Дочь палача

Магдалена стояла теперь перед ним и ладонью гладила его по щеке. Она улыбалась, но в глазах стояла невысказанная печаль.

– Пойдешь завтра со мной на луга? – спросила она. – Отцу нужны омела и морозник…

Симону послышалась в ее голосе мольба.

– Магдалена, я…

За его спиной раздался шум.

– Лучше сходишь сама. Нам с Симоном надо кучу всего обсудить. Теперь ступай.

Симон оглянулся. Палач появился в тесной комнатке, не издав ни единого шороха. Магдалена одарила молодого лекаря прощальным взглядом и поспешила в сад.

Якоб Куизль посмотрел на Симона строгим и пронизывающим взглядом. Некоторое время казалось, что он собирается вышвырнуть за дверь. Потом вынул изо рта трубку и улыбнулся.

– Рад, что тебе нравится моя дочь, – сказал он. – Смотри только, чтобы отец не прознал.

Симон кивнул. Он нередко ругался с отцом из-за того, что часто навещал Куизлей. Бонифаций Фронвизер считал палача шарлатаном. Тем не менее он не мог воспрепятствовать тому, что не только сын, но и половина Шонгау с любой пустяковой или серьезной болячкой мчалась к палачу. Лишь известную часть своего состояния Куизль заработал казнями и пытками. Основную долю дохода Якоб получал врачеванием. Он продавал отвары от подагры и поноса, табак от зубной боли, накладывал шины на сломанные ноги и вправлял вывихнутые плечи. О его знаниях ходили легенды, хотя он никогда не обучался в университетах. Симон понимал, что отец просто обязан был ненавидеть палача. Тот, в конце концов, был его неодолимым конкурентом. И, в общем-то, более умелым врачом.

Якоб Куизль между тем направился в общую комнату. Симон последовал за ним. Комната мгновенно наполнилась густыми клубами дыма. Палачу присущ был всего один порок, но ему он предавался самозабвенно.

С трубкой во рту он прошагал прямо к лавке, поднял мертвого мальчика на стол и, откинув одеяло с тряпками, посвистел сквозь зубы и спросил:

– Где ты его нашел?

Одновременно он наполнил миску водой и начал протирать лицо и грудь убитого. Мельком взглянул на ногти мальчика. Под ними скопилась красная грязь, словно маленький Петер где-то руками рыл землю.

– Возле пристаней, – ответил Симон. Он рассказал, как все произошло, до той минуты, когда все ринулись в город, чтобы призвать знахарку к ответу. Палач кивнул.

– Марта жива, – сказал он и продолжил протирать лицо мальчика. – Я отвел ее в тюрьму. Для ее же блага. А дальше посмотрим.

Симона, как это часто бывало, поразило спокойствие палача. Как и все Куизли, он говорил немного. Но все, что произносил, имело вес.

Палач закончил протирать, и они вместе осмотрели истерзанное тело мальчика. Нос был сломан, все лицо в синяках. На груди они насчитали семь уколов.

Якоб Куизль достал нож из-под плаща и для пробы погрузил клинок в одну из ран. Слева и справа оставалось пространство шириной в палец.

– Нет, здесь было что-то побольше, – пробормотал палач.

– Меч? – спросил Симон.

Куизль пожал плечами.

– Скорее, сабля или алебарда.

– И кто отважился на такое? – покачал головой Симон.

Палач перевернул тело. На плече стоял знак, немного стертый при переноске, но до сих пор хорошо заметный: фиолетовый круг с крестом в нижней части.

– Что это? – спросил Симон.

Якоб Куизль низко склонился над телом мальчика, потом послюнил палец и, легонько потерев знак, взял палец в рот. Почавкал, словно пытался распробовать.

– Сок бузины, – сказал он. – И неплохой. – Поднес палец к Симону.

– Как? Я думал, это…

– Кровь? – Палач дернул плечом. – Кровь давно стерлась бы. Только сок бузины так долго держит цвет. Можешь спросить у моей жены. Ругается на чем свет стоит, когда малыши в нем пачкаются. Хотя…

Он принялся тереть знак.

– Что?

– Краска частично под кожей. Кто-то вколол ее туда иглой или кинжалом.

Симон кивнул. Он видел подобное у солдат из Кастилии или Франции. Они набивали у себя на плечах кресты или изображения Богородицы.

– Но что означает это символ?

– Хороший вопрос, – Куизль глубоко затянулся, выдохнул дым и надолго замолчал. Он заговорил лишь через некоторое время. – Это символ Венеры.

– Что-что? – Симон внимательнее посмотрел на знак. Его внезапно осенило, где он видел его прежде. В книге по астрологии.

– Символ Венеры, – палач прошел в комнатушку и вернулся с запачканным фолиантом в кожаном переплете. Полистал его немного в поисках нужной страницы. – Вот, – показал он Симону.

На странице был нарисован тот же символ, а рядом с ним еще один – круг со стрелой, направленной вверх и вправо.

– Венера. Богиня любви, весны и роста, – вслух зачитал Куизль. – Противоположность Марсу, богу войны.

– Но в чем его смысл на теле мальчика? – спросил Симон в растерянности.

– Это старинный знак, даже древний, – ответил Куизль и снова затянулся от длинной трубки.

– И что он еще значит?

– У него множество значений. Он символизирует женское начало в противоположность мужскому. Это символ жизни, а также продолжения жизни после смерти.

Симон почувствовал, как стало трудно дышать. И вызвано это было вовсе не клубами дыма, окутавшими его.

– Но… ведь это же ересь, – прошептал он.

Палач поднял густые брови и посмотрел Симону в глаза.

– В этом-то и проблема, – сказал он. – Символом Венеры пользуются ведьмы.

И выпустил дым лекарю в лицо.

Шонгау купался в лунном свете. Время от времени наползали облака, и тогда река и город погружались в темноту. У Леха стоял человек и, погрузившись в раздумья, смотрел на бурный поток. Мужчина высоко поднял воротник подбитого мехом плаща и повернулся к городским огням. Ворота давно были заперты, но для таких, как он, всегда найдется лазейка. Требовалось лишь знать нужных людей и располагать небольшой суммой денег. Ни то, ни другое не составляло для этого человека большой трудности.

И тем не менее человек дрожал. Виной тому был не только холод, которым в апреле еще веяло с гор. Мурашки бежали по телу от страха. Мужчина осторожно оглядывался по сторонам, но не видел ничего, кроме черной ленты реки и нескольких кустов на берегу.

Он слишком поздно уловил шорох позади себя. Следующее, что он почувствовал, было острие сабли, ткнувшей спину сквозь меховой плащ, камзол и бархатную тунику.

– Ты один?

Голос прозвучал над самым ухом. Запахло спиртом и тухлым мясом.

Мужчина кивнул, но человеку за спиной этого показалось недостаточно.

– Ты один, чтоб тебя?

– Ну а как же!

Спину перестало колоть, острие отодвинулось.

– Повернись! – прошептал человек.

Мужчина развернулся как по приказу и боязливо кивнул собеседнику. Закутанный в черный шерстяной плащ и в надвинутой на лицо шляпе с пером, тот выглядел так, словно явился прямиком из преисподней.

– Зачем звал? – спросил он и убрал саблю в ножны.

Человек перед ним сглотнул. Затем к нему вернулась его обычная самоуверенность. Он выпрямился и гневно вскинулся на пришедшего.

– Зачем звал?.. Мне говорили, ты и так знаешь!

Тот пожал плечами.

– Мальчик мертв. Что тебе еще надо?

Человека из города ответ не устроил. Он яростно дернул головой и взмахнул тонким указательным пальцем.

– А другие? – прошипел он. – Их было пятеро! Три мальчика и две девочки. Что с остальными?

Чужак отмахнулся рукой.

– До них мы еще доберемся, – ответил он и пошел прочь.

Мужчина бросился за ним.

– Проклятье! Так мы не договаривались!

Он крепко схватил уходившего за плечо. О чем в следующий миг крепко пожалел… Жесткая ладонь, словно тисками, сдавила ему горло. Схвативший его внезапно обнажил белые зубы в улыбке, больше походившей на волчий оскал.

– Ты боишься? – спросил он тихо.

Мужчина сглотнул и почувствовал, как трудно стало дышать. Когда начало темнеть в глазах, чужак выпустил его и отпихнул в сторону, словно надоедливую зверушку.

– Ты боишься, – повторил он. – Вы, торгаши, все одинаковые.

Мужчина закашлялся и отступил на несколько шагов. Он поправил одежду и почувствовал, как постепенно вернулась способность говорить.

– Просто доведите дело до конца, – прошептал он. – Дети не должны заговорить.

Его собеседник снова блеснул зубами.

– Но тебе придется доплатить.

Человек из Шонгау пожал плечами.

– На это мне наплевать. Лишь бы все осталось позади.

Второй, казалось, на мгновение задумался. Наконец он кивнул.

– Нужны имена, – сказал он тихо. – Ты знаешь их, потому назови имена.

Мужчину пробрала дрожь. Он видел детей лишь мельком, но был уверен, что знает их. Он почувствовал, словно переступал через некий порог. Еще не поздно было все вернуть…

Имена слетели с языка, прежде чем он успел что-либо сообразить.

Человек кивнул. Затем резко развернулся и через несколько секунда слился с темнотой.

3

Среда, 25 апреля 1659 года от Рождества Христова, 7 утра.

Якоб Куизль плотно закутался в плащ и шел по Монетной улице, стараясь не наступать в помои и кучи нечистот возле дверей. Ранним утром по улицам еще стелился туман, воздух был влажным и холодным. Прямо над ним кто-то распахнул окно и выплеснул на улицу ночной горшок. Куизль с проклятием отскочил в сторону, и на мостовую прямо возле него обрушился водопад мочи.

Будучи палачом, Куизль был ответственным и за уборку нечистот и исполнял эту обязанность каждую неделю. Совсем скоро он вновь будет бродить по улицам с тележкой и лопатой. Но сегодня на это не было времени. Как только отзвонили шесть часов, к нему явился городской слуга и сказал, что его срочно хотел видеть Иоганн Лехнер. Куизль догадывался, для чего понадобился судебному секретарю. Убийство мальчика вчера обсуждали по всему городу. Слухи о колдовстве или дьявольском промысле расползались по городкам вроде Шонгау быстрее запаха нечистот. Лехнер был человеком, который не затягивал даже с самыми сложными решениями. Кроме того, на сегодня намечался сбор совета, и господам хотелось знать точно, что же крылось за этими слухами.

В голове у палача гудело. Вчера вечером к нему заходил Йозеф Гриммер, чтобы забрать тело мальчика. Тот Йозеф не имел ничего общего с прежним, который несколько часов назад чуть не зашиб знахарку. Он ревел как дитя и успокоился лишь после травяной настойки, которую Куизль готовил всегда сам. Палач и сам пропустил стаканчик-другой…

Якоб Куизль свернул в переулок и направился к резиденции герцога. Несмотря на головную боль, он усмехнулся, потому что под словом «резиденция» крылось совсем не то, что ожидалось. Строение перед ним напоминало скорее неуклюжую обветшалую крепость. Даже старожилы Шонгау не могли припомнить, когда здесь в последний раз бывал герцог. Даже княжеский управляющий, который как представитель курфюрста улаживал в городе интересы Его высочества, появлялся здесь крайне редко и останавливался в своем имении близ Тиргауптена. В обычное время ветхое сооружение служило казармой для двух десятков солдат и канцелярией судебного секретаря. А последний в отсутствие управляющего ведал всеми делами в Шонгау от имени курфюрста Фердинанда Марии.

Иоганн Лехнер был человеком могущественным. Ответственный, в общем-то, лишь за соблюдение интересов Его высочества, за годы службы он добился такого положения, какое позволяло ему влиять и на исход городских дел. Мимо Лехнера не проходило ни одного документа, ни одного распоряжения и ни одной самой ничтожной бумажки. Куизль не сомневался, что секретарь и теперь несколько часов раздумывал над городскими указами.

Палач прошел под каменной аркой, на которой косо висели створки ворот, и шагнул во двор. Часовые устало кивнули ему и пропустили. Куизль оглядел тесный и грязный двор. Со времен последнего нашествия шведов десять лет назад резиденция пришла в еще больший упадок. Правая башня высилась покрытыми сажей руинами, крыши над конюшнями и гумном продырявились и обросли мхом. Между покосившимися перегородками виднелись разбитые повозки и прочий хлам.

Якоб поднялся по истертым ступеням, прошел по темному коридору и остановился перед низкой дверью. Он только собрался постучать, как изнутри донесся голос.

– Заходи.

Секретарь, казалось, обладал крысиным слухом.

Палач отворил дверь и вошел в тесную комнату. За письменным столом сидел Иоганн Лехнер, едва различимый среди книг и пергаментов. В правой руке он держал перо и что-то царапал в черновике, левой указал Куизлю на стул. Хотя в окно пробивались первые лучи солнца, в комнате царил полумрак, единственная сальная свеча давала тусклый свет. Палач опустился на табурет и стал ждать, пока секретарь отвлечется от своих документов.

– Знаешь, зачем я тебя вызвал?

Лехнер устремил на палача пронизывающий взгляд. Судебный секретарь унаследовал черную бороду от отца, который сам служил секретарем в Шонгау. Такой же бледный, те же черные, внимательные глаза. Семья Лехнеров имела большое влияние в городе, и секретарь с удовольствием давал почувствовать это собеседнику.

Куизль кивнул и принялся набивать трубку.

– Оставь, – поморщился секретарь. – Ты же знаешь, я не терплю дыма.

Палач убрал трубку обратно и вызывающе посмотрел на Лехнера. И заговорил лишь спустя некоторое время.

– По поводу Штехлин, полагаю.

Иоганн Лехнер кивнул.

– Народ негодует. Уже сейчас, а случилось все только вчера. И люди говорят…

– А я что сделаю?

Лехнер перегнулся через стол и попытался улыбнуться. Вышло лишь наполовину.

– Ты ее знаешь. Вы ладите с ней. Она принимал роды у твоей жены. Я хочу, чтобы ты поговорил с ней.

– И о чем же мы должны поговорить?

– Уговори ее, чтобы она призналась.

– Чтобы она… что?

Лехнер еще больше перегнулся через стол. Их лица были теперь совсем близко.

– Да, ты все верно понял. Чтобы она призналась.

– Но еще ничего не доказано. Пока только бабы болтают. Мальчик пару раз заходил к ней, вот и все.

– Нужно поскорее с этим покончить, – Лехнер снова откинулся на стуле и принялся барабанить пальцами по подлокотнику. – Слухов уже слишком много. Пустим это на самотек – наступят времена твоего деда. Тогда придется тебе потрудиться.

Палач кивнул. Он понял, на что намекал Лехнер. Всего семьдесят лет прошло с тех пор, как во время известного процесса над ведьмами в Шонгау десятки женщин отправили на костер. Все началось с непогоды и нескольких непонятных смертей, а переросло в целое сумасшествие, и каждый обвинял каждого. Дед Куизля, Йорг Абриль, обезглавил тогда более шестидесяти женщин, и после тела их сожгли. Мастер Йорг разбогател на этом и приобрел известность. У некоторых подозреваемых находили так называемые колдовские отметины – родимые пятна, по форме которых определяли судьбу бедных женщин. В этот же раз речь шла о еретическом символе, и даже Куизль не мог отрицать его принадлежность к колдовству. Секретарь был прав. Люди и дальше будут искать знаки. И даже если убийства не продолжатся, подозрения все равно не прекратятся. Пламя, способное перерасти в пожар и поглотить Шонгау. Необходимо было, чтобы кто-то признался и принял всю вину на себя.

Марта Штехлин…

Якоб Куизль пожал плечами.

– Я не верю, что Штехлин как-то связана с убийством. Это мог быть кто угодно, хоть проезжий. Мальчик ошивался у реки. Черт знает, где его закололи. Может, это мародерствующие солдаты.

– А знак? Отец мальчика описал мне его. Так он выглядит? – Лехнер протянул ему рисунок, круг с перевернутым крестом. – Ты знаешь, что это, – прошептал он. – Колдовство.

Палач кивнул.

– Но это еще вовсе не значит, что Штехлин…

– Знахарки хорошо разбираются в таких вещах! – Лехнер повысил голос, что было ему не свойственно. – Я всегда предупреждал, что не стоит принимать таких женщин в город. Они – носительницы тайных знаний и губят наших жен и детей! В последнее время дети постоянно околачивались у нее! Петер в том числе. И вот его находят мертвым в реке!

Куизль стосковался по трубке. Он бы с удовольствием сейчас вместе с дымом развеял по комнате все дурные мысли. Якоб хорошо знал предрассудки совета насчет знахарок. Марта была первой из тех, кого официально впустили в город. Мужчины издавна относились с подозрением к женщинам, имевшим доступ к запретным знаниям. Они ведали отвары и травы, прикасались к их женам в самых непотребных местах, и знали, как удалить из чрева плод, дар Господа. Множество знахарок отправились на костер, обвиненные в колдовстве.

Якоб Куизль тоже разбирался в отварах, его тоже считали колдуном. Но он все-таки был мужчиной. И палачом.

– Я хочу, чтобы ты отправился к Штехлин и уговорил ее признаться, – сказал Лехнер.

Он вернулся к своим записям и снова принялся писать, опустив глаза к документам. Разговор был окончен.

– А если она не признается? – спросил Якоб.

– Тогда покажешь ей орудия пыток. Посмотрит на тиски и сразу станет сговорчивей.

– Для этого потребуется решение совета, – прошептал палач. – Ни я, ни вы не можем начать допрос по собственной прихоти.

Лехнер улыбнулся.

– Насколько ты знаешь, сегодня сбор совета. Не сомневаюсь, что бургомистр и прочие господа одобрят мое предложение.

Куизль задумался. Если совет сегодня в самом деле согласится начать допрос, то дело пойдет, как хорошо налаженный часовой механизм. А это означало пытки и, возможно, казнь на костре. Ответственным за все был он, Якоб Куизль.

– Скажи ей, что завтра мы начнем допрос, – проговорил Лехнер, не отрываясь от бумаг. – Тогда у нее будет еще время поразмыслить. Если она все-таки заупрямится, что ж… тогда нам потребуются твои услуги.

Перо все царапало что-то на бумаге. Часы на рыночной площади пробили восемь часов. Иоганн Лехнер поднял взгляд.

– У меня все. Можешь идти.

Палач встал и направился к двери. Когда он нажал на ручку, за спиной снова раздался голос секретаря.

– Да, Куизль.

Он обернулся. Секретарь говорил, не поднимая головы.

– Я знаю, что вы хорошо ладите. Разговори ее. Это избавит вас обоих от ненужных страданий.

Куизль покачал головой.

– Это не она, поверьте мне.

На этот раз Лехнер оторвался от документов и посмотрел палачу прямо в глаза.

– Я тоже не верю, что она виновна. Но так лучше всего для города. Уж в этом поверь мне ты.

Палач ничего не ответил. Он пригнулся и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Когда шаги Куизля стихли на улице, секретарь вернулся к документам. Он пытался сосредоточиться на пергаментах, но ему это плохо удавалось. Перед ним лежала официальная жалоба города Аугсбурга. Паромщик из Шонгау, Фома Пфанцельт, перевозил большую партию шерсти, принадлежавшую аугсбургским купцам, вместе с тяжелым точильным камнем. Из-за большого веса груз опрокинулся в реку. Теперь аугсбургцы требовали возмещения ущерба. Лехнер вздохнул. Вечные ссоры аугсбургцев и шонгауцев выводили его из себя. Как раз сегодня он не мог заниматься подобными пустяками. Его город пылал! Взору Лехнера живо представлялось, как страх и ненависть пожирали Шонгау от окраин к центру. Уже вчерашним вечером в трактирах, «Звезде» и «Зонненброй», слышались тихие разговоры. Речь шла о поклонении Сатане, оргиях ведьм и ритуальных убийствах. После всех эпидемий, войны и непогоды настроения в городе были накалены до предела. Город сидел на пороховой бочке, и Марта Штехлин могла стать горящим фитилем. Лехнер нервно повертел перо между пальцами. Фитиль следует обрубить, пока не случилось непоправимого…

Секретарь знал Куизля как человека умного и здравомыслящего. Речь вовсе не шла о том, виновна Штехлин или нет, – благополучие города прежде всего. Коротенькое разбирательство, и снова наступит мир. Мир, которого все ждали с таким нетерпением.

Иоганн Лехнер собрал пергаментные свитки, разложил их по полкам и отправился в зал собраний. Через полчаса начиналось важное заседание, и до него следовало кое-что уладить. Он еще раз отправил городских глашатаев напомнить членами совета о собрании. Приглашался большой и малый совет, а также шесть обычных горожан. Лехнеру хотелось скорее покончить с этим делом.

Секретарь пересек оживленную рыночную площадь и прошел в амбар. В обширном высотой в девять шагов помещении дожидались переправки в дальние города и страны ящики и мешки. В одном из углов грудились блоки песчаника и известкового туфа, пахло корицей и кориандром. Лехнер поднялся по широкой деревянной лестнице на этаж выше. Собственно говоря, ему, представителю курфюрста, в городском зале совета нечего было и делать. Но после войны аристократы привыкли, что спокойствие и порядок в городе поддерживались сильной рукой. И они предоставили это право секретарю. А он практически единолично руководил заседаниями совета. Иоганн Лехнер был человеком власти, и власть эту не собирался отдавать просто так.

Дверь в зал была открыта, и секретарь с удивлением заметил, что пришел не первым, как это обычно случалось. Прежде него явились бургомистр Карл Земер и член совета Якоб Шреефогль. Они о чем-то оживленно беседовали.

– А я вам говорю, проложат аугсбургцы новую дорогу, и останемся мы здесь ни с чем, – убеждал Земер своего собеседника, который беспрестанно качал головой.

Молодой Шреефогль всего полгода назад занял место в совете после смерти отца. Высокий аристократ и раньше довольно часто вступал в споры с Земером. В отличие от отца, который крепко дружил с бургомистром и другими пожилыми советниками, у Якоба на все было собственное мнение. Он и сейчас не дал Карлу Земеру смутить себя.

– Им этого не позволят. Они уже как-то раз пытались, и князь дал им щелчка по носу.

Но Земера было не переубедить.

– Это было до войны! Сейчас у курфюрста другие заботы. Поверьте старому вояке, аугсбургцы проложат свою дорогу. А если перед воротами у нас будут эти проклятые прокаженные, не говоря уже про эту ужасную историю с убийством… Да от нас торговцы будут бежать, как от заразы!

Иоганн Лехнер кашлянул и направился к дубовому столу в форме подковы, который занимал все пространство. Бургомистр Земер поспешил к нему.

– Как хорошо, что вы пришли, Лехнер! Я снова отговаривал младшего Шреефогля от этого приюта для прокаженных. Вот прямо только что! Купцы из Аугсбурга и так нам роют ямы на каждом шагу, а уж когда начнут говорить, что перед воротами у нас…

Секретарь пожал плечами.

– Приютом для больных пусть занимается церковь. Поговорите с господином священником, хотя сомневаюсь, что чего-то добьетесь. А теперь прошу меня извинить.

Секретарь обошел тучного бургомистра и скрылся в соседней комнатке. Здесь у стены высился до самого потолка открытый шкаф с полками и выдвижными ящиками, набитыми пергаментами. Лехнер встал на табурет и выбрал необходимые на сегодня документы. При этом взгляд его упал на бумаги, касающиеся больницы. Еще в прошлом году церковь решила построить перед городом у дороги на Хоэнфурх приют для больных проказой. Прежний разрушили десятки лет назад, однако болезнь не спешила отступать.

При мысли о коварной заразе Лехнер содрогнулся. Наравне с чумой лепра считалась ужаснейшей заразой. Кто ее подхватывал, сгнивал заживо. Нос, уши и пальцы отваливались, как гнилые овощи. На последней стадии лицо превращалось в один большой нарыв и теряло всякое сходство с человеческим. Так как болезнь легко приставала, то бедолаг либо выгоняли из города, либо заставляли носить бубенчик или колотушку, чтобы их можно было распознать издалека и обойти. Из милосердия, а также чтобы избежать дальнейшего заражения, многие города строили так называемые лепрозории, гетто за городскими стенами, где чахли больные. Такой же приют хотели в Шонгау. Строительство на дороге в Хоэнфурх уже полгода шло полным ходом, однако в совете до сих пор оспаривали это решение. Когда Иоганн Лехнер снова вышел в зал, там собрались почти все члены совета. Они разбились на маленькие группы, шептались и яростно спорили. Каждый слышал свою историю о смерти мальчика. И когда секретарь позвонил в колокольчик, по местам все расселись далеко не сразу. По старому обычаю первый бургомистр и секретарь сидели в центре. По правую руку находились места для малого совета, шестерых мужей из благороднейших родов Шонгау. Сюда же входили четыре бургомистра, которые сменяли друг друга каждые три месяца. Пост бургомистра столетиями делили между собой старейшие семьи. Конечно, официально в выборах могли участвовать и другие члены совета, но по извечному закону представители самых влиятельных династий занимали и пост бургомистра.

Слева сидели шестеро членов большого совета, который опять же составляли самые могущественные аристократы. И, наконец, у стены были расставлены стулья для представителей общин.

Секретарь огляделся вокруг. Здесь собралась вся высшая власть города. Перевозчики, торговцы, пивовары, кондитеры, меховщики, мельники, кожевники, гончары и портные… все эти Земеры, Шреефогли, Августины и Хердденбергеры, которые веками вершили судьбу города. Важные, в черной одежде с белыми брыжами[1], люди эти словно вернулись из прежних времен: лица украшали бороды и усы, щеки отвисли, а толстые животы выпирали из-под увешанных золотом жилетов. Война разорила всю Германию, но таких вот людей обошла стороной. Лехнер невольно усмехнулся. Эти всегда выйдут сухими из воды.

Все были чрезвычайно взволнованы. Они понимали, что смерть мальчика способна навредить их собственным делам. На кону стояло спокойствие их тихого городка. Громкий шепот показался секретарю раздраженным гулом пчелиного роя.

– Прошу тишины! Тихо!

Лехнер еще раз позвонил в колокольчик, потом хлопнул по столу ладонью. Наконец-то воцарилась тишина. Секретарь взялся за перо, чтобы письменно зафиксировать начало собрания. Бургомистр Карл Земер беспокойно оглядел присутствующих и, наконец, обратился к совету.

– Все вы слышали об ужасном несчастье, что случилось вчера. Страшное преступление требует скорейшего разбирательства. Мы посовещались с секретарем и решили, что этот вопрос нужно обсудить в первую очередь. Остальное может и подождать. Надеюсь, это в ваших же интересах.

Советники важно покивали. Чем быстрее все будет улажено, тем скорее они смогут вернуться к собственным делам.

Бургомистр продолжил.

– К счастью, все складывается таким образом, что мы, скорее всего, нашли убийцу. Знахарка Штехлин уже арестована. Скоро ее навестит палач, и она заговорит.

– Почему заподозрили именно ее?

Весь совет сердито уставился на младшего Шреефогля. Не принято вот так сразу перебивать первого бургомистра. Тем более если ты в совете совсем недавно. Отец Якоба Шреефогля, Фердинанд, был могущественным человеком в совете, немного взбалмошным, но влиятельным. Сын, похоже, унаследовал его спесивый характер. В отличие от других юный аристократ вместо брыжей носил широкий кружевной воротник. И волосы его по новой моде прядями спускались до плеч. Все его поведение было вызовом старым советникам.

– Почему ее заподозрили? Ну, все просто, все просто…

Вопрос застал бургомистра врасплох. Он вытер платком капельки пота с едва обозначившейся лысины. Широкая грудь заходила под увешанным золотом жилетом. Будучи пивоваром и хозяином лучшего в округе трактира, он не привык, чтобы ему возражали. В поисках помощи бургомистр повернулся к секретарю, сидевшему по левую руку. Тот охотно вмешался.

– До ночи убийства она часто виделась с мальчиком. Кроме того, некоторые женщины утверждают, что видели, как она устраивала с Петером и другими детьми шабаш у себя в доме.

– Кто утверждает?

Молодой Шреефогль не сдавался. На самом деле с ходу Лехнер не мог назвать ни одной женщины. Но сторожа доложили ему, что по трактирам расползаются подобные слухи. И он знал, кого имели в виду. Найти свидетелей будет несложно.

– Дождитесь процесса. Я не хочу раскрывать имена прежде времени.

– Может, Штехлин нашлет смерть на этих свидетелей прямо из тюрьмы, – вмешался еще один советник. Пекарь Михаэль Бертхольд был членом большого совета. Лехнер числил его как раз тем человеком, кто способен был породить такие слухи. Остальные советники покивали, они уже слышали о подобных случаях.

– Что за бред! Всего лишь выдумки. Штехлин просто знахарка, не более! – Шреефогль вскочил. – Вспомните, что было семьдесят лет назад. Половина города обвиняла другую половину в колдовстве. Много крови пролилось. Хотите, чтобы такое повторилось?

Несколько простых общинных представителей начали перешептываться. Тогда обвиняли в основном менее зажиточных горожан, простых крестьян, служанок и рабочих… Хотя были среди них и хозяйки трактиров, и жены судей. Под пытками подозреваемые сознавались, что насылали град, оскверняли причастие и даже убивали собственных внуков. Страх до сих пор сидел в душах людей. Лехнеру вспомнилось, как отец прежде часто рассказывал ему об этом. Позор Шогнау, который навсегда сохранится в книгах по истории…

– Сомневаюсь, чтобы ты мог об этом помнить. А теперь сядь, юнец, – прозвучал тихий, но жесткий голос. Он давал понять, что владелец его с давних пор привык отдавать приказы и не позволит какому-то молокососу над собой издеваться.

В возрасте восьмидесяти одного года Маттиас Августин был самым старым членом совета. Десятки лет он управлял извозчиками Шонгау. Он уже почти ослеп, однако его слова еще кое-что значили в городе. Наряду с Земерами, Пюхнерами, Хольцхоферами и Шреефоглями он входил в самую элиту власти.

Взгляд старика был устремлен в одну точку. Казалось, он заглядывал в само прошлое.

– Вот я могу вспомнить, – пробормотал он, и зал погрузился в мертвую тишину. – Я был тогда мальчишкой. Но знал, из-за чего горели костры, и до сих пор помню запах горелого мяса. Десятки людей сожгли во время того ужасного разбирательства. В том числе и невиновных. Никто никому больше не верил. И, поверьте, я не хочу снова пережить такое. Поэтому Штехлин должна признаться.