Метаморфоза Мадам Жакоб

Осипов Георгий
Метаморфоза Мадам Жакоб

      Г.Осипов
      Метаморфоза Мадам Жакоб
      Памяти В. Л. Гершуни
      I comitted Love and other crimes.
      Lee Hazlewood.
      - ... Дорогая, я больше не могу, можно сейчас, дорогая?
      - Да, милый, да! - загорелые на Кавказе ноги м-ме Жакоб в 666-й раз обвили мою талию, там, где мне однажды попали обрезком трубы под рестораном "Колос". Я не стал отыскивать её губы с закрытыми глазами, напротив, я откинул голову и слушал, пока был в состоянии слушать, как шлепают друг о друга наши плоские животы в абсолютной (кассета "Belle Epoque" доиграла) тишине спальни м-ме Жакоб, нездоровом помещении, в которое никогда не заглядывает ни луна, ни солнце.
      Она никогда не выглядит, как контуженная колесом собака, после оргазма, и нос у нее во сне не распухает, как лампочка в презервативе, так, чтобы хотелось ударить спящую кулаком по лицу. Она не похожа на украинских сосок, что сидят за прялками и бандурами, как больные в мастерских, сшивая меховые лоскуты, клея коробочки для лекарств и конверты для порнографии. Она вообще ничего делать не умеет. Не походит мадам Жакоб и на булькатых негросемитов с фисташковым цвэтом кожи и шнобелем, похожим на изуродованный ноготь. Причем духан от них такой, что, видимо, это он стоит за изобретением форточки. Жюстин Жакоб - европейская самка в чистом виде, сексуальный фольксваген, Ева Браун Джеймса Брауна. Я нюхаю её кожу "бит бай бит"(and here the flash that all too well we fed, bit by bit eaten and rotten, rent and shred), беру в рот её не очень красивые, но чистые и сильные пальцы, вглядываюсь, как Джон Леннон на трапе, в изгиб её спинки словно в безоблачное небо, ожидая юнкерсы, посланные разрушить постылый и презренный завод, из проходной которого к нам с Нападающим так и не вышла одна нимфо из села Попово, по кличке Ведьма - кинула нас через борт.
      Всякий раз, когда Жюстин отдается мне, где бы это ни происходило - "в сибирском селе Шушенском или Британском музее", она напоминает Kustom Karz отсутствием швов и трещин. И выхлопная труба заткнута окровавленной майкой чьего-нибудь единственного сына. Kustom Kar Коммандо Жакоб - её хромированные подмышки, раскаленный благоухающий капот, пахнущие медом и бензином клаксоны тут и там отражают горячий свет невидимого в её комнате солнца, и лучи этого света сплетаются в сеть жгучего страха, и вы падаете на мадам, как гаечный ключ на контакты аккумулятора.
      Слушаете ли вы Смоки Робинсона? - звук его голоса, так хорошо знакомый ей и мне, это цвэт кожи её рук и ног, голос Смоки Робинсона - это дуновенье июльского бриза на половые органы Нападающего за несколько секунд до оргазма на Озёрах, если, конечно, то, что он мне рассказывал, правда, а не пиздешь.
      Вот её карточка, пожалуйста, - интенсивный курс у мадам Жакоб. Шоколадные пассажиры обучаются у нее языку - финансисты, композиторы, режиссура. Если мадам не брешет, у неё брал уроки даже автор песни к кинофильму "Петух" таджикской киностудии.
      Жюстин не всегда была такая привлекательная, как сейчас. Лет до тридцати она выглядела несколько сыро, судя по фоткам, которые она предпочитает не показывать, носила сальные, длинные сальные волосы, ходила в раздолбанных сабо, ноги прятала под макси-юбкой, об которую явно вытирали шашлычный жир диссидентские дети с личиками лилипутов.
      Едва увидел я шею м-ме Жакоб в вороте китайской мужской сорочки цвэта какао, кофейных брикетов, как не столько влюбился в этот чуткий и соблазнительный сегмент её sex-machine, сколько ощутил необратимую ненависть к окружавшим нас в тот вечер людям.
      Раиса Грубая, паразитолог с жалобным голосом, ушами слона и профилем Тайни Тима, про которого она, разумеется, ничего не знала, отмечала свой день рождения. Стародавнее заявление этой дамы о желании стать моим рабом, быть может, и по сей день покоится в горшке с каким-то модным некогда растением, куда она его зарыла, как собачью кость. Мне доводилось прогуливать её в ошейнике тибетского терьера, которого я довел до помешательства своими издевательствами (нет нужды напоминать читателю, что с собакой можно всё, чего нельзя с двуногой), по тропинкам ботанического сада. Двенадцатого октября 1984 года Тайни Тим даже бросилась с неправдоподобным лаем в воду одной подозрительной речушки. Вблизи находилась воинская часть. "Солдатики", - жалобно и блаженно скулила она, - "посмотрите, что вытворяет со мной этот изверг". В этот день своего рождения Тайни Тим уже была замужем за одним художником, но мое движение в сторону мадам Жакоб началось со знакомства с еще первой женой того же художника в конце 81-го года!
      Квартира Тайни Тим кишела усатыми дамами. Были дамы с усиками под Литтл Ричарда, с усами, как у Сальвадора Дали и как у основателя знаменитых "Песняров" Владимира Мулявина. Кавалеры в основном носили бороды, точно все они были битники или старообрядцы, причем такого фасона, что когда один такой кавалер разевал покрытый клейковиной рот, так, что делалась видна слизистая оболочка орального влагалища, то становился похож на крупный план с разворота шведской порно 60-х годов.
      Стены гостиной противно резонировали голосами Вадима и Алёны Кишак, "честных ученых", как представила мне их, нервничая, Тайни Тим. Честные ученые, держась бодряком, точно Сонни и Шер или ведущие КВН, рассказывали гостям каким путем добивался разрешения на выезд из этой "Комуниздии"(!?) их старый товарищ геофизик Обвафленков, который перед этим долго голодал. Впервые супругов Кишак Тайни Тим сватанула мне еще, когда она служила морской свинкой мне - "нечестному ученому". Тогда Кишаки волновались за какого-то Шуру, чей отец, выживший из ума академик Шмильдюрб хотел вывезти на запад в своей протез-ноге бактериальные штамы; в точности как Коршун, братец Азизяна, пытался до армии похитить с опытной станции "редкостных кролей". Я же видел только шею незнакомой мне тогда Жюстин Жакоб, и в уголках рта под языком у меня появился привкус, как будто я лизнул батарейку "Крона", а спереди начал расти хвост. Когда он вырос, я подул ей на затылок и Жюстин обернулась, и посмотрела на меня своими ореховыми глазами. "Хайль Гитлер", - сказал я ей тогда.
      Порно с участием мадам Жакоб должна быть принципиально цветная. Тело мадам имеет цвэт кофе со сливками. Правда, я не фанат кофе, молока, какао, шоколада. Меня волнует только цвэт кожи мадам Жакоб. "Их виль кайнэ шоколядэ" - существовал такой немецкий фокс. В исполнении немки по имени Эрика Рот. У Жюстин самый красивый рот, губы и улыбка - но её как раз ни в коем случае не следует подвергать пыткам и духовному унижению, в отличие от Раисы Грубой - отпетого урода. Под воздействием боли и ужаса личико мадам становится похожим на неправильно раскрытый, сломанный зонтик, сквозь него дует ветер и хлещет дождь, пиздобородые невидимки-пращуры рода Жакоб начинают выжимать на вас свои мокрые космы, и вы готовы умереть на месте, в комнате мадам, куда никогда не заглядывает солнце, а с балкона только за этот год уже сорвались и убились два кота, и это не выдумка... Единственное средство обуздать клубящийся кругом этой женщины хаос - заниматься с ней любовью каждые полчаса, или, хотя бы, через час.
      Мадам Жакоб - роза Испанского Гарлема, я убежден в этом, так же, как я убежден в существовании секретных отверстий, прикрытых ковром, в стене у Азизяна в кабинете. Вечная эксплуатация музыки соул, в силу её неисчерпаемости вот уже четвертый десяток лет, породила, наконец, скороспелое увлечение ею и в среде здешних "последних людей", выпущенных на свет родителями, лишь бы только что-нибудь выпустить, основать, спасти от исчезновения то, что в действительности и не думает исчезать, послать открытку в Кривой Рог. Эти зачатые в очередях профаны уверены, что множество вещей изобрели совсем недавно, по случаю их пришествия в подгнивший, готовый их принять мир. В недавнем прошлом этих репатриантов отсутствует Дионн Уорвик и Вильсон Пиккет, старость и износ подступают незаметно, когда глаза залеплены влажной ладонью матери. Терроризируемые жаждой мести и мечтой о росте благосостояния они не ведали иной музыки, кроме похоронных маршей и пиликанья свадебных оркестров, что тоже, в общем-то, неплохо. Мадам Жакоб Роза Испанского Гарлема и агент трех разведок, как ни странно все это частично сознавала, частично предугадывала, несмотря на туповатое равнодушие и мелочное недоверие ко всему органически прекрасному, царившее в диссидентских кругах, куда привели меня в конце семидесятых поиски альбома группы Троггс "Троглодинамит" и Розы Испанского Гарлема. Соул там не слушали.
      Там, на хате козырной чертежницы правозащитники любовались, задрав головки в очках, коллекцией её самоваров. Темные от времени нелепого вида устройства стояли на крыше буфета, такого же почернелого, дореволюционного. Словно гербарии с подсветочкой висели в подобающем углу образа. Я тоже один раз подвесил иконку - оказалось не туда. Хозяйка дома с темною, старательно выращенной косой, длинной, как ночь в вытрезвителе, в черной юбке до пят, сама напоминала самовар или баллон. Она разговаривала низким певучим голосом, видимо так было надо, поскольку в диссидентском freak-show она олицетворяла, надо думать, Матушку-Русь. Судя по фасону.
      Евреи, как ни странно, в тот зимний вечер вообще были представлены партикулярно, в виде половины крови осанистой, страдающей тиком блондинки, супруги одного узника совести, вожака парней в свитерах. Блондинка сама рассказывала, что является внучкой норвежского барона-еврея Соренсена, или что-то вроде, боюсь перепутать. Чета эта прославится курьезным образом уже в 90-е годы, когда от их адоптированного сына Матвея по прозвищу Курт, забеременев, одна московская девица разродится тремя кило лягушачьей икры, которой, помнится, был случай, наебали штангиста Притупайло, продав ему её как паюсную!
      Там были еще одни правозащитники - супруги Ревякины, косоглазый бородач Виктор и его жена страшненькая женщина-азиат. Они тоже были "честные ученые" и собирались эмигрировать. Приглашение им пришло из Израиля, и поэтому друзья в шутку называли их теперь не Ревякины, а Ривкины. С ними приплелась дальняя родственница женщины-азиата (её подлинное имя выговорить никто не мог, поэтому называли коротко - "Соня") брюнетка с нечистым лицом и пальцами, утолщенными в районе ногтей, придурковатое существо, отзывавшееся на имя Гуля. Несмотря на то, что в ту пору нарколыгой она еще не была, одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, что Гуля обязательно ею станет. Покамест же Гуля успела только креститься, и, получив в результате новое имя - Анфиса, сделалась тезкой моего с Нападающим классного руководителя, водянистой учительницы с проколотой шеей. Причем крестил Гулю кто-то непростой, какой-то знаменитый поп.
      По началу рассуждали о переживаемом Союзом кризисе, сравнивали внешний вид Брежнева и Рейгана, когда подтянулись ревякинские дети - студенты Тимур и Юлий, оба уже с бородками. Заговорили о разложении советской молодежи, загуляла пущенная по рукам карточка лысого старика, немного похожего на Мартинсона в сталинской версии "Золотого ключика", где он играл Дуремара.
      Я уже знал от Гули, что Дуремар на фото - это академик А. Д. Сахаров, и поэтому бережно помацав портрет с серьезной миной возвратил его хозяйке дома. Её стоячие, недобрые, преступные глаза - глаза аморальной российской глубинки задержались на мне, и трудно было определить, какие выводы складываются в голове, куда они были посажены, чтобы передавать изображение в мозг.
      Кстати, глагол "матюкаться" она произносила через "Г" - "молодые парни, а так матюгаются!" И снова непонятно было: одобряет или осуждает она этих "молодых парней". Или её вообще возбуждают их матерящиеся рты. Опасная тетенька коллекционировала самовары. Возможно, она заподозрила во мне ревизора, подосланного еще более опасными, чтобы проверить, насколько она сама придерживается пути левой руки.
      Появилась чистая скатерть, закуски. Водки не было. Женщины и дети антисоветчиков пили чай из солидных чашечек. Передо мной стояла бутылка "Рислинга". "Виктор, не желаете", - обратился я к Ревякину. Косоглазый посмотрел на меня с нескрываемой неприязнью. Он гордился своим умением выращивать и продавать клюкву, и намеревался с помощью клюквы сделаться на Западе миллионером.
      "Витя не любит много выпивать", - блаженным шепотом пояснила Гуля. Её запястья украшали какие-то ископаемые на вид, будто с покойницы снятые браслеты, выпуклые ногти были черны. Одна только норвежская баронесса вполне дружелюбно согласилась засосать со мной сухаря, мне даже показалось, она мне заговорщицки подмигнула, хотя возможно, это был её нервный тик. Как только мы распили одну бутылку, тотчас появилась и вторая. Полилась и музыка. "...С семитами, с селедкой и халвой", - пел свое "Эмигрантское танго" Алёша Димитревич. Сам не знаю почему, но я снова посмотрел на Ревякина-самца. Великий экономист (он помимо клюквы еще и этих дел был мастер, публиковал в "Русской мысли" эссе, в которых были и такие слова: "вскакиваю, как был, в трусах", "Советский Союз - самое расистское государство в мире", т. е. разноплановый хлопец) хмуро смоктал болгарскую сигарету "Интер", а фрау-чурка в чем-то убеждало его на ухо, как обезьянка шарманщика. Сыпала именами: "...Альбрехт...Пинхос...Бжезинский". Видно было, что она в некотором роде Йоко Оно у этого косоглазого идиота. Несмотря на пессимизм, связанный с напрасными поисками "Троглодинамита", я наслаждался втихомолку, потешаясь над парочкой антисоветски настроенных скоморохов. И вот, что примечательно: ни кандидатская степень, ни членство в партии не выучили "Соню" выговаривать сразу несколько гласных звуков, поэтому вместо "академик Сахаров" у нее выходило "ыкдымк Сыхрыв". Чуткий к недостаткам гениальный пьяница Стоунз тоже называл кинотеатр "Победа" "кинотыр Побыд". Одним словом, выходило, что каждый из гостей того вечера, включая и хозяйку с её "матюгами", коверкал какую-нибудь букву, даже я из любви к Аркадию Северному предпочитал при случае произносить "Э" там, где надо было "Е".
      "Клевый Алёша, а, Виктор, вы не находите?" - спросил я, слегка обнаглев от сухого вина. Ревякин еще раз собрал губы обросшего волосами рта в хоботок и скорчил гримасу ненависти. Видимо, иностранные "коры" не баловали Ревякина, редко брали интервью, где бы он мог подробно разоблачать "маразм советской демократии", поэтому он и не приветствовал бесполезные контакты с теми, кто явно не относился к контрэлите. И опять меня поддержала норвежская баронесса: "Цто вы, Гаик, Алёша цюдесный царицёк". Мы распили с ней под Димитревича и вторую бутылку рислинга. Зимою нелегко захмелеть от такого слабого напитка.
      Люди собрались башлевитые, исключая меня, супруги Ревякины, кореша академиков и членов Союза писателей, со связями повсюду, хозяйка квартиры Елена Виверова тоже где-то умудрилась вымутить весь этот антиквариат. Чувствовалось, что в Москве у них как бы свое государство, нация, причем женщины этой нации все уродины. Сравнительно обездоленной смотрелась внучка барона Соренсена, ведь её массовик-затейник и организатор диспутов сидел в колонии - хуй знает кого ловят наши гебисты! Будучи в состоянии воспроизвести логику их бессмысленной деятельности, я четко вижу, как коллекционеры Джона Колтрейна и Майлса Девиса хапают и сажают жалких любителей самодеятельной песни, делая их героями несуществующего сопротивления в бараньих глазах обывателя. Итак, затейник находился в лагере, где занимался плетением сеточек для картошки. Баронесса боролась за его освобождение и нигде не работала. Тем не менее, придурок Гуля доложила мне, что в шифоньере её сиятельства уже висит три шубы из натурального меха - вот для кого губят красивых и беззащитных животных! Скажите мне, какая жена человека, промышляющего плетением сеточек, наживет за три года три дохи и наверняка еще кое-что, о чем не положено знать таким, как слабоумная Гуля. Мысли... Наблюдения...Выводы...
      Одинаковые, словно лошадки и утки на карусели, инакомыслящие начинали мне надоедать. Поменяй их местами с провинциальными вольнодумцами в сапогах-луноходах, и никто ничего не заметит. Легко было представить, кто мог находиться на несвежих флангах этого серенького центра, совсем какие-нибудь хиппи, блядуны-сердцееды, готовые занюхивать собственное ничтожество театральными подолами до гробовой доски. Даже пресловутых "Сионских мудрецов" (текст этой фальшивки привел меня в восторг буквально с первых тактов, как "Пегги Су вышла замуж" Бадди Холли) нигде не было видно. Более - менее радовали двое-трое полусумасшедших шарлатанов. К последнему сорту принадлежал автор-исполнитель Иван Ильич Дуров по прозвищу Ринго. Богатырского сложения великан с румянцем на лысине и метафизическим мерцанием в наглом взгляде.
      Когда он на домашнем концерте у натурщицы Оли Браун едва уебал по клавишам, и я, таки, услышал, что это такое, я тотчас опустил голову и, придерживая челюсть, просидел до конца. На время Иван Ильич со своими делириумными песнями оттеснил и Яноша Кооша, и Костю Беляева, и других эксцентричных гениев. Мне дьявольски импонировал этот хитрый монстр и шарлатан. Правда, вместо гавайской гитарки "юкулеле" он иногда подыгрывал себе на детских размеров цитре, распевая стихи Цветаевой на фоне коллажа "Цветаева из цветов в чине ангела". Это был прирожденный "Weirdo", скорее всего не подозревавший о своем апокалиптическом сходстве с двумя трубадурами с того света United Stinks - Чарли Мэнсоном и Тайни Тимом. Сливающий сопли в чужой платок, протянутый ему якобы для удаления пота со лба, повелевающий своей фрау, указав на кошку: "Зейнаб, убери её","Ринго" Дуров был звезда на своей орбите безумия. Дрессированные Ринго знатные диссиденты, словно лягушки в майском пруду хором варовили текст Ивани Ильича:
      "Видишь, какой ты храбрый
      - сел и не обосрался,
      значит, ты много молился,
      значит, ты много нуждался!"
      На одной из записей, сделанных где-то в лесах, во время особых собраний инакомыслящих, когда в костер летели брошюры "Осторожно, сионизм", Иван Ильия приказывает: "А сейчас Лера (Валерия Соренсен) изобразит нам девочку, которая ночью одна гуляет по городу". Бу-у.
      Дуров любил распевать песни на слова мертвых узников совести. Так однажды в доме вдовы одного критика режима, капризной малолетки по прозвищу Свинья, Ринго неожиданно спросил у меня, попадаются ли сейчас диски Поля Анки? Сколько угодно, - ответил я, - и довольно дешево: пятнашка, двадцатник, от силы четвертак. Ринго боднул воздух своим сфероидным лбом: "Нет! Поль Анка не может стоить 20 рублей..." - и, подумав, добавил, "гораздо дороже".
      Аутентичный freak, натуральный оригинал среди патологической посредственности, Иван Ильич Дуров тоже полностью недооценен и забыт. Те, кто принимал его чудачества всерьез, и предали своего гуру, как водится, в первую очередь. Больно наблюдать, что знакомые, некогда прекрасные черты скрывают уже испорченный мозг, точно шикарный лифчик дряхлые сиськи красавицы, выкормившей ими доченьку-урну и сынка-писсуара. Конечный пункт оккупированные территории.
      Жена массовика-затейника, который тоже "сел и не обосрался", предложила полюбоваться работами Виверовой. Нам показали нарисованные черной тушью портреты Набокова, Булгакова, Платонова, конечно и Цветаевой. Я осмелился посоветовать Елене, чтобы она изобразила в такой же манере портрет Алёши Димитревича, почему бы и нет? Все, кроме баронессы, сразу же посмотрели на меня с осуждением, как на ебнутого, как на гниду. Даже Гуля-придурок сориентировалась и быстренько состроила на своем нечистом лице укоризну. Я давно привык к мысли, что многим внушаю отвращение и недоверие. Ну, я и не бог, чтобы в меня верили целые районы.
      Какое-то время я кушал все, что находилось на столе. Одиночество обостряет голод. Чувство голода притупляет ненависть. Поэтому я не сразу понял, чем занимаются, взгромоздясь на диван, супруги Ревякины и Гуля-идиотик.
      А они, тем временем, долистывали толстенький, как Библия, том цветного каталога продуктов, барахла и мебели. Художница Виверова с баронессой уединились на кухне. Видимо, между ними происходил секретный диалог, во время которых, как я успел заметить, заядлые диссиденты пишут друг другу вопросы и ответы на клочках бумаги, чтобы не подслушали чекисты.
      Такие каталоги можно было встретить, глянув на полку, в жилищах вполне лояльных советских граждан с достатком. Эпилептик Импульс, зачем далеко ходить, обожал зачитывать вслух цены на предметы роскоши своему отцу-отставнику, директору крупного кабака в сумеречном прошлом. Не брезговал каталогами недосягаемых вещей и непостижимый Азизян, в нем эта страстишка спокойно соседствовала с одобрением всех без исключения шагов советской власти, походкой маразматика, гоп-гоп! - приближавшейся к яме с говном. "Черножопые товарищи каталоги даром не раздают", - сентенциозно замечал Азизян, намекая на педерастию Андрея Пригожина, певца и мима, своего человека в местных общежитиях для цветных.
      Но все это были хобби провинциальных социопатов, а тут в центре сытой, нашпигованной культовым материалом Москвы уморительные противники Маркса и Дзержинского, возбужденные не меньше, чем geek Азизян, щелкали языками и глухо ухали, любуясь западным ширпотребом. Сыновья жмакали свои молодые козлиные бородки, дурочка Гуля сосала большой палец с утолщением в районе ногтя. Наверняка юноша с профилем остробородого Феликса на лацкане и комплектом колготок в секретере, поэт секса и хаоса А.А. без усилий нашел бы с ними общий язык. Может быть, они даже постояли бы рядом на подоконнике с вываленными приправами в поддержку мокриц из "Солидарности", которым культурные люди, еще не просохнув от поминок по Высоцкоммму, готовы были лизать их католическое дупло.
      Ведь также как Азик поддерживал решения Политбюро, Ревякины балдели от решений, принимаемых Конгрессом Соединенных Смрадов. Сам видел как однажды, едва только диктор "Голоса Америки" сообщил об отрицательной реакции Кремля на какой-то законопроект Рейгана, страшненькая "Соня" с мрачнейшим видом процедила: "А Советы вообще хотя бы раз были довольны решениями Белого Дома?" Как заправская американка из фильма времен холодной войны. При этом она тяжело, хотя и бесшумно навоняла так, что я оказался вынужден вылезти из палатки. Фу. "Соня" произнесла свои слова так, будто диктор "Голосняка" мог её услышать и похвалить, в уме.
      Я прикинул на миг, как будет смотреться восточная жена диссидента Ревякина, брюхоногая "Соня"-гастропод в отчаянном бельеце из каталога лиловом, пурпурном, диафаническом, и поднес ко рту ладонь: я уже выпил достаточно вина, чтобы обрыгать им всю русскую старину в светелке г-жи Виверовой. Не мешало бы наградить комплектом такого белья честную групповщицу Ольгу Фетиш с её единственным буфером и дипломом библиографа, который ей выдали в Бердянске, городе ветров и копченых рыбок. Дама с одной грудью, если она у нее чем-нибудь прикрыта, похожа на пирата с повязкой на глазу. Женщины умирают от рака груди. Линда Маккартни дома? - Дома. Но венки уже вынесли.
      "Ну как?" - певучий сопрано Виверовой звучал даже кокетливо. Они с баронессой, видимо, уже закончили свои тайные переговоры и вернулись в комнату. Баронесса сильно сутулилась, её развезло от сухаря. Теперь к её тику добавилась еще и икотка. Она ходила вокруг купеческого стола, содрогаемая тем и другим, будто испорченный биоробот. Увы, я ничем не мог ей помочь.
      "Как тебе западная продукция, западная жизнь?" - повторила вопрос Виверова лично мне, и я еще раз отметил что-то распутное и двусмысленное в нотках её голоса. Похоже, она была серьезно убеждена, что у себя в провинции я таких изданий видеть не мог.
      "Та! Труба!" - воскликнул я по-колхозному, не желая выводить тетеньку из заблуждения. - "В особенности аппаратура..." Тут я изобразил на роже что-то вроде гримасы гоголевского Янкеля.
      "То-то", - мой насмешливый восторг был явно принят за чистую монету. Горделиво покачивая оплывшими боками сорокалетняя Виверова утащила каталог в другую комнату, где, надо понимать, находилось у нее хранилище ценностей. Вскоре она вплыла обратно, прижимая к оплывшему (ей, таки, было уже четыре с лишним) бюсту, всунутый для сохранности в целлофановый пакет номер журнала "Пари-Матч". Наверняка "коры" подарили, осенила меня догадка, но я воздержался от вопроса.
      Все снова расселись на диване, устраиваясь так, чтобы каждому было видно. Гуля пролезла с ногами в самый угол, к покрытой дорогим ковром стене, там она раздвинула ноги в давно не стиранных бежевых штанах из микровельвета, заправленных в шерстяные гуцульские носки с узорами. "Соня" тоже поджала под себя и без того короткие ноги, и сразу стала похожа на калеку-"утюга". "Пари-Матч" она положила себе на коленки, как малюсенького чучмека в юрте, "Соня" знала французский. Я тоже. Но "Соня" этого не знала. Говоря словами Чендлера.
      Её муж Витя обнял её за плечи, словно собирался позировать для газеты "Русская мысль". Портфолио с диссидентскими парочками надлежит распространять в казармах, чтобы солдаты не приставали друг к другу с эрекциями. Обняв "Соню" за плечи, Ревякин все также хмуро уставился в одну точку перед собой, непонятно было, куда он смотрит, ведь он был косой. Сыновья Дрочиглаза и таксы "Сони" стояли у стены, словно жертвы, которых никто на самом деле не собирался расстреливать. А несчастная баронесса, тем временем, растянувшись на дальнем стуле, продолжала икать и дергаться.
      Основная сенсация в журнале касалась неофициальной выставки работ фотографа Сычева. Как обычно на квартире в одном из московских переулков живет Йог-Сотхот. Бакалубака Нуар. Барон Самди. Давид Григорьевич Шандорович. Кое-как схваченные фигуры милиционеров - не добрых и не злых, естественных, как отечественная косметика; у сотрудников милиции, "копов", вообще гораздо больше в облике и манерах человеческого, чем у тех, кого они, якобы, удушают... Пьяницы-ветераны с наградами, фигуристая русская продавщица в белом халате, действительно похожая если не на Джейн Мейсфильд, то на Диану Дорс. Лучше пусть тебя разглядывают, чем проглядят. Мэй Вест. Лагерное кладбище, где похоронен вольнодумец Галансков, умерший от язвы, подобно множеству других двуногих ("Я не хочу лысеть" - вспомнилась мне строка из его "человеческого манифеста", и я с удовольствием потрогал свои густые с блеском кудри); грязь, мусор, смерть - словом, все то, чего навалом в любой точке земного шара, зараженного чрезмерным количеством людей.
      Далее шел черно-белый разворот - за столом, уставленным посудой и цветами в вазонах, сидели, позируя, мужчины и женщины. Кто-то приветствовал читателей "Пари-Матч" возможно давно истлевшей ручонкой, кто-то покуривал, улыбаясь серым ртом в объектив. Мне не было видно, что там про них написано, но я немедленно догадался, что предо мною представители истинного антисоветского и нонконформистского течений.
      - Этот слева - Зиновьев, - принялась оглашать имена знайка "Соня".
      - Зи-нов-ев, - словно эхо вымолвил я с благоговением.
      - А это, - продолжала знайка, - Георгий Николаевич Волосянкин со своей Наташей (снимок был сделан так, чтобы не показать огромное пигментное пятно на лице автора антисоветского пасквиля "Три капли собачьей мочи для Булата"), в кресле - Веня Ерофеев...
      - А это кто? - поинтересовался один из сыновей о человеке в белой рубашке и узком галстуке.
      Мне приглянулись его тщательно уложенные волосы. Судя по возрасту, он носил прическу этого фасона, не изменяя ему, года, наверное, с 66-го. И Битлз, и Стоунз, и Скотт Уокер носили такие стрижки, а еще совсем забытый сегодня голосистый певец Пи Джей Проби...
      - А это - Слава Лён, - отозвалась с дальнего стула баронесса, получалось, она этот журнал уже раньше видела, и, статься, может не раз.
      - Кто он, Слава Лён? - спросил я баронессу, приблизившись. Я не мог решить, какую сигарету закурю - её "Пегас" или "Интер" павианистого Ревякина.
      - Слава Лён знаменитый богемный поэт, - ответила Валерия Соренсен, кивая головой в ритм словам.
      - Хороший?
      - Нитиво, - она убрала с носа простенькие очки и начала массировать двумя пальцами переносицу, в точности, как мой приятель Клыкадзе. Поблагодарив её икательство кивком, я направился к дивану, где, шевеля пальцами в носках, если и стираемых, то явно в одном дагестанском тазу, наслаждался печатью Запада диссидентский кланчик Ревякиных.
      Репортаж об авантюре с выставкой Сычева они уже освоили. Персоны, обыкновенно мелькающие на страницах рубрики "Gens" - "Людишки", всевозможные клоды франсуа, холлидеи, шейлы и бельмондо их не интересовали, отчасти потому, что для сереньких интеллигентов шоу-бизнес кончался на Визборе, отчасти, и это, пожалуй, главное, потому что их самих там не было. Как говорил картавый и некорректный Акцент: "Неграм по хуй какая музыка, им лишь бы на обложке была черная харя". К такому выводу Акцент пришел изучая английский в Харькове, решетчатом фильтре, хотя он частично не позволял белому отребью просачиваться в столичные ВУЗы, в растленный и отсталый Ленинград. Mama look a-boo-boo, Акцент!
      Теперь вниманием любителей Дуремара завладели натуралистичные снимки, запечатлевшие событие совершенно иного рода. Их было достаточно много, этих фотокадров, сделанных зимой в горах, вполне возможно неподалеку от мест, где происходили съемки комедии "Ангел в тюбетейке"; репортер-француз хладнокровно и подробно остановил на них последние мгновения человеческой жизни - взятие в плен и расстрел русского солдата афганскими басмачами.
      Мое детство и отрочество протекали в индустриальном городе, где все районы были более или менее неблагополучными, и тот, в котором проживал я, не составлял исключения. Поэтому к 17-ти годам я успел повидать достаточно насильственных смертей. Больше пяти, если быть точным. Некоторых убивали у меня на глазах. Я знаю, как бросают под поезд, как вешают, как привязывают к покрышке и, облив бензином, поджигают... Виньетки отличников суицида, медалистов самоумерщвления, сизых обладателей пропитанных собственной кровью красных дипломов. Я видел больше, чем "мочалочник" с пластиночной балки альбомов "Супертрэмп". Я живу в реальном мире, где насильственная смерть едва ли не единственный признак его противоестественного благоденствия, так что испуганное лицо паренька в шинели, косматые силуэты душманов, вид оружия не вызвали у меня шок. Или - "Шёкк".
      Что изменило бы мое слюнявое негодование в уже опечатанной доле этой очередной жертвы противоборства Камаринского и Семь Сорок, двух, якобы, антагонистических систем, сверх-в рот поцеловать-держав, пользующихся, однако, услугами одних и тех же хореографов?!