Ёлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы

Ольга Камаева

Ёлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы

Вот вам и ответ на вопрос: почему в школу приходят многие, да мало кто остается.

Потому что хотят сеять – разумное, доброе, вечное. А их ставят в роль обслуги – научи, подотри, промолчи…

19 августа

Можете поздравить: меня приняли на работу! Начинается настоящая взрослая жизнь! (Ну вот, только вторая фраза, а уже сбиваюсь на высокопарную пошлость. И пусть! Буду писать все, что хочу! Свободу попугаям, мне и солнечным зайчикам!)

Решила сие важное событие отметить – завела этот самый дневник. Не знаю, насколько хватит терпения, времени, да и желания. Но уже представляю умильную картинку: лет через сорок выхожу на пенсию, открываю его, читаю, а вокруг дети, внуки, бывшие ученики – уже взрослые, даже седые… Солнышко светит, все сидят нарядные, слушают. Вдруг кто-то узнает себя: «А ведь это я тогда в замочную скважину спичек насовал и урок сорвал! Вот дурак был!» И все смеются, и так легко и весело…

Глупо? Наивно? Ну и пусть!

Сегодня Преображение, мама сказала: хорошее совпадение. И я верю: теперь все будет по-новому! Боюсь захлебнуться в эмоциях. Побегу к Иринке, поболтаем. Хотя она всегда была против того, чтобы я шла в пед, и уж тем более в школу. Мол, своих надо рожать и воспитывать, нечего чужим сопли подтирать и за копейки нервы мотать. Но это она не со зла, просто все так говорят.

А у меня все будет хорошо!

20 августа

Голова вчера – как в тумане. Сегодня он немного рассеялся, и стали видны некоторые контуры моего ближайшего будущего.

Мне дали девятые и десятые, но не полностью параллели, часть классов Марина Дмитриевна оставила за собой. М. Д. тоже историк, будет меня курировать. Ей лет сорок, плюс-минус пять – не поймешь, хорошо выглядит. Скорее плюс. Явно не бедная. Это легко определить по обуви. У нее туфли с фиолетовыми вставками в тон платья, сразу видно, что специально подбирались. Такие с другим костюмом не наденешь, значит, есть еще. А хорошую обувь – это не платочки на шее менять.

М. Д. мне понравилась. Спокойная, рассудительная. И кабинет у нее уютный, зелени много, особенно моих любимых фиалок. Один сорт – с белыми лохматыми цветками – точно такой, как мне когда-то подарила тетя Нина. Мы с ней после того, как ее брат маму со мной на руках бросил, отношения почти не поддерживали. Иногда она давала немного денег – не от него, от себя. Но с мамой они не дружили и даже не приятельствовали. А когда мне исполнилось то ли тринадцать, то ли четырнадцать, она принесла торт и те самые белые фиалки. С огромными, нежными, кружевными соцветиями – все только ахали. Горшок поставили в мою комнату, но очень скоро цветок засох. Мама прочитала нотацию на тему «мы в ответе за тех, кого получили», но без особого энтузиазма. Наверное, понимала, что моя безответственность тут ни при чем – цветок пал жертвой обстоятельств. Я все время забывала его поливать.

Нет, не так: я не хотела его поливать. А сегодня, когда увидела в классе, решила: надо взять листочек, посадить. Пусть растет. Тетка же не виновата, что брат у нее подлец.

Я что, умнею?

Или старею?

Шутка.

Как и предполагала, Ирка моего восторга по поводу трудоустройства не разделила. Сказала: восторженная дура, насмотрелась старого кино, не понимаешь, куда лезешь со своими наивными принципами. Настоящей-то школы не нюхала.

Что до «не нюхала» – правда. Почти. Когда я училась в пятом классе, мы из крохотной малосемейки переехали в хоть и старенькую, но отдельную квартирку. Пришлось сменить школу, и почти сразу, не успев обзавестись подружками, я перешла на домашнее обучение. В школу ходила редко, только когда приступов не было довольно долго. Мама посещения поощряла, хотела, чтобы я не отрывалась от коллектива. Но получалось это плохо. Одноклассники меня сторонились, да и как можно относиться к девчонке, появляющейся раза два в месяц, молчаливой и вдобавок больной? До сих пор кажется, что при мне они даже баловались меньше. Будто уроки шли в больничной палате. А я сидела как примерная ученица – с прямой, деревенеющей за сорок минут спиной, сложив перед собой руки, по первому указанию открывая учебники и тетрадки… Правильное мое поведение тоже отпугивало, но тогда я этого не понимала. Учеба была в охотку, «настоящие» уроки вносили разнообразие в скудную на впечатления жизнь. Мы с мамой долго потом обсуждали увиденное и услышанное – реплики, поступки, оговорки. Я всегда вставала на сторону ребят. Даже когда они были явно неправы.

Поправляться я начала только ближе к выпуску, однако подружиться с кем-то из одноклассников так и не получилось. Они меня не приняли, но я-то их приняла всей душой! Их додуманные, дофантазированные образы стали моими приятелями. Я даже приспособилась, когда боль становилась сильнее, разговаривать с ними. Мы обсуждали фильмы, книги, даже готовили уроки. Я увлекалась, и становилось легче…

Господи, как мне хотелось в их мир! Пусть выдуманный, пусть идеализированный. И неправда, что он невозможен. Нужно просто очень хотеть и очень стараться. В школе все зависит от учителя, значит, теперь и от меня.

А у меня все обязательно получится!

21 августа

Дали кабинет. Если в двух словах: полный разгром. Но, как сказал директор, не кабинет красит учителя, а учитель – кабинет. Явно дежурная острота. Подхихикивать не стала, и директор моментально потерял ко мне всякий интерес. Но пару старшеклассников в рабство все-таки откомандировал. Завхоз выделила несколько банок грязно-синей краски. Для тюремных камер – самое то. Остальное дала указание докупать самой, посоветовав: примешь класс – сразу отбивай деньги. И рассчитывать с походом: отдадут не все, обязательно найдутся и жмоты, и неимущие.

Мебель, кажется, собрана та, что уцелела после мировой войны. Потом выяснилось, что уже работавшие учителя получили новые парты и шкафы и все старье распихали по классам молодых.

Кстати, приняла первые соболезнования: мои классы – самые тяжелые в параллелях. А мне-то М. Д. говорила, что вести сразу в шести-семи классах хоть и проще (подготовка-то одна), но неинтересно – твердишь как попка… Выходит, и с классами, и с кабинетами – забирай, Боже, что нам не гоже…

25 августа

Не писала, приходила и – падала. Красила кабинет. Конечно, не той синей глиной, что дали. Нельзя столько времени проводить в убожестве. Решили с мамой раскошелиться и купить белую краску. Добавила немного дармовой – получился цвет белесой небесной выси. Нарисуй легкие облачка и пари целыми днями! Не знаю, сумею ли вернуть деньги, но даже если нет – не очень жалко. Для себя же делаю.

27 августа

Сегодня впервые сидела на педсовете. Все очень серьезно: планирование, аттестация, учебный план…

Представили новеньких. Нас четверо, только-только после института. Парней, естественно, нет. Директор выразил глубокую уверенность, что со временем мы станем гордостью их (ты что? нашего!) сплоченного коллектива, а пока призвал опытных педагогов нам помогать. Я уже эту заботу испытала, спасибо…

Хорошая новость: приезжает дядя Витя! Я, конечно, давно не маленькая девочка, но ведь и взрослые любят подарки. А дядя Витя – человек-праздник. Жаль, нельзя добавить «который всегда со мной». Зря все-таки мама за него не вышла. Мы об этом разговаривали только однажды, я уже училась в институте. Сначала она долго переживала предательство отца, потом я начала болеть, и мама считала невозможным повесить на кого-то свои проблемы. Потом боялась – вдруг у нас не сложатся отношения, у меня как раз был переходный возраст, потом он уехал в заграничную командировку… А когда она наконец решилась, поезд скрылся за дальним поворотом: дядя Витя оброс семьей, жена и два маленьких белобрысых оболтуса его просто обожают.

Мы его тоже обожаем. Но издалека. Не знаю, права ли мама. Чувство ответственности, конечно, должно быть, но ведь на кону собственная жизнь. И не только собственная – моя тоже. Хотя мама говорит, именно о моем благе она и думала. Я, конечно, ей благодарна. Только, чем больше принесенная во имя человека жертва, тем сильнее она на него давит. Тяжелее становиться самостоятельным. И жить тяжелее: все время оглядываешься – а стоишь ли той жертвы? Кажется, всегда тебе в спину – оценивающий взгляд.

А с дядей Витей мы прекрасно ладим! Он добрый, умный и очень надежный. Мой муж будет только таким!

28 августа

Познакомилась с очень интересным человеком. Татьяна Павловна – математик, ее кабинет рядом, в соседнем блоке. М. Д. отломила от фиалок несколько листочков, а во что их поставить, ни у нее, ни у меня не нашлось. Вот и пошла по соседям.

Думала, таких в наших школах уже не осталось. Татьяна Павловна – вылитая Марецкая из «Сельской учительницы». Осанка, маленький круглый воротничок, аккуратный пучок на голове. Но главное – глаза. Раньше я не понимала, как взгляд может быть лучистым, а теперь знаю. В его лучиках хочется греться снова и снова. На душе теплеет.

Баночку мы нашли, немного поговорили. Татьяна Павловна давно на пенсии. Весной выпустила одиннадцатые, решила – все, хватит. Но потом передумала и взяла ставку в пятых: «Домашние школоманкой обзывают. Смеются: как август – у тебя ломка».

Хорошо, что у меня такая соседка.

29 августа

После работы ходили с Иринкой по магазинам. Решила купить что-нибудь новенькое согласно статусу. Я теперь, как-никак, инженер человеческих душ, у которого все должно быть прекрасно – и одежда, и душа, и мысли. Что до лица, дурнушкой никто никогда не называл. Главное – настроение. Как любит повторять Ирка, чтоб глаз горел. Но локальные пожары у меня явление редкое. Пожарная команда, видно, хорошо работает.

Бродили по отделам часа три и в конце концов откопали очень приличный костюмчик. Сел как влитой, и цвет обалденный – светлой морской волны. Главное, недорогой. Хотя Иринка сразу заявила: бери без разговоров, или я тебе его сама куплю. Она очень добрая, но платить за себя я бы ей все равно не разрешила. А она частенько порывается. В риелторской конторе, где Иринка пашет, заработки очень приличные, но тратить, кроме как на себя любимую, ей не на кого. Бабушку, которая ее воспитывала, схоронили три года назад. Отца Иринка ни разу в жизни не видела, а мать умерла, когда она пошла во второй класс. Почему это случилось, я узнала недавно, и то от соседки. Та шепталась с моей мамой, и я случайно услышала: мать Ирки залечили врачи. А чтобы бабка не подавала в суд, дали хорошего отступного. Та подумала-поплакала и решила: дочку не вернешь, а внучку растить надо. И шума поднимать не стала. Соседка прошипела: Ирка об этом тоже узнала и теперь из кожи лезет, чтобы стать богатой. Мол, всем докажу: деньги – мусор, не стоят того, чтобы из-за них кого-то предавать или продавать. Даже мертвого.

Она и небедная, только счастья на деньги действительно не купишь.

30 августа

Уже собралась уходить домой, когда вызвали к директору. Он сначала похвалил за рвение, за ремонт. Мол, если что нужно, обращайтесь в любое время.

А потом дал классное руководство в девятой параллели. И опять говорил про помощь, но все как-то непонятно и неприятно суетился.

Даже анекдот рассказал. Бородатый, но в тему. Сын говорит матери: «Я больше в школу не пойду. Опять Иванов будет бить учебником по голове, Петров из рогатки целиться, а Сидоров подножку ставить. Не пойду». Та отвечает: «Нет, сынок, ты должен идти. Во-первых, ты уже взрослый, сорок лет исполнилось, во-вторых, ты директор школы».

В смысле: а кому сейчас легко?

Теперь у меня 27 крепостных душ. Завуч, конечно, предупреждала, что класс дадут. Плохо, что остался всего день, – надо бы личные дела посмотреть, с учителями поговорить. Но, думаю, мы поладим. Семь лет – не такая уж большая разница. Проблема отцов (точнее, матерей) и детей нам точно не грозит.

Событие решили отметить: мама испекла свой фирменный пирог с яблоками, я сбегала за сливками и сварила шоколад. От одних запахов можно с ума сойти. Обожаю аромат свежей выпечки, особенно с корицей. Может, кто-то пожмет плечами: «Глупость!» – а мне кажется, что, только когда печешь, и появляется настоящий домашний дух. Дома так и должно быть: тепло, сытно, спокойно…

Потом мы сидели, прихлебывали из больших керамических кружек горячий шоколад и в сотый раз смотрели «Девчат». У нас такая традиция. Релакс. Что-нибудь вкусненькое под светлое, доброе, вечное – обычно старые советские фильмы. «Девчат» почему-то выбираем чаще всего. Всегда удивлялась, как удалось по вполне серьезной книжке снять комедию? Даже Анфису режиссер перевоспитал, а ведь в романе она какой была, такой и осталась. Но про книгу большинство даже не слышало, а фильм любят миллионы. Парадокса здесь, пожалуй, нет. Из героев в любимцы мы выбираем самых ярких, а книжной Тосе до Румянцевой – как до Луны.

31 августа

Весь день суета. Сначала получала книги в кабинет, потом пособия, шторы вешала. Когда дошла до М. Д., той уже и след простыл: девчонок у нее целая орава, в классе давно все блестит. Умеет она с детьми ладить, два раза не повторяет. Интересно, рецептик выдаст?

Татьяна Павловна про моих ничего конкретного не сказала, поскольку никогда у них не вела. Единственное: классные часто менялись – кто в декрет, кто просто сбегал. В общем, спокойной жизни не жди.

А я думаю, спокойная и не интересна. Ну балуются, иногда хулиганят, но они ведь не злые. Просто их не все понимают.

Пишу, а на душе все равно скребет.

Ладно, Ленка! Не дрейфь! Все будет хорошо!

Какая еще Ленка?! Елена Константиновна!

1 сентября

Начала приходить в себя. Ощущение такое, будто весь день крутилась на карусели: дети, родители, цветы – и все мимо, мимо… Не помню ни лиц, ни того, что мне говорили, ни того, что сама говорила…

Только раз сработал стоп-кран. Словно смотрю замедленное кино – все разложено по кадрам. Во время линейки рядом оказалась девочка, которая должна была давать первый звонок. Заметно волновалась, все теребила белый передничек. Наконец не выдержала, дернула стоявшего рядом парня за рукав. Тот наклонился, она притянула ручонкой его голову к себе и тихо – не стой я так близко, почти вплотную, не услышала бы – попросила:

– Ты меня крепко держи. А то я упаду и что-нибудь сломаю.

Чуть помедлила и, видимо решив, что он еще не понял всю важность просьбы, добавила:

– Мне завтра в школу очень-очень надо. Я учиться хочу. Я буду одни пятерки получать!

И мне вдруг так захотелось погладить ее по светлой головке, прижать к себе, защитить! Странное ощущение: впервые в жизни появилось желание, чтобы ребенок был моим. Чтобы именно я утром заплетала ей косички, перед сном читала сказки или рассказывала истории о далеких странах, а она удивленно и доверчиво смотрела на меня своими ясными глазами…

Может, это материнский инстинкт?

Я украдкой коснулась ее огромных кипенно-белых бантов. И вдруг откуда-то изнутри непроизвольно вырвалось:

– Помоги тебе!

Честное слово, сама от себя не ожидала.

Парень вскинул малышку на плечо, и она сосредоточенно – такая ответственность! – стала трясти звонким колокольчиком. Конечно, ничего дурного не случилось. Сделав круг, пара разделилась, и оба тут же растворились в пестрой праздничной толпе.

А у меня в голове все звучало: «Помоги!..»

5 сентября

Ну что, пора делиться первыми впечатлениями. Познакомилась почти со всеми классами, в которых буду вести. Наша «методичка», преподававшая методику педагогики, любила повторять: первый урок – как первое свидание. Приходить надо готовым не на сто, а на двести процентов. Кажется, я с перепугу подготовилась на триста. Просто завалила детей планами, что и как будем делать; выходили они в легком шоке.

Мои себя пока никак не проявили. Похоже, тоже ошарашены. Сидят, слушают, присматриваются. Хотя лидеры себя уже обозначили. Из ребят – Рубин, из девчат – Яковлева. Рубин высокий, симпатичный, весь на понтах. Родители явно или в бизнесе, или чиновники не мелкого калибра. И сынок привык быть первым; в общем, золотая молодежь.

Яковлева, наоборот, сразу видно, из простых. Но гонора не меньше, а характера даже больше. Те, кто из грязи в князи, всегда жестче – слишком большая конкуренция.

Мальчишек в классе больше, и это хорошо: мне кажется, с ними легче. Дрязги и интриги – это по женской части, мужчины не так мелочны. Правда, до мужчин им еще расти и расти…

А в общем, дети как дети.

За всей этой школьной суматохой почти не заметила, как приезжал дядя Витя. Сюрприз, естественно, преподнес, причем совершенно неожиданный. Однажды зашел со своим коллегой Леонидом Петровичем, они вместе прилетели в командировку. Ничего себе, еще не совсем старый, моложавый, на вид лет пятьдесят. Я сначала не поняла, что это мама так нервничает: то у нее полотенце упадет, то салфетки рассыплются. Потом стукнуло: это же смотрины! Вот уж чего не ожидала! Ни от мамы, ни, тем более, от дяди Вити. Когда такое в кино или в книгах – одно, но когда на глазах у тебя, родной дочери…

Вмешиваться не стала, да и сидели они недолго. Может, ничего и не выйдет.

Маме ничего не говорила.

8 сентября

Сегодня поставила первые оценки. Пока только четверки и пятерки, пусть немножко привыкнут. Не уверена, правильно ли сделала, но за двойками дело, чувствую, не станет. В 9 «Д» трое подряд встали: не готовы – расписание перепутали. Врут, наверное. Хотя… кто их знает.

Не забыть спросить на следующем уроке.

12 сентября

После уроков заполняла журнал – домашние адреса, сведения о родителях. Похвастаюсь: насчет Рубина и Яковлевой оказалась права. Марина живет вдвоем с отцом, он водитель автобуса. Почему-то сразу подумалось: хорошо, что за рулем, – если и пьет, то в меру.

У Рубина совсем другая история. Мать домохозяйка, а вот отец – замглавы, депутат и прочая, и прочая… Не знаю уж, кто из них не поленился, выписал все папашины регалии, вплоть до грамот и юбилейных медалей, – новой классной на заметку. Чтоб знала, с кем имеет дело. Да оно и так понятно: у сыночка и замашки байские, и личная свита в виде охламонистого Хохлова – все как положено. Не знаю, как поладим, но предчувствие нехорошее.

Сегодня мы с ним уже столкнулись. После уроков осталась с классом на пятиминутку. Хотела проверить дисциплинарную тетрадь, но ее не оказалось, видимо, забыли на каком-то уроке. Или специально не взяли. Попросила дежурного пройти по кабинетам, тот уже направился к двери, и тут Рубин:

– А стоит ли, Елена Константиновна? Что мы, бедные? Уж как-нибудь наскребем на новый дневничок.

Открыто бросил мне пробный шар. Пришлось огрызаться:

– Щедрость, Максим, дело хорошее. Но рачительность по нынешним временам тоже не самая плохая черта, так что будем искать старый.

В классе недовольно зашуршали: уроки закончились, а тут намечается хоть и бесплатный, но, возможно, затяжной спектакль.

Дежурный послушно вышел, но я была уверена: дисциплинарку он не найдет.

Вернулся гонец минут через пять, пока я делала кое-какие объявления. И, конечно, пустой:

– На русском нет, а физика закрыта.

Впервые поняла: мало дать верное указание, нужно еще добиться его исполнения, а это гораздо труднее. Особенно если есть некто, кому сопротивление – в кайф.

В классе повисла напряженная тишина: что дальше? Все выжидающе смотрели на меня, и в какой-то миг даже показалось – натянулся невидимый канат, один конец которого держу я, а в другой вцепились эти сидящие за партами двадцать с лишним человек. Вдруг всем своим нутром поняла: уступать нельзя ни шагу, иначе меня тут же, как пушинку, одним отработанным рывком вынесут за красную линию.

– Хорошо, в кабинет физики зайдешь завтра перед первым уроком.

Дежурная фраза дала десять секунд передышки.

– Если тетрадь не найдется, заведем новую…

Мгновенно зашуршали пакеты, загрохотали отодвигаемые стулья: все, концерт окончен. Бенефис, как и предполагалось, с треском провалился. От освистания и закидывания гнилыми помидорами зрители на первый раз воздержались. Но в дальнейшем подобное послабление не гарантировалось.

Ну уж нет, оставьте свои тухлые овощи при себе!

– …подойдешь с ней ко всем учителям, которые вели уроки, – пусть восстановят сегодняшние записи, вчерашние мы с вами уже обсуждали, – продолжила я, и вскочившие было с мест мальчишки снова присели на стулья. – Завтра после уроков проверю. Ну а если дисциплинарка возьмет дурную привычку пропадать систематически, будем хранить ее в учительской. Я предупрежу преподавателей; думаю, они найдут время и возможность регулярно ее заполнять. И документ будет в полной сохранности, и любой желающий всегда сможет с ним ознакомиться. Выход – он есть из любой ситуации; главное – хотеть его найти.

Я почти не скрывала: последняя фраза адресовалась Рубину. Все это время он сидел с косой ухмылочкой, и так захотелось его умыть! Знаю: он – ребенок, я – учитель, непедагогично… Все знаю. Но не лебезить же перед ним, еще подумают, что из-за его начальственного папаши!

Через пару минут в классе остались только дежурные. Сев за стол, я открыла журнал и стала его просматривать, правда, скорее машинально. И только тут заметила, что по спине идет неприятный холодок: между лопаток бежала тонкая влажная струйка.

Есть выражение: «Семь потов сойдет». Если и дальше так пойдет, эту цифру перекрою многократно.

Зато не потолстею!

17 сентября

Днем затеяла уборку и провозилась до вечера. У меня такое иногда случается. Надо-то квитанции или журналы в ящик положить, но вдруг глаз за что-то цепляется, и – все, часа на два выпадаю из реальности.

Сегодня наткнулась на старые фотографии. Не те, что в парадном альбоме, а которые лежат в целлофановом пакете. Мы их достаем редко, и я на них мало кого узнаю: большинство снимков из времен маминого девичества. Но есть и мои. Вот наша группа перед институтом, вот в аудитории между лекциями…

Из пионерского лагеря, куда мы ездили на практику после второго курса, всего четыре фотографии. А Он – только на одной. И то на заднем плане и в профиль: мы с девчонками хохочем, обнявшись перед камерой, а Он, проходя мимо, случайно попал в кадр.

Это было мое не единственное, но точно самое сильное увлечение. Я уже почти не помню его лица. Не помню голоса. Помню только, как предательски начинали гореть щеки, когда я видела его хотя бы мельком. А в основном так и получалось: Он числился в охране лагеря, и каких-то общих дел у нас не было. Других девчонок, конечно, это не останавливало, и они вились около него, словно мухи у теплого повидла. Понятно: взрослый парень после армии, симпатичный, на гитаре играет – что еще девчонке надо? Может, если бы я была посмелее, все сложилось бы иначе. Но почему я? Пусть это старомодно, но не девушка – мужчина должен делать первый, самый трудный, шаг. Мама говорит: иначе потом все остальное тоже придется брать на себя.

Наверное, поэтому я никогда еще по-настоящему и не дружила с парнем.

И все-таки: если бы?..

На прощальном костре в какой-то момент мы оказались рядом. Танька убежала в туалет, попросила покараулить место. И тут Он: «Свободно?» Я и ответить-то ничего не смогла. Сидела, оглохшая, онемевшая от счастья, и боялась только одного: вдруг выключат музыку, и Он услышит, как размашисто и глухо, словно тугой барабан, стучит мое сердце. Тогда оно точно выпрыгнет… А Танька – молодец. Слова не сказала, присела на дальней скамейке и только иногда искоса поглядывала в нашу сторону. И потом не лезла в душу, да я бы ей ничего и не сказала. Не люблю случайных откровений. Что знают двое, знает и свинья.

На следующий день все разъехались, и больше я ни с Таней, ни с Ним не виделась. Но мне до сих пор кажется, что и Он выделял меня из всех. Что взгляд его при моем появлении теплел, и к концу смены мы встречались все чаще…

Может, и в кадр Он попал не случайно?

Дорогая, давно пора поумнеть и выбросить эти детские фантазии из головы!

А если не хочу? Главное ведь даже не то, что чувствовал Он, а что пережила я. А я была влюблена, и душа моя, сладко мучаясь, парила над миром. Зачем же это забывать?

21 сентября

Оказывается, в нашей школе у всех учителей есть клички. Конечно, их в любой дают. У нас, помню, математика за глаза звали банально – Пифагором, а вот «иностранку» вполне экстравагантно – Эллочкой: она сама-то по-английски трех слов связать не могла.

Да, ничего особенного. Кроме одного: прозвища – у ВСЕХ учителей. И еще: их дают не как в голову взбредет, а по инициалам. Это гораздо сложнее, а уж откуда такая традиция – не знаю.

Марина Дмитриевна, например, в местных ученических кругах именуется Мадам. В самую точку! У нее и внешность, и манеры, и себя умеет поставить. А ведь могли окрестить и Мордой, и Маринадом или вообще неприличным словом. Один раз какой-нибудь обиженный брякнет – и мучайся потом.

Завуч Софья Валерьевна – Сова. Но не потому, что мудрая, – это уже и я успела понять. Скорее внешне похожа: тулово, как у авиационной бомбы, широкие брови с жесткими кустиками у переносицы, очки в массивной оправе. У нее сильная дальнозоркость, может, из-за этого привычка моргать медленнее: х-лоп-п – х-лоп-п… Ну точно – сова.

Вообще птичек в школе целая стая. Есть Галка (математичка) и даже Зяблик (по биологии). За что их так, не спрашивала, попробую сама догадаться.

Все свои прозвища знают, терпят (а что сделаешь!) – но не афишируют. Мне о них рассказала Мадам – у нее-то оно, можно сказать, благородное.

А начала она с… меня. На большой перемене мы сидели у нее в лаборантской. Я принесла домашние печенюшки, варенье. Она заварила чай с какими-то интересными травами, сказала, привезла из Египта.

Поинтересовалась, как у меня отношения с ребятами.

– Ты их не распускай, возраст у них сейчас самый тяжелый. Запомни главный принцип: в школе, как в тюрьме, – не говори «накажу», сразу наказывай. Но только действительно за дело.

Сравнение покоробило, и Мадам это заметила:

– Да не морщись ты. Лучше сразу себя поставить, чем потом цистернами слезы лить. А без слезок, милая, еще ни один учитель не работал. Через пару лет сама новичкам мои слова будешь повторять. И лишних обещаний не давай, на шею сядут, – продолжала она наставлять. – Понравился чай? Ты добавляй, не стесняйся… Но если что сказала – костьми ляг, а своего добейся. Иначе будут ноги вытирать. Хотя…

Она посмотрела на меня с некоторым интересом:

– …по-моему, они уже поняли, что тебе палец в рот не клади. Знаешь, как они тебя называют?

Я чуть кипятком коленку не ошпарила!

– Как?!

– Елка. Перевожу: зелененькая такая, симпатичная, но с иголками. Если что, и уколоть может.

Потом Мадам рассказала про остальных, и я почти успокоилась. Все-таки Елка – это лучше, чем Дрын или Вобла, а такие в школе тоже есть.

А про иголки… Наверное, со стороны виднее.

Да! Единственный человек, у которого прозвища нет, – Татьяна Павловна, моя «Марецкая». Ее зовут по имени, но, конечно, без отчества. Просто, но тепло, совсем по-домашнему: Танюша.

Иногда и право называться собственным именем надо заслужить.

24 сентября

Сегодня я встретила маленькое чудо. В рыжих кудряшках и в зеленом платьице-клинышке, какие во времена моего детства (ну и завернула! еще бы написала «в эпоху»!) носили все девчонки от двух до семи.

Чудо то прыгало вокруг выгруженных около подъезда вещей, то неслось к клумбе и сосредоточенно нюхало один и тот же – конечно, самый красивый и пышный – георгин. Размером чуть ли не с ее головку, цвета темного благородного пурпура, он склонялся над девчушкой и, наверное принимая за свою подружку, приветливо здоровался. Большой соблазн списать это на легкий ветерок, но я ему не поддамся.

Судя по тому, с какой скоростью мешки и ящики исчезали в темном провале подъезда, новые жильцы вселялись на один из нижних этажей. И только я это подумала, как на балконе у самого козырька распахнулось окно.

– Линушка, ты не замерзла? Надела бы кофточку. – Молодая женщина свесилась через перила, и знакомые, только чуть темнее, кудряшки метнулись ярким пламенем.

Чудо запрокинуло головку и радостно выдало:

– Мне не холодно! Я же работаю!

– Что делаешь? – не поняла женщина.

– Работаю! Я тебе не мешаю!

Обе весело рассмеялись, и было видно, что ритуал у них это частый, отработанный, и выполняют они его с удовольствием.

– Значит, мою новую соседку Линушкой зовут, – не удержалась я и присела около девочки. – Наверное, ты приехала из какого-нибудь далекого волшебного королевства, в котором у всех удивительные, сказочные имена? Там всегда лето, солнышко светит и море теплое-теплое…

В ее глазах – огромных, хоть сейчас снимай на рекламный плакат! – мелькнули радостные огоньки: начинается интересная игра! Тут же подхватила:

– …плавают золотые рыбки и исполняют все-все желания! Хочешь – мороженое, хочешь – конфеты… Я больше всего «Мишку косолапого» люблю, – уточнила она деловито, словно рыбка уже принимала заказ. – Теперь ты говори.

– А я – «Птичье молоко». Когда была маленькая, все не могла понять: откуда у птичек берут молоко? И почему у них оно такое сладкое и с шоколадом, а у коровы – нет? Вот бы коровы сгущенку давали…

Мы переглянулись и засмеялись. Я поймала себя на мысли: почти так же дружно, как пару минут назад они с той женщиной на балконе.

– У меня дома, кстати, осталось несколько конфеток. И если тебе разрешат, могу угостить, – предложила я.

Девчушка метнулась в подъезд, ловко увертываясь от снующих туда-сюда грузчиков:

– Мама! Меня позвали у птичек молоко пить!

Благословление было получено, и через несколько минут маленькая гостья уверенно расхаживала по нашей квартирке. Больше всего ее впечатлили развешанные по стенам картины – с порхающими вокруг цветка пестрокрылыми бабочками; с несущейся во весь опор по санному пути удалой тройкой; с величественным готическим замком, утопившим свое отражение в темных водах пруда.

– А кто их нарисовал?

Мы с мамой переглянулись. Десятки людей видели эти картины, хвалили, но ни разу так бесхитростно и лестно.

– Моя мама. Только она их не нарисовала, а вышила. Видишь, тут много-много маленьких крестиков – красных, синих, зеленых… Ты знаешь, как вышивают?

Девочка на секунду смутилась, но тут же нашлась:

– Бабушка разрешила, и я пуговицу себе на кофту пришила!

– Так это – то же самое! – подхватила я. – Только пуговичку брать не надо.

Она нахмурилась: как же пуговицы пришивать без пуговиц? Но тут призывно засвистел чайник, и наш маленький караван торопливо откочевал на кухню.

За чаем, наконец, выяснилось, что полное ее имя – Аделина. Что ей «уже четыре года, и летом опять будет день рождения, вы обязательно приходите, а мишек дарить не надо, лучше лошадку». Что она знает все буквы, «только когда мама читает, они у нее изо рта быстро выпрыгивают, а у меня совсем не хотят». Что раньше они жили в другом городе, но «папа сказал: хватит мотаться, дома стены держат…».

– А я сегодня посмотрела – ничего они не держат. Стоят себе и стоят.

Действительно чудо…

28 сентября

Получила первое внушение. Сова вызвала к себе и минут десять выговаривала за низкую успеваемость. Мало того что за собственным классом не слежу – двоек нахватали, так еще и в других по своему предмету неудов наставила. Вцепилась, как в мышь на голодной ночной охоте.

Хотела промолчать, не выдержала. Слабенько, но попыталась оправдаться: ставлю не так уж часто и только тем, кто не готов. Не могу же я просто так тройки ставить!

– Просто так и не надо. Я понимаю, авторитет учителя очень важен. – Сова шумно вздохнула, но когти не выпустила. – Вы учитель молодой, педагогическим мастерством только начинаете овладевать… Стоит прислушиваться к старшим коллегам. У Марины Дмитриевны огромный опыт, железная дисциплина, все ее уважают – смотрите, перенимайте, учитесь! Не всем везет иметь такого наставника.

Сова кивнула в сторону раскрытого журнала:

– И успеваемость у нее высокая.

– Но у нее и классы – лучшие в параллели. Вы же сами знаете…

– Вы считаете, это главное? – Она поджала губы; мое стойкое сопротивление было для нее неожиданным и неприятным. – Задача учителя – дойти до каждого ученика, неважно – сильного или слабого. К любому можно – и нужно! – Сова, казалось, всей своей мощной грудью налегла на это слово: – Найти индивидуальный подход. Через дифференцированные задания, дополнительные занятия… В конце концов, у вас же не алгебра – почти сказки. Раз в месяц один пункт из параграфа можно кого угодно заставить вызубрить. Согласны, Елена Константиновна?

Я была не согласна, и Сова это видела. Она недовольно захлопнула журнал и почти швырнула его мне:

– И все-таки надеюсь, вы меня поняли. А на будущее запомните: двойки вы ставите не ученикам, а себе. Это вы не смогли объяснить, увлечь, заставить – как хотите. И когда в следующий раз решите поставить двойку, вспомните мои слова.

Короче, сам дурак. Точнее, дура.

Вот я, оказывается, что преподаю: сказки! Выучить один пункт в месяц! Не лишнего ли? Давайте уж тогда абзац, и не за месяц – за четверть! Или – еще лучше! – за год!

А двойки, может, вообще отменить? Не ставят же единицы. Хотя вру: у Захарова стоит. Правда, географичка успокоила: не переживайте, пересдаст, а кол легче всего исправить на четверку. Нет, такой не считается…

Мадам меня выслушала, но возмущение не поддержала.

– Сама подумай: ну наставишь ты двоек, а потом что? Не успеешь оглянуться – надо четвертные выводить, придется с лентяями после уроков сидеть, время терять. Тебе это надо? А придется, потому что за четверть двойку тебе никто поставить не даст.

– Почему?!

Мой запал – пять минут назад огромный и плотный, как туго надутый воздушный шар, распиравший меня изнутри, – начал потихоньку таять.

– Потому что показатели упадут, всю отчетность вниз потянешь, и не только по нашей школе – по всему городу. А проблемы никому не нужны. И поэтому выхода у тебя только два: либо бултыхаться с этими двоечниками, либо ставить неуды по минимуму, только в самых крайних случаях.

– А если Титов встает и внаглую: «Некогда было учить – гулял»?

– Вот это и есть крайний случай. И вообще… Будь… как тебе сказать?.. Немного хитрее… Ведешь опрос – прикидывай: кого спрашивать, а кого не стоит. Сама в школе не училась, что ли… В дебри пока слишком не лезь – азы бы усвоили. Слабым лучше давай что-нибудь письменное, так проще на трояк наскрести. И еще имей в виду: подряд две двойки в журнал ставить нельзя, хоть одну клетку надо пропустить.

– А это зачем?

– Чтобы было куда положительную оценку поставить. Мы, дорогая моя, каждую двойку обязаны закрыть.

Шар прощально выдохнул и обвис безжизненной тряпочкой.

Не ставь. Пропусти. Обязана.

Кнут отобрали, а на одних пряниках далеко ли уеду? Что ж с тобой делать, Титов?

30 сентября

В воскресенье ездили с мамой за город. Обожаю осенний лес! Обожаю его прощальное многоцветье, тихое шуршание листвы под ногами и такую гулкую, звонкую тишину, что, кажется, поднимешь голову, крикнешь счастливо: «А-а-а!» – и долетит оно до самых высоких, чуть видимых облаков…

Погода выдалась чудная, а на полянках солнышко пригревало так, словно передумало переходить на зимнюю халтурку и решило взять сверхурочные, чтобы вернуть лето. Грибов оказалось мало, да и преступление утыкать взгляды в землю, когда кругом такая красота. Мы гуляли, подставляли лица под теплые, ласковые лучи, улыбаясь то ли солнцу, то ли самим себе…

И все-таки с пустыми руками лес, как гостеприимный хозяин, нас не отпустил. Уже выходя, увидели расползшиеся по краю опушки колючие заросли шиповника. Кусты отчаянно сопротивлялись, но ягоды были такими крупными, так блестели на солнце красными глянцевыми боками, что я залезла в самую гущу. Боевые потери – пара глубоких царапин – стоили полученной контрибуции: целого пакета ярких, словно лакированных ягод.

Написала и вдруг представила картинку: зимой достаешь этакую красную, чуть подвядшую шиповину, поддеваешь хвостик ноготком, а изнутри выскакивает «С», витамин то есть. И спрашивает: «Что, новая хозяйка, надо?» – «Приболела, – говорю, – немного». – «Это мы мигом исправим!» И красные ягоды одна за другой падают в термос. Погибая, спасают других…

В существовании всего есть свой смысл.

Даже насильника, убийцы? Или того, кто бросает собственного ребенка и спокойно после этого живет?

Так, Ленка… Не заводись. Любишь ты со всякой мелочи перескакивать на глобальные философские темы!

А как хорошо начинала: про грибы, про леса… И теперь на сон грядущий весь этот позитив – коту под хвост? Лучше иди-ка, попей чайку.

Ну тогда обязательно с конфетой из дяди-Витиной коробки!

2 октября

Получила расчетку на первую зарплату.

Ощущение: да, не копи царя Соломона…

Конечно, у меня только двадцать часов и классное руководство, нет ни факультативов, ни надомников. Хотя для меня и эта нагрузка большая. Голос уже приходится спасать теплым молоком с инжиром – фруктом дорогим, но в таких случаях незаменимым.

У Мадам в общей сложности тридцать два часа, у Лили с Наташей (тоже наши исторички) – по двадцать восемь. Не представляю, как можно устный предмет вести по пять-шесть уроков в день. А ведь к ним еще нужно подготовиться. И классное руководство – это же как минимум полставки. Бумажек – нужных, ненужных – тьма, не думала, что в школах такая бюрократия.

Понятно, что учителя часы от нищеты хватают. Но тогда непонятна конечная цель: нужно, чтобы они с голоду не умерли или все-таки хорошо учили? Ведь неспроста же взялось понятие ставки! Кто-то умный утвердил, что восемнадцать часов – норма. Если сталевара или пекаря на полторы ставки определить, они быстренько ноги протянут. А учителя, выходит, можно и на полторы, и даже на две.

Нет, сверх нормы хорошо только тараканов бить.

Недавно наша «немка» рассказывала: еще во времена ГДР она ездила туда к родственникам, и ее поразила одна деталь. Ставка учителя там была примерно как у нас, но при рождении каждого ребенка сокращалась на два часа. Была, к примеру, шестнадцать, а родила двоих – становилась двенадцать. Но зарплата-то начислялась за шестнадцать!

Меня это тоже поразило. Хотя на самом деле все правильно: в первую очередь мать должна заниматься воспитанием собственных детей, и это не должно бить ее по карману.

Все гениальное просто. Но… Слишком уж оно хорошо, чтобы быть правдой. Наверное, «немка» все-таки немного присочинила. Я ее понимаю: очень хочется, чтобы желаемое хоть где-нибудь было действительностью. Пусть даже в стране, которой давно нет.

5 октября

Поздравляю!

Сегодня мой первый День учителя! Даже не ожидала, что будет так здорово. Уроки, конечно, никакие. Зато и учителя, и ученики – нарядные, веселые, все друг друга поздравляют.

Мои пришли перед первым уроком и подарили настоящий букетище. Целый день стоял на столе, и целый день все, кто заходил, ахали. Приятно, черт возьми!

Мадам по поводу праздника собрала нас после уроков на «рюмку чая». Историков в школе четверо. Еще директор, у него полставки, и все время исключительно в пятых. Лиля смеется: никак не может усвоить программу, вот и оставляет себя на второй год.

Она вообще очень бойкая, за словом в карман не лезет. Мне кажется, ее даже Сова слегка побаивается – вдруг при всех что-нибудь ляпнет. Муж у Лили дальнобойщик, дочка ходит во второй класс, сынишка – в садик, живут со свекровью. В общем, классика жанра.

Наташа совсем другая. Ее хочется защищать. Даже мне. И даже Сове: Наташа пришла в прошлом году, и Сова уже дважды давала ей самых маленьких – пятые и шестые. На перемене на нее смешно смотреть – точно наседка с цыплятами: галдят около нее, прыгают, к крылышку жмутся… Девушка Наташа свободная, хотя фигурка, личико – все на месте. И характер ровный, без заскоков. Как сказала бы Ирка, «степной». Любительница всяческих ассоциаций, Ирка считает их проявлением если не самого ума, то его оригинальности, а потому вставляет по поводу и без. Вот у Мадам по ее шкале норов «горный»: твердый, неприступный; в хорошую погоду можно белоснежные вершины увидеть, но есть опасность и под лавину попасть. А у Лили характер «речной»: с ледяными ключами, потаенными омутами, бурными перекатами, и, куда течение должно в конце концов вынести, кажется, она и сама толком не знает. А то возьмет вдруг и найдет себе новое русло и опять потечет, понесется без оглядки…

– Ну, если не тайга (она велика, но жидковата) и не импортные джунгли, то наш родной дремучий лес – точно, – говорила Ирка уже про меня. – И чего в тебе только не пасется! Иногда без ружья лучше не подходить, – смеялась она.

Я тихонько ворчала; казалось, что насчет меня Ирка, конечно, перебарщивает, и взывала к маме. Та шутливо отмахивалась:

– Не знаю, лично я лицензию на оружие не оформляла.

В общем, ландшафт у нас получился весьма разнообразный. Есть где погулять.

Зато не скучно!

8 октября

Дали зарплату, а я уже порядком потратилась. Мама сказала: все правильно, первая получка должна запомниться. А глаза грустные.

Но ведь действительно должна запомниться! Еще летом в отделе подарков наткнулась на две изумительной красоты чайные пары. Попросила продавщицу показать поближе и долго смотрела на выпуклую фарфоровыми боками чашку – ну точь-в-точь раскрывший атласные лепестки лотос. Девушка не отходила и все тревожно поглядывала – товар дорогой, как бы не разбила… Стало неудобно, и потом я в отдел заглядывала лишь мельком: не купили ли?

И вот они мои. С пушистыми (чуть не написала «душистыми»; и не соврала бы – действительно как живые!) соцветиями сирени и нежной зеленью на молочной белизне, с золотым ободком по волнистому краю. Тонкие, хрупкие, звонкие – из таких пьют в благородных домах. А чем мы хуже? Вот и грохнула треть зарплаты. За возможность полчаса в день чувствовать себя аристократкой не так уж много.

10 октября

Напросилась к Танюше на урок. Неужели такое еще бывает? Тишина, никакой суеты, дерготни, все спокойно, почти по-домашнему. Будто попала в очень правильный, идеологически выверенный фильм, какие столь умело мастерили лет пятьдесят назад. Ну почему у меня не так?! Почему у всех не так?

Танюша ответила не сразу и с некоторым сомнением:

– Ведь, если скажу, что главное – любить детей, не поверишь?

– Ну это было бы слишком просто, – разочарованно покачала я головой. – Разве я детей не люблю? – Но тут же спохватилась, вспомнив Рубина: – Да и нельзя всех подряд любить. Я что, и хамов с бездельниками должна обожать?

Еще не успела договорить, а уже поймала себя на мысли: еще пару месяцев назад такое разделение мне бы и в голову не пришло.

– А говоришь – «просто»… Умного да пригожего легко любить, ты попробуй глупого… Думаешь, мне было сладко? Тоже расстраивалась, переживала, один раз даже уходить собралась.

– Вы?! – не поверила я. – Из школы?!

– Я. Уже года два проработала, а тут новенький пришел. Умный, но своенравный и дерзкий к тому же. Я ему слово – он мне два. Что на уроке запомнит, с тем на следующий и придет. Учебник никогда не носил. Спрашиваю, почему, а он: больно нужно… Я кипячусь: чтоб завтра же учебник на парте лежал! В общем, нашла коса на камень. Однажды после очередной стычки стою у доски, домашнее задание записываю. В классе тишина, и только руку убрала – как об доску грохнет! Чернильницей запустил, а она тяжелая. Хорошо, что в голову не попал, мог на всю жизнь калекой сделать.

– И?..

– Что «и»? Поняла: в этот раз не изувечили, зато в другой убьют. Я ведь по молодости горячая была, упрямая… А вообще раньше, конечно, проблемы проще решали. Если родителей в школу вызывали – ЧП, а уж если к директору или на педсовет, тогда дело совсем дрянь. Могли по комсомольской линии пустить, собрание устроить, но от этого меньше толку. В крайнем случае в школу рабочей молодежи отправляли. Чего нормальных-то детей маять…

– А с тем мальчишкой что?

– В спецшколу отправили. Раньше не церемонились…

Мы помолчали. Не знаю, о чем думала Танюша, а я прикидывала: сейчас по-другому, сейчас только и делают, что церемонятся. А мне как быть? Ни комсомола нет, ни школ рабочей молодежи. Подозреваю, потому что нет и самой рабочей молодежи.

Танюша словно прочитала мои мысли:

– Знаешь, Леночка, с чего начни… Детей сразу полюбить действительно сложно. Ты дело свое полюби. А через него и остальное придет.

Почти обиделась:

– К каждому уроку готовлюсь, планы пишу…

– Конечно-конечно… – Она примирительно похлопала меня по руке. – Но – не обижайся! – одно дело дежурную отписку на полстранички написать, и совсем другое – действительно понять, что ты хочешь ребенку объяснить, чему научить. Глядишь, и он поймет. А когда люди вместе делом заняты, им не до конфликтов.

Чуть не вылетело: «Что значит дежурную?! И не полстраницы вовсе!» Хорошо, язык вовремя прикусила. Ее учат, время свое тратят, а она, вместо того чтобы благодарить, еще и ерепенится!

– Тот парнишка, что чернильницей запустил, я ведь его лет через двенадцать встретила…

– Прощения просил? – спросила я, почти не сомневаясь в ответе.

– Нет, – поморщилась Танюша от моего радостного ожидания, но решила закончить неприятный разговор: – Сказал, что я ему жизнь искалечила. После детской колонии еще дважды сидел, ни семьи, ни работы… Вот тогда я и хотела уйти из школы, даже заявление написала. Одно спасло: уже несколько выпусков было, да и кое-что понимать начала…

Она вздохнула:

– Поэтому, если не сможешь ладить с детьми, не терпи – уходи. Не порть жизнь ни им, ни себе. Никчемных учителей в школе и без тебя хватает.

Помолчав, добавила:

– А учебник – я потом узнала – у него отец по пьянке разодрал…

12 октября

Сегодня подсмотрела весьма показательную сценку.

Погода отличная, и после обеда я вышла погулять в скверик. Сижу на лавочке, читаю журнальчик. Ребятишки лепят в песочнице куличи, мамаши щебечут поодаль. В общем, идиллия.

Вдруг мальчишка с ревом бежит к матери:

– Катька!.. Со… совок отняла-а-а!

А девчонка жалуется своей:

– Ломка меня за воёсы делнул!

Мамы начинают разбираться, что первично, что вторично, и вот уже доходит до обязательного: «Да вы на своего посмотрите!..»

На самом деле совок оказался случайно затоптан в углу песочницы, а в пылу выяснения отношений пострадала не только Катькина косичка, но и Ромкин нос. Меньше чем через пять минут малыши игрушку откопали, помирились и забыли о слезах и царапинах. А вот мамаши не успокоились. Одна сидела неподалеку, и я слышала, как она рассказывала подошедшей подружке о ссоре «с этой, из третьего подъезда, у которой совершенно невоспитанный ребенок»:

– Ромочка у меня добрый, всегда всем свои игрушки дает… А Катька знаешь какая хитрющая! Она ведь специально совок спрятала, чтобы потом себе забрать. У нас уже столько игрушек пропало…

Подружка согласно кивала, временами поддакивала, и, подозреваю, именно ее поддержка способствовала буйству мамочкиной фантазии.

Вроде ничего удивительного, каждый защищает свое. В том числе с помощью собственной истории. Нет, уже идеологии.

Потому что история – это было так, как было. А идеология – это было так, как хочется.

История всегда одна, а ее интерпретаций – множество.

Вот и попробуй тут не спутать историю с идеологией. Особенно если такой цели не ставишь.

14 октября

Все думала о той мамаше у песочницы и сегодня не удержалась, провела на уроке маленький эксперимент:

– Конечно, это надо было показать вам еще полтора месяца назад, но лучше поздно, чем никогда.

Интрига сработала, и желающие нашлись быстро. Яковлева встала спиной к доске, Зайцев – метрах в двух от нее, спиной к классу.

– Закройте глаза! – скомандовала я. – И не подглядывайте!

Класс замер. Оба добровольца послушно закрыли глаза, и я вытащила из пакета мяч. Обычный резиновый мячик, в экстренном порядке арендованный у Лины. Подняла его так, что он оказался между ребятами на уровне глаз.

– А теперь откройте! Что вы видите?

– Мяч! – тут же выпалила Марина. Для нее это главное – быть первой.

– Детский мячик. Красный. Размеры называть или не… – обстоятельность вперед Мишки родилась.

– С чего это красный? Синий! – перебила его Марина.

– Нет, красный, – повторил Зайцев.

Она заглянула с его стороны и согласно кивнула:

– Красный… Но с…

– Подожди, – перебила я. – Теперь к остальным вопрос: кто прав?

– Зайцев! Он же сказал «красный», не Яковлева, – выкрикнул кто-то, даже не задумавшись. Скорее всего, из мужской солидарности. К тому же большинство в классе тоже видело только этот цвет.

Я обрадовалась: могли ведь и не попасть на крючок. Но виду не подала.

– Разве? Вы внимательно посмотрите, – и повертела мяч в руках.

Тут же посыпалось:

– Разноцветный!

– Половинка синяя, половинка красная!

– Никто не прав!

– Там еще желтая полоска посередине!

– Сине-желто-красный!

– И еще белые пятна! Считать?

– Тогда уж и царапины! Вон, на синем! Глаза разуй!

Увидели даже больше, чем я рассчитывала. Когда замолчали, сказала:

– Вот так и с историей. Один оценивает событие со своей стороны, второй – со своей, и не каждый, как Марина, пытается увидеть его целиком. Кому лень, кому наплевать… Пальцем не пошевелит, но свое твердит. Поэтому, прежде чем высказать мнение, сделайте усилие. Покрутите мяч! Но имейте в виду: чем ближе вы будете подходить и дольше вглядываться, тем больше нюансов найдете, тем сложнее будет сделать вывод. Поэтому посмотрели – опять отойдите, иначе так на пятнах и зациклитесь. Занятие трудное, хлопотное, но необходимое; если, конечно, вы действительно хотите понять, как было на самом деле.

За свои парты ребята возвращались в полной тишине. По-моему, класс здорово зацепило.

Зато я теперь точно знаю, с чего буду начинать уроки в новых классах!

18 октября

День выдался – замечательный!

Только что из гостей. Точнее, с новоселья. Маша пригласила – это Линушкина мама. Веселая, озорная и очень легкая, что нынче большая редкость.

Она несколько раз забегала по-соседски. То, пока вещи после переезда не разобрала, за какой-нибудь мелочью. То сдавала документы в паспортный стол – оставляла у нас дочку. Мама как раз пришла с ночного дежурства, вся разбитая, а тут ожила: «Линушка, давай оладушки печь», «Линушка, а вот у тети Лены где-то тут была книжка про принцессу, сейчас почитаем». Я даже немного поревновала.

Шучу, конечно.

Ну, может, так, самую малость.

А вчера Маша забежала:

– Вечером Леша прилетает, наконец-то их объект закрыли, оформил расчет. Так что завтра непременно ждем! И никаких отговорок! Какое новоселье без соседей?

Мы уже знали, что муж Маши строитель. А в их профессии всегда так: срок пишут плюс два-три месяца в уме. Это еще в лучшем случае.

Что подарим, решили быстро – одну из маминых картин. Долго выбирали, какую именно. Не жалели, просто искали подходящую, чтобы была и к месту, и к поводу. Остановились на моей любимой: белокрылая яхта заходит в портовую гавань. Даже стишок сложила, почти по классику:

Под ней струя светлей лазури,

Над ней – луч солнца золотой…

Она уже не ищет бури —

Она пришла к себе домой.

Уж простите, Михаил Юрьевич, допущенную вольность…

Утром выяснилось, что самолет из-за тумана задержали, и прилетит он только к обеду. Маша решила ничего не отменять, и Леша должен был прибыть в буквальном смысле с корабля на бал.

Правда, гостям все равно пришлось немножко подождать. Женщины курсировали в районе кухни, что-то дорезали, дораскладывали. Но это была уже та неспешная суета, когда умаявшаяся за день хозяйка могла расслабленно вздохнуть: успела… Мужчины то садились в зале, то выходили на балкон покурить – чем дальше от накрытого стола, тем легче ждать.

Я разглядывала библиотеку. В любой квартире всегда первым делом смотрю книги. Даже – похвастаюсь! – вывела собственную формулу: скажи мне, что и как хозяева читают, и я скажу, будем ли мы друзьями. Лично меня она никогда не подводила. Важно только правильно расставить в ней все известные факты, тогда неизвестного в будущем окажется по минимуму.

Может, кому-то покажется странным, но я не люблю новые книги. Они у меня вызывают подозрение – как люди, с которыми никто не разговаривает, потому что они либо заумные воображалы, либо чопорные гордецы, либо вообще неадекваты. К хорошей книжке, как к другу, – к ней возвращаются; без нее не могут ни есть, ни спать; иногда ей гадят в самую душу брызнувшим из помидорины соком, а через много лет, случайно взяв в руки, старательно разглаживают загнутые уголки и пытаются отковырнуть присохшее к странице томатное семечко. Оно отпадает мгновенно: кажется, только этого и ждало – столько лет прошло, все давно прощено…

Нет, я вовсе не хочу сказать, что мне нравятся те, у кого грязные книжки. Главное, чтобы люди их читали. Ну не может человек остаться прежним, если он страдал вместе с Мастером и Маргаритой, или любил с Джейн Эйр, или плакал над «Хижиной дяди Тома»! И он точно не может быть подонком, если открывает эти книги снова и снова. Какая разница в поиске чего – умного собеседника, спасительных ответов или хотя бы неясных подсказок. И еще он – неравнодушный, а с таким всегда интересно общаться. Правда, дружить тяжело. Ну а жить чаще всего вообще невыносимо.

Точно знаю другое: мне не нравятся те, у кого книжки стоят лишь для декора. С праздничной позолотой на обложке, тщеславным экслибрисом на форзаце и неразрезанными страницами внутри. Могу спорить даже на деньги: такие «книголюбы» и окружение подбирают по принципу нужности и престижности – нынешней и перспективной. А до самих людей им нет совершенно никакого дела. Значит, и на меня им будет наплевать. Тогда мне они зачем?

У Маши книжек оказалось немного, но кое-кого из старых знакомых я встретила. Видно, что покупали от случая к случаю, но выбирали именно то, что хотели, на полках не было и намека на серии. По томику Шекспира и Булгакова – привет от классиков. Рядышком рассказы О’Генри и пьесы Шоу – значит, с чувством юмора все в порядке. Еще пара знакомых корешков: «Американская трагедия» и «Оливер Твист». Наверное, многие опять меня не поймут, но я люблю неспешные романы, кропотливо и скрупулезно, вплоть до складочек на фраке и морщинок у глаз выписанные образы. Такой странный по нынешним временам выбор определили две вещи: мамин вкус и моя болезнь. Совпали ее желание и мои возможности. Сначала мама сама читала вслух, но со временем и я полюбила вязкое, тягучее действие. В нем нет суеты, но есть проникновение в суть. И не остается выбора – все герои становятся близки, и временами я, как Диккенс, смеялась, спорила или даже ругалась с ними. Жаль, что нельзя было дать тумака – иногда хотелось.

Еще на полках теснились: немножко Дюма, немножко детективов, пара мягких обложек с парящими в облаках златовласыми блондинками – куда ж без них…

Отдельно стояло несколько толстых книг тех непритязательных серо-буро-малиновых цветов, по которым мгновенно определяется – учебники. Я не ошиблась: что-то про сопромат, строительные конструкции и другие вещи, понимание которых для меня завершается уже на заголовке.

К жизни вернул послышавшийся в коридоре шум, легкий Линин топоток и ее радостный крик: «Папка! Мой папка приехал!» Я даже представила, как это: входишь, распахиваешь руки, и тебе в объятия падает сначала маленькая дочка, потом любимая жена. Ты стоишь счастливый от их искренней радости, уже щедро накрыт стол, и вокруг самые близкие, самые родные… Представила столь явственно, что на глаза навернулись слезы – как же хорошо!

Я не стала выходить в прихожую: зачем им посторонние в такой момент? Под чужими любопытными взглядами тяжело быть искренним и открытым настолько, насколько истосковавшееся сердце готово в самое первое, самое яркое мгновение встречи.

Из коридора суматоха постепенно расползлась по квартире. В ванной зашипел душ, кто-то громко потребовал для хозяина тапочки и чистую рубашку, зазвенела в торопливых руках посуда, мужчины с нескрываемым облегчением загромыхали стульями и табуретами, расставляя их вокруг стола.

– Вы тоже занимаетесь строительством?

Я вздрогнула от неожиданности: вопрос прозвучал прямо за спиной, почти над ухом. И адресовался мне – в руках я все еще вертела какой-то учебный талмуд.

– Нет… Да… Немного…

Самой сейчас стыдно. Посмотреть со стороны – смех, да и только: стоит расфуфыренная девица двадцати двух лет, вцепилась в умную книжку, а сама двух слов связать не может!

А что я могла сказать? Сердце мое ухнуло куда-то вниз, и я даже сомневаюсь, задержалось оно в пятках или выскочило и закатилось куда-нибудь за дальнее кресло. Разум, судя по ответу, тоже меня покинул. Я стояла, чувствовала, как кровь предательски приливает к щекам, и горячие пятна одно за другим начинают жечь кожу. Как всегда: стоит случиться малейшей неожиданности и – вот вам красна девица!

(Ну, Ленка, если у тебя в роли «малейшей неожиданности» мужчины, проявляющие к твоей персоне интерес, то ты бессовестно набиваешь себе цену! Уж меня-то не обманешь!)

Он был шатен, на вид лет тридцати, ростом выше среднего. Если сейчас кто-то спросит про цвет глаз или форму носа, не отвечу – не помню. Приятные, хотя и некрупные черты, но ничего уродливого, от чего стоило бы старательно отводить взгляд. Наоборот, на него хотелось смотреть, особенно когда он улыбался: в лице появлялось что-то неуловимое и необъяснимое, но удивительно детское и родное. Может, это из-за маленьких ямочек на щеках?

В память почему-то врезалась рубашка цвета чуть припыленной бирюзы, в тонкую кремовую – в тон джинсам – полоску, она очень шла ему. Наверное, просто лекала оказались удачные, но молодые девушки не склонны замечать подобные мелочи жизненной прозы. За красивой рубашкой им видится безупречный вкус, хорошие манеры, тонкая душа. Да что там! – они ухитряются рассмотреть за ней и счастливое беззаботное будущее…

Недавно читала про исследования психологов: оказывается, для того чтобы понять, симпатичен тебе человек или нет, достаточно всего нескольких секунд. Не помню точно, то ли пятнадцать, то ли двадцать. Мне хватило, кажется, трех.

– Не понял… – От столь откровенной неадекватности мужчина даже растерялся. Еще один подобный ответ, и точно сидеть мне весь вечер в одиночестве.

– Немного, – повторила я, изо всех сил давая себе установку не краснеть. – Я неплохой специалист по строительству воздушных замков. Вам такой не нужен?

Даже дыхание перехватило от собственной наглости. До сих пор я себя в склонности к кокетству не уличала.

Но гостя мой пошловатый реверанс нисколько не смутил. Наоборот, кажется, он даже обрадовался: во-первых, собеседница оказалась вполне вменяема, во-вторых, явно не прочь поддержать знакомство.

– Не только нужен – жизненно необходим! Вы знаете, с чего начинается любой проект?

Ну сколько раз давала себе зарок: не хочешь выглядеть полной дурой – не болтай о том, чего не знаешь! Ирка, правда, всегда парировала: дура – это как раз та, которая с умным видом треплется только о том, в чем разбирается. Главное правило удачного знакомства или даже супружества: мужик не должен сразу хвастаться кошельком, а женщина – мозгами. На первых порах вообще можно нести полную чушь. Это даже вызывает определенный интерес: неужели действительно настолько глупа? – нет, не может быть! И пока суть да дело… В общем, лучше недолго быть дурой, чем долго незамужней.

– С мечты, – ляпнула я первое, что пришло в голову, и, конечно, опять не особо умное. – То есть практически с воздушных замков.

Он неожиданно посерьезнел и посмотрел на меня куда заинтересованнее. Может, и впрямь задумался: «Неужели действительно настолько глупа?» Хоть сквозь землю провались!

Но мужчина рассмеялся:

– Каюсь: думал, будете морочить голову всякой ерундой про расчеты, чертежи. А вы действительно профессионал – начали с самого главного!

И так вдруг стало легко и свободно! Он еще что-то спросил, я начала отвечать, внезапно параллельным умом сообразив: это же Леша, Машин муж. Остальные гости за время ожидания уже примелькались, но пижонистый шатен среди них замечен не был. Значит, пришел последним. И трусливое сердечко, только-только вернувшееся на положенное место, горестно сжалось – отношения с женатыми были для меня под жестким табу. Наложила я его давно, еще в детстве, дав зарок никогда в жизни никого не лишать отца.

Фраза оборвалась на полуслове. Не знаю, сколько еще глупостей я бы надумала, не появись, наконец, Маша. На огромном блюде, больше похожем на маленькую, но настоящую лодку, она несла остроносую рыбину, аппетитно лоснившуюся янтарной копченой спинкой.

– Штрафная с опоздавшего. – С трудом высвободив место между тарелок, она водрузила блюдо в центр стола. – Лешина бригада презентовала. Говорит, обещали две такие, если вернемся. Что, Леш, может, поддадимся на их коварный гастрономический шантаж?

– Да нас и здесь шикарно кормят, – весело откликнулся появившийся в дверях невысокий мужчина. – Правильно я говорю? – повернул он голову к сидевшей у него на закорках Лине.

– Шикарно! Шикарно! – подхватила та с детской легковерностью, егозя и стараясь забраться повыше. Но легкое сомнение у нее все же возникло: – Пап, а манная каша – это шикарно?

– Еще как! – засмеялся он. – Но этим изыском мама нас будет завтра кормить. А сегодня уж как-нибудь осетринкой обойдемся, идет?

– А осетринка – это шикарно? – Лине явно нравилось новое слово, и она с удовольствием вертела его на язычке.

– А вот мы сейчас попробуем…

Шатена звали Сергей. Он действительно пришел вместе с Лешей: работал вместе с ним и по совместительству приходился двоюродным братом, хотя внешне они очень отличались. Сергей – легкий, поджарый, больше похож на быструю гончую. Алексей – плотный, кряжистый, с наметившимися уже залысинами и брюшком, скорее напоминал бойцовскую собаку, которая своих не тронет, но врага разорвет в клочья. И не обманывайся тем, что пока добродушно виляет хвостом.

Один за другим звучали тосты, все было очень вкусно и славно. Удивительно, но с Сергеем я не испытывала ни робости, ни скованности. Как же это здорово – не чувствовать себя довеском к красивой или бойкой подружке! Когда самый лакомый и аппетитный кусочек предлагается тебе; сок в бокале появляется за секунду до того, как ты захотела пить; а едва пары начинают плавиться в медленном танце, не нужно вжиматься в стул с тоскливым предчувствием, что опять просидишь одна…

Чудный, чудный вечер! Думаю, мы еще увидимся. Признаюсь: я очень этого хочу.

Что-то я сегодня расписалась. Ого! Уже второй час! Не проспать бы завтра.

P. S. Для этого сначала надо заснуть. Полчаса провертелась в постели, а в глазу – ни сонинки! Может, потому, что так и не решилась написать самое главное?

Кажется, я влюбилась.

А теперь – спать!

20 октября

На большой перемене забежала к Свете – новенькой «англичанке», тоже пришла в нынешнем году. А у нее глаза на мокром месте: Сова вызывала и опять читала нравоучения. На этот раз по поводу внешнего вида – юбка, видите ли, по ее меркам, коротка. Развозмущалась: ученики, вместо того чтобы тексты переводить, пялятся на учительские ножки.

– Так и сказала: «пялятся». – Губы у Светы задрожали, и она уткнулась в платочек.

Юбка не мини, но коленки видно. Очень даже, кстати, красивые. Я и Светке сказала: завидует.

– Ты молодая, симпатичная, на тебя мальчишки засматриваются, а ей в обед сто лет. Как наденет свой мешок, сразу понятно, с кого Малевич «Черный квадрат» писал. Наплюй и не расстраивайся.

Легко сказать! Сама-то после разговора с Совой хоть и не ревела, но нервов себе прилично попортила.

– Как школьницу отчитала… – продолжала всхлипывать Света.

– Но ведь двойку не поставила, родителей не вызвала – уже хорошо.

Шутка дурацкая, но и ситуация не лучше. Ну почему учительница не имеет права одеваться красиво?! Кто это решил? Сова? Да она сама вульгарная, у нее вкус с рождения атрофирован. Будь ее воля – всех в рясы запрятала, глядишь, и сама за женщину сошла б.

Когда вернулась в кабинет, все внутри кипело. А тут как назло кто-то на перемене перед доской растоптал мел. Виновные не признались, и дежурные уперлись: другие будут гадить, а мы – убирать? Чуть не сорвалась.

А что делать? Прикинуться, что инцидент исчерпан, уже нельзя. И не самой же после них тряпкой тереть!

Вызвала классную, та завела обычную волынку: кто натворил? Кто дежурный? Покричала минут пять – бесполезно…

Урок довела, но пригрозила: раз не можете вести себя нормально, больше на перемене в кабинет не пущу. Сказать-то сказала, только получится ли? Вот у Мадам четко: звонок звенит – всех как ветром сдувает, и она изнутри закрывается: «Перемена – мой законный перерыв». А на мне все время дети с вопросами висят, не выгонять же…

Никак не выкину из головы эту историю с мелом. Уже несколько раз спрашивала себя: почему в институте в нас пять лет запихивали всякую ерунду и не учили главному: что делать, случись конфликт? Показывают же в женской консультации будущим мамам, как пеленать ребенка, как купать. А почему будущим учителям не объясняют, как себя вести, если ученик хамит или не делает уроки? Есть, конечно, практика. Но когда на задней парте сидит учитель, все спокойно: конвой на месте, под ружьем, попытки неуставных отношений пресекаются моментально.

Почему не ввести, например, психологический практикум? Студенты разыгрывали бы сценки, сами искали решение. Одну темку уже могу подкинуть: напакостничали деточки, а виновных не выдают. Пусть бы будущие педагоги заранее голову поломали.

А то стоишь потом перед классом как дура.

Неудивительно, что еще перед дипломом больше половины нашей группы заявило: в школу – ни ногой! На самом деле в «рассаднике образования», как любил выражаться наш куратор Слава КПСС (Вячеслав Николаевич, в советское время истово преподававший историю КПСС, а затем с тем же азартом – историю России, причем роль партии по привычке подчеркивалась им в лекциях с интервалом максимум в пять минут), нас оказалось еще меньше: из восемнадцати человек всего трое – Зимина, Тополев и я.

Димку мы вообще сначала не поняли: подался в глухую деревню – это он-то, активист-экспрессионист! Расклад выяснился довольно быстро. На очередном узком междусобойчике человек эдак на десять Димка, будучи в сильном подпитии, проболтался: все давно на мази. Знакомая грандесса из гороно обещала: полгода поработаешь там учителем, затем годик директором (весь курс до самого выпуска его цитировал: «Я говорю: чего ждать, назначайте сразу, у меня потенциал о-го-го! А она мне: потенциал и потенция – разные вещи, полгодика потерпишь…»). Ну а дальше, с такой-то правильной трудовой биографией торная дорога – хочешь, в гороно, а потянешь, так, может, и в местное министерство.

А мы с Маринкой пошли в школу просто учить детей. Димка все пытался отговорить, раскладывал по полочкам: мотивация романтична, значит, недолговечна; материальное поощрение мизерно; моральное не гарантировано; конечный результат невнятен.

Маринка подсмеивалась: ага, чтобы из группы ты один в школе оказался? Бессмертной славы захотел?

Не думаю, он ведь все правильно говорил. Просто мы надеялись: у нас получится. И вдруг что-то изменится.

22 октября

Пишу мало, очень хочу спать.

Полдня ходила с ватной головой – опять до полночи репетировала урок. Старалась потише, но то и дело с шепота переходила на голос, хорошо еще, маму не разбудила. Иногда даже начинала руками махать. Со стороны – смех, да и только: толкаю на постели речи, точно Ленин на броневике.

Но иначе – как? Права Танюша: если сама к уроку не готова, то и спрашивать не имеешь права. А если знаешь, что сказать, если каждая минута расписана и дорога, то и у детей будет интерес. Поставить этот «паровоз» на рельсы действительно первое дело, а уж он потом потянет за собой «вагоны»: уважение, внимание, дисциплину, потому что некогда будет дурака валять.

Еще поняла: учителю нужно хоть немного стать артистом, ведь у доски – как на сцене. И в моей власти рассказать так, чтобы ребята пусть лишь (нет, слава богу!) в своем воображении увидели и убогий крестьянский быт, и залитый кровью Мамаев курган, и детишек, задыхающихся в газовых камерах Освенцима… Пропустили это не только через ум, но и через сердце. Пережили радость открытий и достижений, возмущение тиранией и бесправием.

Но стоит немного схалтурить – жди безжалостного «Не верю!». И тогда всё – опыт, знания, миллионы человеческих судеб, – всё проходит мимо.

23 октября

Сергей не приходил и не звонил. Наверное, не выдержу и спрошу про него у Маши. Но как же не хочется обрекать себя на многозначительные взгляды и пусть осторожные, но неизбежные расспросы!

Мама считает, что моя скрытность – своего рода осложнение болезни: подружек из-за нее у меня было мало, вот и не научилась секретничать. И отчасти мама права, но главной причины не знает даже она.

Случилось это, когда мне было семь лет, как раз перед тем, как пойти в школу. В то лето у нас со Светкой, гостившей у своей бабушки, главным развлечением стало весьма затягивающее занятие: мы рыли пещеры в отвале у разрытой траншеи. В доме меняли трубы, но днем рабочие ребятню и близко не подпускали – мало ли что. Зато вечером рыхлая, влажная насыпь поступала в наше полное распоряжение.

Мы выкапывали большой грот, а затем долго и кропотливо занимались его обустройством. Обрезки утеплителя, ржавые гайки, обрывки цветных картонок, щепки превращались у нас в роскошную мебель, и мы без устали ее переставляли, наводя в пещере уют и порядок. Сорные травинки распускались шикарными пальмами, а натыканные в землю березовые листочки карабкались по склону тенистой аллеей. На следующий день наши парки вяли, «мебель» казалось убогой, и мы без сожаления все крушили, уверенные: сегодня обязательно построим лучше.

И строили. Не каждая свое, а непременно вместе. Со Светкой мы считались закадычными подружками, и общая возня доставляла нам радость. Иногда мы спорили, но никогда не ссорились, и, хотя бойкая Светка имела все шансы верховодить, она никогда ими не пользовалась. Наверное, понимала, что помыкать собой я не позволю, и, даже если не дам сдачи, то вместе играть потом точно не стану. Я отвечала ей за это понимание тихой благодарностью и той неистовой преданностью, на которую только способен ребенок, принявший дружбу как бесценный дар. В детстве вообще все гораздо острее: чувства – глубже, запахи – резче, цвета – ярче. Поры открыты, короста пресыщения и равнодушия еще не сковала душу, и потому детям все интересно, все их касается, до всего им есть дело. Они еще не научились рожу выдавать за лик; молчать, когда больно или несправедливо; не свили себе теплый и уютный кокон лицемерных умозаключений, надежно ограждающий от истинного, но такого беспокойного…

Тем больнее в детстве пережить предательство.

А получилось все из-за той самой пещеры. Гордость ее меблировки составлял найденный там же, среди прочего вывороченного на белый свет мусора, простенький флакончик из-под духов, нашим неистощимым воображением обращенный в старинную фарфоровую вазу. Желание придать ей еще больший шик и толкнуло нас на маленькое преступление.

Около подъезда в небольшом палисаднике одной из соседок было разбито несколько клумб. И цветы, и их хозяйка отличались неуемной буйностью: первые – своего роста, вторая – темперамента. Связываться с теть Клавой в доме решались немногие, даже если дело считалось беспроигрышным. Сначала пришлось бы пережить извержение вулкана, потом годы поджариваться на горячей лаве из беспочвенных сплетен и склок, поэтому большинство предпочитало сразу посыпать голову пеплом в память о своих претензиях к вредной соседке.

Но цветы примиряли ее с самыми злейшими врагами, и кое-кто не гнушался пользоваться этой единственной слабостью старой девы. За редкие сортовые семена или луковички она отпускала дарителю все его совершенные и мнимые грехи, а во время вечерних посиделок на лавочке накладывала в отношении него обет молчания.

Единственная, к кому теть Клава испытывала нечто сродни уважению, была моя мама. Не знаю, чем именно она снискала такое особое расположение – печальной ли судьбой брошенки, вечным ли своим смирением или примерной домовитостью, – но теть-Клавино покровительство заметно повышало мамин авторитет в глазах аборигенов. Я же им и вовсе бессовестно гордилась; из всей местной малышни только мне было позволительно сопровождать маму за высокий штакетник и с благоговением вдыхать аромат великолепных, с алой махровой каймой чайных роз.

Бутоном из этой заповедной и строжайше охраняемой зоны мы и решили украсить нашу «вазу». Посягнуть на розы, белоснежные королевские лилии или даже простенькие флоксы мы и подумать не смели. Но у самого забора вилась пестрая ленточка крупных садовых фиалок. Соседи говорили, что это анютины глазки, и только мама упоминала таинственную Виттроку. Моя буйная и беспокойная фантазия тут же нарисовала образ величественной королевы, холодной и неприступной. Я даже сочинила про нее маленькую сказку: жестокая правительница лишь раз, перед самой смертью, сумела пожалеть и заплакать, и ее слезы яркими синими цветами рассыпались по траве… Гораздо позже я узнала, что Виттрок – это всего-навсего шведский профессор ботаники. Не желая уступить разочарованию, я придумала продолжение, в котором вслед за жестокосердной правительницей спустя века и маленький благообразный старичок проливал легкие радостные слезы. Пусть не цветами, а на цветы…

Несколько фиалок росло в самом углу палисадника, и нам казалось, что, просунув руку между деревянными рейками, их можно запросто сорвать. Главное, набраться смелости. И решить, кто из нас совершит сей отчаянный шаг. Второе, впрочем, было самым простым. Как всегда в таких случаях, одна из нас зажала в кулачке камушек, а вторая сделала выбор. Камушек вытянула Светка. Она не расстроилась, даже обрадовалась: в случае успеха ее постигла бы бессмертная слава. Мы забрались в самую гущу (конспирация!) растущей в глубине двора сирени и стали составлять план похищения. Просто подбежать и сорвать цветок мы считали невозможным, зоркий теть-Клавин взгляд мерещился нам из всех окон, в том числе наших собственных. Попасть на глаза соседям тоже было нежелательно, во время неизбежного скандала нас могли запросто сдать. А что пропажа обнаружится, мы не сомневались, поскольку были уверены: у теть Клавы все цветки, бутончики и даже листья посчитаны. В чем, кстати, почти не ошибались.

Срочно посовещавшись, мы решили дождаться, когда хозяйка уйдет по делам. Расстелили за насыпью картонки, легли на них, по очереди привставая и наблюдая за происходящим во дворе. Мы представляли себя то разведчиками в тылу врага, то маленьким, но отважным партизанским отрядом. Время шло, и постепенно игра нас утомила. Еще немножко, и мы бы вообще выбросили дурную затею из головы, как вдруг теть Клава вышла, наконец, из подъезда. На руке у нее висела большая холщовая сумка, а вместо стоптанных тапок, в которых теть Клава обычно ходила по двору, на ногах были ее единственные, коричневые с маленькими бантиками, туфли. Два этих важных наблюдения дали нам повод решить, что соседка пошла в магазин, а значит, преступный путь, на который мы собирались ступить, свободен.

Теть Клава скрылась в арке соседнего дома, мы немного выждали и побежали к палисаднику. Я встала чуть поодаль за кустами на случай, если хозяйка все-таки вернется. Светка на корточках подобралась к забору и изо всех сил стала тянуть руку, но до фиалковой бороздки достать никак не могла. Тогда она попыталась просунуть внутрь худенькое плечико. Опять неудача: штакетины оказались прибиты слишком близко и прочно. Но отступать теперь, когда синий глазок цветка оказался столь близко и будто даже заговорщицки подмигивал нам, было выше всяких сил. Светка схватила толстую палку и начала тыкать ею во влажную после утреннего полива землю, подкапывая растение. Палка попалась корявая и тыкалась то в одно, то в другое место. Цветок никак не поддавался, зато один за другим подламывались соседние стебельки, отлетали листья. Тайный наш набег грозил превратиться в варварский погром. Я испуганно толкнула Светку в плечо:

– Пойдем отсюда…

– Сейчас!

Палка завозилась быстрее, и еще два нежных ростка безжизненно поникли.

– Ну, пожалуйста… Пошли…

Светка обернулась. Лицо ее было красно, жиденькая челочка прилипла к вспотевшему лбу.

– Уже почти…

Взгляд ее скользнул за мою спину, и глаза у Светки округлились от ужаса:

– Бежим!

Не вставая с корточек, она юркнула в кусты. Я обернулась и застыла в ужасе: видимо что-то забыв, в самый неподходящий момент возвращалась теть Клава. Она шла прямо на меня, а я, словно кролик, загипнотизированный удавом, не могла сдвинуться с места.

Теть Клава подскочила к забору и в одну секунду увидела все: развороченную грядку, брошенную тут же корягу с налипшей землей, остолбеневшую соседскую девчонку… Факт изуверства налицо, сама преступница застукана с поличным – все ясно как божий день.

Я сжалась от страха: сейчас разверзнутся хляби небесные, и я потону в ругани, истошном теть-Клавином крике. Но случилось немыслимое – она только глубоко вздохнула, подобрала орудие преступления и, взяв меня за руку, повела домой. Я плелась, размышляя о странном ее поведении, и вдруг догадалась: бережет силы! Ох, задаст сейчас маме! И в воображении замелькали картинки одна ужаснее другой. Было в них место и разбитой посуде, и увозящей маму скорой, и даже окровавленным кухонным ножам…

В реальности все произошло гораздо страшнее.

Мама открыла дверь и заметно удивилась, увидев нас вместе. Сначала теть Клава сунула ей в руку корягу, потом подтолкнула меня и, поджав губы, выдавила:

– Я думала, ваша-то дочь знает, что в саду работают лопатой, а не палкой.

И стала спускаться вниз. Пройдя несколько ступенек, оглянулась:

– Поделом мне, старой дуре…

Мама, ничего не понимая, растерянно смотрела ей вслед. Закрыв дверь, она присела рядом:

– Что случилось?

Лучше бы теть Клава всю меня обкричала, даже побила, но только не оставила объясняться с мамой вот так, самой! Мама уже чувствовала, что произошло нечто страшное, непоправимое, но надежда еще мелькала в ее глазах, когда она пыталась поймать мой взгляд, трусливо упертый в пол.

– Что случилось?

Еще не веря, что ее примерная дочка действительно виновата, мама погладила меня по голове. Слезы ринулись по щекам двумя горячими речками, и я, захлебываясь в их потоках, по слову начала выжимать историю про построенный со Светкой дворец для прекрасной принцессы, про вымытый в луже прекрасный флакончик, в котором обязательно должен стоять прекрасный букет от самого прекрасного-распрекрасного принца…

Когда я закончила, мама помолчала, а потом спросила:

– Разве ты не знаешь, как тетя Клава любит свои цветы? Как она заботится о них? Скольких трудов стоит их красота? А ты пришла, все сломала, убила – и для чего? Ради выдумки, минутной блажи!

Я начала лепетать про то, что это Светка, что я бы никогда ничего не сломала. Я чувствовала себя трусихой, подлой предательницей, но уже не могла остановиться и все всхлипывала: это не я, это не я… Однако мама оказалась непреклонна:

– Ты была рядом, значит, виновата. Сиди и думай, как собираешься дальше жить.

И ушла на кухню. Я сидела и потихоньку плакала: мама мне не верит, думает, что я себя выгораживаю. Теперь она презирает меня, ей противно даже ругать такую, как я. На ум пришло самое страшное: она тоже меня бросит!

Внезапно осенило: Светка, вот кто меня оправдает! Она придет и докажет, что это не я сломала цветы! Потом…

Что именно будет потом, я додумать не успела. Но непременно хорошо, просто замечательно. Как раньше.

Светка сидела дома и смотрела по телевизору мультики. Схватив ее за рукав, я потянула к выходу. Она испугалась, решив, что тащу ее на заклание к теть Клаве. Но я не могла ничего толком объяснить и только твердила: к маме, к маме…

– Пусти! Никуда я не пойду!

Светка вырвалась и плюхнулась на диван, на всякий случай покрепче вцепившись в подлокотник.

– Тебя наругали, хочешь, чтобы и меня? Подружка называется… Говорила – беги, чего стояла?

Я сбивчиво рассказала ей и про удивительное молчание теть Клавы, и про неверие мамы.

– Ты только ей скажи, больше никому. А то она на меня думает.

Светка аж подпрыгнула на диване:

– Ага! Какая умненькая! Я – твоей мамке, а она потом – всем. Это тебя теть Клава пожалела, а меня точно прибьет! Они с моей бабкой знаешь как ругаются! На фиг надо!

Помолчала и добавила:

– Да тебя же и не ругали почти. А мамка немножко посердится и перестанет. Подумаешь…

С мамой после этого теть Клава по-прежнему не скандалила, но и в священный палисадник больше не звала. Светку скоро забрали родители, началась школа, и мы почти не встречались. Если случайно сталкивались, отделывались дежурными приветами. А потом мы с мамой переехали.

Я так и осталась жить неоправданная. Конечно, я тоже была виновата, но капля навязанной чужой вины всегда тяжелее бочки собственной. Эта капля долгое время позволяла мне чувствовать себя потерпевшей, чуть ли не страдалицей. И только много позже я поняла: мама и теть Клава пережили неменьшее разочарование. Кто его знает, может, даже и Светка…

Тот случай стал мне уроком на всю жизнь. И для понимания, что можно делать, а что нельзя. И в отношении доверия. Как бы ты ни любил человека, как бы на него ни рассчитывал, все равно в самый важный, самый главный момент готовься услышать равнодушное «подумаешь…». И я научилась жить так, чтобы никто не посмел меня предать: я научилась жить одна. Хотя есть, конечно, приятельницы, соседки, коллеги. Но… Даже мама – не в счет.

Болезнь лишь оправдывала мое одиночество перед любопытствующими знакомыми, успокаивающими: да у тебя еще целая куча подружек будет! Зачем мне их куча? Одной настоящей хватило бы. Ирка? Она хорошая, но всего не рассказываю даже ей. Даже если вдруг хочу – не могу. Кажется, вот она, совсем рядом, только шагни и – вместе, душа к душе. А я словно на цепи…

Мама говорит, что я слишком недоверчивая и слишком требовательная, не умею прощать. Может быть. Не умею наполовину. Или все, или ничего.

И пока у меня мало чего. Но не сомневаюсь: «все» еще будет. Обязательно.

25 октября

Если бы не увидела своими глазами, то никогда не поверила, что люди до сих пор живут в такой нищете. И не где-то в Африке, а здесь и сейчас. И что это моя ученица – Лена Лажина.

Она неделю не ходила в школу. Телефона у нее нет, девчонки мои как-то странно отмалчивались, и подружек ее среди них не оказалось. Пришлось вечером самой идти к ней домой.

В темном переулке чуть нашла некогда справный, а ныне крайне обветшалый купеческий дом. В нем ютилось несколько семей и, судя по разносившимся по округе крикам, едва ли благополучных. Я обошла дом: лажинская квартира оказалась в подвале, с отдельными хлипкими дощатыми сенцами, но без звонка. Несколько раз постучала, но никто не вышел, наверняка хозяева просто не слышали. Пришлось стукнуть в маленькое, у самой земли, окошко. Кто-то выскочил из тепла, звякнул запор, и дверь распахнулась. Увидев меня, Лена будто споткнулась на полном бегу и отпрянула.

– Вы?.. Зачем же…

Но деваться было некуда, и Лена пустила меня в дом. В лицо пахнуло прелой подвальной сыростью, кислым смрадом давно замоченного грязного белья и жареным луком – этот противный, нелюбимый мною с детства запах оказался здесь самым приятным. В коридорчике, служившем одновременно и кухней, жалась убогая мебель: обшарпанный стол, несколько разномастных колченогих табуретов, ободранная допотопная «Свияга». Деревянный пол прогнил, и местами в трухе уже зияли дыры, а самый центр прикрывала домотканая дорожка. Когда-то призванная создавать уют, теперь она – затасканная, неопределенного землистого цвета – вызывала только одно желание: свернуть эту ветошь и выбросить на помойку.

Пока я в сомнении, разуваться или нет, замешкалась, из залы выплыла хозяйка – крупная, громогласная и в неслабом подпитии. Я растерялась еще больше: стоит ли вообще заводить разговор, если она в таком состоянии? Но кто даст гарантию, что в следующий раз будет иначе? Да и потраченного времени жалко.

Мы прошли в переднюю комнату. Здесь тоже было бедно, тесно, но все же поприличнее. Женщина слушала, силясь сделать серьезное лицо, но пьяная ухмылка то и дело вылезала наружу. Смотреть на эти ужимки было противно, и я повернулась в сторону прихожей – Лена осталась там.

– Девочка не посещает школу… Оценки плохие, на уроках не отвечает… Надо что-то делать, ей же экзамены весной сдавать…

Наивный детский лепет. Дальше вышло еще хуже:

– С кем она дружит? Может, подружки помогут? И вам контроль надо усилить…

Сказала тоже: за мамашей самой контроль нужен. Но та неожиданно за мои слова зацепилась:

– Вон она сидит, вы ее и спросите – с кем дружит? Знать она никого не хочет! И ее не хотят! Я ей все время долблю: иди, погуляй с девчонками. Холодно – домой приводи; телевизор у нас цветной, двенадцать программ кажет, – уточнила она с гордостью. – А она все одна. Вот ее и обзывают, замордовали совсем…

– Как обзывают? – Я настолько растерялась, что задала глупейший вопрос.

– Как обычно… «Жиртрест» или… Ленк! Как еще-то?

Молчание. Нашла что спрашивать.

– А! – радостно вспомнила мамаша. – По фамилии же! «Полная лажа». Да и по-матерному могут…

Лена приятно пухловата, но не более. А приводить чужого в такой сарай и я бы постеснялась.

– Хулиганье-е-е! – Женщина входила в раж. – Девка мается, и дела никому нет! И куда только школа смотрит? Куда ни плюнь, все с высшим образованием, педаго-о-оги…

В голосе уже слышались истеричные нотки. Только этого не хватало!

Но тут наверху простучали торопливые шаги, что-то глухо упало, и нестройный хор затянул про калину, что в поле у ручья… В соседней комнатке кто-то тяжело повернулся на кровати и достаточно внятно выпустил в эфир несколько ругательств.

– Ой, – всколыхнулась родительница, – я же домой только на минутку забежала – вон, хозяина своего, Николая Сергеича, уложить. Ленке он лучше отца родного, – зачастила она. – Не обижает, на день рождения кофту зеленую подарил – все как положено, не сомневайтесь…

Сказав, по ее мнению, главное, она махнула рукой в потолок:

– У соседки нынче именины, не откажешь. Так я обещала вернуться, помочь посуду убрать…

Она поднялась, но была еще не настолько пьяна, чтобы уйти раньше меня.

Мы вышли в коридор. Лена примостилась у стола, перед ней стояла налитая еще до моего прихода большая эмалированная кружка с чаем, а рядом лежал ломоть серого хлеба.

– Ты, Леночка, сахар-то клади, сладкий пей чай-то, – засуетилась мамаша. – Тетя Женя на днях еще обещала принести, так ты клади, не жалей…

Та еще ниже склонила голову над кружкой, и я увидела, как одна за другой две крупные слезы упали прямо в коричневую влагу.

Мы с матерью торопливо вышли во двор: ее забота была мне известна, а я трусливо сбегала, потому что с одной разговаривать уже не хотела, а с другой еще не была готова.

Впотьмах обошла дом, и только вышла за ворота, как на втором этаже радостно ухнуло: дождались соседушку. И уже через секунду дружно затопали и заголосили: «Виновата ли я, виновата ли я…»

Виновата, и спрашивать нечего. Сейчас важнее ответить на другой вопрос: что делать?

А, тезка?

Может, поговорить с Яковлевой? Она в классе верховодит, если даст команду – травить перестанут. Мне иногда кажется, что Марина меня будто… опекает, что ли. Может, в пику Рубину, может, из женской солидарности. Да какая мне, в принципе, разница?

А потом и оценки постараемся подтянуть. Лишь бы ты, Ленка, в школу ходила.

28 октября

Сережа позвонил!

Естественно, переживать было совершенно не из-за чего: уезжал в командировку на новый объект, а там проблемы со связью. Ничего не сказала, да и кто я такая, чтобы требовать отчета?

Завтра он сначала заглянет к Леше с Машей, а потом зайдет за мной. В кино сходим или просто погуляем – не знаю, конкретно не договаривались.

Полвечера перетрясала шкаф. Даже устала. Не потому, что вещей много, скорее, наоборот, но каких только платочков, бус я к ним не прикладывала, не привешивала, не прикалывала… В конце концов решила надеть проверенный «василек» – мое счастливое платье: голубое, а на груди и по подолу мелкие-мелкие зубчики, совсем как у полевого цветочка. Правда, оно летнее, с коротким рукавом, но уж зато, если случится снять пальто, выглядеть буду точно хорошо. Оно никогда меня не подводило, а завтра просто обязано помочь. Как-никак, у меня первое настоящее свидание.

Пока перебирала вещи, в комнату несколько раз заглядывала мама. Наверное, что-то почувствовала, но про звонок и планы на завтра я ей ничего не сказала. Боюсь. Если сорвется, она больше меня будет переживать. Сережа придет, потом и поговорим.

Кстати, голос у него по телефону шикарный: с легкой мужской хрипотцой, но теплый и даже нежный.

Быстрее бы, быстрее наступило завтра!

Пишу глупости и пошлости, как тринадцатилетняя девчонка!

Ну и пусть!

29 октября

Здравствуй, дорогой мой дневничок! Как хорошо, что ты у меня есть! Я пишу, и это позволяет привести мои беспокойные, иногда даже глупые мысли в условный порядок.

Но сегодня твои услуги мне без надобности! Старайся сколько хочешь, вразумительных умозаключений не получишь!

А невразумительные – вот!

Сегодня самый-самый лучший вечер в моей жизни!

Сережа – замечательный!

А еще – добрый!

И – остроумный!

Веселый!

И очень-очень-очень ласковый…

Он самый хороший!

И я в него влюблена!

Кажется, я тоже ему не безразлична… (Ну очень многозначительное многоточие!)

Что, получил?! А я предупреждала: мыслей нет, одни эмоции!

Да разве можно найти слова, которые хоть на самую малую капельку смогли бы передать сегодняшнее счастье?! Что я увижу за ними через двадцать лет, прочитав: «мы гуляли по парку, потом зашли в кафе, чуть-чуть пили, много танцевали»? Ничего, кроме унылых голых деревьев; грязных дорожек, в нескольких местах утопленных в огромных лужах; чьей-то громкой свадьбы в соседнем зале, то и дело перебивающей поставленный для нас томный блюз…

Но ведь сегодня все эти мелочи не более чем тусклая и, в общем-то, никчемная декорация в темной глубине сцены, на которой нет ничего грубого, предметного, осязаемого, потому что, кроме полета – легкого и радостного, – ничего не важно.

Абсолютно ничего…

1 ноября

Вчера срочно всех собрали и дали задание перед каникулами провести классные часы на тему Дня единства. Из гороно прислали дежурные справки об истории ополчения: большинство учителей о Смуте и Минине с Пожарским последний раз слышали еще в школе. Ну и, конечно, дали указание объяснить, какой это важный, великий для страны праздник.

– Напридумывают, а ты возись… – не скрывала Лиля своего недовольства. – Раньше – два пункта в параграфе, и вдруг – государственный праздник…

Ее слова покоробили, но вечером сама почти час просидела над планом: о чем говорить? У меня же дети взрослые, по пятнадцать, а кому и по шестнадцать лет. Все телевизор смотрят, слышат, что родители говорят. Трудно других убеждать в том, во что сама не веришь. По крайней мере мне.

Что народ поднялся, интервентов выгнали – замечательно. Но ведь всем же ясно, откуда у этого новодела ноги растут. Столько десятилетий отмечали 7 ноября, и вдруг – нет такого праздника! Был – и весь вышел. А значит, и выходного нет.

Вот оно, главное. Идейные передряги народ переживет, но если у него выходной отнять, может и не простить. Тем более, у деток как раз каникулы, очень удобно. Уж на что Сталин был диктатор, но и он, в декабре 1947-го отменяя выходной в День Победы, тем же указом ввел другой – 1 января. Баш на баш.

А когда цель поставлена – чего проще: поискали, покопали и нашли. Только мне кажется, четырехсотлетняя выдержка здесь не в плюс. Невнятный какой-то праздник получился. Одно хорошо: при такой идеологической дистиллированности его вряд ли быстро отменят. Это пока не знаем ни о чем говорить, ни как отмечать.

Кстати, про «что говорить». Сегодня посоветовалась с Танюшей и решила вместо классного часа сводить ребят в краеведческий музей. Про Смуту там обычно не упоминают, но я попрошу экскурсовода, пусть между делом скажет несколько слов. Будут и волки сыты, и овцы целы.

Ха! Надо же, сама себя в овцы записала!

9 ноября

Мои опять сорвали урок биологичке: на перемене к чучелу прилепили табличку «Зяблик». Понятно, что филина с мелкой певчей пташкой перепутали не случайно: преподает у них Зоя Борисовна, она же Зяблик. С прошлого года, между прочим, ведет, а дисциплины до сих пор нет. Дама в летах, крупнокалиберная, громогласная; казалось бы, порядок должен быть идеальный. Но только отвернется – они втихушку обязательно нашкодят: то жеваной бумажкой в спину плюнут, то по проходу шелухи от семечек рассыплют. А потом сделают круглые глаза: «Да это не мы! Да оно так было!»

Меня вызвали минут через десять. Хорошо еще, выпало «окно», иначе бы и свой урок пропал.

Биологичка к моему приходу распалилась до предела. Пришлось выслушивать. Бездари, лентяи, хамы – самое безобидное, почти комплименты. Выдохшись, плюхнулась на стул и обессиленно махнула рукой – ваша очередь.

Давно поняла: унижать в подобных случаях бесполезно, искать виновных – тем более. Оскорбление рождает отторжение, желание дать отпор срабатывает на уровне рефлекса. Сочувствию места нет. Потому закладывать не станут даже не оттого, что позорно, а оттого, что такова психологическая реакция. Ну а сами пакостники почти всегда трусливы и вряд ли объявятся. Зачем же бесполезно сотрясать воздух?

Но биологичка с ее попранной учительской и женской честью жаждала отмщения, причем немедленно. Разбираться при ней, в любой момент готовой взорваться новыми обвинениями и упреками, было глупо и даже опасно. Поэтому, выполнив обязательную программу-минимум, то есть пристыдив, программу-максимум отложила, оставив класс после уроков и пригрозив: разговор предстоит серьезный. Если бы еще знать, как его таким сделать…

Но, в конце концов, по поводу биологии действительно нужно разобраться раз и навсегда.

Занятия закончились, но никто не появлялся. Уже начала заводиться: неужели сбежали? Негодники! Или что-то случилось? А если все-таки просто струсили? И что тогда делать?

Оказалось, задержали на географии.

Пришли, сели. Вроде тихие, смирные, а глаза подняли: ну и что дальше?

У меня к ним свои вопросы: почему и кто? Начала с первого: с какой стати?

Потому что грубая? Сами довели.

Потому что нервная? Смотри выше.

Спрашивает строго? Вам же на пользу.

Все молчали. Впали в анабиоз. Мой нервный монолог уже готовился взять октавой выше и стать заурядной истеричной нотацией, какие мне не раз приходилось слышать. Но, на секунду остановившись, хоть и была на взводе, поняла вдруг ясно и четко: раз ступив на эту укатанную до зеркального блеска торную дорогу, вряд ли уже смогу с нее свернуть. И еще: что тут же попаду в один разряд с биологичкой. В отряд зябликовых.

Требовалось срочно что-то предпринять. Налицо случай, когда молчание означало не знак согласия, а как раз наоборот.

– Не хотите говорить о Зое Борисовне, поговорим обо мне. Представьте, что теперь биологию у вас веду я.

Неожиданный поворот сработал: класс сразу подобрался, ожил, в глазах появился интерес. Вот теперь можно и поговорить.

– Но с Зоей Борисовной у меня много общего: училась в институте, потом много лет работала в школе. Имею большой стаж, а значит, опыт. Выпустила сотни учеников. Мне нравится мой предмет, и я стараюсь передать вам то, что знаю сама. Да, иногда срываюсь, поскольку некоторые недалекие ученики мешают мне работать. А теперь повторяю вопрос: и что вас не устраивает?

Рубин с Хохловым переглянулись:

– Елена Константиновна, вопрос к вам как к биологу: вот у человека тридцать два зуба, а у птиц сколько?

Сама напросилась. И попробуй не ответь… Судорожно закопошилась в маленьком и почти пустом чуланчике, хранящем мои скудные зоологические познания.

– Если не ошибаюсь, – начала я осторожно, – у них клювы…

– Вот! – обрадованно подхватил Хохлов. – Даже вы знаете! А ее послушать, у птиц за клювами зубы растут не хуже, чем у акулы! Вроде не настолько старая, чтобы птеродактилей застать.

Класс весело хохотнул. И посыпалось:

– Не знает, что у насекомых есть сердце! Думает, они твари бессердечные!

– …и что у человека правое легкое больше левого!

– …про солнечных медведей даже не слышала!

– По-моему, вы слишком категоричны. Учитель не может всего знать, – попыталась я сгладить ситуацию. И спохватилась: – Кстати, в учебнике про это написано?

С последним сглупила, конечно. И сразу попалась на свой же крючок.

– А что, учителю только учебник знать положено? – искренне удивилась Яковлева.

– Нет, конечно, – как выкрутиться из неловкой ситуации я не знала, поэтому поехала по старым рельсам: – Но, повторяю, все знать невозможно…

– А мы все и не требуем! – Хохлова понесло. – Но как, скажите, жить дальше, если мы про медведей – и не каких-нибудь, солнечных! – ничего не знаем? И никто не хочет рассказать!

Он хитро ухмыльнулся:

– Может, вы, Елена Константиновна, просветите?

Разговор грозил закончиться балаганом, в котором в лучшем случае вдоволь потешатся над биологичкой, а в худшем – и надо мной тоже.

– Приятно видеть у тебя, Хохлов, столь безмерную тягу к знаниям. Но хочу напомнить, что самообразование никто не отменял.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.