Свидания

      Проснувшись утром, я подумал об Одри, теперь мне надо было ждать, чтобы не позвонить слишком рано. Я сделал над собой усилие, чтобы набрать номер не из дома, а только с работы, около половины двенадцатого, полагая, что, вернувшись поздно, она вместе с хозяевами проснется в одиннадцать от боя часов, а кроме того, я не обязан знать, что она спит в такое время, равно как и ее хозяева, тем более в пятницу, интересно, кстати, живут ли они на ренту или работают, раз могут возвращаться так поздно, и что у них за профессия, если они позволяют себе спать до полудня. Между прочим, все хорошо в меру, ворчал я про себя, долго прислушиваясь к гудкам, но никто мне не ответил, даже автоответчик. Я набирал их номер целый день между деловыми звонками, пик пришелся на обед, по счастью, я никого не встретил и заглатывал сэндвич в телефонной будке, обзаведясь новой карточкой. Не тут-то было, у них по-прежнему никто не отвечал. Вот уже и вторая половина дня подкралась, пролетела, наступил вечер. Скверный день. Интересно, думал я, что делает Одри, а также ее хозяева, ну и этот, как его, мужчина, о котором я до сих пор и не вспоминал. Может, они отчалили, мелькнуло у меня в голове, но нет, что за глупость, это не помешало бы им снять трубку, даже наоборот. Я отправился к Симону. Прямым ходом. Не заглянув в кафе. С кафе покончено. Хотя дела мои не продвинулись. Ни в какой области. Я с горечью закрыл свой кабинет, будто захлопнул дверь в будущее. В профессиональное, понятно, закат которого начался, возможно, с моего опоздания и даже нерадивости, но и в личное тоже, поскольку свидание отдалялось по мере того, как приближалось назначенное для него время.
      Симона я застал дома. Он был не один. Пока он открывал дверь, лежавший на ковре в гостиной барс Сарданапал стал медленно подниматься мне навстречу. Я замер на пороге, сочтя, что Симон повредился в уме, а мое свидание с Одри и в самом деле под угрозой срыва из-за неминуемых кровавых ран. Как мне себя вести? - тихо спросил я друга и протянул руку не к нему, а на всякий случай к зверю, вернее, простер ее в пространство. Что здесь делает этот барс? Погладить его? - спросил я еще, должен ли я его погладить? Да скажи ты хоть что-нибудь, рассердился я как можно сдержанней, а вместо Симона мне уже отвечал барс: понюхал мне пальцы, обнажил клыки и неожиданно зарычал, я подумал, что сейчас потеряю сознание, и закрыл глаза. Может, лучше сесть, мелькнуло в голове, падать будет не так высоко. Я нащупал локоть Симона и услышал его слова: он не опасен, к тому же, по-моему, ты ему нравишься; опираясь одной рукой на Симона, я нашаривал подлокотник кресла, куда бы сесть, или дивана, куда бы лечь, чтобы отдаться на съедение со всеми удобствами. Добравшись до кресла, я опустился в него, открыл глаза, и замершее было сердце снова забилось: барс мирно лежал на ковре. Я привел его детям, объяснил Симон, они его обожают, но предпочли бы собаку, они хотят собаку, а я собаку не хочу, не люблю собак, сказал он. Не волнуйся, сейчас я уведу его в клетку, мальчики у себя в комнате, они поиграли с ним пятнадцать минут, и им наскучило.
      Симон выглядел огорченным. Я понемногу приходил в себя, разглядывал барса, совсем не злобного и словно бы домашнего, слышал его размеренное дыхание, он перевернулся на ковре и снова принял умиротворенную позу, в глазах его светилась бездонная, таинственная и холодная глубина, красивый зверь, подумал я, уже совершенно успокоившись, а Симон, ведь надо же, привел его сюда ради детей, как он старается, как прекрасно держит удар, говорил я себе, но, с тех пор как мы встретились, любил его все меньше, полагая, что, если я ему нужен, он мог бы принять меня и получше, проявить понимание, не требовать от меня так много, короче, он стал мне не врагом, нет еще, но стремительно отдаляющимся другом, вынуждающим меня вдобавок разбираться с его женой, у каждого своя судьба, впрочем, нет у меня никакой судьбы, просто я рад хоть чем-нибудь заняться, а потому от Симона все-таки есть какой-то толк.
      Он оставил меня с детьми, уведя с собой барса, как если бы отправился на прогулку с собакой, разница лишь в том, что барса он не прогуливал, а, наоборот, отводил домой. Шок у меня все еще не прошел, барс находился около меня недостаточно долго, чтобы я мог как следует ощутить его отсутствие, нет, впечатление все еще было вполне живо: белая в черных пятнах шкура на бежевом ковре, пасть, касающаяся моей руки, медленное движение мускулов, когда он поднялся навстречу, тощий, и двинулся ко мне, застывшему на пороге, его детская удовлетворенная расслабленность, когда он, шумно дыша, повалился на пол, бездонный взгляд, подобный мысли, и глуховатое предвестие рыка.
      Я приготовил ужин, сидеть с детьми Симона было просто, они только готовить не умели, в общем, я сидел с детьми Симона без напряга, но с воспоминаниями о барсе, оставившими странный след, подобно иным мгновениям в жизни, которые пролетают так быстро, что доходят до сознания лишь позднее, когда уже промелькнули, и восстановить их невозможно. В отношении свидания с Одри складывалась обратная картина, я хорошо его себе представлял, а между тем оно могло не состояться, то же и в отношении детей, я сидел с ними, но их не видел, они находились у себя в комнате и ждали, когда я их позову, короче, я и реальность, мы пересекались, но не имели власти друг над другом, жизнь словно бы ускользала от меня из-за того что я не пытался ее поймать. Я и в самом деле не жил, но все-таки ждал, надеялся, действовал даже, только все утекало сквозь пальцы, потому что не было любви, была только эта женщина, позвонившая мне, хотя она мне никто, однако я боялся с ней не встретиться, мне казалось, что встреча с ней - единственная возможность грамотно перейти к завтрашнему дню.
      Теперь я ждал, пока дети улягутся, чтобы позвонить их матери. Мне хотелось отправить их спать пораньше, так как свидание было назначено на десять. Эти мысли не способствовали нашему общению. Я не задавал им никаких вопросов, не спрашивал, как они провели день, кем хотят стать, во что играли в комнате, не пытался шутить, чтобы они чувствовали себя непринужденно. По счастью, они и так чувствовали себя вполне непринужденно, говорили спасибо, когда я передавал им соль или наливал воды, тихо заглатывали рыбу с пюре, обменивались намеками, но смысла их от меня не скрывали, всячески старались меня не волновать, а после фруктов как бы невзначай спросили, почему я не ночевал накануне. Дела были, ответил я, ничего особенного, просто у меня своя жизнь, свой дом, но сегодня я еще останусь на ночь. А завтра уже не придешь? - спросил Александр. Не знаю, ответил я, может быть. Если хотите, я в любом случае загляну к вам. Хотите? - повторил я, радуясь, что могу предложить им хоть такую малость. Да, да! - закричали они, и я понял, что покорил их сердца, непонятно, правда, чем, разве только достойным восхищения молчанием, редкостной способностью исполнять обязанности кормилицы, в остальном предоставляя их самим себе. Воспользовавшись своей популярностью, я отправил их спать. А почитать можно? - спросил Антуан. Пятнадцать минут, не больше, ответил я, и не забудьте почистить зубы. Спокойной ночи, свет погасите сами.
      Мы еще не приняли душ, вставил Александр.
      Душ пропустим, сказал я. Вы от этого не умрете. Надевайте пижамы.
      Тут я, конечно, рисковал, зная, как строго у них выдерживаются правила гигиены. Мальчики, однако, послушались. Я поцеловал их в лоб, затолкал в комнату и кинулся к телефону.
 
      Как бы не так. Телефон не отвечал. Было уже четверть десятого, дети не спали, а через сорок пять минут у меня было назначено свидание на барже. И не просто назначено, я обязан был на него прийти. Или связаться с Одри и предложить ей навестить меня у нее дома.
      Главное сейчас, решил я, это чтобы дети заснули. Я намеревался бросить их, чтобы вовремя встретиться с их матерью. Но они не должны были знать, что остаются одни.
      Я заглянул к ним в спальню. Они тихонько переговаривались при потушенном свете. Я велел им замолчать и спать. Предупредил, что выйду на минутку взглянуть на барсов, дескать, Симон просил. Просил посмотреть, хорошо ли Фоли спит по ночам, объяснил я, он беспокоится, Фоли, похоже, играет вместо того, чтобы спать, а это ей не на пользу.
      Моя ложь произвела, вероятно, впечатление, но вопросов задавать они не стали.
      Спите, сказал я. Я прикрою дверь, потому что в гостиной свет. Но совсем закрывать не буду. Хорошо?
      Хорошо, ответил Александр.
      Не волнуйся, сказал Антуан.
      Я собрался, надел куртку и с ключами в руке набрал номер. Никого. Время - девять сорок пять. Я вышел.
      Миновав ограду Ботанического сада, я нажал кнопку светофора, перешел набережную Сен-Бернар и проделал по берегу тот же путь, что прошлым вечером, только быстрее. Баржа стояла без огней. И только на покатой лужайке, где я сидел накануне, я заметил женскую фигуру, тоже сидящую, и пришел к выводу методом исключения, что это Одри. Ее освещал фонарь. Она мало походила на женщину, которую я видел в последний раз месяца четыре назад в присутствии Симона и Клеманс. Круги под глазами оттеняли ее взгляд, взгляд этот терялся, но не в пустоте, а, как мне показалось, на пути к моему - пути трудном, рискующем вот-вот оборваться на стадии избирательной слепоты, которая помешает ей меня увидеть. Она и в самом деле не вставала, это я шел к ней.
      Взгляд, отделившись от нее, летел посланником, облеченным всеми полномочиями, которыми наделила его подпертая сцепленными ладонями поникшая усталая голова на таких же усталых плечах. В этом взгляде я прочитал то же стремление к узнаванию, какое чувствовал сам, она как будто ждала, когда я подойду ближе и она окончательно убедится, что это я, словно бы, приближаясь к ней, я разорвал тонкую пелену сна, ее и моего тоже, и попал в реальность, где мы родились друг для друга в самую минуту нашего свидания.
      Наклоняясь к ней для поцелуя, я украдкой взглянул на часы и констатировал ровно десять. Теперь я узнал ее окончательно, точнее, удостоверился, целуя, что это она, хотя уже не видел ее целиком, а еще точнее, понял, что она не совсем та, с которой я был знаком, и что мы встретились впервые. В этой встрече было что-то волнующее, как если бы она и в самом деле ждала меня не для разговора, а для того, чтобы родился скрытый от посторонних глаз ночной поцелуй в щеку, родился вдали от городской суеты, вне времени, ибо время все сосредоточилось в настоящем, не связанном с нашими жизнями, но наполненном ими, будто бы они слились в одну совсем еще короткую жизнь, новую и непредсказуемую.
      Меня заносит. У нас было обыкновенное деловое свидание, и поцелуем мы лишь вознаградили друг друга за пунктуальность. Кроме того, Одри, вероятно, еще и благодарила меня за готовность оказать ей помощь. И все же ощущение возникшей близости - ощущение встречи - не исчезало, возможно, потому, что, будучи едва знакомы, мы неожиданно оказались связаны доверительностью разговора, который нам предстоял.
      Я ждала тебя, сказала она, поднимаясь с травы, видимо поняв по моему поведению, что я не собираюсь рассиживаться, а, наоборот, намерен увести ее отсюда, куда-нибудь подальше от темной баржи; я взял ее под руку и увлек направо, объясняя, что оставил мальчиков одних.
      Скорей, сказал я.
      Мы шли быстро, я вел Одри к ее собственным детям, которых она покинула, не сказав ни слова, но возможность увидеть их, похоже, мало ее волновала. Она, судя по всему, как я и думал, не собиралась будить их, если, конечно, и в самом деле не решила вернуться к Симону, но последнее, по мере того как сокращалось расстояние до зверинца, казалось мне все менее вероятным. Какое-то сомнение или просто физическая усталость вынуждали Одри то и дело замедлять шаг, и мне приходилось ее слегка подталкивать; узнав, что сегодня вечером я сижу один с ее детьми, она никак не отреагировала, словно это было совершенно естественно с моей стороны; но какие бы чувства она ни питала к детям, я видел, что она безо всяких угрызений совести оставила их на попечение Симона, доверилась на время его слову, будто бы открыла скобку и закроет, когда сочтет нужным; только вот возвратиться к Симону даже сегодня вечером, когда его нет, было выше ее сил. И, разумеется, только отсутствие Симона позволяло мне чуть ли не насильно тянуть ее к дому.
      Тут можно возразить, что я приписывал ей мотивы поведения, не заботясь об их достоверности, или попросту думал за нее. Это справедливо. Да, я вел ее, и я же заполнял своими мыслями ее молчание. Меня мало беспокоило, ошибаюсь я или нет. Я испытывал совершенно новое ощущение, новое не только по отношению к ней, но и вообще в моей жизни, Одри казалась настолько покорной, настолько безропотной, что я невольно отдавал ей все: руку, которая ее вела, время, силы, мысли. Я словно бы шел с женщиной, выздоравливающей после тяжелой болезни, она ждала меня, чтобы поговорить о другом человеке, но не говорила о нем. Наверное, нужно было довести ее до дома и наконец остановиться, потому что ходьба, как видно, несмотря на то что я сжимал ее руку, или, может, именно поэтому, мешала ей найти слова, которые она через меня предназначала Симону, и выстроить их так, чтобы они обрели смысл, она словно бы полагала, что неподвижность тел послужит им опорой и тогда они впишутся в тишину, которая невозможна при ходьбе.
      Я тебя ждала, повторила она, когда мы по проложенной среди кочек парка Тино Росси лестнице поднимались к набережной Сен-Бернар. Я ждала тебя три дня.
      Она высвободила локоть и сама взяла меня под руку. Сжала мне локоть. Я понял, что происходит что-то ненормальное. Отстранился слегка. Не то чтобы я хотел от нее освободиться, вовсе нет, мне даже понравилось, что она взяла меня под руку, это было трогательно, но замедляло ходьбу. И потом, насчет трех дней тоже не очень понятно.
      Надо было позвонить раньше, сказал я. Я бы пришел.
      Мы стояли теперь на тротуаре набережной Сен-Бернар, от зверинца нас отделяла лишь бешеная скорость проносившихся мимо автомобилей, такая, что, несмотря на их малое количество, мы не могли перейти улицу без риска. Я нажал кнопку светофора. У края проезжей части теплой ночью мы стояли одни и ждали, когда светофор позволит нам двинуться дальше. Я нервничал. Из-за детей.
      Я не хотела звонить тебе раньше, сказала Одри, отпустив мою руку. Это трудно объяснить.
      Для машин наконец зажегся красный.
      Объяснишь потом, сказал я. Переходим.
      Я ступил на проезжую часть. Ей пришлось последовать за мной. Хочешь не хочешь. Открыл ворота своим ключом. Мы вошли в сад. Звери все уже попрятались, кроме, понятно, птиц по правую руку, спавших на открытом воздухе. Шум набережной остался позади, нас встретила темнота. Одри молчала, ожидая приглашения заговорить.
      Мы обогнули фонтан, поднялись на крыльцо с колоннами, пошли по лестнице, ключи от квартиры я держал в руках. Я впустил Одри к ней домой. Дети, похоже, спали. Одри принялась шагать взад-вперед по комнате. Проблема ходьбы не решилась.
      Не хочешь присесть? - спросил я.
      Нет, она явно не хотела. Наши взгляды скрестились. Разошлись. Сошлись снова. Мы посмотрели друг другу в глаза. Я смутился. Одри тоже. Мы оба не знали, что делать.
      Ты говори, говори, сказал я. Я сяду. Можешь на меня не смотреть. И я на тебя не буду, если не хочешь.
      Я отвел глаза, сел, подождал. Одри прошествовала мимо меня к окну.
      Не говори ничего, стоя ко мне спиной, заметил я. Так обычно делают в кино. Мне сейчас смешно станет.
      Вообще-то мне было не до смеха.
      Так лучше, сказала она.
      Ну, спиной так спиной.
       Хорошо, сказал я, стой, как хочешь.
      Она произнесла фразу, выражавшую, судя по всему, законченную мысль. Но я ее не расслышал.
      Я не расслышал, сказал я.
      Одри обернулась.
      Я ушла, чтобы ждать тебя, сказала она.
 
      Она снова заходила по комнате. Я остался с ее фразой на руках. Фраза кое-что весила. Хорошо еще, я сидел и мог спокойно разглядывать свои ботинки. В этом удовольствии я себе не отказал. Наконец Одри тоже села, думаю, чтобы сменить положение. Села в кресло и, к счастью, не напротив меня.
      Кажется, я что-то понимаю, сказал я. Но не совсем. Если тебя не затруднит, объясни поподробнее. Возможно, правда, я требую слишком многого. Тогда тоже скажи.
      Я был совершенно открыт. Готов был даже ошибиться. Меня не смущало, что я могу ошибиться. Одри держалась очень мило.
      Что ты понимаешь? - спросила она.
      То, что ты сказала. Ты ушла, чтобы ждать меня.
      По моему виду нельзя было сказать, чтобы я много понимал. Собственно, кроме этой фразы, я ничего не понимал.
      Ушла откуда? - спросил я.
      Думаю, это был правильный вопрос, даже если она на него уже ответила.
      Из дома.
      Она села. То есть нет, она уже сидела. Просто задвинулась поглубже. В мягкое кресло.
      Я больше не могла выносить Симона, сказала она мне. Когда я начала тебя ждать, я перестала его выносить. Нет, не так, я не выносила его и раньше. До того как начала тебя ждать. Но тебя я жду уже довольно давно. Год. Полгода. Особенно с тех пор, как ушла Клеманс.
      Три месяца, уточнил я.
      Я реагировал вяло. Регистрировал информацию, и только. Предполагал обобщить ее. Но позже.
      И тогда я стала тебя хотеть, продолжала Одри. (Она обращалась вовсе не ко мне.) А Симона не хотела. И ждать тебя у него дома тоже не хотела. Тем более что ты перестал приходить. Я решила ждать тебя в другом месте.
      На барже, догадался я.
      Я пытался обозначить для нас точки отсчета.
      Все равно где, сказала Одри, по-прежнему не глядя на меня. К счастью. Все равно где, но не в его доме, добавила она, куда ты перестал приходить. В таком месте, куда бы ты сам ни за что не пришел. Но где я могла бы ждать тебя. Я ведь прождала целых три дня. Только потом позвонила.
      Эта идиотка, конечно, напомнила мне о Клеманс. Я встал.
      Ты единственный, сказала она мне.
      Я предпочел спросить, не хочет ли она взглянуть на детей.
      Неудачный вопрос. Не дожидаясь ответа, я поинтересовался, что должен передать Симону.
      Не знаю, ответила она. Я ничего не знаю о своей жизни.
      Я, вероятно, выглядел растерянным. Я и был растерян. Она тоже.
      Думаю, для начала надо успокоиться, предложил я.
      Наступило молчание. Немного помолчать было просто необходимо. Мы сидели в креслах лицом к дивану. На диване я на мгновение вообразил Симона с нянькой. Когда-нибудь потом, позже.
      Причем сильно позже, сказал я себе. Я чувствовал, что не готов. Надо было подумать. И все-таки посмотреть на Одри. Увидеть ее. Чуть-чуть позже, сказал я себе.
      Взглянул на часы. Половина двенадцатого. Интересно, когда вернется Симон. Вот не догадался у него спросить.
      Я не знаю, когда вернется Симон, сказал я. Тебе нельзя больше задерживаться. А я должен остаться.
      В сущности, я и обдумать ничего не успел. Это меня нервировало. Для спокойствия придется выбрать другое время.
      Одри встала.
      Ты хочешь увидеться со мной еще?
      На самом деле да, я хотел увидеться с ней еще. Просто потому, что сейчас элементарно не хватало времени. Чтобы созреть.
      Детям надо что-то сказать. Например, что ты отправилась в путешествие, предложил я.
      Симон, наверное, им уже что-нибудь сказал.
      Ты права. Наверняка сказал.
      Ты завтра не работаешь? - спросила она.
      Нет. Завтра суббота.
      Если ты не занят, мы могли бы завтра увидеться.
      Да, сказал я.
      Можно встретиться на набережной.
      Чуть подальше, сказал я.
      На барже, предложила она. В каюте. Их не будет.
      Тогда в час.
      Не знаю точно, почему я сказал «в час».
      Да.
      Я проводил ее до двери. Она протянула руку к моей шее. Дотронулась до воротника. Воротника куртки. Поправила его. Я ведь не снял куртку. Она отняла руку.
      Симон может вернуться с минуты на минуту, сказал я. Подожди. Я гляну в окно.
      Подбежал к окну. Нигде никого.
      Иди, сказал я. До завтра.
      И закрыл за ней дверь.
 
      Симон вернулся поздно. Один. Я спал. Заснул с трудом. После его прихода заснуть уже не смог. Притворился спящим. Боялся, что Симон заглянет в комнату для гостей, захочет со мной поговорить. Он не заглянул. Меня его судьба теперь не слишком интересовала. И видеть его физиономию хотелось пореже. Одри пришла сюда ради меня. И ушла тоже.
      Я сам не понимал, что я для этого сделал. Разве что любил Клеманс. И ждал ее. Ничего больше. Это примерно все, что Одри знала обо мне. Что я люблю. Даже про ожидание не знала. Она и видела-то меня раза четыре-пять. С Клеманс. А после я у них не бывал. Я ее не увидел. Или едва-едва. Скрытная. Это я заметил. Она что-то скрывала. Но она меня тогда не интересовала. Я ее не ждал. Я ждал ее только со вчерашнего дня. И не ради себя. Разве что чуть-чуть. Но ждал. И с какой-то все-таки целью. Этой целью была она сама. Стала теперь она сама. Словно бы формальное ожидание наполнилось содержанием.
      Существовала женщина, которая меня хотела. Я ее не любил. Но.
      Но она поправила мне воротник.
      Вот так взяла и поправила.
      У Клеманс ушло на это три года.
      У Одри нет.
      Она не стала ждать, чтобы поправить мне воротник.
      Она ждала для этого только меня.
      И просто поправила.
      Я ее не любил, нет. Но жест мне понравился. Он меня тронул. Меня тронула женщина, которую я не любил. Которую я ждал для другого. Может быть. Посмотрим, сказал я себе. Завтра. В любом случае у меня завтра свидание. Это хорошо. А то сегодня я ее даже не разглядел. Едва взглянул.
 
      От Симона я ушел утром, на три часа раньше, чем нужно. Об Одри мы больше не говорили. О няньке тоже. Я поцеловал детей, чувствуя, что больше не вернусь. Отдал Симону ключи.
      Ты позвонишь? - спросил он.
      Да, ответил я.
      Зная, что лгу. Я шел на встречу с его женой.
      Возможно, я даже пересплю с его женой. Все к тому идет. Почему бы нет? Раз она этого хочет. Видимо, хочет. И тогда все станет ясно.
      Нужно, наверное, чтобы я ее захотел.
      Но спешить совершенно некуда. Разумнее сначала ее полюбить. Зачем делать ей больно? Ведь она меня любит. Ну, как я ее понял. Само собой, я мог ошибаться.
      Последнее предположение я отбросил. В своей жизни я слишком часто его допускал. И оно слишком часто подтверждалось. Но сейчас нет, сказал я себе.
      Итак. Она меня любит. Надо спросить ее почему, подумал я. И как. Словом, ситуация не из худших.
      Но это все равно что идти на свидание без цветов. Хорошо бы ей что-нибудь принести. Немного любви, подумал я. Капельку для начала.
      Это было не очень сложно. Любви у меня в запасе хоть отбавляй. Все, что я недодал Клеманс, лежало мертвым грузом, или нет, не так, я слишком много отдал Клеманс, и от этого во мне образовалась пустота, но если вложить в нее чуточку надежды, какую-нибудь крупинку, может, пустота и заполнится.
      Я шел как по угольям. Попутно думал о том, почему предложил час дня. Скорее всего потому, отвечал я себе, что имел смутное намерение пообедать с ней. Чтобы мы не сидели просто так друг против друга, а были чем-то заняты. Я рассмотрел бы ее в подходящей обстановке. Время от времени она глядела бы себе в тарелку. А я тогда видел бы ее со стороны.
      Предполагалось, разумеется, что она приготовит на барже обед. Или нет, подумал я, лучше мы где-нибудь еще пообедаем. На берегу.
      Я опережал события. До баржи я еще даже не дошел.
      Но, как это и бывает, - взять хотя бы мое возвращение домой накануне, - можно выйти раньше или позже, можно медлить и тянуть, все равно придешь, куда шел.
      Я поднялся на палубу, она была совершенно пустынна. Я так говорю пустынна - понятно, я не ожидал увидеть там толпу. На той стороне, что обращена к реке, стояли два пустых шезлонга, скрытые кадками с бамбуком. С плывущего по Сене речного трамвайчика доносился приглушенный рассказ экскурсовода, на стульях рядами сидели люди и фотографировали солнце, они меня видели.
      Я постучал в дверь каюты, я гордился в душе, что солнечным днем спускаюсь в недра стоящего на причале судна. Не могли же те люди знать, что я здесь в первый раз.
      Моя первая баржа, говорил я себе. Я пытался смотреть на вещи со стороны. Моя первая баржа и женщина на ней, женщина, которую я не люблю, зато она любит меня и специально решила ждать меня тут, зная, что я сюда не приду.
      И вот я пришел.
      Пришел туда, где она меня ждет.
      Замечу, она упростила себе задачу, взяв и позвонив мне по телефону.
      Она сжульничала, сказал я себе.
      Но и я тоже.
      Я тоже жульничал. Когда ждал ее.
      С Симоном.
      Как если бы.
      И вот.
      Постучал в дверь каюты.
      Совсем как если бы.
      Я нес маленький запас любви, так сказать, в ручном багаже, а именно в голове или, может, в сердце, для меня это одно и то же, я словно бы прихватил его с собой в короткое путешествие, дня на два, не больше, как раз на уикенд.
      Одри, разумеется, появилась снизу, иначе и быть не могло. Она поднималась мне навстречу. Я ее не слышал. Надо же, какая глубокая штука баржа, подумал я. Целое дело подняться.
      Я увидел ее в круглое дверное окошко. На долю секунды. То есть, можно сказать, и не увидел вовсе. Только улыбку. Но улыбка эта говорила, что сейчас она мне откроет и уже открывает, что она рада открыть мне дверь, а если рада, значит, на что-то надеется.
      Ну, например, что я пришел не напрасно. Она даже была в этом уверена. Так мне показалось. Я же нет. Я был уверен только в том, что пришел.
      И то не совсем. Хотелось бы увидеть себя, чтобы в этом убедиться.
      Она открыла дверь. На мгновение дверь загородила ее лицо.
      Потом она появилась снова. Появилась вся целиком. Сказала: входи.
      Увидишь тут ее, как же. Она пропустила меня вперед. Мы вошли в рубку. Она указала на лестницу. Добавила: осторожно, не стукнись головой. Я стал спускаться.
      Внизу, и не так уж глубоко, помещалась гостиная, ковры, какие были у меня в детстве, и мебель, которая могла бы принадлежать моей матери. Круглый стол, на нем газеты, свежие, диванчик, обитый ситцем, картины с изображением лошадей и окна. Настоящие окна. В гостиной было светло. Мы находились выше уровня воды.
      Хочешь что-нибудь выпить?
      Я ответил: да. На самом деле я хотел есть. От всего происходящего у меня разыгрался аппетит. Она сунулась в буфет. Хоть бы она села, подумал я. Она стояла наклонившись, я видел ее в три четверти. Потом она повернулась ко мне с двумя стаканами и, соответственно, бутылкой в руках. Но продолжала молчать, и тишина мешала мне сосредоточиться. Хорошо бы навести ее на какой-нибудь банальный разговор, например, о жизни на воде, такой неподвижной, если не считать качки, а вода течет себе и течет, ну, во всяком случае в реке, короче, казалось бы, подходящая тема, но не получилось. А ведь мне как раз хотелось сидеть спокойно и смотреть на нее, думая о другом.
      Все это так странно, сказал я.
      Для банального разговора не слишком удачное начало.
      Что тебя удивляет?
      Ты, сказал я. Ну, что ты мне позвонила. Что именно ты. И что я.
      Я встретился с ней взглядом. Н-да.
      Ты хочешь сказать «мы».
      Я опустил глаза. Я пока еще не ощущал себя внутри этого «мы». Я не прочь был подойти поближе и, собственно, уже подошел и вглядывался в пейзаж, где якобы должен был находиться вместе с ней, но ничего определенного не видел, все расплывалось.
      Как вода за окнами.
      Чем я это заслужил? - спросил я. Разве я что-то такое сделал? Мы едва знакомы.
      Я не решаюсь говорить с тобой о Клеманс, ответила она.
      Теперь она уже сидела за столом, держала стакан, я тоже. То есть мы сидели вместе, рождалась какая-то атмосфера, но я ее, эту женщину, пока еще видел смутно и говорил себе, что торопиться некуда. Кстати, сообразил я вдруг, упоминание о Клеманс не сделало мне больно. Что за поразительные минуты.
      Не понимаю, при чем тут Клеманс, заметил я.
      И подумал: надо же. Я это имя вслух произношу. И ничего. Я чуть было руки не потер от удовольствия. Кажется, эта девица начинает мне нравиться. Я такого не предполагал. Что она мне просто понравится. Что мне с ней будет приятно. Вот так спокойно говорить о Клеманс. Я грежу.
      Не заводись. Выслушай сначала, что она скажет.
      Ты на нее так смотрел, сказала она. Что же она должна была чувствовать! Я воображала, чт? она чувствует. И чт? чувствуешь ты. Я тебя видела.
      Я взглянул на нее. Трудно, сказал я себе, как следует видеть женщину, которая на вас смотрит. Смотрит, как вы смотрите. На другую. Оставаясь к ней в профиль.
      Но я не мучился. И даже начинал всерьез ощущать голод.
      Мне хотелось оказаться на ее месте, сказала она. Под твоим взглядом. А будь ты один, я бы этого взгляда не увидела.
      А если бы я смотрел на тебя? - спросил я.
      Чтобы поддержать разговор. Я на нее тогда не смотрел. И сейчас не смотрел тем взглядом, какой подразумевался в моем вопросе, и это могло ей не понравиться. Но ведь и не предполагалось, что я ее люблю. Не все сразу.
      Если вот так, как сейчас, это не произвело бы на меня впечатления, подтвердила она. Не тот взгляд.
      Пока у меня другого нет, сказал я.
      Я не то чтобы упрямился специально. Но я не умею лгать. И потом, все было чуточку сложнее. Она видела, что я ее не люблю, и я на нее за это сердился. И оттого любил еще меньше. Она меня даже раздражала слегка. Что меня нисколько не огорчало. А я-то еще думал, что эта женщина мне нравится.
      Можно пойти куда-нибудь пообедать, предложил я.
      Можно перекусить здесь, сказала она. Как насчет салата?
      Я ничего не имел против. К салатам я привык. Мы уже сидели за столом. Оставалось его накрыть.
      На суденышке имелась и кухня. К ней из гостиной вел коридор. Я пошел следом за Одри. В окне над раковиной качался какой-то утлый парусник. Парусник без парусов. Его проржавевшая палуба то поднималась, то опускалась, мы тоже покачивались. Справа по борту шел прогулочный теплоход.
      Я предложил ей помочь. Порезать помидоры. Открыть консервы. Она давила чеснок. За неимением иных вариантов я взглянул на ее руки. На нее саму решил пока не смотреть. Подумал, что еще будет время. Наступит минута, когда я решусь сделать это спокойно. За едой, например. Как и предполагал изначально.