Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Мастерская для Сикейроса (сборник)

      — Где это там, Геннадий Матвеевич? — некстати удивился аспирант. — О каких эфирных созданиях вы упоминали?
      — Там? — переспросил Алешин, прерывая свою речь; небрежно кивнул в сторону жены. — На Марсе, дружище, на Марсе. Там и гармония, и эфирные создания. И такие, как… Дар Сергеевна. Жена космолога тоже должна быть немножко не от мира сего.
      Он вдруг вспомнил день, когда они решили сходить в загс, и внутренне содрогнулся. Вечером он спросил: «Где твои документы?» Дар безмятежно ответила встречным вопросом: «А что это?» Он разозлился, попросил ее прекратить «звездные штучки». «Но у меня в самом деле нет никаких документов», — возразила Дар. Она подошла к нему, заглянула в ящик, где он хранил ценные бумаги и из которого только что достал паспорт. Затем на минуту вышла на кухню. Вернулась Дар с улыбкой на лице и паспортом в руках. Он раскрыл документ и чуть не уронил его. Все, все, как он говорил тогда, насмешничая. Климова Дар Сергеевна, год рождения 1948, место рождения… Псков. Напомни он ей сейчас — и принесет из кухни… диплом библиотекаря… Да и приход ее! Ночью, голая, под дождем, на лоджии пятого этажа! Эти бредни о Галактическом институте!.. Можно ли жить с таким человеком? У него, помнится, задрожали руки. Дар словно почуяла его испуг и смятение. Прижалась к нему, тихо засмеялась, растворяя в журчании смеха его внезапные страхи. «Ты сам говорил, — шепнула, — что все надо воспринимать с юмором. Ничего ведь не случилось». — «Ничего», — облегченно выдохнул он. «И мы любим друг друга, — убеждала его Дар. — А это самое главное! Во всех мирах и галактиках». — «Во всех мирах», — согласился он.
      — Я вам лучше приготовлю обед, — перебила воспоминания Дар.
      — Ты умница! — обрадованно зашумел Алешин. — Михаил, вы не представляете, какая Дар Сергеевна фантазерка от кулинарии… Нет, нет, не спорьте. Вы обедали у нас, Михаил, но вы не представляете… Но мы спешим, Дарьюшка. Поджарь нам по-быстрому ветчины… Да, и сухарики, пожалуйста, не забудь. С маслом…
 
      Работа Алешина преображала.
      Он погружался в нее не сразу. Сначала перебирал записи, затем на какой-нибудь «спотыкался», начинал проверять мысль: углублялся в источник, мог зачитаться на полчаса и больше, обращался к работам других ученых, как бы сравнивая свои представления с утверждениями предшественников и коллег.
      На письменном столе, диване, даже на подоконнике накапливались десятки книг и журналов. Алешин начинал писать и мог углубиться в работу, а то бросал ручку, расхаживал по кабинету, снова хватался за чью-нибудь монографию, пораженный внезапной мыслью, бросал книгу и бежал к столу, чтобы сделать пару пометок на листе ватмана, которым накрывал стол.
      — Посиди у меня, — всякий раз просил он Дар, приступая к работе.
      Дар забиралась с ногами в кресло, читала что-нибудь или слушала отрывки из монографии, которые Алешин оглашал с радостью полководца, одержавшего победу и объявляющего о ней своему народу. Народ в лице Дар частенько устраивал «полководцу» разносы, которые Алешин тоже подчинил работе. Дар подметила: муж, как философ, моментально схватывает любую ценную мысль или критику, тут же сам развивает их, подчиняет своей идее или отбрасывает, но обязательно сам. Когда ему работалось, от Алешина исходили сила и уверенность. Он как бы начинал светиться изнутри, и от этого в их доме становилось теплее.
      Уходил в институт — и свет мерк. Алешин будто выключал его, покидая кабинет. Дар как-то сказала ему об этом. Геннадий пожал плечами.
      — Здесь я летаю, хоть иногда, изредка… А там… — Он неопределенно махнул рукой. — Там я, Дарьюшка, функционирую и заставляю других функционировать. Часто без особой пользы. А это удручает. Словом, жизнь есть жизнь. В ней приходится быть разным.
      В тот вечер Алешину не работалось. Он выпил кофе, полистал неоконченную монографию и еще больше скис.
      — Ты чего загрустил? — осторожно спросила Дар.
      Она не понимала и потому пугалась людской неуравновешенности, эмоциональных перепадов, которые у них дома означали бы тяжелое заболевание психики. Да, люди другие! Они быстрее живут. Короткая биологическая жизнь, по-видимому, активизирует духовно-эмоциональную. Люди неистовы. Они мало чего достигли конкретно, но о многом знают или догадываются, а еще большего хотят. Желания их, увы, несоизмеримы с возможностями, но в этом что-то есть…
      — Тебе мою грусть не понять, малыш, — ответил Алешин. — Многие мудрости — многие печали, — пошутил он, и голос его дрогнул: — Понимаешь, Дарьюшка, я иногда теряю смысл происходящего… Мне уже сорок семь. Научные отличия — пустое. Я достаточно умен, чтобы самому судить о сделанном. Да, были отдельные мысли, озарения… Однако своей концепции, своей убедительной модели Вселенной я так и не создал. Впрочем, и это пустое! Самое страшное, что каждая моя маленькая победа в области мысли отзывалась сокрушительными поражениями на фронтах жизни.
      Алешин вздохнул, ласково взял Дар за руку:
      — Понимаешь… Я стал профессором и попутно испортил характер: из веселого парня превратился в зануду и неврастеника. Написал книгу — потерял жену. Ради чего все это? Все эти потери? Мне больно, когда представлю, сколько мной не сказано ласковых слов, не выпито ключевой воды на привале, не замечено красоты. Я космолог, но звезды, увы, вижу чаще на коньячных этикетках, чем в небе… Я стал бояться открытий, ибо за все приходится расплачиваться. Я не хочу, Дарьюшка, написать эту проклятую монографию и потерять тебя.
      — Мне трудно с тобой, — неожиданно для Алешина согласилась жена. — Ты чересчур неровный. Непредсказуемый. То добрый и нежный, а то язвительный и вспыльчивый. Я знаю — это не со зла. Я знаю также, что крупные личности часто бывают импульсивными. Поэтому я многое прощаю тебе. Однако мне от этого не легче. Я не знала, что любить человека так непросто.
      Алешин порывисто привлек ее к себе, виновато попросил:
      — Не казни меня так, Дарьюшка. Я не хуже и не лучше других. Ты увидела во мне лучшее — тогда, ночью, когда пришла… Но во мне, кроме света, живет и мрак. А сколько привносит в нас жизнь?! Сколько во мне чужого? Не только мудрых мыслей и возвышенных слов, но и чужого мусора, грязи, обид, усталости?
      Дар поцеловала мужа.
      — Я вовсе не казню тебя, — улыбнулась она. — Поэтому я сейчас иду спать, а ты можешь еще поработать.
      Дар показалось, что она только легла и закрыла глаза, как ее позвал Геннадий:
      — Проснись, милая.
      Она краем глаза глянула в окно — там стояла ночь.
      — Такси ждет, — сказал Алешин и пощекотал губами у нее за ухом. — Я заказал… Только ни о чем не спрашивай. Уговор?! Я помогу тебе одеться…
      Она пробормотала что-то, соглашаясь, однако до конца не проснулась. Если к телу, своей земной оболочке, Дар привыкла очень быстро и даже полюбила его (сама ведь выбирала), то вот образ жизни людей, масса алогичных обстоятельств и ситуаций, на которые приходилось тратить нервную энергию, все это очень утомляло. В бытность эфирным существом, Дар считала сон анахронизмом. Теперь же только он и приносил кратковременное избавление от забот и постоянного напряжения. Первые дни Дар вообще спала напропалую. Алешин называл ее «спящей красавицей», тревожился о здоровье, но потом привык и смирился, как с данностью.
      Проурчал лифт. На улице Дар стеганула ноябрьская стынь, но машина стояла возле самого подъезда, и через несколько секунд она снова очутилась в теплой полутьме.
      Такси рванулось в ночную пустоту улиц.
      — Подремли, малыш, — прошептал Алешин, привлекая ее голову к своему плечу. — Ехать долго, подремли.
      Дар не видела, как выбиралась машина из переплетения проспектов и улиц большого города. Она дремала до самых Пулковских высот. Затем среди холодных звезд возникли купола обсерватории, и такси остановилось. Алешин заскочил к дежурному, вышел с ключами.
      — Сегодня на Большом не работают, — пояснил он, увлекая Дар в высокое гулкое помещение. — Это наша гордость — шестидесятипятисантиметровый рефрактор.
      Алешин замолчал, так как слова под сводами купола казались лишними и никчемными. Он подвел жену к окуляру телескопа, отрегулировал высоту сиденья.
      …На нее буквально упали знакомые созвездия!
      Дар всем естеством ощутила их близость, потому что знала их не по звездным атласам, а лично, именно естеством — тем, полузабытым, эфирным, которое переносило ее сознание в неизмеримых далях Галактики. Впервые боль утраты — огромной, невосполнимой! — пронзила ее, оглушила, заставила сжаться на холодном поворотном кресле.
 
      В один из выходных Алешина, когда он отправился на дачу, Дар решила повидать «это чудовище — Меликова». Она знала, что вместе с бессмертием потеряла после «отречения» и все свои необычные для людей способности. Но она также знала, насколько выше ее мозг и психика, насколько тоньше их устройство по сравнению с земными. Хоть что-нибудь она увидит. Эманация зла обычно бывает ярко выраженной. Если постараться, то заглянуть в душу проректора, о котором столько толкует муж, будет не так уж сложно. В конце концов, Медиков — объективная преграда на пути Алешина. Даже по условиям эксперимента ГИДЗа, прими она их, опекун обязан устранить преграду. Алешин должен как можно скорее закончить монографию и опубликовать ее.
      Она долго ходила возле института. Слева от здания, возле стоянки машин, позвякивая, разворачивались трамваи. Пассажиры то набегали гурьбой, то исчезали в вагонах, и на остановке вновь становилось пустынно.
      Она сразу узнала черную «Волгу» Меликова. Хромированные подфарники, красные чехлы сидений. Все, как говорил Геннадий.
      Молниеносно и точно Дар определила ход последующих событий. Трамваи выходят на круг через три-четыре минуты. Путь проректора к машине в любом случае пересекает трамвайную колею. Во время разворота Меликов должен стоять здесь — ни на сантиметр в сторону. Она заговорит с ним, затем сделает вид, что обозналась, начнет шутить, незаметно увлечет и выведет его в нужную точку. Задний вагон лишь краем заденет его голову. Но этого окажется достаточно, чтобы «чудовище» месяца три-четыре провалялось в больнице и вышло на волю с частичной амнезией. Для жизни такая потеря памяти не помешает, а вот из института придется уйти…
      Дар поежилась. Алешин купил ей теплую шубу, а вот сапожки по недомыслию взял осенние. Крещенский мороз пробрался к ногам, и Дар постукивала ими. Материальное тело теперь казалось ей нелепым и крайне не приспособленным к жизни. Эти жилища, одежда, бесчисленные болезни и опасности… То ли дело мчаться среди звезд в виде яростного сгустка систем силовых полей, быть и неотъемлемой частицей Вселенной, и ее хозяином.
      Высокая дверь института открылась, наверное, в сотый раз за последние часы и выпустила Меликова на улицу. Дар шагнула ему навстречу.
      «Опекун обязан устранить преграду…»
      Она сосредоточилась и без труда заглянула в душу проректора. Там оказалось крайне тоскливо и еще холодней, чем на улице. Мысли Меликова шли бессвязно, толчками, натыкаясь одна на другую:
      «…Боль вроде непостоянная, приходящая, но если лопнет сосуд, эта язва меня доконает. На операцию не согласился. Каждый раз есть две опасности: потерять много крови, а в случае операции… Да что об этом думать… Мы предполагаем, а случай решает…»
      «Цветы… Не забыть купить цветы. И конфеты. И спрятать дома вермут. Если Лялька приведет своих «динозавров», они опустошат холодильник, везде нагадят своими сигаретами — кучки пепла находишь потом даже в платяном шкафу».
      «Опять звонили из журнала. А я все тяну и тяну со статьей. Погружаюсь в сотни нелепых и никому не нужных бумаг, дремлю на совещаниях и заседаниях. Проклятое «некогда»! Некогда просто сесть за письменный стол, разложить записи и выписки, подумать… Это так сладко — думать. Если только я не разучился. За четыре года ни одной статьи. Конечно, можно было бы завести «негров». Как Алешин, например. На него вся кафедра пашет, а он их за это презирает и держит в черном теле. Овчаренко еще в прошлом году мог защититься — нет, придержал. Тихонько, незаметно. И главное, гад, моими руками. Сам же, наверное, все вывернул наизнанку: мол, Меликов палки в колеса вставляет. Не хочется ему терять такого адъютанта, это понятно. Кому хочется что-либо терять…»
      И тут Дар буквально оглушила волна липкого страха:
      «Не удержаться, нет! Он молодой, напористый, его знают в президиуме академии. Он умеет блеснуть, показать свою незаменимость в любом деле. А что умею я? Копаться в рутине административных дел, нести все на своем горбу… Кому это нужно? Во всяком случае, Алешин, заняв мое место, не станет утруждать себя заботами. При желании всегда найдется какой-нибудь Овчаренко, который станет преданной тенью, роботом-исполнителем…»
      «Опять боль! Мне нельзя волноваться — лопнет язва. А не лопнет, так придет Алешин… Придет и растопчет! Я представляюсь, ему анахронизмом, знахарем в сверкающем храме науки. И что с того, что алешины превратили этот храм в рынок? Да, они имеют «товар». Но они не живут мыслями, а продают их. И философия из диалогов мудрых превращается в соперничество знающих, из обмена возвышенным в возвышенный обман… Кроме того, Меликов, ты уже стар, хоть и не сед. А Алешин не придет… Он уже пришел в храм, ты его сам привел, за руку, было дело. И он не растопчет. Он уже растоптал и пошел дальше, не заметив то, что было тобой, Меликов…»
      Дар вдруг услышала панический звон трамвая, лихо вылетевшего на поворот, и мгновенно очнулась.
      Проректор шел трамваю наперерез, точнее, стоял уже на рельсах, ничего не замечая и не слыша голоса гибели. Сейчас огромная красная машина ударит его в бок, сомнет и бросит под колеса…
      Дар кинулась вперед, рванула Меликова за отворот пальто. Он отлетел в сторону, грузно упал на спину, в снег, но тут же повернул к обидчику широкое дряблое лицо. Только теперь Медиков услышал душераздирающий звон трамвая, увидел вагоновожатую, закрывшую лицо руками, и понял, где он уже почти был и откуда чудом вернулся.
      — Простите, ради бога, простите… — бормотал он, нашаривая в снегу то ли очки, то ли отлетевшую при падении шапку.
      Дар потянулась к Меликову, чтобы помочь ему подняться. Он схватил ее руку, стал тыкаться в нее холодными мокрыми губами.
      — Я так обязан, так обязан, — приговаривал он. — Вы спасли… Скажите свое имя! Как вас отблагодарить?..
      Дар вырвала руку, затерялась в толпе любопытных, тотчас же собравшихся на месте происшествия.
      Ужас былых намерений гнал Дар домой. Неоднозначность этого примитивно-сложного мира поразила ее. Как они живут? Где у них критерии правды, в чем они? Как отличают черное от белого и кто в конце концов прав в данном случае: ее возлюбленный или этот тучный и, наверное, несчастный человек, который только что чуть не погиб? И можно ли в этом мире кому-нибудь безоговорочно доверяться, как это принято у них? Как опекать людей, чьи правды так не похожи?!
      Впервые Дар захотелось все бросить и улететь.
 
      Муж — чудо из чудес! — повязавшись фартуком, чистил картошку.
      — Где ты так долго была? Я уже начал волноваться, — упрекнул он.
      Алешин помог Дар раздеться и, не заметив ее подавленности, повел на кухню.
      — Я сегодня делаю прием в честь моей звездной девочки! — заявил он, показывая уже приготовленный их любимый салат из вареных яиц и лосося. — А вот свежайшие золотистые сухарики. Еще горячие. И великолепные отбивные.
      — Что с тобой? — удивилась Дар. — Что-нибудь случилось?
      — Случилось! Что-то случилось — чувствуем мы… — пропел Алешин, привлекая ее к себе. — Сегодня первый день весны — раз. Я тебя очень-очень люблю — два. Кроме того, я сегодня славно поработал. Дописал седьмую главу, начал новую. Хочу поразмышлять о стабильности гипотетических цивилизаций, их жизнеспособности и долговечности. Понимаешь, от этих факторов зависит уровень развития цивилизации.
      — Понимаю, — улыбнулась Дар. — Дай-ка я сниму шубу и надену теплые носки. Ноги прямо окоченели.
      Алешин бросил нож, стал помогать жене снимать сапожки.
      — Учти, — сказала вдруг она. — Развитие цивилизаций даже при благоприятных условиях не всегда идет по экспоненте. Стремление к познанию тоже зависит от многих факторов. Например, от природной интенсивности разума или от того, входит ли познание в исторически выработанную систему социальных стереотипов ценностей…
      — Откуда такая мудрость? — удивился Алешин и тут же вспомнил: — Ага, все ясно. Как говорится, сама видела. Дай я тебя за это расцелую.
      Он усадил Дар в кресло, укутал ей ноги пуховым платком. Затем быстро сервировал журнальный столик, включил телевизор.
      — За тебя! — Алешин с удовольствием выпил, закусил долькой лимона. — Ты в самом деле Дар! Понимаешь, с твоим появлением мне стало работаться. Столько новых мыслей… Ведь в сущности проблема Контакта сводится к двум кардинальным вопросам: есть ли иной разум вообще, и если есть, то почему он не входит с нами в контакт.
      — Ага, — передразнивая мужа, сказала Дар. — Попробуй с вами войди… Вы же догматики. Вот ты придумал какие-то модели и закольцевал, замкнул на них свое воображение. Сигналы подавай тебе только в радиодиапазоне, пришельцев — в ракетах. Все это так примитивно…
      — Конечно, — засмеялся Алешин. — Лучше нагишом — и прямо на лоджию. Контакт гарантирован.
      — Гена, — Дар устало откинулась в кресле. — Почему ты не можешь быть серьезным? Или не хочешь? Почему ты каждодневно испытываешь мое, и без того достаточно безумное, чувство к тебе? Откуда в тебе этот постоянный скептицизм? Эти сарказм и неприязнь к людям? К тому же Меликову, например?
      — К Петру Петровичу?! — возмутился муж. — Знаешь, это уже твои фантазии. Меликов, конечно, ретроград, но как человек… Он мне сегодня Болгарию предложил! Понимаешь? Две недели. Симпозиум не ахти какой, но сам факт…
      И вновь Дар на миг задохнулась от чувства, что все здесь, в этом мире, зыбкое и неопределенное: понятия, чувства, эмоции, что ей, наверное, никогда не разобраться в хаосе, где практически нет однозначности. Ведь раньше муж говорил о Меликове совершенно противоположное. И с нею, своим звездным даром, был постоянно невнимателен и неласков. Что же изменилось? И как надолго? Есть ли что-нибудь вообще стабильное в этом изменяющемся, плывущем под взглядом и рукой мире?
      — Ну разве ты не понимаешь, — пробормотал муж, наклоняясь и горячо дыша ей в лицо. — Дарьюшка! Сегодня счастливый день, и я люблю весь мир, а в нем больше всех — тебя. Это так логично. Мои студенты говорят: «Это и ежу понятно»…
      — Ты как-то очень прозорливо написал о несоответствии уровней развития разных цивилизаций, — осторожно заметила Дар.
      Алешин стал целовать ее щеки, шею, ложбинку, которая уходила к холмикам груди.
      — Это не страшно, мой найденыш, — прошептал он. По его лицу бродила улыбка, которую Дар не поняла бы, проживи она на Земле еще тысячу лет. То ли униженная, то ли глумливая, то ли и вовсе сатанинская. — Несовпадения преодолеваются. Да, да, все несоответствия и несовпадения преодолеваются… терпением и жертвенностью.
      Алешин засмеялся, с хитрецой захмелевшего человека погрозил Дар пальцем.
      — На то вы и старшие… А мы что? Мы — дети. Вот и нянчитесь с нами. Нас такой расклад вполне устраивает.
      Он будил Дар поцелуями, шептал ей бессвязные и в общем-то глупые слова, в которые вдруг, как и тогда, осенью, вплелись просящие интонации: «ты только будь со мной», «только не исчезай, фея моя», будто Алешин в глубине души всегда верил в звездное происхождение жены, но притворялся, а сегодня его ужаснула мысль о случайности и непрочности его счастья, заставила бормотать повинные слова и неистово искать близости, будто в ней, и только в ней — в кратком слиянии, восторге тел — была гарантия их отношений, обещание, что все останется, как и прежде.
      Успокоенный, почти засыпающий Алешин, после полуночи уткнулся головой под мышку Дар, попросил:
      — Расскажи, как там, на звездах.
      И вновь на его губах сложилась во тьме непонятная улыбка.
      Монография разрасталась.
      Алешин днями не выходил из дому, заполняя страницы стремительным четким почерком. Раз зашел Овчаренко: без традиционного подарка, зато с полным дипломатом литературы и каких-то расчетов, которые затребовал шеф.
      — Вот эту главку я прочту им в Болгарии, — многозначительно сказал Геннадий Матвеевич аспиранту и, повертев перед его носом бумажной трубкой, с хитрой улыбкой спрятал ее за спину. Слово «им» в устах профессора прозвучало даже грозно, словно речь шла не о выступлении на международном симпозиуме, а о решающей битве умов, в которой он непременно хотел победить.
      В эти дни Алешин как бы забыл о существовании Дар. Механически съедал обеды, как должное воспринял умение жены печатать на машинке и тут же засадил ее за работу.
      — Я ради тебя научилась, — похвасталась Дар, когда принесла мужу первую кипу перепечатанных страниц. — Всего за полдня научилась.
      Алешин рассеянно улыбнулся.
      — Раз ты фея, то должна и все уметь, — сказал он, целуя Дар в шею. — Скажи спасибо, что я даю расчеты знакомому программисту и не использую тебя вместо компьютера. Ведь ты смогла бы?
      — Конечно, — радостно ответила Дар. — И гораздо быстрее ваших ЭВМ.
      Алешин изменился в лице.
      — Не надо, — попросил он. — Пусть сказки остаются для спальни, Дарьюшка. Жизнь и твои фантазии несовместимы. Ты чересчур хорошая хозяйка для феи.
      Дар пожала плечами, отстранилась.
      — Это так просто, — печально промолвила она. — Другое сложно. Мне кажется, ты не понимаешь меня. Не веришь мне.
      — Ну что ты, — Алешин направился к своему кабинету. — Я понимаю твою любовь. Я без тебя жить не могу. Разве этого мало?
      — Разве этого мало? — будто эхо повторила Дар.
      «Если бы я знала, — подумала она с непонятной тоской. — Я искала любовь и нашла ее. Странную, непохожую на рассудочно-возвышенное объединение духовных субстанций у нас. Я вернулась в непрочный мир, в котором мало гармонии и много страстей. Мне он нравится. Может, потому, что в родном мире у меня не было прочных привязанностей. Но и здесь все так зыбко. И тоже непрочно. Геннадий, конечно, любит меня, но больше тело, чем душу. У нас одна крайность, у них — другая. А где же золотая середина? И есть ли она вообще под звездами?»
      Дар тихо заплакала (ей понравилась эта особенность человеческого организма — слезы как будто смывали горестные мысли) и пошла в гостиную допечатывать главу.
      «Непостижимо! — мучилось ее сердце. — И Посланец, и теперь вот Геннадий говорили о жертвенности. Почему у них, на Земле, любить — значит жертвовать? Должно все быть наоборот. Я всегда полагала, что это чувство сродни вдохновению: обогащает светом и радостью. Но даже если и так… Почему Геннадия бесит, когда я обнаруживаю, что живу для него. Он же хочет этого и в то же время хмурится, когда я говорю: «если ты хочешь», «если так нужно». Что это? Проявление совести или обычное лицемерие?»
      Это было во вторник.
      А в пятницу, когда Алешин уехал в институт, в дверь робко позвонили. Дар, не заглядывая в глазок, открыла. На площадке стояла незнакомая женщина в черной косынке.
      — Извините, — сказала она, — я со второго подъезда. Вы знаете, вчера Паша умер, дворник наш. Павел Потапович, — поправилась она.
      Дар не знала дворника, но на всякий случай кивнула.
      — Я соседка их, — объяснила женщина. — Решили собрать, кто что может. На похороны. Паша выпивал, а теперь вот трое сирот оставил. Старшая только в седьмой класс пошла.
      — Нужны деньги? — спросила Дар, с трудом вникая в логическую связь, которая соединяла смерть выпивохи-дворника, эту женщину с энергичным лицом и ее, жену профессора Алешина.
      — Кто сколько может, — подтвердила гостья.
      — Обождите минутку.
      Дар зашла в кабинет, открыла шкатулку, в которой хранились деньги. «Сколько же дать? — подумала растерянно она. Вспомнила о детях. — Трое — это много…»
      Она вынесла три четвертных, подала женщине через порог. Та механически взяла, затем, рассмотрев купюры, удивилась, даже испугалась.
      — Что вы — такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!
      — Берите, берите, — сказала Дар. — Это сиротам.
      Вечером, за ужином, она рассказала о несчастье Геннадию. Тот слушал невнимательно, допивал чай.
      — Знаю я этого алкоголика, — жестко заметил о покойном.
      Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алешин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига — передавали по радио.
      — «Даже заплакала, — похвалилась она. — Я уже научилась плакать, представляешь?!
      Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.
      — Сколько? — переспросил он. — Сколько ты ей дала?
      — Семьдесят пять, — ответила Дар. — А что? У нас же есть еще.
      Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.
      — Глупо, конечно, ссориться из-за денег. — Он помолчал. — Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто-нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже… инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует…
      Он ушел в кабинет, но работал мало — ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.
      Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство… Вот любовь по-земному.
      Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин и тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:
      — Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.
      Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.
      — Чисто там, — сказала она и отвернулась.
 
      Алешин прислушался: жена чем-то стучала на кухне. Он тихонько прошел в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного — фужера два-три «эрети» со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лед на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьет серную кислоту.
      Алешин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил. Тут же закурил сигарету и отправился на кухню.
      Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.
      «Опять рагу, — тоскливо подумал Алешин. — Нет, она в самом деле ненормальная — брезговать мясом… Сказать? Нет, от ее «если надо»… и так тошно».
      Дар улыбнулась мужу:
      — Я купила два арбуза. Они в холодильнике.
      Алешин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.
      — Ты знаешь, — сказал он, разглядывая гирлянды освещенных окон соседнего дома. — Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он все-таки копает под меня. Его бесит мое профессорство. Бездарность любой прогресс, любое продвижение воспринимает как отклонение от нормы. Да, да! Бездарность всегда считает себя нормой. Эталоном! Больше того — государственным стандартом…
      — Опять ты кричишь, — заметила Дар. — Я же тебе говорила: не обращай внимания. Твое дело — заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.
      — Много ты понимаешь, — озлился Алешин. — Я сегодня зашел к нему насчет своей монографии. А он мне с ухмылочкой: «Трудную стезю вы себе выбрали, Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора Шкловского об уникальности нашей цивилизации. Ваша же концепция…» Тут я ему: «Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит».
      — Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, — сказала Дар. — Они ведь раньше провидели.
      — Эпикур, — фыркнул Алешин. — Да Меликов и о Гомере в жизни не слыхал. Он знает только, что такое свинья и как ее подложить.
      — Если хочешь, я помогу тебе, — сказала жена, нарезая кубиками картошку.
      Чтобы не выругаться, Алешин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар и выпил еще полфужера коньяку. Захотелось что-нибудь съесть. Он опять пошел на кухню, мысленно постанывая, как от зубной боли: «Сколько можно повторять эти унизительные «если надо», «если хочешь»… С одной стороны, собачья преданность, с другом — осточертевшая игра в «звездную девочку», высшее существо. Как я только терплю…»
      — Хочешь, я позвоню Шкловскому? — спросила Дар, когда он выудил из банки маслину и бросил ее в рот. — Прямо сейчас позвоню и все ему объясню. Ну, в общем, что ты прав.
      Алешин от неожиданности чуть не подавился.
      — Бред! Чушь собачья! Паранойя! — закричал он, выплюнув косточку. — Твои сказки хороши только для постели! Для по-сте-ли! Уже сто раз говорено: не вмешивай в серьезные дела свой бредни. Что ты ему скажешь?! Где доказательства в конце концов? Ты можешь хоть что-нибудь доказать? Ему, мне?
      Дар побледнела, отложила картошку. Лицо ее исказилось.
      — Не могу, — тихо ответила она. — Нельзя. Я же говорила тебе — почему нельзя. Я могу только объяснить. Я много раз пробовала тебе объяснить, помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не воспринял мои слова даже за фантазии.
      — Психиатру расскажешь, — зло отрезал Алешин. — Я уже консультировался: типичная паранойя, стойкий систематизированный бред. Черт побери, только этого не хватало! Вся страна обхохочется. Профессор Алешин довел рассуждениями о множестве обитаемых миров свою жену до помешательства.
      — Зачем ты так, Гена? — Глаза Дар расширились, наполнились слезами. — Почему ты так боишься правды, Гена?
      — Ах, правда! — съязвил Алешин, жадно раскуривая вторую сигарету. — Правда, которая живет на пятом этаже и варит паршивые борщи! И заодно знает истинную космологию?
      Он даже встал, чтобы при этом окончательном моральном разгроме ему помогали и рост, и умение держаться перед аудиторией.
      — Хорошо, — сказал он. — Предположим — ты тайна. Я кое-что помню о твоем появлении, документах и придуманной мной биографии… Предположим — ты его Величество Журавль. Но ведь любое зеркало скажет обратное: домохозяйка, обычная мещанка, клуха. Прости, по ты доступная тайна. Домашняя, земная. Ты журавль в руках. А место журавля — в небе. Только там! Какая же ты тайна — на этой вонючей кухне? Почему ты здесь?