Да будет фикус

Стылый гул трамвайный, унылый цокот,

Гордо реющий клок рекламной афиши.

Эти толпы клерков, их дрожь и шепот.

Эти стены Ист-Энда, скучные крыши.

Всякий шепчет себе: «Зима подходит.

Боже, только не потерять работу!».

Незаметно в тебя проникает холод,

С ледяным копьем идет на охоту.

О сезонных билетах, квартирной плате,

О страховке думай, угле, прислуге,

А еще – пылесос, близнецам кровати,

Счет за дочкину школу, пальто супруге.

Ты бродил в чудесных рощах Астарты,

Где сияющий день, беззаботный, длинный.

Но холодный ветер подул, устал ты,

И к великому боссу опять с повинной.

Все мы Бога Денег блудные дети,

От него ожидаем тепла и крова.

Согревая нас, он смиряет ветер.

Подает, а затем отнимает снова.

Он следит, не смыкает тяжелые вежды,

Наши тайны видит, надежды, мысли.

Подбирает слова нам, кроит одежду,

И наш путь земной он легко расчислит.

Он остудит наш гнев, мечты стреножит,

Он швырнет нам жизнь, как монетку бедным.

Наша дань ему – этот страх до дрожи,

К унижениям привычка, к радостям бледным.

Он на цепь посадит храбрость солдата,

И поэта мысль спеленает туго,

И возникнет невидимая преграда

Меж влюбленным и нежной его подругой.

8

В час дня, едва раздался мерный звон, Гордон выскочил из магазина и чуть ли не бегом кинулся к отделению Вестминстерского банка.

Рука непроизвольно придерживала пиджак справа на груди. Там, во внутреннем кармане лежало нечто совершенно фантастическое – плотный голубой конверт с американской маркой, а в конверте чек на пятьдесят долларов, адресованный «Гордону Комстоку»!

От конверта, казалось, шел жар. Все утро Гордон кожей ощущал прижатый к груди жесткий горячий прямоугольник и каждые десять минут доставал, чтобы еще раз изучить вложенный чек. Коварнейшая штука эти чеки; того гляди, какая-нибудь жуткая ошибка с подписью или датой. Вообще, может потеряться, даже исчезнуть, как волшебный клад.

Чек пришел из «Калифорнийской панорамы», куда он с полгода назад почти случайно послал стихотворение. И вдруг утром письмо оттуда, и какое! Стихи его «произвели сильное впечатление», их «постараются» дать в самом ближайшем номере, надеются, что он «сочтет возможным» прислать еще что-то (сочтет возможным? «хо-хо, парень!», как подмигнул бы Флаксман). Просто не верилось, что в гиблом 1934 году нашлись безумцы, готовые платить за стих полсотни долларов. Однако вот он, чек, и выглядит вроде нормально.

Нет, пока банк не выдаст деньги, верить нельзя. Но в голове уже неслись прекрасные картины: улыбки девушек, затянутые паутиной бутылки вина, кружки пива, новый костюм, пальто из ломбарда, уик-энд с Розмари в Брайтоне, новенький пятифунтовый банкнот для Джулии. Прежде всего, конечно, ей. О ней, бедняге, сразу же вспомнилось при виде чека. Половину старушке Джулии! Хоть половину, ведь за эти годы он у нее назанимал раз в десять больше. Мысль об этом то и дело мелькала, проскальзывала облачком среди сиявших грез. Сколько всего можно себе позволить на десятерик! То есть на пятерик – пятерку непременно сестре. Славная добрая сестрица! Половину, по крайней мере половину, ей.

Банк принял чек без возражений. Хотя своего счета у Гордона не было, в банке отлично знали Маккечни, и Гордону уже случалось получать здесь кое-какие гонорары. После минутной консультации с начальством кассир вернулся:

– Какими купюрами, мистер Комсток?

– Пять фунтов и остальные по фунту, пожалуйста.

Из-под медной решетки, приятно шелестя, выдвинулось шесть хрустящих бумажек. Кроме того, кассир выложил горку шиллингов, крон и полукрон – милый сюрприз для Гордона, плохо знавшего курс и ждавшего за пятьдесят долларов ровно десять фунтов. Монеты он вельможно, не считая, бросил в карман. Но пятифунтовый банкнот был аккуратно спрятан в американский голубой конверт – отправить на ближайшей почте Джулии.

К себе Гордон обедать не пошел. Давиться хрящами среди фикусов, когда в кармане десять фунтов? (Ах да, пять! Что ж, и это целый капитал!). На почту тоже пока как-то забыл, весь во власти удивительных ощущений. С деньгами впрямь чувствуешь себя другим человеком; не богачом, конечно, но уверенным и бодрым. Исчез убогий горемыка, тайком варганивший чай на керосиновой лампе – явился Гордон Комсток, поэт, известный по обе стороны Атлантики. Автор книг «Мыши» (1932) и «Прелести Лондона» (1934). На поэму еще месяца три, ну, четыре. Формат в шестнадцатую долю, белая суперобложка. Допишет! Фортуна улыбнулась, все теперь по плечу.

Перекусить он решил в «Принце Уэльском». Порция заливного, пинта светлого и пачка «Золотого дымка» – на пару бобов шиканул. И все равно в кармане еще больше десяти (пяти!) фунтов. Согретый пивом, Гордон сидел, размышлял о вариантах на пять фунтов. Одеться поприличней, или воскресенье на взморье, или денек в Париже, или несколько потрясающих пирушек, или хороших ужинов… Вдруг озарило – сегодня ужин втроем: он, Розмари и Равелстон. Надо ж отпраздновать удачу, не каждый день сыплется золотой дождь. Втроем за столиком, уставленным вином и всякой снедью, и цены не волнуют – красота! Мелькнувшую пугливую мыслишку он решительно подавил. Было бы, разумеется, ужасно истратить все деньги, но пару фунтов на такой праздник не жалко. Через минуту он уже звонил из паба:

– Алло, алло, Равелстон? Это Комсток. Слушайте, не хотите вечерком вместе поужинать? Что?

Голос с другого конца провода звучал чуть слышно. А-а, Равелстон говорит, что сам хотел бы пригласить. Так не пойдет. «Нет, к черту, это я, я приглашаю!» – настаивал Гордон. И настоял, услышав издалека тихое «хорошо, спасибо, с огромным удовольствием». Верно определив сюжет звонка (случайный гонорар, который надо срочно промотать), застенчивый Равелстон как всегда побоялся обидеть нищего поэта. Теперь решалось, куда пойти. Равелстон заговорил о милых ресторанчиках в Сохо, но только обронил, как там отлично кормят за полкроны, Гордон с негодованием отверг скотские «ресторанчики». Вот еще! Они должны пойти в приличное место. Куда обычно ходит Равелстон? В «Модильяни»? Равелстон пробормотал, что там вообще-то слишком… (унизить бедняка, сказав ему «дорого», было невозможно) …слишком помпезно. Да? Тогда точно в «Модильяни»! Договорились на полдевятого у входа. В конце концов, пусть даже три фунта – еще останется купить новые башмаки, жилет и брюки.

Затем он позвонил на работу Розмари. В «Новом Альбионе» не любили звать к телефону служащих, но разок можно. После злополучного воскресенья Гордон уже почти неделю ее не видел, лишь получил одно письмо. Услышав его голос, она очень обрадовалась: «Ужин? Сегодня? Замечательно!». Итак, за десять минут все улажено. Давно хотелось познакомить Равелстона с Розмари, вот только повод никак не находился. Как же легко лишняя горсть монет решает подобные проблемы!

Такси катило по вечерним улицам. Чем топать почти час до центра, почему не проехаться? Гулять, так гулять! И почему непременно уложиться в два фунта? Захочется – истратит три, даже четыре. Хоть несколько часов не жаться, не мелочится, вздохнуть свободно. Подумаешь, деньги! Кстати, пятерик-то Джулии не отправил. Ладно, завтра с утра первым делом. Старушка Джулия! Надо ее порадовать.

Однако же, как заднице удобно на этом пружинящем сидении! Успев хватить пару стаканчиков, Гордон был чуточку под хмельком. Таксист – философского склада крепыш с обветренным лицом и зорким глазом – попался понимающий. Они сразу, еще в том баре, понравились друг другу. А когда подъезжали к центру, таксист притормозил возле паба на углу. В точности угадал желание Гордона, явно сочувствуя и разделяя. Если, конечно, клиент пожелает оплатить.

– Читаете мои мысли! – сказал Гордон, вылезая.

– Да, сэр.

– Схожу, приму стаканчик.

– Отчего ж не принять, сэр.

– А сами не хотите, а?

– Где хотение, там и умение, – изрек таксист.

– Зайдем! – позвал Гордон.

Устроились рядом у стойки, таксист достал сигареты, закурили. Гордон почувствовал себя в ударе, захотелось рассказать всю свою жизнь. Подскочил бармен в белом фартуке:

– Сэр?

– Джин, – сказал Гордон.

– Два, – уточнил таксист.

В приливе дружеской симпатии они чокнулись.

– Ну, за удачу! – сказал Гордон.

– У вас сегодня день рождения, сэр?

– Можно сказать, день возрождения.

– Я не особенно ученый, сэр.

– Это я образно.

– Красиво говорится по-английски, – кивнул таксист.

– Язык Шекспира, – кивнул Гордон.

– Вы, сэр, случаем, не писатель?

– А что, видок такой занюханный?

– Никак нет, сэр. Вид у вас умственный.

– Что ж, опять угадали – я поэт.

– Поэт? Как говорится, творите мир, так?

– И чертовски славный мир! – сказал Гордон.

Настроение стало лирическим. Они вновь выпили и перед тем, как под руку вернуться к машине, глотнули еще по стаканчику. Кровь заструилась изумительной эфирной смесью. Откинувшись на мягкую спинку, Гордон смотрел в окно. Лента светящейся рекламы совсем не резала глаз ядовитой радугой, огни неона сегодня сияли даже ласково. Как плавно, слегка покачивая, мчит такси – будто в гондоле. Деньги! Деньги смазали колеса. И впереди хорошая еда, вино, душевная беседа, а, главное, никакой дрожи из-за цен, никаких охов-вздохов «мы не можем себе позволить то, позволить это». А он может! Розмари и Равелстон наверняка будут удерживать. Не выйдет! Захочется, так спустит все до пенни, все десять фунтов! То есть пять. Где-то у края сознания призраком возник унылый силуэт Джулии и тут же растаял.

Подкатив к «Модильяни», он уже совершенно протрезвел. Застывший у подъезда гигант швейцар важно ступил открыть дверцу, угрюмо покосившись на костюм Гордона. Не то чтобы сюда принято было ходить в смокингах, но этот приют богемы предполагал небрежность другого класса. Гордону, однако, косые взгляды сейчас были нипочем. Сердечно распрощавшись с таксистом, он прибавил ему полкроны (отчего взгляд швейцара несколько потеплел). Из подъезда показалась высокая худощавая фигура Равелстона, завсегдатая в аристократично потертом твиде. На лице плохо скрытое беспокойство.

– А, вот и вы, Гордон!

– Привет, Равелстон! Где Розмари?

– Возможно, внутри. Я ведь ее не знаю, Слушайте, Гордон, я хотел бы все-таки сначала…

– О, смотрите, идет!

Приветливо улыбаясь, она скользила сквозь толпу, как маневровый катер среди тяжелых неуклюжих барж. Одета, конечно, мило, шляпка надвинута под особенно провокационным углом. Сердце гордо забилось – вот она, его девушка! Всем видом давая понять, что их воскресная размолвка навек забыта, Розмари держалась весело и легко. Может быть, чуть-чуть звонче нужного смеялась, когда Гордон знакомил ее с другом. Но Равелстон сразу к ней расположился. Неудивительно, очарования ей было не занимать.

Интерьер ресторана буквально ослепил Гордона артистической стильностью. Темные раздвижные столы, оловянные подсвечники, современная французская живопись на стенах. Один пейзаж напоминал Утрилло. Гордон расправил плечи: спокойнее, смелей! В конце концов, есть еще голубой конверт с пятью фунтами. Деньги Джулии, разумеется, неприкосновенны, и все-таки с ними надежнее. Как с талисманом. Равелстон, ведя компанию к любимому угловому столику, слегка придержал Гордона, прошептав:

– Гордон, давайте, это будет мой ужин?

– Идите к черту!

– Мне так приятно посидеть с вами, но не могу же я смотреть, как вы спускаете последние монеты.

– Забудем про монеты.

– Ну, тогда пополам?

– Плачу я! – твердо отрезал Гордон.

Седовласый толстяк итальянец, улыбаясь, почтительно склонился перед столиком. Улыбался он, впрочем, одному Равелстону. Почувствовав, что надо заявить о себе, Гордон отложил меню:

– Решим-ка для начала насчет питья.

– Мне пиво, – торопливо сказал Равелстон, – сегодня что-то пива захотелось.

– Мне тоже, – эхом откликнулась Розмари.

– Бросьте вы! Выпьем хорошего вина. Какого лучше: белого, красного?

– Может, столового бордо, «Мэдок» или «Сен-Жюльен»? – предложил Равелстон.

– О, «Сен-Жюльен» я просто обожаю! – поддержала Розмари, которой смутно помнилась дешевизна этой марки.

Гордон про себя чертыхнулся (уже сговорились? уже хотят заткнуть в гнусное вечное «нельзя себе позволить»?), и если минуту назад бордо вполне устроило бы, теперь требовалось нечто действительно великолепное – шипучее, с роскошно хлопающей пробкой. Шампанское? Шампанского они, конечно, не захотят… Ага, вот что!

– «Асти» у вас есть?

Официант просиял (за пробки от подобных вин ему шла особая премия), уловил, кто платит, и радостно – обращаясь уже исключительно к Гордону – затараторил, вставляя малопонятные, зато эффектные французские словечки:

– «Асти», сэр? Да, сэр. У нас лучшее «Асти»! Tres fin! Tres vif![22]

Грустно встревоженные глаза Равелстона напрасно пытались поймать взгляд Гордона.

– Это что, из каких-то шипучих вин? – спросила Розмари.

– Шипучее, очень шипучее, мадам! Tres vif! Хоп! Как фонтан! – восторженно всплеснул ладонями толстяк официант.

– «Асти»! – приказал Гордон.

Равелстон сник: бутылка обойдется чуть не в десяток шиллингов. Гордон, словно не замечая, заговорил о Стендале, вспомнившемся по ассоциации с его герцогиней Сансевериной, чьи чувства «бурлили как асти». Тем временем на столе появилось «Асти» в ведерке со льдом (не по правилам, молча отметил Равелстон). Стрельнула пробка, пенистая струя хлынула в плоские широкие бокалы, и с первым же глотком все трое ощутили могучие чары вина. Розмари успокоилась, Равелстон перестал волноваться из-за нелепого мотовства, Гордон – надменно пыжиться. Ели тартинки с анчоусами, печеную лососину, жареного фазана под хлебным соусом, но в основном пили и говорили. И каким интеллектуальным блеском (явным, по крайней мере, для них самих) искрилась их беседа! Говорили, естественно, о бесчеловечности нынешней жизни и нынешней культуры; о чем же еще в наши дни? Как всегда – ах, только совсем иначе, с деньгами в кармане и уже несколько отвлеченно – Гордон клеймил гиблую современность: пулеметы, кинофильмы, презервативы и воскресные газеты. Но обычной саднящей боли в голосе его не слышалось; милое дело – обличать гниющий мир, жуя деликатесы, попивая прекрасное вино. Все трое были умны, ироничны. Гордон просто блистал. С дерзкой отвагой автора, известного лишь домочадцам, сшибал авторитеты: Шоу, Джойс, Йетс, Элиот, Хаксли, Льюис, Хемингуэй – парочка хлестких фраз и в мусор. О, если б можно было длить и длить этот восторг! И, разумеется, сейчас ему казалась – можно. Розмари выпила один бокал, Равелстон пил второй, Гордон, допив третий, заметил, что на него поглядывает барышня за соседним столиком. Стройная, с прозрачной кожей, миндалевидными глазами – сразу видно, привыкла к роскоши, из культурных верхов. Интересуется наверно, кто он такой. Необычайно воодушевившись, Гордон шутил, острил, причем действительно удачно. Деньги, деньги! Смазка и для колес, и для мозгов.

Однако со второй бутылкой волшебства поубавилось. Как-то сразу не задалось.

– Официант! – позвал Гордон. – Еще такая же бутылочка найдется?

– О да, сэр! Mais certenement, monsieur![23] – радостно кинулся официант.

Розмари, сдвинув брови, толкнула ногу Гордона под столом.

– Не надо, Гордон, хватит!

– Что «не надо»?

– Этой шипучки. Лучше другое вино.

– К дьяволу! Бутылку «Асти»!

– Да, сэр.

Внимательно разглядывая скатерть, Равелстон потер переносицу:

– Гордон, вы не позвольте теперь мне заказать вино?

– К дьяволу! – повторил Гордон

– Возьми хоть полбутылки, – попросила Розмари.

– Официант! Бутылку!

После этого веселье потускнело. Опять болтали и смеялись, но остроумие Гордона истощилось, барышня за соседним столиком отвернулась. Вторая бутылка почти всегда ошибка. Вино уже и пенилось меньше, и доставляло гораздо меньше удовольствия. Гордон почувствовал, что опьянел; вернее, достиг стадии полупьяно-полутрезвого баланса с характерным ощущением словно раздувшегося тела и утолстившихся пальцев. И хотя трезвая его половина сохраняла способность чутко слышать, отзываться, беседа стала утомлять. Стремясь загладить впечатление от неприятной сцены, Равелстон и Розмари с преувеличенным интересом схватились за Шекспира. Пошло длинное обсуждение «Гамлета». Розмари довольно искусно переводила зевоту в задумчивые вздохи. Трезвая половина Гордона вставляла какие-то замечания, но пьяная лишь наблюдала и наливалась гневом. Ныли, испортили ему весь вечер, чтоб их! А он хочет напиться и напьется! Из второй бутылки, от которой Розмари вообще отказалась, Гордон выпил две трети. Но какой хмель с этой кислятины? Пива бы, пива пинтами, квартами! Здоровой мужской выпивки! Ладно, он еще наверстает. В конверте еще пятерик; найдется, что продуть.

В глубине зала часы с музыкой мелодично прозвонили десять.

– Ну что, отчаливаем? – сказал Гордон.

Глаза Равелстона умоляли разделить счет поровну. Гордон упорно не замечал.

– Идем в кафе «Империал»! – объявил он.

Счет (два фунта за еду, полтора за вино) уже не мог отрезвить. Самого счета Гордон никому, конечно, не показал, но при всех бросил на поднос четыре фунта с небрежным «сдачи не надо!». Кроме денег в конверте у него осталось бобов десять. Хмурый Равелстон помог надеть пальто несчастной Розмари, которую ужин, всего лишь ужин, за четыре фунта ошеломил и ужаснул. Их мрачность просто бесила Гордона. Разволновались! Нельзя, что ли, себе позволить? Еще вот пять фунтов в конверте. И он должен, обязан все растранжирить. Подчистую!

Внешне, однако, Гордон держался прилично и довольно смирно.

– Возьмем, пожалуй, до кафе такси, – сказал он.

– О, давайте пешком, – взмолилась Розмари, – это же рядом.

– Надо взять такси!

Плюхнувшись рядом с Розмари, Гордон, пренебрегая присутствием Равелстона, хотел было обнять свою подругу, но из окна прямо в разгоряченный лоб хлестнуло холодным ветром. Он очнулся, сознание вдруг осветилось вспышкой ужаса, как это иногда бывает среди ночи, когда внезапно поймешь, до дна осознаешь свою смертность или полнейшую ничтожность прожитой жизни. Минуту, наверно, он сидел, ясно все понимая. И то, как глупо выкинул пять фунтов, и то, что собирается подло спустить другие пять, неприкосновенные. На миг, но очень ярко представились увядшее худое лицо Джулии, ее седина, ее кошмарная спальня-гостиная. Бедная Джулия! Вечная жертва, из которой он годами вытягивает фунт за фунтом, фунт за фунтом, у которой он теперь собирается украсть даже вот эту малость. Как быстро трезвеешь! Скорей сбежать от страшных мыслей, выпить! Выпить, вернуть недавний вдохновенный восторг! Мелькнула пестрая витрина: итальянская бакалейная лавка еще работала. Гордон быстро постучал в стекло шоферу, и, едва машина затормозила, полез через колени Розмари к выходу.

– Куда ты, Гордон?

– За вдохновенным восторгом.

– Куда?

– Необходимо запастись спиртным, пабы скоро закроют.

– Нет, Гордон, нет! Ты уже выпил больше чем достаточно.

– Сидите, ждите!

Из лавки он вышел с литровой, любезно откупоренной хозяином бутылкой кьянти. Розмари и Равелстон, догадавшись наконец, что он еще до ресторана порядком хватил, следили за ним в большой тревоге. В кафе они все же вошли, но думали только о том, как бы отправить его спать. «Пожалуйста, не позволяйте ему пить», – шептала Розмари; Равелстон уныло кивал. Гордон шествовал впереди, никого не видя, вызывая изумленные взгляды своей нежно прижатой к груди бутылкой. Они сели и заказали кофе, едва уговорив Гордона не брать бренди. Всем троим было не по себе в этом огромном, вызывающе нарядном, душном зале, среди оглушительного шума сотен голосов, стука посуды, ритмичного грохота джаз-оркестра. Всем троим хотелось уйти, все нервничали: Равелстон из-за денег, Розмари из-за пьяного Гордона, Гордон из-за терзавшей жажды. Его пьяной половине тут было скучно, ей хотелось разгуляться, хотелось пива, пива! Вместо этой отвратной духоты и сутолоки виделся пивной бар, запотевшие краны над стойкой, высокие кружки с шапками пены. Гордон кинул взгляд на часы – почти половина одиннадцатого, а даже вестминстерские пабы в одиннадцать закроют. (Кьянти приберегалось на потом. Нельзя упустить пиво!) Сидевшая напротив Розмари болтала с Равелстоном, притворяясь спокойной, что-то там щебеча насчет Шекспира. Шекспир сейчас был Гордону противен, зато Розмари вызвала прилив буквально зверского желания. Локти ее лежали на столе, сама она чуть наклонилась, под платьем четко обрисовались маленькие груди. Вспомнилось, как она лежала голая в лесу, дыхание перехватило, даже хмель на секунду выветрился. Его девушка! Черт, сегодня уж он точно с ней ляжет. Почему нет? Вокруг Шефтсбери-авеню полно гостиниц, где не задают лишних вопросов. И у него еще пять фунтов. Он шаркнул, желая игриво коснуться туфельки, но только отдавил ей ногу. Она спрятала ноги под стул.

– Пошли отсюда! – резко сказал Гордон и сразу встал.

– Да-да, пойдемте, – с облегчением подхватила Розмари.

Снова вышли на Риджент-стрит. Вдали огнями реклам полыхала круглая площадь Пиккадилли. Розмари бросила взгляд на автобусную остановку:

– Мне надо успеть вернуться до одиннадцати.

– Вздор! Мы сейчас поищем приличный паб, успеем пивка глотнуть.

– Никаких пабов! Я не пойду, и тебе, Гордон, довольно.

– Пошли, пошли!

Он обнял ее и повел, держа так крепко, будто опасался ее бегства. О Равелстоне Гордон просто забыл. Тот плелся сзади, колеблясь, то ли оставить их вдвоем, то ли все же присматривать за Гордоном. Розмари попыталась освободиться от железной хватки возлюбленного.

– Куда ты меня тащишь?

– В темный уголок. Хочу тебя поцеловать.

– У меня что-то нет настроения.

– Есть!

– Нет!

– Да!

Она смирилась. Равелстон растерянно остался на углу. Гордон и Розмари свернули, оказавшись на узкой темной улочке. Из ниш подъездов тут и там выглядывали проститутки, лица как черепа, густо обсыпанные розовой пудрой. Розмари сжалась. Гордон удивленно покрутил головой и хмыкнул:

– Девки наверно тебя принимают за свою.

Аккуратно поставив бутылку возле каменного цоколя, он вдруг схватил Розмари и притиснул к стене. Не собираясь тратить время на прелюдии, стал жадно целовать ее, однако поцелуи давались как-то с трудом. Напуганная его бледным, диким лицом, задыхаясь от жуткого перегара, Розмари уворачивалась, отталкивала его руки:

– Гордон, перестань!

– Почему?

– Что ты делаешь?

– А ты думаешь, что?

Навалившись, он пыхтел, неуклюже, но с пьяной настырностью пытаясь расстегнуть ей платье. Это ее окончательно рассердило, она начала яростно вырываться.

– Гордон, сию секунду прекрати!

– Почему?

– Я тебе сейчас по физиономии хлопну.

– Хлопни! Давай, будь со мной скверной девочкой.

– Отстань!

– А как мы с тобой в воскресенье, а? – ухмыльнулся он.

– Гордон, честное слово, дам пощечину.

– Не дашь!

Он грубо запустил руку ей за пазуху. Какая-то незнакомая скотина лапала ее, не Розмари, а просто некое женское тело. Рванувшись, она освободилась, но он снова полез, тут Розмари со всего маха вкатила ему оплеуху и отскочила.

– Ты что? – сказал он, потирая щеку (никакой боли, впрочем, не чувствуя).

– Противно, я ухожу. Завтра все сам поймешь.

– Вздор! Мы сейчас найдем кроватку и займемся любовью.

– До свидания! – на бегу кинула она.

Гордон хотел бежать за ней, но ноги налились свинцом. И вообще, ну ее. Он поплелся обратно, найдя все еще стоящего на углу очень мрачного Равелстона, встревоженного как состоянием Гордона, так и парочкой хищно бродивших рядом потаскушек. «В стельку», вздохнул про себя Равелстон, увидев потное, белое как мел, с одной стороны почему-то (видимо, от алкоголя) воспаленное лицо приятеля.

– Куда вы дели Розмари?

– Ушла, – проговорил Гордон, в качестве объяснения волнообразно махнув рукой.

– Слушайте, Гордон, пора спать.

– Спать, да. Только не в одиночку!

Перед глазами зыбилась жуткая полуночная иллюминация. Гордона охватила смертельная усталость. Лицо горело, тело раскисло и разбухло, череп, казалось, вот-вот треснет. И все это каким-то образом было связано с бешеной пляской мигавшего, заливавшего площадь красно-голубого неона – зловещий блеск обреченной цивилизации, огни тонущего корабля.

– Смотрите, – схватил он за руку Равелстона, – вот так, встречая нас, будет гореть адский огонь.

– Потом обсудим.

Равелстон высматривал свободное такси. Нужно немедленно доставить Гордона домой и уложить. А Гордон силился понять, в экстазе он или в агонии. Трезвая половина с ледяной ясностью видела, что завтра ему захочется убить себя: выкинул деньги на ветер, ограбил Джулию, оскорбил Розмари! Завтра – ох, каково будет завтра! Домой беги, гнала трезвая половина. Однако пьяная половина, посылая к черту малодушие, требовала разгуляться. И пьяная была сильнее трезвой. Светящийся напротив циферблат показывал двадцать минут одиннадцатого. Быстрей, пока открыты пабы! Haro! La gorge m'ard![24] Душу вновь вознесло лирической волной. Под рукой обнаружилось что-то гладкое, круглое – а-а, кьянти. Он вынул пробку. Равелстон услышал крик потаскушек и, повернувшись, с ужасом увидел, что Гордон, запрокинув голову, пьет из горлышка.

– Не смейте, Гордон!

Равелстон подскочил, вырвал бутылку. Струйка вина продолжала катиться по рубашке Гордона.

– Вы что, хотите, что бы вас в полицию забрали?

– Я хочу выпить, – насупился Гордон.

– Черт возьми, здесь нельзя.

– Отведите меня в паб.

Равелстон беспомощно потер переносицу:

– О господи! Только не на тротуаре! Хорошо, пойдемте.

Гордон тщательно закрыл кьянти пробкой и уцепился за локоть Равелстона (в чем, собственно, не нуждался, поскольку вполне твердо стоял на ногах). Перейдя площадь, они пошли по Хэймаркет.

В пабе висел густой пивной туман с острым запашком виски. Вдоль стойки теснилась толпа мужчин, со страстью Фауста ловивших последние прекрасные мгновения. Не брезгуя толчеей, Гордон втиснулся между жирным коммивояжером, пившим «Гиннес», и тощим типом, на вид опустившимся майором, которого отличали унылые сосульки усов и весьма краткий лексикон, практически состоявший из «во как!» и «как это?». Гордон бросил на мокрую стойку полкроны:

– Литровую крепкого!

– Где литровые кружки? – прокричала барменша, отмеряя в стакан виски и кося глазом на часы.

– Литровые на верхней полке, Эффи! – зычно откликнулся с другого конца бара хозяин.

Барменша нажала на кран и подвинула пиво. Гордон взялся за ручку, приподнял огромную кружищу. Ну и тяжесть! Интересно, сколько весит? Пинта воды это фунт с четвертью, а литр… Хватит рассуждать, пей! Долгий-долгий поток прекрасной свежести оросил горло. Гордон выдохнул, слабо икнув. Теперь еще, ну-ка! Следующий глоток, однако, едва не задушил, плеснувшись в носоглотку. Держись, не блевани! Слышалось, как хозяин кричит: «Закрываем! Последние заказы, джентльмены!». Гордон передохнул и снова припал к пиву. А-а-ах! Пусто. В три глотка – неплохо! Он постучал кружкой о стойку:

– Эй, еще сюда!

– Во как! – сказал майор.

– Хорошо пошло? – одобрил коммивояжер.

Оставшийся у входа Равелстон негромко окликнул «Гордон!» и замолчал, стесняясь одергивать человека. Гордон встал поустойчивее, равновесие уже требовало специальных усилий. Голова по-прежнему трещала, тело пухло и плавилось. Вторая кружка показалась еще тяжелей. От запаха тошнило, от вида тоже – моча какая-то. Эта муть сейчас кишки разорвет. А зачем ты сюда явился? Давай, глотай, ну!

Внезапно кошмар. Горло не захотело пива или пиву не захотелось в горло, но жидкость хлынула наружу, заливая Гордона как бедного братца мышонка. Потоп, спасите! Народ шарахнулся в стороны. Бах! Кружка брякнулась об пол. Быстро поплыли, закружились лица, зеркала, бутылки. Гордон падал, и единственной опорой в смутном, шатком мире нечто недвижно торчащее рядом (пивной кран). Теряя сознание, Гордон цепко ухватился за надежную ось бытия.

Карусель постепенно остановилась, мозг прояснился. Равелстон старался пробиться на помощь. Из-за стойки причитала барменша:

– Видали! Для чего на кране-то повис?

– Все брюки мне, на фиг, уделал! – вопил коммивояжер.

– Для чего я повис на кране?

– Да-а! Для чего это?

Повернувшись, Гордон узнал тощее длинное лицо майора с обвислыми усами.

– Она говорит «чего я повис на кране?».

– Как это?

Подоспевший Равелстон обхватил Гордона за талию:

– Встаньте же, ради бога! Вы совершенно пьяны.

– Пьян?

Все вокруг хохотали. Бледные щеки Равелстона вспыхнули.

– Кружек пять пролилось-то, – обиженно напомнила барменша.

– А как насчет моих чертовых брюк? – дополнил претензии коммивояжер.

– Я заплачу, – сказал Равелстон. И, расплатившись, повернулся к Гордону: – Идемте, вы на ногах не стоите.

Одной рукой Равелстон поддерживал приятеля, в другой нес доверенную ему раньше бутылку кьянти. Однако перед самым выходом Гордон вдруг негодующе качнулся в сторону и с гордым величием произнес:

– Вы, кажется, сказали, что я пьян?

Снова взяв его под руку, Равелстон смущенно забормотал:

– Боюсь, вы действительно несколько…

– Сшит колпак не по колпаковски, его надо переколпаковать! – без запинки отчеканил Гордон.

– Дружище, вы перебрали, вам надо домой.