии". Входит еще одна.
      - Девушки, скажите, высокенькая такая девочка в беж платье не была, с косичками?
      - С косичками? Нет, не была.
      * * *
      Трамвай проходит мимо городского сада. На скамейках сидят женщины - с детьми и без детей. Мальчик в трамвае смотрит в окно.
      - Бабушка, а почему одни только тетеньки сидят?
      - Тетеньки почему одни? А дяденьки, милый, все на фронте.
      * * *
      В столовой разговорился с девушкой, ленинградкой, только что кончившей школу и приехавшей в Москву поступать в вуз. Училась в деревенской школе на Урале.
      - Мы, эвакуированные, или выковыренные, как нас называли, садились всегда за отдельные парты.
      * * *
      Хочет поступать в Институт внешней торговли. Спрашиваю, что же ее привлекает в этой внешней торговле?
      - Ну, в смысле возможностей и перспектив.
      - Какие же возможности? Материальные?
      - Ну, конечно. Разве можно о каких-нибудь других думать в наше время?!
      "Наше время!" Нет, милая моя, это ваше время, и вы отвечаете за него. Не сказал ей, ибо не поймет ни черта.
      * * *
      Добродушная девушка в учреждении:
      - Ну, что ж, зайдите во вторничек, мы это сделаем.
      * * *
      На рынке. Женщина, покупая американское масло:
      - Думаете - заграничное, так уж и хорошее? У них тоже масло из сои делают. Англичанки и американки потому и худые такие, что одну сою едят.
      * * *
      В парикмахерскую приходит нищий старик на деревянной ноге. Швейцариха гонит его. Старик, сдерживая ярость:
      - Прогнать-то, гражданочка, легче, чем подать.
      - Иди, иди.
      - Я говорю - прогнать легче, чем подать. В дверях, грозит пальцем. Смотри, чтоб и с тобой такая картина не случилась!..
      1944
      Уже два месяца работаю литературным редактором журнала "Дружные ребята". Снимаю проходную комнату на Плющихе, живу за ситцевой занавеской. Мимо меня по многу раз в день проходят старики хозяева, бегает, смеется и кричит шумная девочка Тамарочка. И все-таки работаю.
      * * *
      Хожу в шинели. С голубыми летчицкими погонами. На погонах четыре звездочки. Поблескивали. Теперь уже не блестят.
      В военном билете у меня сказано: интендант третьего ранга... Правда, сказано еще и другое: запаса.
      Но очень уж не хотелось ходить без погон и без звездочек.
      Третьего дня иду своим четким офицерским шагом к Петровке мимо Малого театра. Там какой-то ремонт, здание театра отгорожено от мостовой дощатым забором. Еще издали вижу, как из ворот навстречу мне выходит пожилой полковник, манит меня пальчиком. На рукаве у полковника красная повязка.
      Подхожу, козыряю.
      - Ваши документы, товарищ капитан.
      Достаю военный билет. Он, поплевав на палец, листает его.
      - Так. А ну зайдем сюда.
      Захожу в эти широкие ворота, за дощатый забор.
      - Присаживайтесь, - говорит полковник и любезно указывает на припорошенные опилками козлы. А сам достает из кармана добротный перочинный ножик, открывает его и начинает спарывать мои ненаглядные голубые погончики. Я бормочу что-то невнятное. Он усмехается.
      - Да-авно этим не занимался, - говорит он.
      - А занимались все-таки?
      - У беляков - да, снимал, приходилось. И с своей гимнастерки сдирал - в восемнадцатом.
      Срезал, положил один погон на другой, подровнял, протянул мне:
      - Возьмите на память.
      * * *
      Ваганьковское кладбище. Надпись на кресте:
      Тамара Михайловна
      СТЕПАНОВА
      род. 1 октября 1884 года
      сконч. 9 октября 1904 г.
      Как хороши, как свежи были розы!
      * * *
      Больную Тамарочку бабушка кормит супом. У Тамарочки свинка. Слышу ее капризный плаксивый голос:
      - Горько!
      Бабушка (с сильным акцентом). Горка? Что ты хочешь сказать? Гора? Или по вкусу?
      - Какая гора?!! Конечно, по вкусу!
      * * *
      Зима 1944 г. Поезд "Ленинград-Москва" стоит на маленьком полустанке под Будогощью. Снег. Тишина. Почти вплотную к железной дороге лес. Пахнет сосной и солнцем, совсем по-весеннему.
      На перроне молодой флотский командир:
      - Что такое? Куда же зима по всему Советскому Союзу девалась? На фронте был, думал, она в тыл, в отпуск, уехала. Еду в тыл - и тут ничего похожего.
      * * *
      Тот же морячок-лейтенант (орден Отечественной войны и четыре медали на синем помятом кителе, из-под расстегнутого стоячего воротника - серый свитер) расхаживает по платформе, заговаривает со всеми, кто подвернется под руку. Не пьян, а просто необыкновенно общителен, разговорчив.
      Кто-то при нем окликнул толстую проводницу:
      - Эй, девочка!
      Лейтенант. Ничего себе девочка! Знаете, про таких "девочек" говорят: еще не было Евы и Адама, а она уже была дама.
      И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают:
      - Знаете, это откуда? Нет? Я тогда расскажу.
      В блокадное время под Ленинградом поймали три зверя - лиса, волк и медведь - на троих одного поросенка. Поросенок маленький, а аппетит у зверей, как и полагается, зверский, да к тому же еще блокадный, осадный...
      Вот лиса и говорит:
      - Давайте, господа звери, сделаем так: пусть тот поросенка съест, кто дольше всего на свете жил.
      - Ладно.
      Лиса первая и отвечает:
      - Я, господа звери, старше вас всех. Еще не было Евы и Адама, а я уже была дама.
      Волк думает:
      "Если Адам и Ева были, значит уже мир существовал".
      Он говорит:
      - Еще не был свет, а я уже был сед.
      А медведь долго не думал:
      - Я, грит, не сед, а молодёнок. Ни фига не знаю - мой поросенок.
      Подцепил поросенка и - айда.
      Лейтенант сам же первый засмеялся, потом, сделав серьезное лицо, пояснил:
      - Мысль такая, что не всегда хитрость помогает - особенно в блокадное время.
      * * *
      Слышал в поезде. Девушка много лет страдала неврастенией в самой жестокой форме. Бессонница, отсутствие аппетита, хандра и все прочее. Нигде не работала, не училась. Худела, думала и говорила только о смерти.
      Война застала ее в Ленинграде. Голод заставил искать работу. Знакомый врач устроил работать в больницу. Ей поручили - учет покойников.
      Работала она хорошо.
      - И представьте - полное излечение. Сейчас - это цветущая, полнокровная женщина.
      * * *
      Голос на верхней полке:
      - Никто не осмелится сказать о ленинградце плохо.
      * * *
      Зимой 1942 года из Ленинграда в Москву шла на самолетах продукция для фронта!
      * * *
      Старуха врачу:
      - Отгребла ты меня от смерти.
      * * *
      Рассказывал майор N. С декабри 1941 года по март 1942 года он - тогда еще старший лейтенант - работал со своей ротой по захоронению трупов. Кладбище на Пискаревке. В роте 120-130 человек, работало же только 50-60 человек, остальные лежат с поносом.
      Комроты следил, чтобы воды много не пили.
      - За обедом отвернешься - он уже полманерки воды в суп накачал. Дело понятное - чем больше супа, тем сытнее. А в результате - водянка.
      * * *
      Тот же майор:
      - Хоронил брата жены. Не раздел, даже сапог сымать не стал. Ребята из батальона помогли, сколотили гроб.
      Потом вспомнил, что он застрахован, - надо небось, думаю, зарегистрировать. Взял все его документы: паспорт, партбилет - пошел регистрировать. Прихожу в милицию. Там очередь. Сидит какой-то голодный тип, раздает всем, кто желает, справки:
      "При освидетельствовании признаков насильственной смерти не обнаружено".
      Свез на санках на Волково кладбище. Похоронил честь честью. Взял лопату, закурил и пошел... Потом думаю: "А как же сообщить жене? Где она искать могилу-то будет? Ведь ни креста, ничего такого нет".
      Сосчитал и написал:
      "Володя лежит в десяти могилах от В.В.Гущинского".
      Когда похоронил Володю, вспомнил, что у него чудесный сибирский кот. Пошел на квартиру, но опоздал: соседи уже съели.
      * * *
      Василий Васильевич Гущинский, или просто Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом и ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в "Луна-Парк", ни в "Кривое зеркало" его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот.
      В.В.Гущинский - это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: "В десяти могилах от Гущинского"...
      * * *
      В редакции:
      - Ну что за чернила!
      - Ужас! Мастика...
      * * *
      Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ:
      - У вас что на обед сегодня было?
      - Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору.
      * * *
      Любимое ругательство Маршака:
      - К чертям собачьим!
      * * *
      Старуха в трамвае:
      - Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда - хороните меня с музыкой.
      * * *
      Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим "эсли", "зэркало" и тому подобное.
      Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле - режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки - эсли.
      * * *
      В магазинной очереди. Старик обращается к девушке с медалью "За оборону Ленинграда":
      - Давно ли из Ленинграда, сударышня?
      * * *
      Писатели-одесситы (Олеша, Ильф, Петров) любят слово "элегантный". Я видел "внутреннюю рецензию" Е.Петрова, где повесть молодого автора названа "элегантной".
      * * *
      - Солдат без ложки - некомплект.
      * * *
      Автор популярной военной песни "Эх, портяночки, портянки...".
      * * *
      Понадобилось перелицевать костюм. Хозяйка привела какую-то женщину. Я удивился:
      - А вы давно мужское шьете?
      - А что?
      - Да, сказать по правде, первый раз вижу женщину-портного.
      - Что ж, - обиделась она. - Думаете, если бурнусница, так уж и мужское шить не умеет?!.
      Перешила. Ношу.
      * * *
      Тетка с очень тонкими подкрашенными губами:
      - Всех жалеть - сердца не хватит.
      * * *
      Сегодня, 17 июля 1944 года, в Москве - событие. По радио и в утренних газетах было объявлено, что с 11 часов утра по Садовому кольцу, на площадях Калужской, Смоленской и других приостанавливается движение пешеходов и транспорта, так как через город будут проконвоированы пленные немцы - в количестве 57 600 человек. В половине двенадцатого я уже был на улице - на Смоленском бульваре. На тротуарах теснятся толпы народа. По мостовой, по обочинам, прогуливаются усиленные комендантские патрули с характерными ярко-красными погонами. Еще больше, конечно, милиционеров.
      Напряженное ожидание. Со всех дворов, изо всех переулков бегут мальчишки. Лихорадочные голоса:
      - Немцев ведут!
      - Идем немцев смотреть!
      - Идем скорей - сейчас фрицев поведут!
      (Забыл записать, что в извещении начальника московской милиции население призывалось к порядку и к "недопущению каких-либо выходок по отношению к военнопленным".)
      В народе говорили, что еще не скоро.
      - Поезд опаздывает, - сказала какая-то женщина.
      Я успел сходить в Гагаринский переулок, в поликлинику, зашел по делам в райвоенкомат, и когда вернулся к Смоленской, там уже было не протолкнуться. Мне все-таки удалось протиснуться на середину площади.
      Огромное множество милиционеров, работников НКВД и красноармейцев наводили на площади и на прилегающих к ней улицах порядок. Прекращалось движение автомобилей. Их направляли в сторону Арбата. Постепенно площадь и продолжение ее - широченный "бульвар" очистились, и тут мы все увидели:
      - Идут!
      Со стороны Кудринской двигалось, надвигалось пока еще как будто не очень большое светло-коричневое каре. Уже отсюда было видно, что это не наши "солдатики". Тот же цвет хаки, но - темнее, коричнево-желтый, а не желто-зеленый, как у нас.
      Меня попросили "на тротуар". На площади остались лишь высокие чины милиции и НКВД. На тротуаре я оказался в числе первых, но постепенно толпа оттеснила меня от тротуара, потом увлекла в сторону и назад. Вперед вынырнули дети, главным образом девочки почему-то.
      День яркий, солнечный, жаркий... Но набегают легкие облака.
      Желто-коричневый квадратик медленно, но верно приближается, из квадратика превращается в квадрат. За ним вырисовываются второй, третий... Что-то поблескивает на солнце.
      - С музыкой идут! - говорят в толпе.
      Но это, конечно, не музыка. Позже мы узнаем, что это сверкают шашки у офицеров конвоя.
      В толпе, конечно, нещадно ругаются. Ругают "мильтонов".
      Появляется автомобиль пикап с фотографами и кинооператорами.
      Мрачная процессия приближается. Вот уже первые ряды ее миновали станцию Смоленского метро. Впереди всадник. Советский генерал на роскошном коне с зеленой попоной и красной звездой на ней гарцует перед киноаппаратом. Уже видны хари немцев. Именно хари. Черные, грязные, сожженые солнцем.
      У самой площади генерал по просьбе фотографов останавливает колонну. Дело в том, что как раз в эту минуту солнце ушло за тучу, - снимать нельзя.
      Стоят минут десять. Немцев отсюда не разглядеть. Видно только, что черные, рваные, грязные и - страшные.
      Наконец идут мимо. Близко. Тут не только немцы. И венгры, и румыны, и итальянцы. Кажется, этих "сателлитов" даже больше, чем немцев. Что это за народ? Грязный, оборванный, жалкий и - карикатурно-комичный. И все они молодые и старые - небриты, обросли щетиной. Многие босиком, многие без пилоток и фуражек, повязаны грязными платочками. Большинство же - в опорках на деревянной подошве. Жалкие пожитки. У кого одеяло, свернутое в трубку, у кого - узелок. У многих консервные банки или кружки, сделанные из американских консервных банок.
      Но меня интересуют сейчас больше не немцы, а толпа, в которой я нахожусь.
      Какая же реакция?
      Прежде всего - удивление. Вон они какие!.. Страшенные, обросшие, на людей не похожие...
      Но тут же мужские голоса:
      - Побудь два года на передовых, тоже на себя похожа не будешь!
      Жалость, брезгливость, насмешка. И ничего похожего на так называемую ненависть. Только некоторые пожилые женщины пытались выкрикивать что-то вроде проклятий:
      - Разорвать бы их на куски! Подумать, что эти гады мазали нашим деточкам губы ядом...
      В общем же симпатий никаких, разумеется, не было, но и тот гнев, который люди принесли сюда, исчез куда-то, испарился, когда мимо потекло это несчастное, голодное, измученное, истерзанное быдло.
      Слышал и такое:
      - Тоже рабочие люди!..
      - Не всякий своей охотой пошел.
      - Ой, поглядите-ка, старый какой!
      Кое-что трогает. Один из пленных - черный белоглазый, курчавый - жадно курит "под губки", то есть крохотный, обжигающий губы окурок. Толкает впереди идущего, передает ему. Тот жадно затягивается и передает следующему.
      Или - в последнем ряду идут больные.
      - Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут.
      Вдруг - дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка.
      - Что с тобой? Задавили? Маму потеряла?
      - Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!..
      А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног.
      Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять - пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные - люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует.
      Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя - свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде - советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных "проконвоировали". Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву.
      - Им начальство-то что говорило? Что Москвы давно нет, что "Москва капут". Вот им и показали, капут или не капут.
      Эту наивную версию я слышал в течение всего дня.
      Слышал такой разговор. Лейтенанта милиции окружила компания "калек", инвалидов Отечественной войны.
      - В общем, несчастный народ, - говорит лейтенант. - Многие небось с первого дня войны на фронте.
      - Ясно! Тоже досталось.
      - Точно. Ох-хо-хо!!. Война проклятая. (И мать-перемать.)
      Записываю все это наспех, очень небрежно. Недосуг. Но день этот оставил память светлую. Что-то очень хорошее, о чем я, впрочем, и раньше знал, но о чем забываешь, увидел я в характере русского человека.
      * * *
      Вечером навестил больную Олю С. Там было еще несколько девушек и одна пожилая учительница. Кто-то сказал, что один "эксцесс" все-таки сегодня был. На Крымском мосту несколько мальчишек забрались на ферму и обстреляли фрицев из рогаток.
      Девушки засмеялись, а старая учительница сказала:
      - Ничего смешного не вижу! Мне стыдно. Этих ребят плохо воспитали. Им не внушили, что такое благородство, не объяснили, что лежачего не бьют.
      * * *
      Поет по классу рояля.
      * * *
      Маленький мальчик:
      - Папа, подари мне такой вот кинжальчик.
      - А что ты с ним делать будешь?
      - Ну, что... Мальчишков тыкать.
      * * *
      Довольно благообразного парня лет 16-17 сняли с трамвайной "колбасы", ведут в милицию. Кепка его - в руках милиционера.
      - Вы кепку не ломайте! Учтите это, - не ломайте!
      * * *
      Пилит мужа. Тот сидит с ногами на стуле, покорно кивает головой и бубнит:
      - Да, да, я - гадкий. Я гадкий, Иринушка. Я знаю - я гадкий.
      Шестилетний Алеха слушал-слушал эту самоуничижительную похвальбу отца, не выдержал и крикнул из своего угла:
      - А я - гадее!
      * * *
      Вечером на пустынной Пятницкой улице господин в коверкотовом пальто спутнице:
      - Посмотри, какая луна шикарная.
      * * *
      - А, черт слепоносый!
      * * *
      Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами:
      - Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам.
      1945
      Эпиграф:
      "Все было ужасно, но никто не ужасался".
      Викт. Гюго, "93-й год"
      * * *
      У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска:
      "ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ".
      * * *
      Хлестаков-журналист редактору:
      - Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!..
      То есть у него материала - во!
      * * *
      Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым - не то зубом, не то кольцом. А ныне - согнулся, сгорбился... Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм - не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л. только разве что голос - важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости.
      А ведь не воевал, не был в Ленинграде. Все три года проживает в Ташкенте.
      * * *
      Третий месяц живу в Замоскворечье, в Славущенском переулке, в одноэтажном каменном флигеле, переделанном еще в годы нэпа из конюшни. В двух небольших квартирках этой бывшей конюшни живут одни москвичи. Соседки мои - мать и две дочери - музыкантши. К матери ходят ученицы, берут уроки пения. Дочки - одна играет на скрипке, другая - на виолончели. С утра до ночи арпеджио, сольфеджио, пилят, скрипят, рычат и взвизгивают. Но я терплю. Очень уж хороша и у них и у всех окружающих московская речь. А по соседству, в пяти минутах ходьбы - Зацепский рынок. Тоже одно удовольствие бродить и слушать.
      * * *
      Екатерина Владимировна, учительница пения, кончившая консерваторию, о моей печке:
      - Эта голландка, я вам скажу, прожорлива. По-настоящему если топить, на нее беремя два в день надо.
      * * *
      Старик продает на рынке бритву:
      - Тупая?!! Ты посмотри! Ее ничеухтеньки точить не надо.
      * * *
      - Очень борзо вы ходите, Алексей Иванович.
      * * *
      Зацепский рынок:
      - А ну, закуривай! Крепкие ароматные сигары! Один курит, трое с ног падают.
      * * *
      Слепой на рынке - с толстенной засаленной книгой на коленях. Водит по ней пальцами, как по гуслям.
      - Гадаем служащим, рабочим и всем между прочим!
      * * *
      Объявление на стене:
      "Одинокий на полтора месяца снимет КВАРТИРУ или ХОРОШИЙ УГОЛ. Оплата по соглашению. Плохих не предлагать".
      * * *
      Мороженщица:
      - А вот кому! Есть сочное, дальневосточное!..
      Бессмыслица? Заумь? А ведь звучит. И потому - годится, привлекает внимание. Совсем как у Маршака:
      Апельсинное,
      Керосинное
      * * *
      Пьяный в метро поет:
      Я любила лейтенанта,
      А потом политрука
      А потом все выше, выше,
      И дошла до пастуха
      * * *
      Веселый кочегар и мастер на все руки - Андрей Евграфович. Маленький, плотный, с роскошными буденновскими усами. Летом по воскресеньям ходит без пиджака, в подтяжках и при галстуке. Слегка выпивает, конечно. Кумир всех жильцов (главным образом жиличек, соседок). Чинит матрасы, вставляет стекла, замазывает на зиму оконные рамы, пилит и колет дрова...
      * * *
      На Зацепе.
      - А вот кому - бывший костюм бывшего сукна бывшей Прохоровской мануфактуры!..
      * * *
      Там же. Мужик осматривает валенки.
      - Валеночки законные.
      * * *
      Девушке снилось, что ей пришивают усы (шилом протыкают щеки).
      * * *
      Андрей Евграфович вставляет стекло в квартире Образцовых. Екатерина Владимировна, с которой они большие друзья, стоит рядом. Разговор "о политике". Апрель 1945 года. Идут бои за Берлин.
      Он. Теперь их окружили. Теперь им выхода нет.
      Она. Под землей-то, наверно, есть у них ход.
      Он (небрежно и уверенно). Это-то есть...
      * * *
      "Солдатские слезы - страшная вещь".
      В.Гюго
      * * *
      Аполлон Григорьев{444} писал, что, кто бывал и живал в Москве, но не знает таких ее частей, как Таганка и Замоскворечье, - тот по существу не знает Москвы... "Как в старом Риме Трастевере, может быть не без оснований, хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимуществом перед другими частями города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою".
      А ведь и сегодня, почти сто лет спустя, слова эти не потеряли силы. И в наши дни цветет это еще больше разросшееся и разметавшееся растение. И сегодня Таганка и Замоскворечье - больше чем другие районы Москвы - хранят ее старину, ее быт, язык, характеры и обычаи. В Питере после войны и блокады ничего подобного уже не будет. Ни Охты, ни Коломны, ни Песков, ни Гавани.
      * * *
      Там же, у Григорьева. В Замоскворечье "улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались. Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь".
      Как это дивно сказано. До чего же я люблю хорошо заблудиться в Москве.
      * * *
      В метро. Аккуратненькая старушка сидит и держит билет двумя руками.
      * * *
      А что же вы не закусываете?
      - Истинные таланты не закусывают, как верно заметил Николай Семенович Лесков.
      * * *
      Продавал что-то на рынке. Покупательница - деревенская женщина, отсчитав деньги, задержала последнюю пятирублевку и говорит:
      - Пятерочкой почти, а? Как раз на поезд, на билет.
      Хоть я и так задешево продал ей, а не мог не уважить, не почтить ее за это хорошее русское слово.