Ржавчина в крови

Оливия Агостини

Ржавчина в крови

Тому, кто умирает от любви, и тому, кто, напротив, остается в живых

В мире, которому мы больше не нужны, Моя свободная песнь – это ты.

Могол-Баттисти. Моя свободная песнь

ДЖУЛЬЕТТА

Сюда идут? Я поспешу. Как кстати – кинжал Ромео! (Хватает кинжал Ромео.) Вот твои ножны! (Закалывает себя.) Останься в них и дай мне умереть.

Уильям Шекспир[1]

ОТ КОГО: [e-mail] КОМУ: [e-mail] ДАТА: 18 июня 2006 23:55:36 ТЕМА: Гамлет в Лондоне

Дорогой Ферруччо Тьецци,

Ваш электронный адрес мне дал Федерико Сарти, один их моих преподавателей в Киноакадемии. Надеюсь, что не доставлю Вам беспокойства.

Меня зовут Нино Алипранди, я учусь в академии на режиссёра. Вскоре буду защищать диплом. Жду не дождусь!

Пишу Вам по двум причинам. Первая очень проста: Федерико Сарти не захотел отвечать ни на один вопрос о Вас, посоветовав обратиться непосредственно к Вам.

Другая ещё проще. Дело в том, что я – Ваш страстный почитатель и был бы очень рад познакомиться с Вами. Я подумал, что Вы могли бы приехать к нам в Академию и прочитать лекцию о Гамлете в Лондоне, – но боюсь, что хочу слишком многого.

В таком случае, может быть, Вы могли бы ответить только на один вопрос, который уже очень давно не даёт мне покоя…

Почему после Гамлета в Лондоне Вы не сняли больше ни одного фильма? Почему перестали работать, создав этот единственный шедевр?

Вы полагаете, что великий режиссёр должен беречь своё имя и предпочитать качество количеству? Или же считаете, что правильнее было бы не огорчать почитателей вашего таланта и не расставаться с ними раньше времени? Какое из этих двух решений в конечном счёте более продиктовано самолюбованием?

Какому примеру Вы посоветовали бы следовать молодому человеку, входящему сегодня в мир кино, – Вашему или примеру Вуди Аллена, более плодовитого и, пожалуй, даже однообразного режиссера?

Благодарю Вас за внимание. Понимаю, что перехожу границы приличия и прошу слишком многого. Но так уж у меня всегда получается!

Надеюсь всё же, что найдёте время и желание ответить мне.

Сердечно Ваш Нино Алипранди

* * *

ОТ КОГО: [e-mail] КОМУ: [e-mail] ДАТА: 20 июня 2006 18:37:02 ТЕМА: Re: Гамлет в Лондоне

Дорогой Нино,

я тоже был молод и прекрасно помню волнение, какое испытывал, когда искал контактов с теми, кого считал своими учителями, помню и горькое разочарование, когда не получал ответов на свои вопросы. Поэтому пишу Вам, чтобы Вы не утратили веру в будущее, даже если получите от меня только одно это письмо.

Увы, я не считаю себя самым подходящим человеком для того, чтобы давать советы. Мир кино слишком сильно изменился с тех пор, когда был моим миром. Теперь существуют новые технологии, новые школы, новые пути, с помощью которых кино приходит к публике, да и сама публика теперь другая, она воспитана рекламой, киностудиями, дистрибьюторами.

Я могу сказать Вам только одно: человек всегда должен стараться делать то, что может, даже если искусство и жизнь порой неотличимы друг от друга и не нам предстоит делать последний выбор. Будьте осторожны, потому что результат не всегда сопоставим с причинами, и каждый наш поступок ведёт к последствиям, которые могут оказаться неожиданными. А кроме того есть ещё Удача. Понадейтесь на неё и не задавайте лишних вопросов, не останавливайтесь, сами решите, как действовать дальше, и поймёте это.

Что касается моей жизни… В самом деле интересно? Не думаю. Есть вещи, о которых лучше не говорить, и тогда можно надеяться, что со временем, если хоть немного повезёт, они наконец забудутся. Поймите меня, нехорошо говорить о том, что невозможно зачеркнуть. Не стоит ворошить прошлое.

Федерико Сарти – он дал Вам мой электронный адрес, не спросив у меня разрешения, но теперь это уже неважно – долгое время работал со мной как помощник режиссёра и знает многое. Но видите, он предпочёл ничего не рассказывать Вам, чтобы я сам уговорил вас не расспрашивать. Так вот, уговариваю.

Желаю Вам светлого будущего, и если хотите стать плодовитым режиссёром – становитесь. И наоборот, если почувствуете, что сказали всё одним своим фильмом, довольствуйтесь им и идите дальше другими дорогами.

Благодарю Вас. И прошу больше не писать мне.

Прощайте

Ферруччо Тьецци

* * *

Только нажал кнопку «Отправить», как тут же захотелось изменить письмо. Ответить иначе. Быть может, я отказался от единственной появившейся возможности заново пережить прошлое, подготовиться к покою и простить себе это прошлое. И тут я понял, что избавиться от этой ужасной ржавчины в крови, от жуткого ощущения, что стынет кровь в жилах, можно, только поведав о случившемся незнакомому вполне достойному человеку, которого к тому же судьба одарила молодостью. Молодые люди, известно же, способны объяснить тебе, что события происходят потому, что должны произойти. Их фатализм освобождает тебя от всякой ответственности и возвращает тебе статус невиновного.

Но ничто не мешает мне представить, будто я ответил ему по-другому, рассказал всё, сделал своим особым исповедником.

Брат Лоренцо, пришедший, чтобы исправить свою ошибку, мою ошибку с помощью склянки для забвения. Привет тебе! Избавь меня от моих прегрешений! Теперь, пока ещё есть время. Прежде чем забуду забыть.

1. КАСТИНГ

Шёл 1967 год, и площадь Пикадилли, похоже, превратилась в центр всего мира – того яркого, сверкающего мира, который ещё позволял надеяться, что грядёт какое-то лучшее общество, всеобъемлющее и во всех отношениях лучшее.

Теперь Лондон уже не походил на тот город, где десять лет назад я снимал свой первый фильм Гамлет в Лондоне. Тогда его тоже окутывал туман – туман прошлого, – но Лондон готов был пробудиться в будущем. И он пробудился наконец. Широко открыл глаза и нас тоже заставил оглядеться, отчего перехватило дыхание и возникло желание броситься в сумасшедшую толпу, смешаться с людьми в ярких одеждах, с аляповатым макияжем и экстравагантными причёсками.

Так что теперь я возвращался в Лондон, как блудный сын, опустив голову, чтобы получить у Англии то, что лишь она могла дать мне, – Ромео и Джульетту.

Три года работал я над проектом экранизации трагедии самых несчастных на свете влюблённых. Три года ломал голову над тем, как лучше отразить исторические корни произведения, и задумал поручить роли главных героев подающим надежды итальянским актёрам.

Из-за неожиданного и глупого желания взять националистический реванш даже стал подумывать, не изменить ли фамилию Капулетти на Каппеллетти, согласно её изначальному звучанию, которое приводят Данте, Луиджи Да Порто и Маттео Банделло.

Но всё же я успел вовремя отказаться от такого решения, чтобы не выглядеть глупцом и не нарушать внутреннего равновесия между итальянским антуражем и английским языком трагедии, отдав Италии её итальянское, а Шекспиру его шекспировское. Вот таким образом я и решил, что мои ребята должны быть англичанами, иметь мягкое, благородное произношение и традиции Глобуса в жилах.

В марте мне позвонила из Лондона организатор кастинга и потребовала: «Вылетай первым же рейсом. Я нашла тебе Ромео».

Стало любопытно, ведь собеседования начнутся только через пару недель.

Мне пришлось немало побороться, чтобы отстоять свой выбор: я твердо решил поручить главные роли пусть даже совсем неизвестным, но непременно молодым актёрам, не старше двадцати лет. Мне надоели Джульетты в морщинах и с тоской во взгляде и Ромео с залысинами и колючей бородой.

– Как его зовут? – только и спросил я по телефону, надеясь, что в имени хоть как-то отразится ожидаемое.

– Френсис Фремптон, – ответила Леда.

И с именем Френсиса Фремптона в мыслях я отправился во Фьюмичино, поднялся по трапу в самолёт, опустился в кресло и посмотрел в окно на мелкий дождь, который затягивал серой пеленой взлётную полосу.

Спустя два часа, пролетев почти две тысячи километров, я оказался на Чарринг-Кросс.[2] Волнуясь, полный надежд, позаботившись об аккуратном проборе, с чемоданом в руке, я поднял руку, желая взять такси, но пришлось едва ли не бежать за ним до светофора, где машина притормозила прямо в луже.

Я попросил отвезти меня в гостиницу, где останавливался всякий раз, когда приезжал в Лондон. Теперь уже не помню, что это была за гостиница, хотя припоминаю какую-то вывеску на гранитном фасаде. Зато как сейчас вижу кривую ухмылку портье – высоченного, почти двухметрового роста индийца в униформе бордового цвета. В полном соответствии со своим классовым положением он привык склонять голову.

В холле я столкнулся с толпой журналистов, которые преследовали какую-то весёлую, смеющуюся девушку с короткой стрижкой и с тощими, как спички, ногами. Пробегая мимо, она приветливо кивнула мне, и я подыграл ей, хотя мы никогда в жизни не виделись.

Я взял у портье ключи и записку, которую мне оставила Леда. Она хотела, чтобы я приехал к ней в офис на следующее утро, как только встану. А теперь мне надлежало отдохнуть.

Войдя в номер, я положил чемодан на стул и принялся изучать программу своего пребывания. Меня ожидали сумасшедшие дни, следовало вооружиться мужеством и терпением. Я решил, что задержусь в Лондоне, с тем чтобы, не откладывая в долгий ящик, начать кастинг. А потом, когда вернусь в Италию, разрешу последние производственные проблемы – найду подходящие для съёмок места и до конца укомплектую съёмочную группу. И тогда, если всё пойдёт по плану, начну съёмки. Летом, с благословения солнца и под аккомпанемент цикад.

Подойдя к окну и отодвинув штору, я увидел Оксфорд-стрит. Начался дождь, но пока ещё не видно ни одного зонта – похоже, люди привыкли мокнуть. И тут я вдруг понял, что забыл, как зовут того возможного Ромео, которого нашла Леда. Что это, знак судьбы? Означает ли это, что отвергну его? Хэмптон? Кажется, Френсис Хэмптон зовут его. Мне стало тревожно.

Я переоделся, надел белую водолазку и английский костюм, который купил к Рождеству, лишь бы не думать больше о подарке под ёлку.

Предоставив друзьям и близким развлекаться где угодно, в тот раз я встретил Рождество в одиночестве, в надежде, что Федерико приедет ко мне из Марокко. Но старый Мауро Одини, которого в нашей среде прозвали Деспотом и с которым Федерико работал в Касабланке, продлил работу до самого Нового года, и никто из его группы не мог покинуть съёмочную площадку даже на один день.

Я вышел на улицу без зонта, плотно запахнулся в плащ, приноравливаясь к условиям, в которых жили англичане, и направился по скользкому тротуару в сторону Пикадилли, чтобы потом свернуть на Найтсбридж и пройти дальше до Кенсингтонской дороги, где на другой стороне парка отыскал взглядом Мемориал принца Альберта.[3] Тут я остановился, посмотрел в обе стороны, желая убедиться, что ни справа, ни слева мне не грозит никакая машина, и наконец перешёл дорогу.

Портье в здании, где жила Эвелин Уоллес, пропустил меня, не задавая вопросов. Может, узнал. Скорее, просто спутал с кем-то. Я вошёл в лифт, отряхнув с плаща воду и, прежде чем позвонить в дверь, вытер ноги о коврик. Я не видел Эвелин почти год, сердце у меня колотилось.

Последний раз мы встречались, когда она отмечала свой день рождения, в начале мая прошлого года. Ей исполнилось тридцать восемь лет, но выглядела она поистине великолепно. Потом мы перезванивались пару раз, она рассказала о печальных последствиях своего второго развода, а я сообщил, что скоро начну съёмки нового фильма Ромео и Джульетта, заметив, что непременно буду иметь её в виду для какой-нибудь роли. Мне всегда казалось, будто от Эвелин исходит благоухание роз, отчего голова идёт кругом.

А тут вдруг у меня возникла зевота. Когда дверь открылась, я стиснул зубы и растянул губы в улыбке; Эвелин протянула мне навстречу руки, и я слегка сжал их в своих ладонях.

– Oh my God, Ferruccio![4] – воскликнула она со своим изысканным английским произношением.

Что я тут делаю?

– May I come in, Evelyn, dear?..[5] Насквозь промок, – прибавил я, не ожидая ответа, и шагнул внутрь.

Эвелин прикрыла дверь, сняла с меня плащ и, смеясь, повесила его на ручку шкафа. Потом взяла меня под руку и внимательно оглядела с головы до ног своими зелёно-изумрудными глазами, шевеля при этом губами, словно отмечая про себя, что изменилось в моём облике с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я тоже смотрел на неё, но не смог обнаружить никаких перемен, красота её оставалась неизменной.

– Ох, – произнесла Эвелин.

Вот в чём дело: волосы. Я укоротил их. И так лучше, это молодит меня.

Я проследовал за нею в гостиную, стараясь не споткнуться о ковры. Они почти полностью покрывали паркетный пол, на мгновение отвлекая внимание любого, кто посмотрит, своим геометрическим рисунком. Я опустился в кресло, в которое усаживался и прежде при каждом визите, и жестом попросил её не льстить мне.

– I’m not flattering you![6] – заверила меня Эвелин, открывая шкафчик-бар и доставая из него пузатую, уже почти пустую бутылку виски. Она разлила его в два бокала и один протянула мне.

Я согласился. Нет, если подумать, и в самом деле ничего лестного в её замечании нет – сказать мне, что выгляжу моложе, означало напомнить: в свои сорок три года я должен смириться с мыслью, что уже не молод. Я пожал плечами, пригубил виски и, встретив ласковый взгляд Эвелин, тут же улыбнулся.

Она облокотилась на ручку занимавшего треть комнаты дивана кремового цвета и протянула бокал в мою сторону:

– Cheers.[7]

Я поднялся, чтобы чокнуться с ней, и в этот момент заметил наконец стол, сервированный у окна и сияющий роскошным серебром. Я узнал особый сервиз, который извлекался на свет только по важным случаям. Эвелин ждала кого-то?

Она призналась, что ожидает одного поклонника, очередного воздыхателя, актёра, тоже, как и я, уже на пятом десятке.

– Is he rich?[8] – пошутил я.

– Of course,[9] – ответила она, поддержав игру. Очень богат.

Я с деланным сожалением хлопнул себя рукой по лбу. Не знаю, почему мне захотелось добавить в шутку, будто предпочитаю нищих почитателей, возможно, тем самым я невольно признал свою вину, что явился в неподходящий момент.

Так или иначе, Эвелин опередила меня. Если захочу остаться, пожалуйста, тем более что ужин предполагался не романтический. Они с Питером все равно не останутся наедине: в соседней комнате занимается Лавиния, которая будет ужинать с нами.

Так я вспомнил о Лавинии, дочери, которая родилась у Эвелин в первом браке с Джоном Олифэнтом, тем самым актером, который играл Лаэрта в моём Гамлете в Лондоне. Заслужив похвалу критики, он стал сниматься на телевидении, а потом сбежал в Бразилию с какой-то молоденькой актрисой из теленовелл. Удар для меня, потому что я считал его одним из самых многообещающих актёров на английском небосклоне и собирался снова пригласить для съёмок. И очень тяжёлый удар для Эвелин, которая осталась одна с маленьким ребёнком на руках, разрываясь между двумя приятными необходимостями – выходить на сцену и быть матерью.

– But tell me, why you’re here Ferruccio,[10] — обратилась она ко мне, пробуждая от воспоминаний. Что я делаю в Лондоне?

Я напомнил о наших телефонных разговорах и объяснил, что наконец-то моя мечта о Ромео и Джульетте обрела статус конкретного проекта и не позднее, чем этим летом, превратится в реальность. Я приехал в Лондон, чтобы провести кастинг и даже, наверное, скрестив пальцы, уже нашёл Ромео.

– And Juliet?[11] – спросила она. Как ты её себе представляешь?

Я положил ногу на ногу, задумавшись. Я не знал, что ответить, у меня не было ни малейшего представления о том, какой она должна быть, даже никакого примера для начала, чтобы так сразу и описать её. У моей Джульетты волосы могли быть любого цвета, глаза любой формы и величины. Во время собеседования я никогда не делал свой выбор, исходя только из внешней красоты, безусловно изначальной. Я полагался на свою интуицию. И если бы Джульетта переступила порог комнаты, где проводится кастинг, и предстала бы передо мной, я не сомневался, что узнаю её.

– Young,[12] – последнее, что добавил я. Она должна быть очень молодой.

Разочарование Эвелин повисло в воздухе, словно облако холодного пара. Я понял, что она хотела бы посоревноваться за эту роль, и со смущением посмотрел на неё, подумав, что единственная роль, какую я при всём желании мог бы предложить ей, это синьора Капулетти. Важная роль, безусловно, но не из тех, которые запоминаются.

Телефонный звонок прозвучал весьма кстати, избавив нас от возникшей неловкости. Я поднялся, а Эвелин прошла к аппарату и взяла трубку. Я же отвернулся и столкнулся со своим отражением в полированной поверхности старого комода.

– Hello![13]

Я пригладил волосы, спустив их на лоб, но потом передумал и откинул назад.

– I see. No, no. Don’t worry. Next week, all right.[14]

Я сразу понял, что она говорит с Питером, что он извиняется за неожиданные обстоятельства, которые не позволяют ему прийти, и с невольным облегчением порадовался этому известию. Встретился с улыбающимися глазами Эвелин и опустил голову. Она, видимо, тоже не очень огорчилась.

Спустя мгновение положила трубку и, не изменяя актёрской привычке, потёрла руки, как делала на сцене в роли леди Макбет, сказала, что теперь нет нужды ставить ещё один прибор, что я пришёл кстати, чтобы исправить досадный случай. Потом повернулась в сторону коридора и громко позвала дочь:

– Лавиния!

Подождала немного и, поскольку ответа не последовало, повторила громче:

– Лавиния! Лавиния!

Я улыбнулся, заметив складку на лбу Эвелин, которая, внезапно преобразившись, превратилась в строгую мать. Я не понимал, почему её сердило, что дочь не отвечает.

Наконец в ответ на её зов в коридоре послышались лёгкие шаги – лёгкие-лёгкие, будто феи пролетели.

– Yes, Mum. I’m coming,[15] – ответил голос, прошелестевший, как дуновение ветерка.

И пока высоко поднятые брови Эвелин опускались на своё место, я в ожидании повернулся к двери, выходящей в коридор.

Мгновение спустя передо мной словно распустились цветы, изображенные на её платье.

Я окинул взглядом возникшую в дверях фигуру и поразился, с трудом узнавая своё воспоминание.

Ничего не осталось с тех пор, когда я мельком видел Лавинию на дне рождения матери в прошлом мае. Это была толстая, смешная девочка-подросток, старавшаяся скрыть свой испуг перед переменами, неизбежными с наступлением половой зрелости. Она стала стройной, вытянулась. И чёрные, очень длинные волосы обрамляли овальное, бесподобной бледности лицо.

– Do you remember Ferruccio?[16] – остановила её на пороге мать своим вопросом.

Лавиния перевела на меня томные глаза и посмотрела хмуро и робко. Потом склонила, словно котёнок, голову к плечу, желая лучше рассмотреть.

В глазах что-то блеснуло, и на губах появилась натянутая улыбка.

– Yes, I do.[17] – Она подошла ко мне, уже не робея, и протянула руку: – Nice to see you again.[18]

– Привет, – ответил я, поражённый одной мыслью. Сколько же ей лет сейчас?

– I’m going to be sixteen next month.[19]

– You’re very young,[20] – сказал я. Она была великолепна. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: я нашёл Джульетту.

Эвелин направилась к столу, глядя на меня с враждебным, пронизывающим любопытством. Как хорошая актриса она умела на лету схватывать любой скрытый намёк: она уже поняла, что я сделаю дальше – попрошу её дочь прийти на собеседование и предложить свою кандидатуру на роль главной героини.

Но я, как хороший режиссёр, тоже сумел понять, что написано на её лице. Я не раз уже видел такое выражение, в котором читались изумление и ревность, огорчение и печаль и которое преображало черты примадонны, обнаружившей своё имя в самом конце театральной афиши. Она ведь привыкла всегда находиться в первой строке и привлекать зрителей. В случае с Эвелин, однако, к горькому сожалению, добавилась также некоторая материнская гордость, потому что неожиданная соперница на этот раз была одной с ней крови.

Лавиния развернула салфетку, положив её на колени с приглушённым смешком. Она едва не опрокинула графин с водой.

Примечания

1

Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, цитаты из трагедии Уильяма Шекспира «Ромео и Джульетта» приводятся в переводе Т. Щепкиной-Куперник по изданию: У. Шекспир. Избранные произведения. Лениздат, 1975.

2

Чарринг-Кросс – перекрёсток главных улиц Вестминстера – Уайтхолла, Стрэнда и Пэлл-Мэлла (точнее, Кокспур-стрит) с южной стороны Трафальгарской площади.

3

Мемориал принца Альберта – монумент в Кенсингстонском парке в Лондоне. Памятник открыт королевой Викторией в честь своего мужа Альберта, скончавшегося в 1861 г. от тифа.

4

О, боже мой, Ферруччо! (англ.).

5

Могу ли я войти, Эвелин, дорогая? (англ.).

6

Я не льщу тебе! (англ.).

7

Будем здоровы! (англ.).

8

Он богат? (англ.).

9

Конечно (англ.).

10

Но скажи мне, зачем ты приехал в Лондон, Ферруччо? (англ.).

11

А Джульетту? (англ.).

12

Молодой (англ.).

13

Алло! (англ.).

14

Понимаю. Нет, нет. Не беспокойся. Хорошо, на следующей неделе (англ.).

15

Да, мама. Иду (англ.).

16

Помнишь Ферруччо? (англ.).

17

Да, помню (англ.).

18

Рада снова видеть тебя (англ.).

19

В будущем месяце исполнится шестнадцать (англ.).

20

Ты очень молода (англ.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.