Год 1942

      От имени фронтовиков он заявил: "Мы не примем СС... за армию: палачи не солдаты. Но бить СС мы будем по всем правилам военного искусства, и бить мы их будем с особенным удовольствием: за все виселицы, за керченский ров, за лукьяновское кладбище в Киеве, за обесчещенных девушек, за черное зло, которое принесли с собой эти выкормыши палача Гитлера".
      7 апреля
      Я главным образом рассказываю о больших газетных материалах. Но в каждом номере были и небольшие заметки. Они шли, как говорят газетчики, на подверстку. Но если вчитаться, это хроника необычайных, удивительных подвигов. Вот заголовки некоторых из заметок, они о многом говорят:
      "17 суток в осажденном танке",
      "Огнем трофейной зенитки сбиты три вражеских самолета ",
      "В горящем танке на штурм высоты",
      "Геройство восьми советских воинов",
      "Благородный поступок кавалериста Михина" и т. д.
      О каждом из этих эпизодов можно было бы написать обширную корреспонденцию, очерк, может быть, даже балладу. Но это далеко не всегда удавалось. Не хочу упрекать наших корреспондентов. Не могу и на свою душу взять грех. Просто невозможно было поспеть за всем, да и газетная площадь имеет свои границы.
      Павленко неутомим. Мы послали его в Крым подлечиться, а он махнул рукой на все свои болезни, курсирует по фронту и шлет свои очерки и корреспонденции. Сегодня опубликована его корреспонденция "Хозяева и вассалы на поле боя". Это рассказ о презрительном отношении гитлеровцев к румынским войскам и ненависти румын к своим хозяевам. Писатель основательно порылся в штабных и политотдельских донесениях, сам допросил не одного немца и румына и нарисовал точную картину их взаимоотношений. Один из допрошенных Петром Андреевичем - пленный солдат 3-й роты 42-го немецкого полка некий Вилли Кнопп - так отзывается о своих союзниках: "По три раза наши загоняли их обратно в окопы. Если позади румын нет наших пулеметов, эти подлецы ни за что не будут сражаться". У румын свой счет к немцам. "Где немцу плохо, там место румыну", - объяснил писателю пленный Ион Русу из 92-го румынского пехотного полка.
      Смысл же корреспонденции в заключительных строках: "Весна - пора любви. Но если чувство, которое испытывают весенние румыны к весенним фрицам называется любовью, то что же тогда ненависть?
      Удары Красной Армии помогут "союзникам" разобраться в своих взаимных нежных чувствах..."
      * * *
      Поэт Илья Сельвинский продолжает присылать свои стихи. А сегодня по военному проводу передал очерк "Девиз хирурга". Помнится, я сказал ему добрые слова об этом очерке. Но не удержался - спросил, почему он изменил поэзии, перешел на прозу? Он ответил:
      - Поэзии я не изменял и не изменю. Но бывают события, о которых хочется рассказать, не откладывая: не всегда и не сразу они вмещаются в стихи. Так было у меня и с этим хирургом...
      В очерке Сельвинский рассказывает: в полевой лазарет привезли раненых с газовой гангреной конечностей. В коридоре стоял стон. Особенно волновал зычный, измученный болью крик сильного и, видимо, мужественного человека:
      - Отрежьте мне руку. Слышите, вы, руку отрежьте!
      Военврач 2-го ранга Сухинин, начальник отделения, бежит на крик.
      - Кто такой? Как фамилия?
      - Руку, говорю, отрежьте. Говорухин я, Василий Иванович. Сил моих нет.
      Сухинин посмотрел руку, да ее, собственно, и нечего было осматривать. Черно-лиловая и разбухшая, без всяких признаков жизни, она уже издавала запах разложения.
      Спас руку хирург профессор Гуревич. Все, что произошло в операционной, с таким чувством преклонения перед искусством хирурга описано Сельвинским, что профессор перед читателем предстает как великий кудесник. А события развивались так.
      "Н-да, - проворчал Сухинин. - В таких случаях, действительно... даже сам Кляпп применяет ампутацию.
      - А ну его к бесу, вашего Кляппа, - раздается чей-то задорный голос.
      Сухинин обернулся - профессор.
      - Но ведь она мертва.
      - Смотря для кого. А ну-ка, землячок, за мной марш.
      - Отрубать будете? - с надеждой спрашивает Говорухин.
      - Отрубить не шутка. Мы попробуем кое-что похитрее..."
      Не буду пересказывать, как Гуревич оживлял руку. Приведу лишь заключительные строки очерка:
      "Профессор держит Говорухина за руку. Теперь удивленные его брови сдвинулись. Он молчит, он весь - напряженное ожидание. Казалось, все его нервы сосредоточились на большом пальце, который он держит под самой кистью больного... Рука мертва. Он вспоминает рассказ Мопассана о рыбаке, который хоронил свою руку. Он уложил ее в гробик, вырыл для нее могилку, устроил погребальную процессию. Рыбак отнесся к ней, как к самостоятельному организму, как к человеку, который мог жить, но умер. И точно так же относится к руке бойца Говорухина профессор Гуревич...
      И как бы в ответ на эту могучую пульсацию воли под пальцем профессора, как отдаленное телеграфное постукивание Морзе, поползли далекие точки говорухинского пульса. Слабые, едва ощутимые, они с безграничным упорством передавали только одно слово: "Жизнь, жизнь, жизнь". Рука была жива".
      Этот очерк был не просто интересным чтивом. Искусство хирурга. Сколько надежд было связано с ним у фронтовиков!
      * * *
      Правда войны сурова - не все были на фронте героями, попадались трусы, шкурники. Бывали и так называемые "самострелы", готовые потерять руку или ногу, лишь бы спасти свою жизнь. Были и так называемые "петушки". Эту кличку подслушал поэт Александр Прокофьев еще на войне с белофиннами. Речь шла о тех, которые не явно, а под благовидным предлогом пристраивались, например, к санитарам, выносившим раненых с поля боя, лишь бы уйти в безопасную зону. Прокофьев даже сочинил фельетон в стихах, который был напечатан в нашей газете еще тогда, в тридцать девятом:
      - Ты откуда?
      - Я - оттуда!
      - Ты куда?
      - Да я туда!
      Помогать немножко буду,
      Коль такая с ним беда!
      Я тихонечко, шажком,
      Я за вами петушком!
      А уж прямой, неприкрытой трусостью было бегство с поля боя. Вот об одной из таких драматических историй и рассказывает на страницах газеты Яков Милецкий.
      В мотострелковом полку служил младший лейтенант Иван Пономаренко. Во время боя он сбежал. Нашли его в глубоком тылу. Военный трибунал был строг и присудил младшего лейтенанта к расстрелу, но в приговоре было сказано: "Принимая во внимание чистосердечное признание осужденного, его готовность стойко бороться с врагами Родины, Военный трибунал находит возможным понизить меру наказания... лишение свободы сроком на 10 лет". Решением суда исполнение приговора было отложено до окончания военных действий.
      Пономаренко спорол знаки различия и командирские петлицы и отправился в боевую часть рядовым.
      А далее с психологическим накалом идет рассказ о судьбе бывшего младшего лейтенанта. Он стал храбро воевать. В жарких боях за деревню Новоселки, когда пал командир отделения, Пономаренко возглавил отделение. Во время другой атаки он возглавил взвод. Пономаренко так мужественно воевал, что новички, прибывшие в полк, увидев его в бою, и верить не хотели, что этот мужественный боец когда-то бежал с поля боя.
      Через некоторое время по ходатайству Военного совета Западного фронта сняли судимость с Пономаренко. А комиссар полка, вручая ему справку о снятии судимости, сказал: "Надеюсь скоро вас поздравить с званием младшего лейтенанта..."
      Корреспонденция названа "Второе рождение".
      12 апреля
      Публикуется постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы за 1941 год. Вспоминаю, что для многих это было неожиданным: идет война, какие еще премии? До того ли? Но это событие свидетельствовало о жизнестойкости нашей державы, неисчерпаемости ее духовных сил. А в редакции радовались еще и тому, что среди лауреатов есть и наши товарищи, корреспонденты "Красной звезды" - Илья Эренбург, Николай Тихонов и Константин Симонов.
      На первой полосе - портреты лауреатов. Даны они не по ранжиру, не в том порядке, как в постановлении: на первом плане - наши краснозвездовцы. Но мы были уверены: нас поймут, не осудят за такое выражение радости и гордости за своих товарищей. Смотрю ныне на их портреты и удивляюсь: Эренбург и Тихонов выглядят совсем молодыми, хотя, возможно, здесь постарались редакционные ретушеры. А портрет Симонова и не нуждался в ретуши: совсем молодой - 27-й год!
      Постановление получили поздно, но все же успели напечатать в этом же номере статьи, посвященные Эренбургу и Тихонову. Об Илье Григорьевиче написал Симонов. Не случайно она была названа "Писатель-боец". Эренбургу была присвоена премия за роман "Падение Парижа". Обычно в таких статьях рассказывают о книге, ее художественных достоинствах и общественной значимости. Но в этом случае Симонов рассказал не о "Падении Парижа", а об авторе, писателе-бойце:
      "Да, человеку уже давно не двадцать и не тридцать, он носит мешковатый штатский костюм, и в его походке, в движениях, в привычке медлительно разговаривать нет ничего от военного. Но его внешность никого не может обмануть. Этот немолодой штатский человек - солдат. Прежде всего - солдат. Мало того - солдат передовой линии...
      На Западном фронте хорошо знают его сутуловатую фигуру. Вот он вылезает из машины, вот он идет вместе с командирами и бойцами туда, где рвутся снаряды, туда, откуда видно поле боя, - сегодня под Бородиным, завтра под Гжатском, то поле боя, которое сейчас он должен непременно увидеть своими глазами для того, чтобы завтра написать о нем так, чтобы оно встало в глазах сотен тысяч людей..."
      Тихонову первая премия присуждена за поэму "Киров с нами" и другие стихи, написанные уже в дни войны. Проникновенные слова посвятил ему критик В. Перцов. Для нас, краснозвездовцев, особенно приятна высокая оценка его баллады о 28 гвардейцах. "Н. Тихонов сделал первую попытку поэтически отразить это легендарное единоборство людей с машинами и дать образы 28 героев. Поэма Тихонова полна благородной страсти и суровой простоты... Поэта Тихонова вдохновляет героическая муза - муза нашей борьбы и победы".
      Статью о Симонове напечатали несколько позже - ее писал в Ленинграде Тихонов. И тоже не столько о довоенной пьесе "Парень из нашего города", за которую Симонову была присуждена первая премия, а о Симонове - "певце боевой молодости" - так и названа статья. Как прозорливо заглянул Тихонов в будущее!
      "Идут бои, идет время... Кончится война. Мир вернется к новой, созидательной работе. Перед человечеством откроется океан возможностей. Оглядываясь на прошедшее, вспоминая пережитое, и славные дела, и героев, поэт найдет те слова, что останутся мучительно сладостными для людей, переживших мировой катаклизм, и новыми для поколения, пришедшего в жизнь после войны. Будущее опять станет принадлежать молодым поэтам, которыми не оскудевает наша земля, но Симонов будет от тех, что скажут голосом свидетеля. - и этот голос потрясет сердца...
      Такие книги напишет и сам Константин Симонов, у него для этого есть верный залог: его прямое участие в нашей борьбе, его требовательность к себе, его верность русскому слову и большое сердце".
      Это было написано, когда шел десятый месяц войны...
      * * *
      Место командира в бою! Вечная проблема на войне. Существовала двуединая формула, которую образно - при помощи картофелин и курительной трубки изобразил Чапаев в одноименном фильме. В первоначальный период Отечественной войны не раз, а много раз бывало, когда командиры подразделений, полков, а норой и соединений в критические минуты первыми шли в атаку, увлекая за собой бойцов, и последними оставляли оборонительный рубеж. Потери среди командиров вследствие этого были большие. Можно ли их укорять за это?
      Мы сами в газете очень много писали о такого рода геройстве командиров, быть может, даже чрезмерно много писали.
      Но обстановка на фронте изменилась, по-иному виделись задачи командира в бою. Мы и предоставили слово одному из командиров стрелковых дивизий, полковнику С. Иовлеву, чтобы он поделился своим опытом и соображениями. Его статья "Место командира в бою" была поучительной. Комдив сразу предупредил, что не может быть рецептов на все случаи жизни. Но без оговорок, точно и определенно, он сказал, что время, когда командир лично ведет солдат в атаку, миновало. Надо находить свое место там, где можно видеть бои и управлять боем. Он привел примеры из боевой практики, свидетельствующие о том, к каким печальным результатам приводило, когда командир "бродил но боевым порядкам подразделений", и, наоборот, каких успехов он добивался, когда держал в своих руках управление боем.
      Вспоминаю, что на эту тему во время одной из встреч у меня был разговор с генералом Василевским. Александр Михайлович прямо сказал:
      - Надо беречь командира. Он нужен не для одного боя. Об этом следует сказать твердо и решительно...
      Так мы и сказали в передовой статье "Место командира на поле боя":
      "Надо покончить с ложным пониманием личной храбрости командира. Иной командир видит доблесть в том, чтобы во весь рост шагать под пулями... Личная храбрость командира выражается прежде всего в смелости решения, в искусстве твердого и неуклонного осуществления боевой задачи в любых условиях. Если, например, командир полка или батальона идет в атаку с мелкими подразделениями - это безрассудный, ничем не оправданный риск, который принесет только огромный вред".
      Мы и потом не раз в "Красной звезде" возвращались к вопросу о месте командира в бою...
      * * *
      Вчера с узла связи Генштаба принесли пачку бланков с наклеенными на ней телеграфными лентами. Это оказался очерк Петра Павленко. Над ним стоял заголовок "После одного воздушного боя". Что особенного и неизвестного могло случиться после воздушного боя? - подумал я. Но история оказалась необычной.
      Летчик, младший лейтенант Радкевич, вел воздушный бой с "мессершмиттом". Он прошил его очередью, тот задымился и сел на нашей территории. Сделав несколько виражей над приземлившимся противником, Радкевич увидел: летчик выскочил из машины и побежал к линии фронта. Радкевич пошел на посадку, пересек немцу дорогу, решив захватить его живым или убить - как выйдет.
      А дальше послушаем самого писателя:
      "Немец бежал очень быстро... Теперь, когда покинут был воздух, оставлен самолет и бой продолжался на земле в нелетной атмосфере, Радкевич стал как бы пехотинцем. Он готов был бежать за немцем хоть целые сутки. Упорства и настойчивости у него было хоть отбавляй. На втором километре он сократил расстояние между собой и немцем до 300 метров. Немец часто переходил на шаг. Устал, выбился из сил и младший лейтенант... На третьем километре расстояние между противниками сократилось до сорока шагов.
      Немец бежал, зажав в руке маузер...
      - Сдавайся! - младший лейтенант показал жестом, что немцу нора поднять руки вверх".
      И немец - высокий, здоровый, головы на две выше Радкевича - не выдержал.
      Рядом с очерком - фото Виктора Радкевича: широкоплечий парень в кожанке и шлеме, с веселыми глазами и хитрой улыбкой. Таким его запечатлел Темин на аэродроме.
      Через неделю мы опубликовали сообщение, что младший лейтенант Виктор Радкевич награжден орденом Красного Знамени.
      14 апреля
      "Ленинград сражается" - так можно назвать сообщение "В последний час" о трофеях Ленинградского фронта с 1 но 10 апреля, опубликованное в сегодняшнем номере газеты. Среди уничтоженной боевой техники противника - 76 самолетов. Бои над Ленинградом не прекращаются ни на один день. Но особенно тяжелые бои разгорелись вчера. Редакция связалась но прямому проводу с начальником штаба военно-воздушных сил Ленинградского фронта полковником Семеновым. Приведу несколько выдержек из интервью:
      "Корреспондент. Расскажите, как была отражена атака фашистской авиации.
      Начальник штаба. Фашистские самолеты появились на подступах к городу в 18 часов 45 минут. Нашими постами было зафиксировано несколько групп неприятельских самолетов общей численностью до 100 машин. Противовоздушная оборона города была немедленно приведена в действие: зенитчики создали на подходах к городу стену огня, наперерез фашистам вылетели наши летчики-истребители. Защитникам Ленинграда удалось расстроить боевой порядок немцев. Рассыпавшись, фашистские самолеты устремились к городу небольшими группами. Зенитчики открыли мощную прицельную стрельбу. В первые же 15-20 минут на различных участках они сбили шесть вражеских машин. Некоторые воздушные бои возникли непосредственно над городом. Беспорядочно сбросив бомбы, они, не принимая боя, старались уйти. Наши летчики летели вслед, настигали их.
      Корреспондент. Ваши замечания о тактике немцев в этом полете.
      Начальник штаба. Судя по всему немцы тщательно готовились к налету. Их тактический замысел заключался в том, чтобы выполнить налет двумя своеобразными группами. Первую группу составляли маневренные пикирующие бомбардировщики "Ю-87". Их задача была протаранить линию нашей противовоздушной обороны и дезориентировать ее. Вторую группу составляли бомбардировщики "Ю-88" и "Хе-111". По замыслу врага, они должны были нанести удар по объектам бомбардировки. Действуя быстро и решительно, наши летчики и зенитчики успешно отразили оба удара немцев, расстроив их планы...
      Корреспондент. Сообщите о потерях врага и наших потерях.
      Начальник штаба. В итоге сбито 18 неприятельских самолетов и подбито 13. Наши потери: поврежден один самолет, который, однако, дотянул до аэродрома, ранены два летчика".
      Об этом сражении мы рассказали подробно для того, чтобы показать, что суровые лишения и жертвы не сломили ленинградцев. Они продолжают героически сражаться с врагом. Публикация о победах в воздушном, бою - тому свидетельство.
      * * *
      Сегодня опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героев Советского Союза четырнадцати воинам. Среди них - посмертно Панфилову Ивану Васильевичу, прославленному командиру прославленной гвардейской дивизии, носящей теперь его имя. Указ пришел поздно, но мы все же успели напечатать большой, на две колонки, портрет Панфилова и статью "Генерал гвардии". Много добрых слов в ней о старом чапаевце, храбром и искусном военачальнике, имя которого легенда уже подняла на свои широкие крылья и понесла по всей Советской стране.
      Есть в очерке и проникновенные строки из поэмы Николая Тихонова:
      Герой подтянутый и строгий,
      Стоит Панфилов у дороги.
      Ему, чапаевцу, видны
      В боях окрепшие сыны.
      Глядит в обветренные лица,
      На поступь твердую полков.
      Глаза смеются, он гордится:
      Боец! Он должен быть таков!
      Его боец!.. Пускай атака.
      Пусть рукопашная во рву 
      Костьми поляжет и, однако,
      Врага не пустит на Москву.
      В Указе еще одно знакомое имя: красноармеец Дыскин Ефим Анатольевич. Вспомнил: в ноябре сорок первого года в редакции раздался звонок из армии К. К. Рокоссовского. Звонил командующий артиллерией армии генерал-майор В. И. Казаков. Торопливо, взволнованным голосом говорит:
      - У нас в армии артиллеристами совершен подвиг, равного которому не было за все время боев за Москву. Рокоссовский просит вас срочно командировать писателей. Желательно Симонова или Павленко...
      Никого из писателей в редакции тогда не было. Под рукой оказался Трояновский, прибывший на несколько часов в редакцию из Тулы. Я ему и предложил:
      - Вы недавно были у Рокоссовского. Съездите-ка еще раз. - И рассказал о звонке Казакова.
      Трояновский сразу же отправился в 16-ю армию. Вот что он там узнал. В критические дни битвы за Москву в эту армию был направлен 694-й зенитный полк. Там его поставили как противотанковый на одном из главных направлений, откуда немцы пытались прорваться к столице. За три дня боев батарея подбила большое количество танков. Особенно отличилась третья батарея, а на этой батарее - наводчик комсомолец Дыскин. Пять раз он был ранен, но, не оставляя своего поста, подбил семь танков и погиб.
      Трояновский встретился с комиссаром полка Федором Бочаровым, побывал в медсанбате у раненого командира орудия Семена Плохих. Вместе с генералом Казаковым отправился на огневые позиции батареи. Там, у трех березок, они увидели могильный холм, на котором стоял столбик с вырезанной из фанеры звездой. На дощечке химическим карандашом были написаны даты рождения и смерти красноармейца Дыскина. У Рокоссовского спецкор ознакомился с наградным листом, по которому наводчик представлен к званию Героя Советского Союза, посмертно.
      На второй день Трояновский вернулся в редакцию и рассказал о своей поездке секретарю редакции Александру Карпову. Подвиг Дыскина показался Карпову невероятным, и он сказал: "Обождем печатать. Дождемся Указа". Меня в то время в Москве не было, выезжал в Перхушково, а когда вернулся, уже не застал Трояновского. Карпов пересказал мне историю Дыскина. Согласился с его решением: подождать с публикацией.
      Указа все не было. Но вот сегодня он пришел. Напечатали мы небольшой, без деталей материал - и не Трояновского, а Ильи Эренбурга...
      Прошло четыре с лишним десятилетия. Звонит мне Павел Трояновский:
      - Вы помните наводчика Дыскина из армии Рокоссовского, куда вы меня посылали по звонку Казакова? Ему было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
      - Немного помню.
      - Так вот, он жив...
      И Трояновский стал мне рассказывать. Позвонил ему Казаков, теперь уже маршал артиллерии. Оказывается, в той могиле был похоронен другой солдат. Дыскина же увезли в медсанбат, оттуда - в госпиталь, а затем на Урал. Там он пролежал до 1944 года. "Меня собирали по частям", - с юмором объяснил Дыскин, почему так долго задержался в госпитале.
      Любопытна история и о том, как он узнал о присвоении ему звания Героя Советского Союза. В те апрельские дни сорок второго года, когда он лежал в госпитале в Свердловске, по радио передали Указ. Врачи и товарищи кинулись к Дыскину в палату и стали поздравлять его с высокой наградой. Но он поздравления не принял. Считал, что речь идет об его однофамильце. Написал М. И. Калинину. Михаил Иванович ответил, что звание Героя присвоено именно Ефиму Анатольевичу Дыскину, и поздравлял солдата.
      После войны Ефим Анатольевич Дыскин закончил Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова в Ленинграде, он генерал-майор, профессор, начальник кафедры той же академии.
      Ленинградская киностудия выпустила фильм "Солдат", посвященный бывшему артиллеристу, в котором мы с Трояновским подробно рассказали, что и как тогда произошло.
      19 апреля
      Красные флажки на моей карте, обозначавшие линию советско-германского фронта, застыли в неподвижности: на всех девяти фронтах и в двух отдельных армиях перешли к обороне. Ясно было, что ни один из командующих фронтом не мог на свой страх и риск подписать такой приказ. Вероятно, была директива Ставки. Отправился я в Генштаб, к Бокову, чтобы ознакомиться с ней. А он развел руками: нет такой бумаги. Однако я узнал, что Сталин, не раз и в марте, и в апреле отвергавший предложения командующих ряда фронтов о переходе к обороне, теперь вынужден был посчитаться с реальностью.
      Расскажу о нашей работе в те дни, когда войска перешли к стратегической обороне.
      Если посмотреть на крупномасштабную карту военных действий, легко увидеть, какой извилистой стала линия советско-германского фронта. На ней то наши выступы в немецкую оборону, например барвенковский, то противника в нашу, например ржевско-вяземский. Это были плацдармы, с которых позже развернулись крупные операции. Если же рассмотреть "пятисотку", там таких выступов (правда, меньшей площади) множество. Их во фронтовом быту называли по-разному: "аппендицитами", "языками", "балконами"... В дни стратегической обороны шли беспрерывные бои ради того, чтобы срезать вражеские или расширить наши выступы, занять более прочные и выгодные позиции. Об этих боях так называемого местного или частного значения - репортажи и корреспонденции наших спецкоров, конкретные, лаконичные. А хотелось подробно рассказать, что за этим стоит. Такое задание и было дано Симонову.
      - Поезжай на Западный фронт, - сказал ему, - посмотри своим писательским оком, что и как там. Ассигную тебе целую неделю...
      Вместе с Габриловичем и фоторепортером Минскером Симонов отправился в 5-ю армию. Оттуда - в стрелковую дивизию, где мы с ним побывали в феврале, в полк майора Гриценко. Вернулся он в редакцию и вручил мне большой, подвального размера, очерк "День, в который ничего не произошло". Написан он был не только обстоятельно, но и живо, со множеством деталей. Очерк воссоздавал картину тех самых "операций местного значения" во всей ее многогранности.
      Симонов прибыл в полк, когда шли бои за рощу, где зарылись немцы. Ее здесь называли по-медицинскому "аппендицитом" и поступили с ней, как остроумно заметил Симонов, "по-медицинскому - именно то, что полагается с ней сделать: зашли вглубь и отрезали". Затем корреспондент стал очевидцем боя за другую рощу - "Дубовую". Схватка была жестокая, но "Дубовую" взяли. Полк улучшил свои позиции. Немцы потеряли свыше сотни убитыми и восемь пленными. Были и у нас потери: смертельно ранен политрук Александренко, увезли в госпиталь и майора Гриценко.
      Словом, типичная картина боев местного значения. В масштабах фронта и армии такие бои мало что значили и, вероятно, в оперативных сводках не отражались.
      Очерк понравился, но прежде, чем отправить его в набор, я зачеркнул симоновский заголовок "День, в который ничего не произошло" и поставил другой: "Обычный день". Симонов вопросительно посмотрел на меня. Я объяснил:
      - Как ничего не произошло? А улучшение позиций? А сотня перемолотых немцев из весеннего резерва? А кровь наших бойцов?
      Возражать Симонов не стал, но в Собрании сочинений очерку вернул старое название. В дневнике он рассказал, с каким чувством писал этот очерк, что думал тогда:
      "Когда я писал, мне хотелось хоть в какой-то мере объяснить другим то, что было тогда на душе у меня самого. Ощущение повседневной тяжести войны, бесконечных людских трудов, со зрелищем которых было связано мое раздражение против бесконечно легкомысленных вопросов, которые ежедневно волновали многих московских попрыгунчиков и служили предметом обсуждения у "пикейных жилетов": "почему мы остановились?", "почему сегодня в сводке опять ничего не взяли?", "почему?", "почему?"... Да вот потому! Потому, что ради взятия этой, не обозначенной ни на каких картах, кроме пятисотки, круглой рощицы нужно всем, начиная от командира полка, еще в сороковой или пятидесятый раз за зиму рисковать жизнью, потому, что ради этого кому-то нужно умереть. И все это очень трудно, и особенно тогда, когда общий большой порыв наступления уже иссяк".
      Прочитал я эти записи не после войны в книге "Разные дни войны", а в те же самые апрельские дни, когда Симонов в очередной раз принес мне листы своего дневника, чтобы я их положил в сейф. Он объяснил:
      - Твой заголовок более точный. То, что в дневнике, ты все равно не напечатал бы. Но я хотел отвести душу и хотя бы в заголовке ответить "пикейным жилетам"...
      * * *
      Наша армия перешла к стратегической обороне. В тылу готовились резервы. Ковалось оружие. В войсках подводили итоги минувших операций, успехов и неудач, стремились глубже изучить сильные и слабые стороны гитлеровского командования. Наша армия готовилась к грядущему наступлению и вместе с тем к оборонительным боям; сомнений, что немцы начнут новое наступление, не было.
      Это стало главным и для нас.
      Фронтовые корреспонденты и ныне, в дни затишья, работают энергично и оперативно. Непрерывно идут в редакцию их корреспонденции, статьи, а также присылаемые ими выступления командиров и политработников всех родов войск. Вот названия материалов, анализирующих сильные и слабые стороны противника: "Что показали танковые атаки немцев", "Действия немецких минометов на равнине", "Артиллерия немецкой танковой дивизии", "Весенняя тактика бомбардировщиков врага" и т. п. Но большая часть статей посвящена анализу опыта боевых действий наших войск. Это тоже видно по заголовкам: "Защита флангов в наступлении", "Организация разведки", "Танки в прорыве блокады" и др.
      Я не ошибусь и не преувеличу, если скажу, что все эти публикации были своего рода школой и для фронтовиков, и для готовящихся в тылу резервов. А что это так, убедил нас, кроме всего прочего, один документ - копия директивы командующего войсками Средне-Азиатского военного округа, присланная в редакцию "для сведения": "Командирам соединений и отдельных частей, начальникам военных училищ. В системе командирской учебы со всем составом проработать статью полковника тов. Дермана "Обучение и воспитание на опыте войны", помещенную в "Красной звезде"...
      Стоит, пожалуй, привести и такой пример. В августе прошлого года в боевых частях появились противотанковые ружья (ПТР). Было их немного. Теперь они шли широким потоком на фронт. Повсеместно на фронте и в тылу формировались группы бронебойщиков, обучались владеть этим оружием. И мы, понятно, не могли остаться в стороне. Напечатали статью заместителя командующего войсками Юго-Западного фронта генерал-лейтенанта Ф. Костенко "Грозное оружие против вражеских танков". Генерал рассказал в ней о достоинствах ПТР. Об уязвимых точках вражеских танков. О выборе огневых позиций. О месте бронебойщиков в боевых порядках нехоты. О стойкости, выдержке и хладнокровии как главном условии успеха. Увы, это было последнее выступление Костенко, в мае мужественный генерал погиб в бою под Харьковом.
      Вслед за этим напечатали корреспонденцию Якова Милецкого, побывавшего на учебном плацу одной из дивизий Западного фронта, где шла учеба бронебойщиков. В противотанковое ружье так поверили, рассказывает спецкор, так высоко оценили это оружие, что, когда формировались группы и даже подразделения бронебойщиков, отбоя от желающих не было. Учились с большим старанием. Командиры сетовали: "Не успеваем приготавливать макеты. Их разбивают с первых выстрелов".
      * * *
      После почти трехмесячного перерыва снова появилось в газете имя писателя Василия Ильенкова. С ним приключилось вот что. Полуторка, на которой он возвращался из боевой части на Калининском фронте, наскочила на мину. Водителя нашли без сознания, вцепившегося обеими руками в руль, а Ильенкова, раненного осколком мины, выбросило из машины, он получил еще и травму плеча. После госпиталя писатель вновь вступил в корреспондентский строй. Далеко мы его пока не пускали. Первая его поездка была в бомбардировочный полк. И вот сегодня появился очерк с интригующим названием "Пегая лошадка".